Страница:
абхазского мальчика от его уезжающего друга. Но мальчики не разнимали
объятий. И тогда солдат, тоже, вероятно, под влиянием нервного напряжения,
толкнул мальчика прикладом автомата.
На беду, тут же стояли двое дядей и старший брат мальчика. Все трое
пыхнули разом! Брат мальчика и один из дядей выхватили ножи, а другой дядя
вырвал из кармана немецкий вальтер.
Женщины завыли. Оба солдата, прижавшись спинами к кузову машины,
выставили автоматы, а офицер, стоявший рядом с ними, забыв о своем
пистолете, все повторял, как пластинка с иглой, застрявшей в борозде:
Вы что?! Вы что?! Вы что?!
Брат мальчика все норовил выбрать мгновение и сбоку наброситься с ножом
на солдата, ударившего мальчика. Первый дядя, держа его под прицелом своего
вальтера и угрожая им, пытался его отвлечь, чтобы создать такое мгновение.
Второй дядя грозил ножом второму автоматчику, державшему под прицелом того,
что грозил вальтером первому солдату. Обе стороны, не сговариваясь, разом
распределили, что кому делать.
И неизвестно, чем бы это все кончилось, если б на крики женщин, поняв,
что в толпе случилось что-то ужасное, старейшина Чегема не поднялся бы с
места. Он всадил свой посох в землю, расправил свои белые усы и пошел в
сторону толпы, не меняя на лице выражения угрюмой, отчужденной
нахохленности.
Он шел ровным, спокойным шагом, словно уверенный в том, что если то,
что случилось в толпе, можно ввести в разумные рамки, то оно, то, что
случилось, и так его подождет. А если невозможно обуздать разумом то, что
случилось, тогда и торопиться некуда.
Люди расступались, когда он, все еще нахохленный, вошел в толпу,
которая пыталась ему рассказать суть случившегося, и он, видно, сразу же
поняв эту суть, теперь только брезгливо отмахивался от лишнего шума.
Ничего не говоря, он подошел к этим троим и, мгновенно определив
степень опасности каждого, не ожидая сопротивления и даже не задумываясь о
возможности сопротивления, небрежно вырвал нож из руки брата мальчика, потом
из руки первого дяди пистолет, потом из руки второго дяди нож и все это,
почти не глядя, отбросил в сторону, как железный мусор, как отбрасывает
крестьянин к изгороди камни, вынутые из пахоты.
Потом он обернулся к мальчику, из-за которого все это произошло, и с
размаху шлепнул его ладонью по голове. У мальчика с головы слетела войлочная
шапочка, но он, не поднимая ее, повернулся и пошел сквозь толпу, нагнув
голову и, видимо, сдерживая слезы обиды. Так и ушел, ни разу не оглянувшись.
Ты бы у них отнял автоматы, а мы бы поглядели, нервно крикнул владелец
вальтера, а то привыкли над нами куражиться!
Толпа неодобрительно зашумела.
Солдат казенный человек, сказал старец, обращаясь к толпе, он делает,
что ему сказали... На Большеусого, видать, снова нашло вурдалачество...
Время, в котором стоим, такое, что, даже если тебя палкой ударят, надо
смолчать...
Эх, время, в котором стоим, вздохнули в толпе.
Старец повернулся и пошел к своим товарищам, дожидавшимся его,
приподняв нахохленные головы и не проявляя никаких внешних признаков
любопытства.
В машину! крикнул офицер солдатам и сам вскочил в кабину, стараясь
опередить толпу.
Солдаты взлетели в кузов, но толпа опять успела облепить его.
Машина засигналила и тихо тронулась. Грянул прощальный рев, а офицер,
высунув руку в окно, конвульсивно махал ею, чтобы остающиеся отцепились, и
продолжал махать, пока они окончательно не отстали.
...Сегодня не слышно греческой и турецкой речи на нашей земле, и душа
моя печалится, и слух мой осиротел. Я с детства привык к нашему маленькому
Вавилону. Я привык слышать в воздухе родины абхазскую речь, русскую речь,
грузинскую речь, мингрельскую речь, армянскую речь, турецкую речь, эндурскую
речь (да, да, дядя Сандро, эндурскую тоже!), и теперь, когда из этого
сладостного многоголосия, из брызжущего свежестью щебета народов выброшены
привычные голоса, нет радости слуху моему, нет упоения воздухом родины!
...Вот так Харлампо и Деспина исчезли из нашей жизни навсегда. Но я
надеюсь, они сильные люди и там, на сухой казахстанской земле, укоренились,
зажили своим домом, своим хозяйством, и тетушке Хрисуле, надо думать,
нашлось что пожевать. Но в Казахстане, по-моему, нет инжира, а тетушка
Хрисула так любила инжир, особенно черный.
Впрочем, с тех пор прошло столько времени, что тетушка Хрисула,
конечно, уже умерла, и я уверен, что светлая душа ее сейчас в садах Эдема
вкушает столь любимый ею черный инжир.
Этот рассказ я услышал от дяди Сандро, когда мы сидели за столиком под
тентом в верхнем ярусе ресторана "Амра". Кажется, я повторяюсь, слишком
часто упоминая верхний ярус этого ресторана. Но что делать, в нашем городе
так мало осталось уютных мест, где, особенно в летнюю жару, можно спокойно
посидеть под прохладным бризом, слушая шлепающие и глухие звуки, которые
издают ребячьи тела, срываясь с вышки для прыжков в воду, слушая их мокрые,
освежающие душу голоса, созерцая яхты, иногда с цветными парусами, набитыми
ветром до плодово-телесной выпуклости, в наклонном полете (якобы мечта
Пизанской башни) состругивающие мягкую гладь залива.
Кстати, о Пизанской башне. Разглядывание ее во всяких альбомах и на
любительских снимках всегда вызывало во мне безотчетное раздражение, которое
почему-то надо было скрывать. Сам-то я таких альбомов не держу и тем более
никогда не имел возможности сам сфотографировать ее. Так что в том или ином
виде ее постоянно мне кто-нибудь демонстрировал, и каждый раз надо было
благодарно удивляться ее идиотскому наклону.
Однако сколько можно падать и не упасть?! Я считаю так: если ты
Пизанская башня, то в конце концов или рухни, или выпрямись! Иначе какой
воодушевляющий пример устойчивости для всех кривобоких душ и кривобоких
идей!
В ночных кошмарах, правда, чрезвычайно редких, я всегда вижу один и тот
же сон. Как будто меня привезли в Италию, надежно привязали в таком месте,
где я день и ночь вынужден созерцать Пизанскую башню, приходя в
круглосуточное бешенство от ее бессмысленного наклона и точно зная, что на
мой век ее хватит, при мне она не рухнет.
