Страница:
принимался за очевидца, а теперь почему-то не сознается.
Впрочем, это их ненадолго смутило. Чегемцы уверились, что, раз весь
Чегем говорит об этом, такого и быть не может, чтобы хоть один не видел
своими глазами баловство Харлампо. Было решено, что теперь, когда дело дошло
до старейшин, этот неуловимый очевидец застеснялся, чтобы не омрачать
отношений со старым Хабугом.
При всем безумии, охватившем Чегем, ради справедливости надо сказать,
что чегемцы даже в этом состоянии оказались настолько деликатными, чтобы
самому Харлампо впрямую не предъявлять своих обвинений.
И только вздорный лесник Омар вконец осатанел, узнав о подозрениях
чегемцев. Ни честь козы старого Хабуга, ни честь чегемского скота сами по
себе его не интересовали. Но в его дурную башку засела уверенность, что
Харлампо на козе и даже вообще на козах не остановится, а непременно
доберется до его кобылы, которая обычно паслась в котловине Сабида и о
привлекательности которой он был самого высокого мнения.
Увижу надвое разрублю! кричал он. Как разрубал чужеродцев в германскую
войну!
Некоторые родственники Омара, стыдясь его вздорности, говорили, что он
стал таким в "дикой дивизии", где якобы возле него на фронте разорвался
снаряд. Но старые чегемцы, хорошо помнившие его, говорили, что до германской
войны он был еще хуже, что, наоборот, в "дикой дивизии" он даже слегка
пообтесался.
Лесник Омар множество раз незаметно спускался в котловину Сабида,
зарывался там в папоротниках и часами следил оттуда за поведением Харлампо.
Однажды мы с Чункой ели чернику в котловине Сабида, как вдруг пониже
нас на тропе появился Омар и стал быстро подыматься, цепляясь шашкой,
висевшей у него на боку, за петли сассапариля, нависавшие над тропой. Он
явно возвращался после многочасовой слежки за Харлампо.
Ну что, застукал? спросил Чунка, издеваясь над Омаром, но тот, конечно,
этого не понимал.
Омар обернулся на нас с лицом, перекошенным гримасой сомнения, и
несколько раз, раскидывая руки и медленно приближая их друг к другу,
показал, что вопрос этот остается на стадии головоломной запутанности.
Два раза прошел возле моей кобылы, сказал он мрачно, словно уверенный в
преступности его намерений, но в то же время как человек, облеченный властью
закона, понимая, что все-таки этого недостаточно, чтобы разрубить его
надвое.
Близко прошел? спросил Чунка.
Первый раз метров десять было, сказал Омар, стараясь быть поточней,
второй раз метров семь.
Видать, примеривается, сказал Чунка.
Разрублю! крикнул Омар, проходя мимо и гремя шашкой по неровностям
кремнистой тропы. Слыхано ль дело меня две впасти приставили следить за
лесом, а этот безродный грек заставляет меня следить за скотом! Поймаю
разрублю!
Но поймать Харлампо он никак не мог, и от этого его самого все чаще и
чаще сотрясала падучая неистовства. Он его не только не мог застать со своей
кобылой, но и с козой не мог застать. Однако сама невозможность поймать его
с четвероногой подругой не только не рассеивала его подозрений, а, наоборот,
углубляла их, превращала Харлампо в его глазах в коварно замаскированного
извращенца-вредителя.
К вечеру, когда Харлампо со стадом возвращался из котловины Сабида,
некоторые чегемцы, тоже возвращавшиеся домой после работы, иногда
останавливались, чтобы пропустить мимо себя стадо Харлампо, поглазеть на
него самого, на заподозренную козу и посудачить.
А женщины после работы на табачной плантации или в табачном сарае,
несколько отделившись от мужчин, тоже останавливались и с любопытством
следили за Харлампо и его козой. Те, что не знали, какая именно коза
приглянулась Харлампо, подталкивая других, вполголоса просили показать ее.
