Искандер Фазиль. Три рассказа

эндурцем, когда связал свою жизнь с писательским делом.
А что если перейти на Москву? Для пробы опишу один случай, а там
посмотрим.
В тот день я был приглашен на литературный вечер. Я пытался было
уклониться, но директриса студенческого клуба несколько раз повторила:
Вас, именно вас больше всех ждут.
И я дрогнул: слаб человек, тщеславен. Каждый раз вот так заманивают, а
потом видишь, что и писателей больше чем достаточно, да и тебя, собственно
говоря, никто особенно не ждал.
Я сунул стихи в кожаную папку, застегнул "молнию" и вышел на улицу.
Теплый августовский день близился к закату. Сидя на скамейке возле нашего
дома, лифтерши мирно беседовали, время от времени рассеянно поглядывая на
свои подъезды. Так пастухи в наших краях поглядывают на своё стадо: не
слишком разбрелось? Нет, не слишком.
Наша лифтерша, заметив меня, спросила глазами: не поздно ли вернусь? Я
мотнул рукой, сжимающей папку, показывая, что с такой штукой надолго не
разгуляешься.
Я миновал переулок и вышел на нашу узкую, но бойкую улицу. С машиной
мне сразу не повезло. Все такси оказывались заняты, а леваки почему-то не
брали. Впереди, шагах в двадцати от меня, стояла компания из четырех
человек. Они тоже, ожидая попутной машины, голосовали, но и их никто не
брал.
Вдруг я поймал радостный взгляд человека, идущего навстречу мне по
кромке тротуара. Взгляд его был настолько родственно-узнающим, требующим
немедленного общения, что я растерялся. Я никак не мог припомнить этого
человека. Писатель из наших домов? Поэт? Прозаик? Мне ничего не оставалось,
как выразить взглядом не менее радостное узнавание, одновременно стараясь не
промахнуться и не выдать, что я не могу его припомнить.
По его возбужденному взгляду и нарастающему счастью приближения я
понял, что дело рукопожатием не ограничится. Так и оказалось. Мы
расцеловались, и тем горячее я ответил на его поцелуй, чтобы скрыть свое
постыдное неузнавание. Отчмокавшись, он откинул голову и посмотрел на меня с
поощрительной радостью. Тут я догадался, что этот человек прочел только что
опубликованный мной рассказ и сейчас будет делиться со мной впечатлениями. Я
приготовился проявить мудрую снисходительность к похвалам.
Видал? спросил он, Гришу в "Известиях" напечатали.
Да? кисло удивился я. Очень приятно.
Какой Гриша? Что за Гриша? Сын! Мелькнула догадка.
Видно, одна из модных в наше время писательских династий. Вывел сына на
орбиту и радуется.
Ты представляешь! воскликнул он. Опубликовали, и так широко!
А сколько ему лет? спросил я, полагая, что такую подробность его
семейной жизни я имел право не знать.
Грише? удивился он. Сорок семь!
Видимо, лицо мое что-то выразило, но он это не так понял.
Да ты что, думаешь, Гриша все еще пьет?! воскликнул он победно. Бросил!
Бросил! Два года в рот не берет и вот тебе результаты! Я так рад за него,
так рад! Сейчас иду лечить Джуну, Джуна подзаболела...
Так вы экстрасенс! сказал я, как бы окончательно вспоминая его.
Почему экстрасенс? удивился он и с улыбкой добавил: Экстрасенсу
лечиться у экстрасенса все равно, что цыганке гадать у цыганки. Я
обыкновенный врач... Да вы что, забыли? Мы же десять лет назад сидели у
Гриши. Он тогда у себя в коммуналке выставил свои картины. А сегодня четыре
репродукции дали в "Известиях". Я так рад за него, так рад!
И тут я все вспомнил. Да, да, так оно и было. Действительно, десять лет
назад я сидел у этого милого художника, и там в самом деле был этот врач.