Этот ночной кошмар усугубляется тем, что какой-то итальянец, вроде бы
Луиджи Лонго, однако почему-то и не признающийся в этом, три раза в день
приносит мне тарелку спагетти и кормит меня, заслоняя спиной Пизанскую башню
и одновременно читая лекцию о еврокоммунизме. И мне вроде до того неловко
слушать его, что я еле сдерживаю себя от желания крикнуть:
Амиго Лонго, отойдите, уж лучше Пизанская башня!
Во сне я прекрасно говорю по-итальянски, однако же молчу, потому что
очень вкусными мне кажутся эти неведомые спагетти. И я вроде каждый раз
уговариваю себя:
Вот съем еще одну ложку и скажу всю правду!
И оттого, что я ему этого не говорю и у меня не хватает воли отказаться
от очередной ложки, я чувствую дополнительное унижение, которое каким-то
образом не только не портит аппетита, но даже усугубляет его.
И я вынужден выслушивать моего лектора до конца, до последней
макаронины, а уж потом, за последней ложкой, какая-то честность или остатки
этой честности мешают мне сказать ему все, что я думаю. Если б я хоть одной
ложкой спагетти пожертвовал, еще можно было бы сказать ему всю правду, а тут
нельзя, стыдно, ничем не смог пожертвовать.
И вот он уходит, и тут из-за его спины появляется эта кривобокая башня.
Недавно я узнал от друзей, что какой-то польский инженер разработал и даже
осуществил проект выпрямления Пизанской башни. Конечно, такой проект должен
был сотворить именно поляк. Конечно, в Польше всё давно выпрямили, и его
тоска по выпрямлению должна была обратиться на Пизанскую башню.
Сейчас мне вдруг пришло в голову: а что, если наклон Пизанской башни
был знаком, показывающим некий градус отклонения всей земной жизни от
божьего замысла, и теперь мы лишены даже этого призрачного ориентира? Или
так: а что, если бедняга Пизанская башня, в сущности, правильно стояла, а
это наша земля со всеми нашими земными делами под ней скособочилась?
Итак, мы в верхнем ярусе ресторана "Амра". Действующие лица: дядя
Сандро, князь Эмухвари, мой двоюродный брат Кемал, фотограф Хачик и я.
Цель встречи? На такой следовательский вопрос я бы вообще мог не
отвечать, потому что цели могло и не быть. Но на этот раз была.
Дело в том, что мой двоюродный брат Кемал, бывший военный летчик, а
ныне мирный диспетчер Мухусского аэропорта, находясь в своей машине, мягко
говоря, в нетрезвом состоянии, был задержан автоинспектором.
В таком состоянии я его несколько раз видел за рулем, и ему ни разу не
изменили его точные рефлексы военного летчика и могучая нервная система.
При мне несколько раз его останавливали автоинспекторы, догадываясь о
неблагополучии в машине скорее по чрезмерному шуму веселья на заднем
сиденье, чем по каким-то нарушениям.
В таких случаях он обычно, не глядя на автоинспектора и одновременно
воздействуя на него своим наполеоновским профилем, тем более что профиль
винных запахов не издает, так вот, в таких случаях он, не глядя, сует ему не
водительские права, а книжку внештатного корреспондента журнала "Советская
милиция".
Книжка воздействует магически. Но на этот раз она не могла сработать.
Дело было ночью, и он в машине был один. А когда он, выпивший, ночью в
машине едет один, к его точным рефлексам бывшего военного летчика незаметно
подключается сдвинутый во времени рефлекс ночного бомбардировщика: ему
кажется, что война еще не кончилась и он летит бомбить Кенигсберг, который
давно уже восстал из своих руин и, незаметно смягчив в советской
транскрипции готическую остроугольность своего названия, превратился в
Калининград.
В сталинские времена за один этот его запоздалый рефлекс могли посадить
на десять лет. Но в наше чудесное время его только остановил автоинспектор,
потому что он, согласно своему запоздалому рефлексу, старался выжать из
своих "Жигулей" самолетную скорость.
Кемал затормозил. Ему бы дотерпеть, пока автоинспектор подойдет, и
показать ему книжку внештатного корреспондента журнала "Советская милиция".
Но он, затормозив, уснул за рулем столь безмятежным сном, что его разбудили
только утром в помещении автоинспекции.
Но тут уже в игру вступил сам начальник автоинспекции Абхазии. Пока
нарушитель спал, был составлен образцово-показательный акт, и, когда Кемал,
проснувшись, все еще исполненный своего несокрушимого благодушия, попытался
показать свою магическую книжку, у начальника хватило самолюбия не
ретироваться.
Кемала лишили водительских прав чуть ли не на полгода. При этом
издевательски оставили при нем удостоверение внештатного корреспондента
журнала "Советская милиция", в данной комбинации теряющее всякий смысл.
Однако он, будучи человеком крайне ленивым по части ходьбы, с таким
наказанием никак не мог смириться.
Тут-то мы и обратились за помощью к дяде Сандро. Дядя Сандро свел его с
князем Эмухвари. Князь Эмухвари в недалеком прошлом работал директором
фотоателье, но к этому времени, как говорят спортсмены, сгруппировался и
открыл свою частную фотоконтору.
Конечно, Кемал знал князя и до этого. Но как человек, основную часть
своей жизни проведший в Центральной России, где если и оставались еще
кое-какие аристократы, они не проявляли ни малейшего желания приближаться к
военным аэродромам, на которых или возле которых проходила его жизнь,
впрочем, если б они и проявили такое странное желание, кто бы их подпустил
туда? и вот он, будучи человеком крайне флегматичным, с некоторым
консерватизмом реакции на жизненные впечатления, решил, что с влиянием
аристократии в стране давно покончено, и не придавал никакого значения
своему знакомству с князем.
И тут дядя Сандро, как любимец самой жизни, указал ему на его чересчур
отвлеченное понимание законов истории.
Начальник автоинспекции оказался выходцем из деревни, где княжил до
революции один из дальних родственников нашего князя. Видно, хорошо княжил,
потому что и такого родства было достаточно. Дело быстро уладили.
Пару слов о флегматичности Кемала, так как потом я об этом могу забыть.
Конечно, он флегма, но слухи о его флегматичности сильно преувеличены. Так,
сестра моя, например, рассказывает, что, когда он звонит по телефону,
особенно по утрам, она по долгим мыкающим звукам узнает, что на проводе
Кемал. И она якобы говорит ему:
Кемальчик, соберись с мыслями, а я пока сварю себе кофе.