Ты смотри, какую выбрал!
Вроде бы грустненькая!
Притворяется!
Впереди всех бежит гордится!
Не, прячется от него!
Как же! Спрячешься от этого вепря!
Мужчины молча, с угрюмым недоброжелательством оглядывали стадо и самого
Харлампо и, пропустив его мимо себя, начинали обсуждать случившееся. Но в
отличие от женщин, они не останавливались на интимных психологических
подробностях, а напирали на общественное значение постигшей Чегем беды.
Если мы это так оставим, эндурцы совсем на голову сядут!
А то не сидят!
Вовсе рассядутся!
Да они ж его и подучили!
А какая им выгода?
Им все выгода, лишь бы нас принизить!
Хоть бы этот проклятущий отец Деспины выдал бы наконец за него свою
дочь!
А зачем она ему? Ему теперь весь чегемский скот Деспина!
Да он теперь весь наш скот перехарлампит!
То-то я примечаю, что у нас с каждым годом скотина все больше яловеет!
По миру нас пустит этот грек!
Неужто наши старцы так и не велят Хабугу изгнать его?!
Наши старцы перед Хабугом на цыпочках ходят!
Они велят доказать!
Что ж нам, рыжебородого карточника приманить из Мухуса, чтобы он на
карточку поймал его с козой?
Как же, поймаешь! Он свое дело знает!
А через сельсовет нельзя его изгнать?
А сельсоветчикам что? Они скажут: "Это политике не мешает..."
Выходит, мы совсем осиротели?
Выходит...
Харлампо молча проходил мимо этих недоброжелательно молчащих чегемцев,
с сумрачной независимостью бросая на них взгляды и показывая своими
взглядами, что он и такие унижения предвидел, что все это давно было
написано в книге его судьбы, но ради своей великой любви он и это
перетерпит.
Иногда среди этих чегемцев оказывались те парни, которые раньше
предлагали ему овладеть Деспиной и тем самым вынудить ее отца выдать дочь за
Харлампо. И сейчас они напоминали ему своими взглядами, что напрасно он
тогда не воспользовался их советом, что, воспользуйся он в свое время их
советом, не было бы этих глупых разговоров. Но Харлампо и эти взгляды
угадывал и на эти взгляды с прежней твердостью отрицательным движением
головы успевал отвечать, что даже и сейчас, окруженный клеветой, он не
жалеет о своем непреклонном решении дождаться свадьбы с Деспиной.
Однажды, когда мы с Харлампо перегоняли стадо домой, из зарослей
папоротников выскочил Омар и, весь искореженный яростью бесплодной слежки,
со струйкой высохшей пены в углах губ (видно, ярость давно копилась),
дергаясь сам и дергая за рукоятку шашки, побежал за нами, то отставая (никак
не мог выдернуть шашку), то догоняя, и, наконец догнав, с выдернутой шашкой
бежал рядом с нами, тесня Харлампо и осыпая его проклятиями.
Греческий шпионка! кричал он по-русски. Моя лошадь! Секим-башка!
Сейчас это выглядит смешно, но я тогда испытал внезапно отяжеливший мое
тело физиологический ужас близости отвратительного, нечеловеческого зрелища
убийства человека. Единственный раз вблизи я видел лицо погромщика, хотя,
разумеется, тогда не знал, что это так называется. И самое страшное в этом
лице были не глаза, налитые кровью, не струйки засохшей пены в углах губ, а
выражение своей абсолютной, естественной правоты. Как будто бы человек на
наших глазах перестал быть человеком и выполняет предназначение переставшего
быть человеком.
К этому ужасу перед возможным убийством Харлампо еще добавлялся страх
за себя, боязнь, что он на Харлампо не остановится, ощущение того, что он и
меня может рубануть после Харлампо. Как-то трудно было поверить, что он
после убийства Харлампо снова сразу станет человеком и перестанет выполнять
предназначение переставшего быть человеком, и было подлое желание
отделиться, отделиться, отделиться от Харлампо.