Меня так и обдало теплом. Какое счастье, что в мире существуют люди,
способные так радоваться чужим успехам! Наконец мы распрощались с этим
человеком, и он полетел дальше.
Настроение у меня значительно улучшилось. Я решил, что такая встреча к
добру. Однако машина все не попадалась. Боясь опоздать на вечер, я решил
обойти компанию, стоявшую впереди меня, благо никакой стоянки тут не было.
Легко преодолевая легкие укоры совести, я прошел мимо них, пересек квартал и
почти на самом углу остановил пустое такси.
Водитель согласился меня взять, но кивком головы показал, что ему надо
переехать перекресток. Светофор мигнул, таксист переехал перекресток и
остановился. Теперь он был гораздо ближе к тем парням, которые стояли
впереди меня. Один из них стал подходить к такси.
Я тоже двинулся к такси и вдруг почувствовал всю сложность своего
положения. С одной стороны, я уже договорился с таксистом, а с другой
стороны, я обогнал тех, что стояли впереди меня. Но, с третьей стороны,
здесь вообще никакой стоянки нет и я мог оказаться впереди них, если б дом
мой был в следующем квартале. Если б...
И я решил уступить: все-таки они стояли впереди меня. Тогда зачем я
продолжал идти? Возможно, надеялся, что таксист их не возьмет, если место,
куда они едут, его не устраивает. И такое бывает. А возможно, подсознательно
я хотел насладиться скромным благородством своего отказа.
Когда я поравнялся с такси, большой мордатый парень из этой компании,
наклонившись к шоферу со стороны улицы, что-то ему говорил. По-видимому,
шофер ему ответил, что машина уже занята.
Ничего, шляпа подождет, громко сказал мордатый, явно имея в виду меня,
хотя я был без шляпы и никогда ее не носил.
Тут что-то вспыхнуло во мне, что со мной бывает крайне редко. Видимо,
сыграло роль, что я готовился к благородному акту передачи такси. Я сказал,
что за хамство можно и в морду схлопотать. Парень молча обошел машину и сел
рядом с шофером, даже не взглянув на источник угрозы, что источнику угрозы
было довольно обидно.
Такси тронулось, и парень отъехал к своим дружкам. Я снова перешел
перекресток и в начале следующего квартала стал дожидаться попутной машины.
Но не дождался и пошел вперед. Я боялся опоздать. Метрах в тридцати от меня
на краю улицы стоял какой-то парень и голосовал. Такси по-прежнему проходили
с пассажирами. Леваки порой останавливались возле этого парня, но, не
договорившись, ехали дальше. Они останавливались и передо мной, но и меня не
брали. Черт его знает, куда они ехали!
Я понял, что опаздываю, и опять решил пройти вперед. Навряд ли этот
парень спешил так же, как я. И вообще, какое тут может быть правило, если
нет стоянки? Но неприятно. А что делать, если спешишь?
Так или иначе я обогнал этого парня и решил остановиться подальше от
него, чтобы он меня не видел. Но только я обогнал его шагов на двадцать, как
появился частник в пустой машине. Я не удержался и проголосовал. Левак
остановился, но, узнав, куда я еду, не взял меня. Машина отъехала, и вдруг с
тротуара раздался женский голос:
Вы некрасиво поступили! Вон человек ожидал раньше вас, а вы его обошли!
Некрасиво!
Я спешу! бросил я в ее сторону и зашагал вперед.
Женщина шла по тротуару и продолжала ворчать. Видя, что она не
смолкает, я убыстрил шаг. Но и она поспешила, стараясь ворчать параллельно
моему ходу. Если я приостанавливался и голосовал, она тоже останавливалась
и, дождавшись моего очередного провала, продолжала меня уличать. Начинался
какой-то кошмар. Я подумал, не побежать ли, но и бежать было стыдно. Именно
перед ней.