И она якобы успевает сварить и снять с огня кофе, пока он собирается с
мыслями, а иногда даже поджарить яичницу. Я думаю, с яичницей преувеличение,
а турецкий кофе, конечно, можно приготовить, пока он собирается с мыслями.
Он, безусловно, флегма, но если его как следует раскочегарить, он
становится неплохим рассказчиком. Мне смутно мерещится, что он заговорит в
этом нашем повествовании, но не скоро, а так, поближе к концу. Так что
наберемся терпения. Вообще, имея дело с Кемалом, прежде всего надо набраться
терпения.
...Ах, как я хорошо помню его первый послевоенный приезд в наш дом! Он
приехал тогда еще стройный, бравый офицер с толстенькой веселой
хохотушкой-женой и бледно-голубым грустным томиком стихов Есенина.
Я, конечно, уже знал стихи Есенина, но видеть их изданными, держать в
руках этот томик?! Книжка тогда воспринималась, как бледная улыбка
выздоровления тяжело больной России.
Помню беспрерывный смех его жены-хохотушки и погромыхивание его хохота,
когда я, тогдашний девятиклассник, прочитал ему собственную "Исповедь",
которую я написал немедленно после чтения "Исповеди" Толстого, не только
потрясенный ею и даже не столько потрясенный ею, сколько удивленный
открывшейся мне уверенностью, что у меня не меньше оснований исповедоваться.
Кемал устроился работать на одном из наших аэродромов, потом они что-то
там с хохотушкой-женой не поладили и разошлись. Жена его уехала в Москву, а
Кемал женился еще раз, уже окончательно. К этому времени стало ясно, что
насчет томика Есенина я ошибался.
После XX съезда, когда кинулись искать абхазскую интеллигенцию и
выяснилось, что она почти полностью уничтожена Берией, а национальную
культуру вроде надо бы двигать, Кемала срочно вытащили с аэродрома и
назначили редактором местного издательства, где он довольно быстро
дослужился до главного редактора. Он был для этого достаточно начитан, имел
неплохой вкус и хорошо чувствовал абхазский язык.
У него было несколько столкновений с начальствующими писателями, и я
его предупредил, что это плохо кончится.
Ограничь свою задачу, сказал я ему, уже будучи газетным волчонком,
помощью молодым талантливым писателям. Не мешай начальствующим, иначе они
тебя сожрут.
Он посмотрел на меня своими темными воловьими глазищами, как на
безумца, который предлагает посадить за штурвал самолета необученного
человека только потому, что этот человек начальник. И напрасно.
Примерно через год он написал обстоятельную рецензию на книгу одного
начальствующего писателя, доказывая, что книга бездарна. Тот поначалу не
очень удивился его рецензии, считая, что рукой рецензента двигает могучая
противоборствующая группировка. В провинции у власти всегда две
противоборствующие группировки.
И лишь через год, установив, что Кемал с противоборствующей
группировкой даже не знаком, начальствующий писатель забился в падучей
гнева. Однако, оправившись, он взял себя в руки и стал систематически
напускать на него своих интриганов-холуев. Благодаря могучему флегматичному
устройству характера Кемала он года два отбивался и отмахивался от этих
интриг, как медведь от пчел. А потом все же не выдержал и закосолапил в
сторону аэродрома, где, к этому времени растолстев и потеряв взлетную
скорость, устроился диспетчером.
И так как он до сих пор там работает, мы вернемся к нашему сюжету, то
есть к нашему походу в ресторан "Амра" (верхний ярус) после успешного
династического давления князя Эмухвари на не вполне марксистскую психику
начальника автоинспекции.
Может создаться впечатление, что Кемал повел всех угощать. Но это
совершенно ошибочное впечатление. Кемал так устроен, что тот, который делает
ему доброе дело, считает для себя дополнительным удовольствием еще и
угостить его.
Такова особенность его обаяния. В чем ее секрет? Я думаю, придется
возвратиться-к Пизанской башне. В отличие от этой башни, которую мы
вспомнили действительно случайно, а теперь якобы случайно к ней
возвращаемся, сама фигура Кемала, мощная, низкорослая, вместе с его
спокойным, ровным голосом, раскатистым смехом, обнажающим два ряда крепких
зубов, производит впечатление исключительной устойчивости, прочности, хорошо
налаженной центровки.
Я думаю, существует болезнь века, которую еще не открыли психиатры и
которую я сейчас открыл и даю ей название комплекс Пизанской башни. (Прошу
зафиксировать приоритет советской науки в этом вопросе.)
Современный человек чувствует неустойчивость всего, что делается вокруг
него. У него такое ощущение, что все должно рухнуть, и все почему-то
держится. Окружающая жизнь гнетет его двойным гнетом, то есть и тем, что все
должно рухнуть, и тем, что все еще держится.
И вот человек с этим пизанским комплексом, встречаясь с Кемалом,
чувствует, что в этом мире, оказывается, еще есть явления и люди прочные,
крепкие, надежные. И человека временно отпускает гнет его пизанского
комплекса, и он отдыхает в тени Кемала и, естественно, старается продлить
этот отдых.
Вот так мы шли в ресторан "Амра", когда у самого входа встретили тогда
еще неизвестного фотографа Хачика. Увидев князя, он раздраженно дощелкал
своих клиентов и бросился обнимать его с радостью грума, после долгой
разлуки встретившего своего любимого хозяина. Хачик был так мал, словно
постарел, не выходя из подросткового возраста и тем самым как бы сохранив
право на резвость.
И, конечно, он поднялся с нами в ресторан и уже никому не давал
платить, в том числе и Кемалу, если бы, конечно, ему пришло в голову
пытаться платить.
Во время застолья Хачик несколько раз провозглашал красноречивые тосты
за своего бывшего директора и говорил, что за сорок лет у него ни до этого,
ни после этого не было такого директора.
Князь Эмухвари снисходительно посмеивался. В своих дымчатых очках он
был похож на итальянского актера времен неореализма, играющего роль
голливудского актера, попавшего в итальянский городок, где его помнят и
любят по старым картинам.
Я пытался выяснить у него, чем ему так полюбился князь-директор, но
Хачик, с гневным удивлением взглянув на меня, махал рукой в сторону князя и
кричал:
Хрустальная душа! Простой! Простой! Правда, когда князь вышел, Хачик,
видимо, пытаясь отвязаться от моих расспросов, сказал:
За пять лет работы князь ни разу ни у одного фотографа деньги не
попросил! Что надо получал! Но сам не просил! Простой! А другие директора,
не успеешь вечером прийти в ателье, вот так трясут: деньги! А он простой! Ни
разу не попросил! Хрустальная душа!