И все-таки я не отделился от него, может быть, потому, что вместе со
всеми этими подлыми страхами я чувствовал с каждым мгновением вдохновляющую,
вырывающую из этих страхов красоту доблести Харлампо!
Да, единственный раз в жизни я видел эллинскую доблесть, я видел
поистине сократовское презрение к смерти, и ничего более красивого я в своей
жизни не видел!
Наверное, метров пятьдесят, пока мы не поднялись до молельного ореха,
Омар, изрыгая проклятия, теснил Харлампо, взмахивая шашкой перед его лицом,
иногда стараясь забежать вперед, то ли для того, чтобы было удобней рубить,
то ли для того, чтобы остановить Харлампо перед казнью.
Но Харлампо, не останавливаясь, продолжал свой путь, иногда окриком
подгоняя отставшую козу, иногда рукой отстраняя трясущуюся перед его лицом
шашку, отстраняя не с большим выражением заинтересованности, чем если бы это
была ольховая ветка, нависшая над тропой. И он ни разу не взглянул в его
сторону, ни разу! И только желвак на его скуле, обращенной ко мне, то
раздувался, то уходил, и он время от времени горестно и гордо кивал головой,
давая знать, что слышит все и там, наверху, тоже слышат все и понимают все,
что терпит Харлампо! На подступах к сени молельного ореха Омар отстал от
нас, издали продолжая кричать и грозиться. И вдруг мне тогда подумалось на
мгновение, что священная сень молельного ореха своей силой остановила его. И
Харлампо, продолжая идти за козами, бросил на меня взгляд, который я тогда
до конца не понял и который лишь сейчас понижаю как напоминание: "Не
забудь!"
По детской чуткости я потом много ночей терзался подлостью своего
страха и ясным, унизительным сознанием своей неспособности вести себя так,
как вел Харлампо. Я тогда не понимал, что только великая мечта может
породить великое мужество, а у Харлампо, конечно, была эта великая мечта.
До старого Хабуга, безусловно, доходили отголоски этих безумных слухов,
хотя и в сильно ослабленном виде. Когда в Большом Доме заговаривали об этом,
тетя Нуца то и дело выглядывала в дверь, чтобы посмотреть, нет ли его
поблизости. Чегемские глупцы, а, к сожалению, их в Чегеме тоже было немало,
при виде старого Хабуга делали единственное, что может сделать глупец со
своей глупостью, скромно проявлять ее.
Но однажды один из них не удержался. Несколько чегемцев стояли
поблизости от Большого Дома, по-видимому, в ожидании, когда Харлампо пройдет
со своим стадом. И тут на дороге появился старый Хабуг. Он нес на плечах
огромную вязанку ветвей фундука корм для козлят. И когда он прошел мимо них,
шелестя холмом свежих ореховых листьев и почти покрытый ими, и, может,
именно из-за этой прикрытости его осмелев, один из ожидающих Харлампо
выскочил на дорогу и крикнул вслед уходящему Хабугу, как бы ослабленному
этой огромной, шумящей листьями кладью, как бы отчасти даже
буколизи-рованному ею:
Так до каких же нам пор терпеть твоего козлоблуда!!!
Старый Хабуг несколько мгновений молча продолжал идти, и холм ореховых
листьев за его спиной равномерно вздрагивал. Потом из-под этой движущейся
рощи раздался его спокойный голос:
Вы бы себя поберегли от усатого козла, чем заниматься моими козами...
Опешив от неожиданности ответа, этот чегемец долго стоял, стараясь
осознать слова старого Хабуга, и, наконец осознав, всплеснул руками и
плачущим голосом крикнул ему вслед:
Так не мы ж его содержим в Кремле!