И вдруг рядом со мной неожиданно остановились "Жигули". Я даже не
голосовал. Я заглянул в окно. За рулем сидел мой давний институтский
приятель, знаменитый Борис Борзов.
Тебе куда? спросил он, "сверкнув на меня своими лучистыми карими
глазами.
Я назвал место.
Садись, я в тот же район, сказал он.
Я оглянулся на женщину, не зная, как она будет действовать дальше. Но
она только взглянула на меня, молча перенесла кошелку в правую руку, которой
до этого жестикулировала в мою сторону, и пошла дальше.
Я открыл дверцу. На переднем сиденье стояли бутылка с шампанским и
коробка с тортом. Он взял в руки и то, и другое и переложил на заднее
сиденье, позаботившись так уложить бутылку, чтобы она не скатилась.
Что, в гости? спросил я, усаживаясь рядом с ним.
В гости к любовнице, сказал он, ослепив меня белозубой улыбкой и
стараясь понять впечатление, которое произвело это известие. Поняв или
скорее не поняв, добавил: Можешь поздравить меня. Диссер защитил.
За последние двадцать лет мы с ним несколько раз встречались в кафе
"Националь", куда он заходил с друзьями. Я знал, что он кандидат
биологических наук и работает сейчас в каком-то научно-исследовательском
институте.
Так ты же давно кандидат наук, сказал я.
Докторскую, балда, докторскую! воскликнул он, полыхнув на меня своими
яркими, как в юности, глазами. Если бы не враги, я бы уже был академиком!
На какую же тему у тебя диссертация? спросил я.
Сейчас узнаешь, ответил он. Кстати, чтобы не забыть. Ты можешь мне
устроить постоянный пропуск в ЦДЛ?
Нет, сказал я, даже временный не могу устроить.
А в Дом кино? спросил он.
Тем более, сказал я, як ним не имею никакого отношения.
Ладно, тряхнул он своей аккуратной головой, найдем нужного человечка и
без тебя!
Так на какую же тему у тебя диссертация? спросил я снова.
"Бесскорлуиные яйца революция в продуктивности яйценосок". Опыты нашей
лаборатории имеют огромное народнохозяйственное значение!
Он бросил на меня одну из своих двусмысленных улыбок, приглашая
порадоваться его достижениям и одновременно намекая, что эти достижения
следствие открытого лично им таинства общечеловеческой глупости. Он
приглашал порадоваться за него в обоих направлениях, стараясь угадать,
улавливаю ли я чудо их сочетания.
Как так бесскорлупные яйца? спросил я и мельком с некоторой тревогой
подумал, что тема козлотура, видимо, будет преследовать меня всю жизнь.
Ну, ты витаешь в облаках, сказал он, поглядывая то на меня, то на
дорогу и начиная весело заводиться, как, бывало, в студенческие времена, а
мы делом заняты, делом! Вот вкратце суть проблемы на доступном тебе языке. В
настоящее время хорошая несушка дает около двухсот пятидесяти яиц в год.
Если в редких случаях триста браво! Браво! Когда мы доведем свои опыты до
конца, курица будет нести яйца, правда, бесскорлупные, в три раза больше,
чем сейчас! Мы зальем страну бесскорлупными яйцами! И тогда закапает,
наконец, над моей усталой головой золотой дождь. И горе той руке, которая
попытается в этот момент водрузить надо мной зонт! В чем суть? Яйцекладка
подчинена строгому ритму. Яйцо проходит по яйцеводу не менее двадцати одного
часа, и овуляция не наступает, пока не снесено очередное яйцо. Ты, дикарь,
конечно, не знаешь, что такое овуляция. Запомни: выход яйцеклетки из
яичника! А нельзя ли ускорить формирование яйца и тем самым уменьшить
интервалы между снесенными яйцами? !