Дядя Сандро так прокомментировал его слова:
Человек, который все имел, а потом все потерял, еще сорок лет чувствует
себя так, как будто он все имеет. А человек, который был нищим, а потом
разбогател, еще сорок лет чувствует себя так, как будто он нищий.
И дядя Сандро, конечно, прав. Простота есть безусловное следствие
сознания внутренней полноценности. Неудивительно, что это сознание чаще,
хотя и не всегда, свойственно людям аристократического происхождения.
Мещанин всегда непрост, и это следствие сознания внутренней неполноценности.
Если же он благодаря особой одаренности перерастает это сознание, он прост и
естествен, как Чехов.
Однако вернемся к нашим застольцам. Все началось с бутылки армянского
коньяка и кофе по-турецки, ну, а потом, как водится, пошло. За время
застолья Хачик раз десять фотографировал нас в разных ракурсах при одном
непременном условии: чтобы в центре фотографии оказывался князь. Иногда он к
нам присоединял кофевара Акопа-ага.
Этот высокий старик с коричневым лицом, как бы иссушенным кофейными
парами и долгими странствованиями по Ближнему Востоку, откуда он
репатриировался, время от времени присаживался к нашему столу и заводил речь
об армянах. Его горячий армянский патриотизм был трогателен и комичен. По
его словам, получалось, что армяне ужасный народ, потому что ничего хорошего
не хотят делать для армян. Его горькие претензии к армянам обычно начинались
с Тиграна Второго и кончались Тиграном Петросяном, по легкомыслию, с его
точки зрения, прошляпившим шахматную корону. Этот вроде бы не очень
грамотный старик знает историю Армении, как биографию соседей по улице.
Сейчас он присел за наш столик, рассеянно прислушиваясь к беседе, чтобы
собраться с мыслями и вставиться в очередную паузу.
Теперь возьмем, начал Акоп-ага, дождавшись ее,футбольную команду
"Арарат". С теперешним тренером армяне никогда не будут чемпионами.
Папа-зяна взял и поставил хавбек. Но Папазян когда билхавбек? Папазян
родился форвард и умрет форвард. А он его поставил хавбек. Почему? Потому
что при шел на поле растущий Маробян. Хорошо, да, растущий Маробян поставь
на место Папазян, но Папазян зачем надо хавбек? Папазян переведи на правый
край, он одинаково бьет и с правой, и с левой. А правый край поставь хавбек
или скажи: "Иди домой, Ленин-акан!" потому что пользы от него нету, где бы
он ни стоял. Вот это неужели сам не мог догадаться? Я ему написал, но разве
этот чатлах меня послушает? Даже не ответил. Вот так армяне топят друг
друга.
Продолжая поварчивать на тренера, Акоп-ага собрал пустые чашки из-под
выпитого кофе, поставил их на поднос и ушел за стойку.
Во время застолья речь зашла о знаменитых братьях Эмухвари, деревенских
родственниках князя. Дело началось с кровной мести. Три брата Эмухвари,
отчаянные ребята, около семи лет, пока их всех не убили, держали в страхе
кенгурийскую милицию. Это было в конце двадцатых и начале тридцатых годов.
Позже, на политических процессах тридцать седьмого года, почему-то о них
вспомнили, и они посмертно проходили на этих процессах как английские
шпионы.
Но как они могли быть английскими шпионами, сказал дядя Сандро, когда
эти деревенские князья даже не знали, где Англия?
Князь улыбнулся и кивнул головой в знак согласия. И вот в связи с этим
делом братьев Эмухвари дядя Сандро рассказал свою историю.
Вот вы думаете, начал он, разглаживая усы, что я своих всегда защищаю,
а эндурцев ругаю. Но это неправильно. Я, как Акоп-ага, страдаю душой за
наших. И потому я говорю: и раньше, в старые времена, у абхазцев было немало
дурости, из-за которой народ наш страдал, и сейчас среди абхазцев не меньше
дурости, только теперь она имеет другую форму.
Раньше главная дурость была это кровная месть. Некоторые роды полностью
друг друга уничтожали из-за этого. Нет, я не против кровной мести, когда
надо. Это было полезно! Почему? Потому что человек, который против другого
человека плохое задумал, знал, что тот человек, против которого он задумал
плохое, сам на себе не кончается. За него отомстят его родственники. И это
многие плохие дела останавливало, потому что знали: человек сам на себе не
кончается.
Но иногда даже стыдно сказать, из-за каких глупостей начиналась кровная
месть. Над Чегемом в трех километрах от нашего дома жила прекрасная семья
Баталба. Это было еще лет за пятьдесят до моего рождения. И семья эта
дружила с родом Чичба из села Кутол. Обе семьи дружили и любили друг друга,
как близкие родственники.
Каждый год, когда чичбовцы перегоняли скот на альпийские пастбища, они
по дороге останавливались у своих кунаков, несколько дней там кутили,
веселились, а потом дальше в горы гнали стадо. Благодать была, такое время
было.
И вот однажды остановились в доме своих кунаков, а вместе с ними был их
гость. Он болел малярией, и они взяли его на альпийские луга, чтобы он там
окреп и избавился от своей болезни. Тогда так было принято.
И вот они остановились у баталбовцев, хозяин зарезал быка, и они дня
два кутили, а когда собрались в дорогу, он им навьючил на осла две хорошие
бычьи ляжки.
И это очень не понравилось старшему из чичбовцев, он был строгий
старик. Но он ничего не сказал и уехал со своими, погнал стадо в горы.
Теперь, почему не понравилось? Потому что, по нашим обычаям (тогда
соблюдали, сейчас кто вспомнит?), когда у тебя хороший гость и ты ему что-то
зарезал и вы это зарезанное покушали, в дорогу нельзя давать от того, что
уже зарезали. Надо специально зарезать что-нибудь еще, чтобы дать в дорогу.
Так было принято.
Баталбовцы тут, конечно, сделали ошибку. Потому что отнеслись к
чичбовцам, как к близким людям, и дали им две бычьи ляжки от быка, которого
уже кушали. Но они забыли, что вместе с чичбовцами был их гость, который,
конечно, промолчал, но он не мог не знать, что эти две ляжки от уже
зарезанного быка, которого они кушали. И чичбовцам, особенно старшему, было
стыдно перед гостем за эти ляжки от быка, которого они уже кушали.
И вот они едут в горы, гонят перед собой сотни овец и коз, а старший
чичбовец долго молчал, но наконец не выдержал.