В конце концов слухи о козлоблудии Харлампо докатились до Анастасовки,
хотя в Большом Доме не исключали, что Омар тайно туда уехал и там обо всем
рассказал.
Однажды к вечеру в Большом Доме появились тетушка Хрисула и Деспина.
Уже издали по их лицам было ясно, что они о чем-то знают. Деспиночка
похудела, и ее синие глазки словно выцвели и теперь казались гораздо бледней
ее косынки.
Тетушка Хрисула начала было жаловаться, но старый Хабуг остановил ее и
сказал, что сначала надо поужинать, а потом обо всем поговорить. Тетушка
Хрисула тихо присела у очага на скамью и, глядя на огонь, сидела, подпершись
худенькой, будто птичья лапка, ладонью, и скорбно покачивала головой.
Деспина сидела на тахте и грустно отворачивалась, когда Чунка пытался с ней
заигрывать.
Ничего не подозревавший Харлампо пригнал стадо, вошел во двор с дровами
на плече и, издав свой обычный очаголюбивый грохот, сбросил их у кухонной
стены. Услышав этот грохот, тетушка Хрисула еще более скорбно закачала
головой, словно хотела сказать: он этим грохотом очаголюбия тоже хотел нас
обмануть.
Войдя на кухню и увидев Деспину, опустившую голову, когда он вошел, и
тетушку Хрисулу, которая даже не повернулась в его сторону, он понял, что
они все знают, и сумрачно замкнулся.
Почти молча сели ужинать, и о боже! тетушка Хрисула едва притронулась к
еде.
Мир перевернулся, сказал Чунка по-абхазски, тетушка Хрисула малоежкой
сделалась!
Да замолчи ты! прикрикнула на него тетя Нуца и воткнула в дымящуюся
мамалыгу тетушки Хрисулы большой кусок сыру. Тетя Нуца очень волновалась и
хотела как-нибудь смягчить ее.
Поужинав, вымыли руки, и все расселись у очага на большой скамье, а
Харлампо сел отдельно на кушетке и этим слегка напоминал подсудимого.
Тетушка Хрисула начала. Это был долгий греческий разговор с горькими
взаимными упреками, с постоянными печальными жестами тетушки Хрисулы в
сторону Деспины. Мне показалось, что мелькнуло и упоминание о двужелточных
яйцах. Деспина время от времени всплакивала и терла свои голубые глазки
концом голубого платка.
В глазах Харлампо горел сомнамбулический огонь отчаяния. Голос его
делался все резче и резче. Никогда таким голосом он не говорил с тетушкой
Хрисулой. Это было восстание демоса против аристократов!
Он представил перечень унижений, пережитых им из-за жестокого упрямства
отца Деспины, ее патеро! На пальцах для полной наглядности он перечислил
годы насильственной разлуки с любимой и, перечисляя, все выше и выше подымал
свой голос:
Эна! Диа!! Трио!!! Тесара!!!! Пенде!!!!!
Пять загнутых пальцев отметили неимоверные страдания пяти лет. Но и
этого не хватило, пришлось загнуть еще три пальца на другой руке. Он застыл
на некоторое время с приподнятыми руками и загнутыми в мощный кулак пальцами
одной из них и почти готовым кулаком второй руки. Казалось, еще два года, и
Харлампо набросится с кулаками на отца Деспины и всех аристократов
Анастасовки, если там еще есть аристократы.
(Я вижу Харлампо так ясно, как будто все это было вчера. И опять никак
не могу избавиться от навязчивого ощущения его сходства с обликом нашей
интеллигенции. Вот так же и она, в пересчете на исторические сроки ее
терпения, не пройдет и пятидесяти лет, как набросится на своих
аристократов!)
Тетушка Хрисула не без понимания выслушала могучий выпад Харлампо, она
как бы признала, что восстание против аристократов имело некоторые
основания.