Вот вопрос, поставленный нашей лабораторией, а точнее, твоим, как ты
знаешь, непокорным слугой. И ответ на него уже частично получен. Напомню
тебе то, чего ты никогда не знал, путь яйца по яйцеводу. Яйцо относительно
быстро проходит воронку (у Борзова никаких претензий), белковый отдел и
перешеек, но надолго, трагически долго задерживается в матке. Девятнадцать
часов! Почему? Потому что здесь, именно здесь, оно проходит сложный процесс
образования скорлупы.
...Я слушал его и вдруг вспомнил наше первое знакомство. В институте мы
учились с ним на разных факультетах и жили в разных комнатах общежития.
Лично мы еще не были знакомы, но я, конечно, как и весь институт, знал о
нем: Борзов-гуляка, Борзов-пижон, Борзов-хохмач.
Летом я его встретил в родном городе при довольно необычных
обстоятельствах. Поздно вечером я гулял по набережной. И вдруг вижу: толпа
подростков окружает какого-то человека с явно недоброй целью. Было довольно
темно. Внезапно из толпы раздался знакомый голос:
Борзов задний ход не дает! Налетайте, шакалы!
Я подбежал, протиснулся в толпу и увидел Борзова, стоящего с воздетым
кулаком. Остекленевшие глаза, бешеное лицо. Юнцы, смутно узнавая меня как
местного человека, неохотно расступились. Я вывел его из толпы. Они бы его,
конечно, растерзали.
Борзов был вдребадан пьян. Таким я его видел в первый и последний раз.
Обычно он почти не пьянел. К нам подошла плачущая девушка. Оказывается, он
был с ней. Он сказала, что Борзов сам первым стал задираться с этой
компанией подростков.
Вместе с девушкой я проводил его до гостиницы "Рица", удивляясь, как
ему удалось в летний сезон снять там номер. Позже я таким вещам перестал
удивляться: он мог всё.
После этого я проводил девушку. Она была приезжая и жила на частной
квартире. Она мне сказала, что Борзов купил на базаре бутылку чачи и с этого
все началось. Девушка была хороша и так трогательно переживала случившееся!
Я уверил ее, что он, видимо, отравился, что он никогда в жизни не был таким.
Кажется, она немного успокоилась.
На следующий день свежий, подтянутый, хорошо одетый, он гулял со мной и
моими друзьями по набережной. О вчерашнем дне он ничего не помнил ни
девушки, ни выпивки, ни возбужденных юнцов. Сейчас он очаровывал нас
рассказами о своих спортивных достижениях. Кстати, он сказал, что мастер
спорта по плаванию.
Каким стилем ты плаваешь? спросил я.
Всеми, сказал он, на миг замешкавшись.
А в каком стиле ты мастер?
Во всех! радостно ответил он.
Мне это показалось странным. Но ведь мы на следующий день собирались
встретиться на пляже! Не мог же он не знать, что коренные черноморцы
как-нибудь разберутся, насколько человек хорошо плавает.
И мы в самом деле на следующий день встретились на пляже, и я первым
вошел в воду и отплыл, дожидаясь его в море. Стройный, крепкий, в модных
плавках, он вошел в воду и поплыл ко мне, выворачивая голову то налево, то
направо, честными континентальными саженками. Ни о каком стиле не могло быть
и речи.
А как же мастер спорта? спросил я, когда он подплыл. В море как-то
легче пренебречь деликатностью хозяина местности. Море смывает земные
условности.
А-а-а! воскликнул он, сверкнув на меня свои ми яркими глазами, и так
бесшабашно ударил рукой по воде, что я тут же простил ему эту наивную ложь.
Веселый компанеец, рассказчик фантастических историй, он за четыре-пять
дней обаял всех моих друзей и знакомых. В застолье он обычно ревниво следил,
не остался ли кто-нибудь не охваченным его обаянием. Если таковой оставался,
он работал исключительно на него, пока тот не сдавался. Кстати, за это время
он усвоил двадцать тридцать грузинских и абхазских слов, которые он, ко
всеобщему удовольствию, очень уместно употреблял. Пока мои друзья обсуждали,
куда бы его вывезти, чтобы подвергнуть более длительным застольным
испытаниям, он вдруг исчез. Как потом выяснилось, он очаровал капитана
теплохода "Грузия", и тот его пригласил в рейс до Одессы.