Эти баталбовцы, сказал он, оказывается, нас за людей не считают! Как
объятий. И тогда солдат, тоже, вероятно, под влиянием нервного напряжения,
толкнул мальчика прикладом автомата.
На беду, тут же стояли двое дядей и старший брат мальчика. Все трое
пыхнули разом! Брат мальчика и один из дядей выхватили ножи, а другой дядя
вырвал из кармана немецкий вальтер.
Женщины завыли. Оба солдата, прижавшись спинами к кузову машины,
выставили автоматы, а офицер, стоявший рядом с ними, забыв о своем
пистолете, все повторял, как пластинка с иглой, застрявшей в борозде:
Вы что?! Вы что?! Вы что?!
Брат мальчика все норовил выбрать мгновение и сбоку наброситься с ножом
на солдата, ударившего мальчика. Первый дядя, держа его под прицелом своего
вальтера и угрожая им, пытался его отвлечь, чтобы создать такое мгновение.
Второй дядя грозил ножом второму автоматчику, державшему под прицелом того,
что грозил вальтером первому солдату. Обе стороны, не сговариваясь, разом
распределили, что кому делать.
И неизвестно, чем бы это все кончилось, если б на крики женщин, поняв,
что в толпе случилось что-то ужасное, старейшина Чегема не поднялся бы с
места. Он всадил свой посох в землю, расправил свои белые усы и пошел в
сторону толпы, не меняя на лице выражения угрюмой, отчужденной
нахохленности.
Он шел ровным, спокойным шагом, словно уверенный в том, что если то,
что случилось в толпе, можно ввести в разумные рамки, то оно, то, что
случилось, и так его подождет. А если невозможно обуздать разумом то, что
случилось, тогда и торопиться некуда.
Люди расступались, когда он, все еще нахохленный, вошел в толпу,
которая пыталась ему рассказать суть случившегося, и он, видно, сразу же
поняв эту суть, теперь только брезгливо отмахивался от лишнего шума.
Ничего не говоря, он подошел к этим троим и, мгновенно определив
степень опасности каждого, не ожидая сопротивления и даже не задумываясь о
возможности сопротивления, небрежно вырвал нож из руки брата мальчика, потом
из руки первого дяди пистолет, потом из руки второго дяди нож и все это,
почти не глядя, отбросил в сторону, как железный мусор, как отбрасывает
крестьянин к изгороди камни, вынутые из пахоты.
Потом он обернулся к мальчику, из-за которого все это произошло, и с
размаху шлепнул его ладонью по голове. У мальчика с головы слетела войлочная
шапочка, но он, не поднимая ее, повернулся и пошел сквозь толпу, нагнув
голову и, видимо, сдерживая слезы обиды. Так и ушел, ни разу не оглянувшись.
Ты бы у них отнял автоматы, а мы бы поглядели, нервно крикнул владелец
вальтера, а то привыкли над нами куражиться!
Толпа неодобрительно зашумела.
Солдат казенный человек, сказал старец, обращаясь к толпе, он делает,
что ему сказали... На Большеусого, видать, снова нашло вурдалачество...
Время, в котором стоим, такое, что, даже если тебя палкой ударят, надо
смолчать...
Эх, время, в котором стоим, вздохнули в толпе.
Старец повернулся и пошел к своим товарищам, дожидавшимся его,
приподняв нахохленные головы и не проявляя никаких внешних признаков
любопытства.
В машину! крикнул офицер солдатам и сам вскочил в кабину, стараясь
опередить толпу.
Солдаты взлетели в кузов, но толпа опять успела облепить его.
Машина засигналила и тихо тронулась. Грянул прощальный рев, а офицер,
высунув руку в окно, конвульсивно махал ею, чтобы остающиеся отцепились, и
продолжал махать, пока они окончательно не отстали.
...Сегодня не слышно греческой и турецкой речи на нашей земле, и душа
моя печалится, и слух мой осиротел. Я с детства привык к нашему маленькому
Вавилону. Я привык слышать в воздухе родины абхазскую речь, русскую речь,
грузинскую речь, мингрельскую речь, армянскую речь, турецкую речь, эндурскую
речь (да, да, дядя Сандро, эндурскую тоже!), и теперь, когда из этого
сладостного многоголосия, из брызжущего свежестью щебета народов выброшены
привычные голоса, нет радости слуху моему, нет упоения воздухом родины!
...Вот так Харлампо и Деспина исчезли из нашей жизни навсегда. Но я
надеюсь, они сильные люди и там, на сухой казахстанской земле, укоренились,
зажили своим домом, своим хозяйством, и тетушке Хрисуле, надо думать,
нашлось что пожевать. Но в Казахстане, по-моему, нет инжира, а тетушка
Хрисула так любила инжир, особенно черный.
Впрочем, с тех пор прошло столько времени, что тетушка Хрисула,
конечно, уже умерла, и я уверен, что светлая душа ее сейчас в садах Эдема
вкушает столь любимый ею черный инжир.
Этот рассказ я услышал от дяди Сандро, когда мы сидели за столиком под
тентом в верхнем ярусе ресторана "Амра". Кажется, я повторяюсь, слишком
часто упоминая верхний ярус этого ресторана. Но что делать, в нашем городе
так мало осталось уютных мест, где, особенно в летнюю жару, можно спокойно
посидеть под прохладным бризом, слушая шлепающие и глухие звуки, которые
издают ребячьи тела, срываясь с вышки для прыжков в воду, слушая их мокрые,
освежающие душу голоса, созерцая яхты, иногда с цветными парусами, набитыми
ветром до плодово-телесной выпуклости, в наклонном полете (якобы мечта
Пизанской башни) состругивающие мягкую гладь залива.
Кстати, о Пизанской башне. Разглядывание ее во всяких альбомах и на
любительских снимках всегда вызывало во мне безотчетное раздражение, которое
почему-то надо было скрывать. Сам-то я таких альбомов не держу и тем более
никогда не имел возможности сам сфотографировать ее. Так что в том или ином
виде ее постоянно мне кто-нибудь демонстрировал, и каждый раз надо было
благодарно удивляться ее идиотскому наклону.
Однако сколько можно падать и не упасть?! Я считаю так: если ты
Пизанская башня, то в конце концов или рухни, или выпрямись! Иначе какой
воодушевляющий пример устойчивости для всех кривобоких душ и кривобоких
идей!
В ночных кошмарах, правда, чрезвычайно редких, я всегда вижу один и тот
же сон. Как будто меня привезли в Италию, надежно привязали в таком месте,
где я день и ночь вынужден созерцать Пизанскую башню, приходя в
круглосуточное бешенство от ее бессмысленного наклона и точно зная, что на
мой век ее хватит, при мне она не рухнет.