Однако она не растерялась и сама пошла в атаку. Иногда они оба, как к
судье, обращались к дедушке Хабугу, переходя на турецкий язык, хотя он и
по-гречески понимал хорошо. Тетя Нуца тоже время от времени вставлялась,
пытаясь на своем чудовищном турецком языке защищать Харлампо. Когда она
особенно коверкала слова, Чунка в ужасе хватался за голову, показывая, что
такой выговор обязательно угробит дело Харлампо.
Обвинение тетушки Хрисулы сводилось к тому, что теперь отец Деспины не
захочет иметь дело с Харлампо, а другие греки не захотят жениться на
Деспине.
"Кто такая Деспина?" по словам тетушки Хрисулы, будут спрашивать греки
из других сел.
"Деспина, будут отвечать им греки из Анастасовки, это та "аристократйко
корице", чей жених предпочел ей козу".
Кондрепесо, Харлампо?! обращалась тетушка Хрисула к Харлампо, который
тоже как бы отчасти признавал значительность доводов тетушки Хрисулы.
Разговор был долгим, сложным, запутанным. Оказывается, тетушка Хрисула,
перед тем как явиться в Большой Дом, инкогнито пришла на мельницу и узнала у
Гераго о том, что Харлампо, гоняясь за козой, прибежал на мельницу.
Харлампо и дедушка Хабуг объяснили ей, что дело его с козой
ограничилось этой бесцельной и безвредной беготней.
Зачем, зачем, вопрошала тетушка Хрисула, ему надо было бегать за козой,
когда в Анастасовке его дожидается невеста, белая, как снег, и невинная, как
ангелица? Услышав ее слова, Деспина снова всплакнула.
Харлампо сказал, что все это получилось потому, что он объелся орехов и
заболел ореховой дурью. Тетушка Хрисула презрительно отрицала само
существование такой болезни. И она привела доказательство. Тетушка Хрисула
сказала, что, когда они в последний раз уходили с Деспиной из Большого Дома
в Анастасовку, она по дороге съела почти полкорзины грецких орехов и никакой
ореховой дурью не заболела.
Правда, Деспина? обратилась она к племяннице, но отозвался Чунка.
Конечно, правда! воскликнул он по-турецки. Кто же в этом усомнится!
Нет, ты не видел, сказала тетушка Хрисула, взглянув на Чунку. Деспина
видела.
Деспина, грустно кивнув головой, подтвердила слово тетушки Хрисулы. И
тут Харлампо, видимо, решил окончательно расплеваться с аристократами.
По-турецки, чтобы всем была понятна дерзкая прямота его слов, он сказал, что
она не заболела ореховой дурью, потому что и она, и ее брат и так от
рождения безумны. (Делидур!)
Да, подтвердила тетушка Хрисула, горестно качая головой, Хрисула,
конечно, безумная, раз она разрешила своей невинной овечке обручиться с этим
дьяволом.
Ну, от овечки до козы не так уж далеко! крикнул Чунка по-абхазски.
Да замолчи ты, бессовестный! замахнулась тетя Нуца на него.
Деспина снова беззвучно заплакала и снова стала утирать свои синие
глазки концом своего синего платка.
И тут старый Хабуг сказал свое слово. Он сказал, что отделяет Харлампо
тридцать коз в счет его будущей работы. Он сказал, что рядом с усадьбой дяди
Сандро он высмотрел хороший участок для Харлампо. Он предложил там выстроить
дом и этой же осенью сыграть свадьбу и поселить в нем молодых. Он сказал,
что дрань и доски они начнут заготовлять с Харлампо с завтрашнего дня.
Медленно бледнея, Харлампо медленно встал с кушетки. Выражая взглядом
безусловную власть над Деспиной, власть, выстраданную восемью годами
ожиданий, он протянул непреклонную руку в сторону старого Хабуга и сказал
непреклонным голосом:
Вот твой отец, Деспина! Другого отца у тебя нет, Деспина! Филисе тон
патеро су, Деспина! (Поцелуй своего отца, Деспина!)