На следующий год мы жили в одной большой комнате общежития, и я мог к
нему поближе присмотреться. Конечно, он был отчаянный врун. Но самое
фантастическое в его фантастических историях заключалось в том, что они
иногда точно подтверждались.
Он был года на два старше нас, а выглядел еще более зрелым молодым
человеком. По его словам, он эти два года проплавал юнгой по северным морям.
Возможно, именно там он научился травить, если вообще не придумал себе этой
романтической части своей биографии.
Однажды он сказал, что прекрасно владеет гипнозом и может
загипнотизировать любого человека.
Загипнотизируй меня, сказал я мастеру гипноза.
Ложись на койку, кивнул он мне.
Дело происходило в общежитии. Я лег на свою койку. Ребята шумной толпой
окружили нас. Он приказал всем притихнуть и начал колдовать надо мной,
утробным голосом произнося успокаивающие слова. Я лежал с закрытыми глазами
и изо всех сил подавлял волны смеха. Наконец я ровно задышал, делая вид, что
уснул.
Готов! сказал он ребятам и приказал мне встать.
Я встал, якобы безвольно подчиняясь ему.
Ты потерял письмо от любимой, сказал он плотоядным голосом, она тебе
этого никогда не простит. Пролезь под всеми койками и найди его, иначе ты
погиб!
Под приглушенный смех ребят и сам давясь от смеха, я пролез под всеми
койками, стараясь запомнить, кто что при этом говорит, чтобы потом, когда
буду его разоблачать, приводить эти реплики как доказательство.
Следующее задание было куда трудней. По предложению одного из студентов
он заставил меня хлебать немыслимую бурду, которую готовил себе один наш
студент. Было подозрение, что он нарочно готовит себе такую мерзость, чтобы
никто не посмел притронуться к его стряпне.
Ты голоден, воскликнул Борзов, ты три дня ничего не ел. Перед тобой
прекрасное кавказское харчо! Ешь! Только дуй, дуй на ложку! Харчо горячее!
Мне ничего не оставалось, как сесть за стол и, дуя на ложку, хлебать
холодную баланду, почмокивая переваренной морковкой и похрустывая
недоваренной картошкой. Даже сейчас, вспоминая об этом, я вздрагиваю. Уже
под общий хохот ребят, давясь, я съел пол котелка, но тут он надо мной
сжалился и велел снова лечь на койку. Я лег, прислушиваясь к действию
баланды на мой желудок.
Он приказал двум студентам так расставить стулья, чтобы я, опираясь
пятками на край одного стула и упираясь затылком в край другого стула, мог,
не прогибаясь и не проваливаясь, возлегать между двумя стульями.
Этим же студентам он велел поднять меня и водрузить между стульями.
Меня действительно водрузили, и я чувствовал невероятную боль в затылке и
животе. Не от баланды, конечно, а от напряжения этой ужасной позы. Но я
решил играть до конца и с минуту терпел это чудовищное напряжение. Я боялся
только одного: как бы он еще не уселся на мой живот, демонстрируя силу
гипноза. Но, слава богу, этого не произошло, и он, наконец, мазанув меня
рукой по лбу, приказал:
Просыпайся, ты в кругу друзей!
Я с удовольствием провалился между стульями и вскочил под хохот и
аплодисменты.
Растопырив руки и лучась своими яркими глазами, Борзов неподвижно стоял
посреди комнаты, как на арене цирка.
Твой гипноз липа, воскликнул я, я все делал нарочно!
Вот как, ответил Борзов, нисколько не смущаясь и еще ярче залучившись
глазами, тогда вытянись между стульями сам!