Этот ночной кошмар усугубляется тем, что какой-то итальянец, вроде бы
Луиджи Лонго, однако почему-то и не признающийся в этом, три раза в день
приносит мне тарелку спагетти и кормит меня, заслоняя спиной Пизанскую башню
и одновременно читая лекцию о еврокоммунизме. И мне вроде до того неловко
слушать его, что я еле сдерживаю себя от желания крикнуть:
Амиго Лонго, отойдите, уж лучше Пизанская башня!
Во сне я прекрасно говорю по-итальянски, однако же молчу, потому что
очень вкусными мне кажутся эти неведомые спагетти. И я вроде каждый раз
уговариваю себя:
Вот съем еще одну ложку и скажу всю правду!
И оттого, что я ему этого не говорю и у меня не хватает воли отказаться
от очередной ложки, я чувствую дополнительное унижение, которое каким-то
образом не только не портит аппетита, но даже усугубляет его.
И я вынужден выслушивать моего лектора до конца, до последней
макаронины, а уж потом, за последней ложкой, какая-то честность или остатки
этой честности мешают мне сказать ему все, что я думаю. Если б я хоть одной
ложкой спагетти пожертвовал, еще можно было бы сказать ему всю правду, а тут
нельзя, стыдно, ничем не смог пожертвовать.
И вот он уходит, и тут из-за его спины появляется эта кривобокая башня.
Недавно я узнал от друзей, что какой-то польский инженер разработал и даже
осуществил проект выпрямления Пизанской башни. Конечно, такой проект должен
был сотворить именно поляк. Конечно, в Польше всё давно выпрямили, и его
тоска по выпрямлению должна была обратиться на Пизанскую башню.
Сейчас мне вдруг пришло в голову: а что, если наклон Пизанской башни
был знаком, показывающим некий градус отклонения всей земной жизни от
божьего замысла, и теперь мы лишены даже этого призрачного ориентира? Или
так: а что, если бедняга Пизанская башня, в сущности, правильно стояла, а
это наша земля со всеми нашими земными делами под ней скособочилась?
Итак, мы в верхнем ярусе ресторана "Амра". Действующие лица: дядя
Сандро, князь Эмухвари, мой двоюродный брат Кемал, фотограф Хачик и я.
Цель встречи? На такой следовательский вопрос я бы вообще мог не
отвечать, потому что цели могло и не быть. Но на этот раз была.
Дело в том, что мой двоюродный брат Кемал, бывший военный летчик, а
ныне мирный диспетчер Мухусского аэропорта, находясь в своей машине, мягко
говоря, в нетрезвом состоянии, был задержан автоинспектором.
В таком состоянии я его несколько раз видел за рулем, и ему ни разу не
изменили его точные рефлексы военного летчика и могучая нервная система.
При мне несколько раз его останавливали автоинспекторы, догадываясь о
неблагополучии в машине скорее по чрезмерному шуму веселья на заднем
сиденье, чем по каким-то нарушениям.
В таких случаях он обычно, не глядя на автоинспектора и одновременно
воздействуя на него своим наполеоновским профилем, тем более что профиль
винных запахов не издает, так вот, в таких случаях он, не глядя, сует ему не
водительские права, а книжку внештатного корреспондента журнала "Советская
милиция".
Книжка воздействует магически. Но на этот раз она не могла сработать.
Дело было ночью, и он в машине был один. А когда он, выпивший, ночью в
машине едет один, к его точным рефлексам бывшего военного летчика незаметно
подключается сдвинутый во времени рефлекс ночного бомбардировщика: ему
кажется, что война еще не кончилась и он летит бомбить Кенигсберг, который
давно уже восстал из своих руин и, незаметно смягчив в советской
транскрипции готическую остроугольность своего названия, превратился в
Калининград.
В сталинские времена за один этот его запоздалый рефлекс могли посадить
на десять лет. Но в наше чудесное время его только остановил автоинспектор,
потому что он, согласно своему запоздалому рефлексу, старался выжать из
своих "Жигулей" самолетную скорость.
Кемал затормозил. Ему бы дотерпеть, пока автоинспектор подойдет, и
показать ему книжку внештатного корреспондента журнала "Советская милиция".
Но он, затормозив, уснул за рулем столь безмятежным сном, что его разбудили
только утром в помещении автоинспекции.
Но тут уже в игру вступил сам начальник автоинспекции Абхазии. Пока
нарушитель спал, был составлен образцово-показательный акт, и, когда Кемал,
проснувшись, все еще исполненный своего несокрушимого благодушия, попытался
показать свою магическую книжку, у начальника хватило самолюбия не
ретироваться.
Кемала лишили водительских прав чуть ли не на полгода. При этом
издевательски оставили при нем удостоверение внештатного корреспондента
журнала "Советская милиция", в данной комбинации теряющее всякий смысл.
Однако он, будучи человеком крайне ленивым по части ходьбы, с таким
наказанием никак не мог смириться.
Тут-то мы и обратились за помощью к дяде Сандро. Дядя Сандро свел его с
князем Эмухвари. Князь Эмухвари в недалеком прошлом работал директором
фотоателье, но к этому времени, как говорят спортсмены, сгруппировался и
открыл свою частную фотоконтору.
Конечно, Кемал знал князя и до этого. Но как человек, основную часть
своей жизни проведший в Центральной России, где если и оставались еще
кое-какие аристократы, они не проявляли ни малейшего желания приближаться к
военным аэродромам, на которых или возле которых проходила его жизнь,
впрочем, если б они и проявили такое странное желание, кто бы их подпустил
туда? и вот он, будучи человеком крайне флегматичным, с некоторым
консерватизмом реакции на жизненные впечатления, решил, что с влиянием
аристократии в стране давно покончено, и не придавал никакого значения
своему знакомству с князем.
И тут дядя Сандро, как любимец самой жизни, указал ему на его чересчур
отвлеченное понимание законов истории.
Начальник автоинспекции оказался выходцем из деревни, где княжил до
революции один из дальних родственников нашего князя. Видно, хорошо княжил,
потому что и такого родства было достаточно. Дело быстро уладили.
Пару слов о флегматичности Кемала, так как потом я об этом могу забыть.
Конечно, он флегма, но слухи о его флегматичности сильно преувеличены. Так,
сестра моя, например, рассказывает, что, когда он звонит по телефону,
особенно по утрам, она по долгим мыкающим звукам узнает, что на проводе
Кемал. И она якобы говорит ему:
Кемальчик, соберись с мыслями, а я пока сварю себе кофе.