И Деспина вскочила, Деспина расплакалась, Деспина рассмеялась и
мгновенно преобразилась в прежнюю цветущую, веселую девушку. Она подбежала к
старому Хабугу и, наклонившись, нежно обняла его и поцеловала в обе щеки.
Старый Хабуг осторожно отстранил ее от себя, как переполненный сосуд,
угрожающий пролиться на него непристойной для его возраста влагой молодого
счастья.
Теперь меня, Деспиночка! крикнул Чунка по-русски.
И Деспина, взглянув на Чунку, весело расхохоталась, и тетушка Хрисула
тоже мгновенно преобразилась в прежнюю тетушку Хрисулу и совсем прежним
голосом предупредила племянницу:
Дес-пи-на!
Преображение ее было столь удивительным, что все рассмеялись.
Через пять месяцев Харлампо справил свадьбу в своем новом доме, и
тамадой на свадьбе был, конечно, дядя Сандро. На свадьбе было выпито много
вина, спето много греческих и абхазских песен. Чунка рядом с тетушкой
Хрисулой танцевал сиртаки, пытаясь или делая вид, что пытается рассказать о
том, как они с Деспиной рвали инжир, и тетушка Хрисула с негодованием
бросалась на него и закрывала ему рот. Разумеется, тетушка Хрисула на этой
свадьбе всех переговорила, переела, но перепить дядю Сандро ей все-таки не
удалось.
По сложным психологическим соображениям старый Хабуг вместе с тридцатью
отделенными козами отдал и ту, заподозренную в особых симпатиях Харлампо.
Оставь он ее у себя, дурноязыкие стали бы говорить, что он это сделал, чтобы
не расстраивать семейную жизнь Харлампо.
Мне запомнилась картина, может быть, самого безоблачного семейного
счастья, которую я видел в своей жизни. Вместе с несколькими женщинами мы,
мальчики, идем от табачной плантации к табачному сараю. У женщин на плечах
большие корзины с табаком.
Вот мы проходим мимо дома Харлампо. Харлампо стоит в загоне среди коз и
придерживает за рога ту злополучную козу, наконец-то родившую козленка. А
Деспина, беременная Деспина, с большим животом, в широком цветастом платье,
с подойником в руке, присаживается на корточки возле козы и начинает ее
доить. А Харлампо сумрачно и победно озирается на нас, и я чувствую, что
теперь сумрачность Харлампо это маска, защищающая его счастливую жизнь от
сглаза судьбы. Глядя на нас, он как бы приглашает обратить внимание на
строгое, классическое, естественное, которое только могло быть и есть,
расположение их фигур возле козы.
Чего это он охраняет козу? говорит одна из женщин, не поленившись
остановиться, и осторожно, чтобы удержать огромную корзину в равновесии,
оборачивается к другой.
Еще бы, говорит другая с такой же корзиной на плече, козе же обидно...
Но она вдруг осекается, может быть, покоренная могучим, спокойным
струением гармонии этой ветхозаветной идиллии.
Харлампо придерживает козу за рога, и сквозь сумрачную маску его лица я
чувствую, чувствую неудержимое, победное клокотание его счастья. И в моей
душе смутно брезжит догадка, что к такому счастью можно прийти только через
такие страдания. И сейчас, вспоминая эту картину и вспоминая то
изумительное, сладостно растекающееся в крови чувство благодарности чему-то
непонятному, может быть, самой жизни, которое я тогда испытал, глядя на
Харлампо и Деспину, я думаю, у человека есть еще одна возможность быть
счастливым это умение радоваться чужому счастью. Но взрослые редко сохраняют
это умение.
Через три года у Харлампо было трое детей. Первую, девочку, в честь
тетушки назвали Сулой. Целыми днями тетушка Хрисула возилась с детьми. Сама
Деспина к этому времени стала лучшей чегемской низальщицей табака, но
сравняться с Тали она, конечно, не могла. Однако для молодой
аристократической женщины, рожающей каждый год по ребенку, это было немалым
достижением.