Я придвинул стулья приблизительно так, как они стояли. Зацепился
пятками за край одного сиденья, придерживая себя руками, уперся головой в
край другого сиденья, отпустил руки и рухнул между стульями. Что за черт!
Нестерпимая боль в затылке и в пояснице не давала мне продержаться и
несколько секунд. Я пробовал удержаться подольше и каждый раз проваливался
между стульями.
Ребята хохотали.
Если не было гипноза, кричали некоторые, пусть доест баланду Кузнецова!
Но ведь не было, не было никакого гипноза! Я ведь это точно знаю! Тогда
почему же я не сумел повторить опыт? А черт его знает! Может, я исчерпал
свои силы, стараясь подыграть Борзову.
Кстати, в связи с гипнозом. Забавный случай рассказал один наш студент.
Они с Борзовым ехали в троллейбусе, держась за поручни. Вдруг Борзов чихнул,
и так неловко, что брызнул на затылок мужчины, который, тоже держась за
поручни, стоял впереди него.
И тот стал ругать Борзова и всю современную молодежь, которая не умеет
себя вести в общественных местах. Обычно языкатый, Борзов на этот раз
молчал. Мужчина ругается и ругается, а Борзов молчит и молчит.
И вдруг он наклонился к мужчине, что-то шепча ему на ухо. Мужчина
мгновенно замолк, и лицо его приняло выражение доброжелательного
любопытства. Только что полыхал и вдруг выражение доброжелательного
любопытства.
Студент этот, удивленный такой странной метаморфозой, наклонился и
сбоку глянул на шепчущего Борзова. О, ужас! Борзов не шептал мужчине, а,
прикусив его ухо, замер над ним. Прошло, может быть, пять, может быть,
десять томительных секунд. Борзов отпустил ухо мужчины и стал задумчиво
глядеть в окно. А мужчина как замер с выражением доброжелательного
любопытства, так и остался. До самой остановки, где Борзов и этот студент
выскочили из троллейбуса, мужчина ни разу не взглянул на своего обидчика.
Кажется, никто ничего не заметил.
Ты что, офонарел?! крикнул студент, очутившись на земле и корчась от
смеха.
Я понял, что он иначе не замолчит, спокойно ответил Борзов.
А если б он скандал поднял, если б люди возмутились?
Никогда! ответил Борзов, улыбаясь. Борзов знает свое население.
Борзов говорил, что отец его виднейший казанский адвокат. Вероятно, так
оно и было. Возможно, от него он унаследовал ироническое красноречие. Бывая
в ударе, он потешал нас лекциями на общественные темы, уснащенными цитатами,
вырванными из газет с необычайной комической ловкостью. Мы покатывались от
хохота. Он и над собой иронизировал, но, маленькая слабость, ужасно не
любил, если кто-нибудь пытался направление этой иронии поддержать.
В общежитии он патронировал и подкармливал двух студентов Штейнберга и
Сучкова. Штейнберг перед экзаменами накачивал его лекциями по истории и
литературе. А Сучков, начинающий поэт, от его имени писал стихи, посвященные
одной студентке, за которой Борзов ухаживал. Борзов эти стихи переписывал
своей рукой, громко зачитывал нам, а потом дарил своей красавице. Меня
потрясало, как он не боится того, что история происхождения стихов дойдет до
его девушки. И в самом деле, так и не дошла! Позже он на ней женился.
Экзамены он сдавал хорошо, иногда даже блестяще, хотя к учебникам почти
не притрагивался. Информированность его была огромна. Что скрывать, в те
годы я им восхищался. Мне казалось: стоит ему повернуть в себе какой-то
рычаг и его невероятная жизненная энергия, расплескивающаяся вширь, пойдет
вглубь, и он тогда станет... Но кем? Я не знал.
Однако в зимнюю сессию случился неожиданный прокол.
Преподаватель западной литературы уличил его в незнании подлинников
литературных памятников и велел ему пересдать экзамен.