И она якобы успевает сварить и снять с огня кофе, пока он собирается с
мыслями, а иногда даже поджарить яичницу. Я думаю, с яичницей преувеличение,
а турецкий кофе, конечно, можно приготовить, пока он собирается с мыслями.
Он, безусловно, флегма, но если его как следует раскочегарить, он
становится неплохим рассказчиком. Мне смутно мерещится, что он заговорит в
этом нашем повествовании, но не скоро, а так, поближе к концу. Так что
наберемся терпения. Вообще, имея дело с Кемалом, прежде всего надо набраться
терпения.
...Ах, как я хорошо помню его первый послевоенный приезд в наш дом! Он
приехал тогда еще стройный, бравый офицер с толстенькой веселой
хохотушкой-женой и бледно-голубым грустным томиком стихов Есенина.
Я, конечно, уже знал стихи Есенина, но видеть их изданными, держать в
руках этот томик?! Книжка тогда воспринималась, как бледная улыбка
выздоровления тяжело больной России.
Помню беспрерывный смех его жены-хохотушки и погромыхивание его хохота,
когда я, тогдашний девятиклассник, прочитал ему собственную "Исповедь",
которую я написал немедленно после чтения "Исповеди" Толстого, не только
потрясенный ею и даже не столько потрясенный ею, сколько удивленный
открывшейся мне уверенностью, что у меня не меньше оснований исповедоваться.
Кемал устроился работать на одном из наших аэродромов, потом они что-то
там с хохотушкой-женой не поладили и разошлись. Жена его уехала в Москву, а
Кемал женился еще раз, уже окончательно. К этому времени стало ясно, что
насчет томика Есенина я ошибался.
После XX съезда, когда кинулись искать абхазскую интеллигенцию и
выяснилось, что она почти полностью уничтожена Берией, а национальную
культуру вроде надо бы двигать, Кемала срочно вытащили с аэродрома и
назначили редактором местного издательства, где он довольно быстро
дослужился до главного редактора. Он был для этого достаточно начитан, имел
неплохой вкус и хорошо чувствовал абхазский язык.
У него было несколько столкновений с начальствующими писателями, и я
его предупредил, что это плохо кончится.
Ограничь свою задачу, сказал я ему, уже будучи газетным волчонком,
помощью молодым талантливым писателям. Не мешай начальствующим, иначе они
тебя сожрут.
Он посмотрел на меня своими темными воловьими глазищами, как на
безумца, который предлагает посадить за штурвал самолета необученного
человека только потому, что этот человек начальник. И напрасно.
Примерно через год он написал обстоятельную рецензию на книгу одного
начальствующего писателя, доказывая, что книга бездарна. Тот поначалу не
очень удивился его рецензии, считая, что рукой рецензента двигает могучая
противоборствующая группировка. В провинции у власти всегда две
противоборствующие группировки.
И лишь через год, установив, что Кемал с противоборствующей
группировкой даже не знаком, начальствующий писатель забился в падучей
гнева. Однако, оправившись, он взял себя в руки и стал систематически
напускать на него своих интриганов-холуев. Благодаря могучему флегматичному
устройству характера Кемала он года два отбивался и отмахивался от этих
интриг, как медведь от пчел. А потом все же не выдержал и закосолапил в
сторону аэродрома, где, к этому времени растолстев и потеряв взлетную
скорость, устроился диспетчером.
И так как он до сих пор там работает, мы вернемся к нашему сюжету, то
есть к нашему походу в ресторан "Амра" (верхний ярус) после успешного
династического давления князя Эмухвари на не вполне марксистскую психику
начальника автоинспекции.
Может создаться впечатление, что Кемал повел всех угощать. Но это
совершенно ошибочное впечатление. Кемал так устроен, что тот, который делает
ему доброе дело, считает для себя дополнительным удовольствием еще и
угостить его.
Такова особенность его обаяния. В чем ее секрет? Я думаю, придется
возвратиться-к Пизанской башне. В отличие от этой башни, которую мы
вспомнили действительно случайно, а теперь якобы случайно к ней
возвращаемся, сама фигура Кемала, мощная, низкорослая, вместе с его
спокойным, ровным голосом, раскатистым смехом, обнажающим два ряда крепких
зубов, производит впечатление исключительной устойчивости, прочности, хорошо
налаженной центровки.
Я думаю, существует болезнь века, которую еще не открыли психиатры и
которую я сейчас открыл и даю ей название комплекс Пизанской башни. (Прошу
зафиксировать приоритет советской науки в этом вопросе.)
Современный человек чувствует неустойчивость всего, что делается вокруг
него. У него такое ощущение, что все должно рухнуть, и все почему-то
держится. Окружающая жизнь гнетет его двойным гнетом, то есть и тем, что все
должно рухнуть, и тем, что все еще держится.
И вот человек с этим пизанским комплексом, встречаясь с Кемалом,
чувствует, что в этом мире, оказывается, еще есть явления и люди прочные,
крепкие, надежные. И человека временно отпускает гнет его пизанского
комплекса, и он отдыхает в тени Кемала и, естественно, старается продлить
этот отдых.
Вот так мы шли в ресторан "Амра", когда у самого входа встретили тогда
еще неизвестного фотографа Хачика. Увидев князя, он раздраженно дощелкал
своих клиентов и бросился обнимать его с радостью грума, после долгой
разлуки встретившего своего любимого хозяина. Хачик был так мал, словно
постарел, не выходя из подросткового возраста и тем самым как бы сохранив
право на резвость.
И, конечно, он поднялся с нами в ресторан и уже никому не давал
платить, в том числе и Кемалу, если бы, конечно, ему пришло в голову
пытаться платить.
Во время застолья Хачик несколько раз провозглашал красноречивые тосты
за своего бывшего директора и говорил, что за сорок лет у него ни до этого,
ни после этого не было такого директора.
Князь Эмухвари снисходительно посмеивался. В своих дымчатых очках он
был похож на итальянского актера времен неореализма, играющего роль
голливудского актера, попавшего в итальянский городок, где его помнят и
любят по старым картинам.
Я пытался выяснить у него, чем ему так полюбился князь-директор, но
Хачик, с гневным удивлением взглянув на меня, махал рукой в сторону князя и
кричал:
Хрустальная душа! Простой! Простой! Правда, когда князь вышел, Хачик,
видимо, пытаясь отвязаться от моих расспросов, сказал:
За пять лет работы князь ни разу ни у одного фотографа деньги не
попросил! Что надо получал! Но сам не просил! Простой! А другие директора,
не успеешь вечером прийти в ателье, вот так трясут: деньги! А он простой! Ни
разу не попросил! Хрустальная душа!