Борзов несколько дней мрачно сидел на своей постели, заново прослушивая
расширенный курс лекций Штейнберга, в голосе которого появились истерические
интонации.
Запомните, ребята, говорил Борзов, Борзов такие штучки не хавает.
Ответный удар сокрушит эту цитадель мракобесия.
Вскоре он сдал экзамен по западной литературе, и мы обо всем этом
забыли. Но в один прекрасный день как гром среди ясного неба грянула в
молодежной газете его статья об идейно-воспитательной работе в нашем
институте. Статья была острая и абсолютно демагогическая. Суть ее сводилась
к тому, что в институте слишком много внимания уделяется западной литературе
и слишком мало общественным наукам.
Институт дрогнул. Комиссия за комиссией проверяли работу кафедр, а он в
это время ходил по коридорам общежития, задрав свою симпатичную голову, с
выражением идейного превосходства над всеми кафедрами. Почему-то хотелось
восторженной ладонью мазануть по его крутому затылку и посмотреть, останется
ли на его лице это очаровательное шарлатанское выражение идейного
превосходства. Но некому было мазануть, некому!
Комиссия продолжала работать (гром грянул во время весенней сессии), а
Борзов сдавал экзамены по шпаргалкам, которыми на наших глазах начинял себя
в комнате общежития.
Директор института читал нам историю и по возможности тех времен читал
живо, увлекательно. Мне, во всяком случае, нравились его лекции. И я
чувствовал жалость к нему, попавшему в такую передрягу. И все-таки я, как и
большинство студентов, был на стороне Борзова. Он нас всех охмурил. Конечно,
и студенческая корпоративность сказывалась: пусть подрожат наши
преподаватели. Но было и еще что-то.
Тогда шла кампания по борьбе с тлетворным Западом, которая нам,
студентам, не без основания казалась глупой. Именно в те времена появился
анекдот: Россия родина слонов.
Никакого серьезного влияния Запада, разумеется, не было. Любители
красивых тряпок действительно гонялись за чужеземными вещами, так ведь и
сейчас гоняются! А поскольку Борзов сам был первым пижоном института, статья
его приобрела для нас характер пародийного возмездия за глупую кампанию,
затеянную взрослыми людьми. Может быть, мы этого не осознавали, но
чувствовали.
Через год мы оба перевелись в другие учебные заведения, и я надолго
потерял его из виду. Он перешел в Московский университет на биологический
факультет. И вдруг через много лет я узнаю от одного писателя, пропагандиста
генетики, что молодой талантливый ученый Борис Борзов с безумной смелостью
выступил в своем институте против лысенковцев, но силы были слишком неравны.
У молодого ученого большие неприятности. Этот пропагандист генетики
предложил мне написать коллективное письмо протеста в Академию наук, если
Борзова выгонят из института. О, если б я не знал Борзова! Впрочем, судя по
всему, такого письма тогда не понадобилось, Борзов сам удержался в своем
институте.
И вот мы с ним в одной машине, и он мне рассказывает о грандиозном
преимуществе бесскорлупных яиц перед обыкновенными. Забавно было, что он,
рассказывая, успевал бросить взгляд на каждый магазин, мимо которого мы
проезжали, иногда проборматывая что-то по этому поводу.
В одном месте мы увидели длинный хвост очереди, выходящей из магазина.
Что дают? крикнул Борзов, остановив машину и выглядывая в окно.
Кроличьи шапки, хмуро ответил кто-то из очереди.
Кроличьи, пробормотал Борзов и, секунду подумав, поехал дальше.
В другой раз в переулке его взгляд привлекла тигриная рябь арбузов в
железной клетке. Он опять остановил машину.
Куплю арбуз и позвоню любовнице, бросил он мне, легко переходя от
бесскорлупных яиц к крепкокорым астраханским арбузам.
Он вышел из машины, стройный, моложавый, в всликолепной синей рубашке и