Дядя Сандро так прокомментировал его слова:
Человек, который все имел, а потом все потерял, еще сорок лет чувствует
себя так, как будто он все имеет. А человек, который был нищим, а потом
разбогател, еще сорок лет чувствует себя так, как будто он нищий.
И дядя Сандро, конечно, прав. Простота есть безусловное следствие
сознания внутренней полноценности. Неудивительно, что это сознание чаще,
хотя и не всегда, свойственно людям аристократического происхождения.
Мещанин всегда непрост, и это следствие сознания внутренней неполноценности.
Если же он благодаря особой одаренности перерастает это сознание, он прост и
естествен, как Чехов.
Однако вернемся к нашим застольцам. Все началось с бутылки армянского
коньяка и кофе по-турецки, ну, а потом, как водится, пошло. За время
застолья Хачик раз десять фотографировал нас в разных ракурсах при одном
непременном условии: чтобы в центре фотографии оказывался князь. Иногда он к
нам присоединял кофевара Акопа-ага.
Этот высокий старик с коричневым лицом, как бы иссушенным кофейными
парами и долгими странствованиями по Ближнему Востоку, откуда он
репатриировался, время от времени присаживался к нашему столу и заводил речь
об армянах. Его горячий армянский патриотизм был трогателен и комичен. По
его словам, получалось, что армяне ужасный народ, потому что ничего хорошего
не хотят делать для армян. Его горькие претензии к армянам обычно начинались
с Тиграна Второго и кончались Тиграном Петросяном, по легкомыслию, с его
точки зрения, прошляпившим шахматную корону. Этот вроде бы не очень
грамотный старик знает историю Армении, как биографию соседей по улице.
Сейчас он присел за наш столик, рассеянно прислушиваясь к беседе, чтобы
собраться с мыслями и вставиться в очередную паузу.
Теперь возьмем, начал Акоп-ага, дождавшись ее,футбольную команду
"Арарат". С теперешним тренером армяне никогда не будут чемпионами.
Папа-зяна взял и поставил хавбек. Но Папазян когда билхавбек? Папазян
родился форвард и умрет форвард. А он его поставил хавбек. Почему? Потому
что при шел на поле растущий Маробян. Хорошо, да, растущий Маробян поставь
на место Папазян, но Папазян зачем надо хавбек? Папазян переведи на правый
край, он одинаково бьет и с правой, и с левой. А правый край поставь хавбек
или скажи: "Иди домой, Ленин-акан!" потому что пользы от него нету, где бы
он ни стоял. Вот это неужели сам не мог догадаться? Я ему написал, но разве
этот чатлах меня послушает? Даже не ответил. Вот так армяне топят друг
друга.
Продолжая поварчивать на тренера, Акоп-ага собрал пустые чашки из-под
выпитого кофе, поставил их на поднос и ушел за стойку.
Во время застолья речь зашла о знаменитых братьях Эмухвари, деревенских
родственниках князя. Дело началось с кровной мести. Три брата Эмухвари,
отчаянные ребята, около семи лет, пока их всех не убили, держали в страхе
кенгурийскую милицию. Это было в конце двадцатых и начале тридцатых годов.
Позже, на политических процессах тридцать седьмого года, почему-то о них
вспомнили, и они посмертно проходили на этих процессах как английские
шпионы.
Но как они могли быть английскими шпионами, сказал дядя Сандро, когда
эти деревенские князья даже не знали, где Англия?
Князь улыбнулся и кивнул головой в знак согласия. И вот в связи с этим
делом братьев Эмухвари дядя Сандро рассказал свою историю.
Вот вы думаете, начал он, разглаживая усы, что я своих всегда защищаю,
а эндурцев ругаю. Но это неправильно. Я, как Акоп-ага, страдаю душой за
наших. И потому я говорю: и раньше, в старые времена, у абхазцев было немало
дурости, из-за которой народ наш страдал, и сейчас среди абхазцев не меньше
дурости, только теперь она имеет другую форму.
Раньше главная дурость была это кровная месть. Некоторые роды полностью
друг друга уничтожали из-за этого. Нет, я не против кровной мести, когда
надо. Это было полезно! Почему? Потому что человек, который против другого
человека плохое задумал, знал, что тот человек, против которого он задумал
плохое, сам на себе не кончается. За него отомстят его родственники. И это
многие плохие дела останавливало, потому что знали: человек сам на себе не
кончается.
Но иногда даже стыдно сказать, из-за каких глупостей начиналась кровная
месть. Над Чегемом в трех километрах от нашего дома жила прекрасная семья
Баталба. Это было еще лет за пятьдесят до моего рождения. И семья эта
дружила с родом Чичба из села Кутол. Обе семьи дружили и любили друг друга,
как близкие родственники.
Каждый год, когда чичбовцы перегоняли скот на альпийские пастбища, они
по дороге останавливались у своих кунаков, несколько дней там кутили,
веселились, а потом дальше в горы гнали стадо. Благодать была, такое время
было.
И вот однажды остановились в доме своих кунаков, а вместе с ними был их
гость. Он болел малярией, и они взяли его на альпийские луга, чтобы он там
окреп и избавился от своей болезни. Тогда так было принято.
И вот они остановились у баталбовцев, хозяин зарезал быка, и они дня
два кутили, а когда собрались в дорогу, он им навьючил на осла две хорошие
бычьи ляжки.
И это очень не понравилось старшему из чичбовцев, он был строгий
старик. Но он ничего не сказал и уехал со своими, погнал стадо в горы.
Теперь, почему не понравилось? Потому что, по нашим обычаям (тогда
соблюдали, сейчас кто вспомнит?), когда у тебя хороший гость и ты ему что-то
зарезал и вы это зарезанное покушали, в дорогу нельзя давать от того, что
уже зарезали. Надо специально зарезать что-нибудь еще, чтобы дать в дорогу.
Так было принято.
Баталбовцы тут, конечно, сделали ошибку. Потому что отнеслись к
чичбовцам, как к близким людям, и дали им две бычьи ляжки от быка, которого
уже кушали. Но они забыли, что вместе с чичбовцами был их гость, который,
конечно, промолчал, но он не мог не знать, что эти две ляжки от уже
зарезанного быка, которого они кушали. И чичбовцам, особенно старшему, было
стыдно перед гостем за эти ляжки от быка, которого они уже кушали.
И вот они едут в горы, гонят перед собой сотни овец и коз, а старший
чичбовец долго молчал, но наконец не выдержал.
Эти баталбовцы, сказал он, оказывается, нас за людей не считают! Как