После того, как Деспина родила третьего ребенка, тетушка Хрисула пришла
в Большой Дом и сказала, что в течение одного года собирается дежурить у
постели Деспины, и просила кого-нибудь из женщин Большого Дома время от
времени подменять ее. Когда у нее спросили, зачем она должна дежурить у
постели Деспины, она отвечала, что надо не допускать Харлампо к постели
Деспины, чтобы та отдохнула от беременности, хотя бы на гой.
Тетя Нуца справилась у старой Шазины: принято ли по нашим обычаям
дежурить не только у постели больного, но и у постели замужней женщины? Та
отвечала, что по нашим обычаям это тоже принято, но разрешается дежурить,
только близким родственникам, и поэтому обитательницы Большого Дома не могут
сторожить у постели Деспины.
Буду дежурить одна, пока сил хватит, вздохнув, сказала тетушка Хрисула.
Но тетушка Хрисула если и дежурила, то недолго, потому что грянула
Отечественная война и всю молодежь Чегема вместе с Харлампо забрали в армию.
В отличие от многих наших близких, в отличие от бедняги Чунки, которого
убили в начале войны на западной границе, Харлампо вернулся домой. Да, он
вернулся, и жизнь его была счастлива вплоть до 1949 года, когда его вместе с
Деспиной, и детьми, и тетушкой Хрисулой, и всеми греками Черноморья выслали
в Казахстан.
...Грузовик возле правления колхоза. К этому времени машины стали
подыматься до Чегема. Кузов, переполненный несколькими отъезжающими семьями.
Рыдания женщин уезжающих и женщин, прощающихся с ними.
Шагах в двадцати от машины на бревнах уселись нахохленные, отчужденные,
как орлы за вольером, чегемские старцы. Уже не постукивая, как обычно,
посохами о землю, а угрюмо опершись о них, они неодобрительно поглядывают в
сторону машины, изредка перебрасываясь словами.
Они как бы осознают, что происходящее должно было быть ими остановлено,
но, понимая, что не в силах ничего сделать, они чувствуют гнет вины за
собственное молчание, оскверненность своей духовной власти.
...Зареванная Деспина то и дело спрыгивает с кузова в толпу, чтобы
обняться с теми, с кем не успела попрощаться. Тетушка Хрисула в черном
платье стоит в кузове и кричит что-то непонятное, воздев худую руку к
небесам. (Отцу народов мало было тысяч русских крестьянок, высланных в
Сибирь, которых он, надо полагать, пробовал на роль боярыни Морозовой для
картины нового, неведомого Сурикова, ему еще понадобилось тетушку Хрисулу
попробовать на эту роль.)
Двое бледных, растерянных автоматчиков в кузове и внизу еще более
бледный, с трясущимися губами офицер, старающийся унять лезущих, кричащих,
протягивающих руки в кузов машины, спрыгивающих на землю и вновь водворяемых
в кузов.
И над всем этим ревом, заплаканными лицами, протянутыми руками
сумрачное, бесслезное лицо Харлампо, с желваками, то и дело сокращающимися
под кожей щек, с глазами, обращенными к чегемцам. Он покачивает головой, как
бы напоминая о пророческом смысле своего всегдашнего облика. Он как бы
говорит: да, да, я это предвидел и потому всю жизнь своим сумрачным обликом
готовился к этому.
Офицер, отчаявшись отогнать чегемцев от машины, что-то крикнул
автоматчикам, и они, спрыгнув вниз и держа перед собой автоматы в
горизонтальном положении, как шлагбаумы, стали отжимать толпу. Но так как
задние не отходили, толпа не отжималась, а сжималась. И словно от самого
сжатия толпы в воздухе сгущалось электричество спертого гнева. И офицер,
вероятно, лучше других чувствовавший это, пытался опередить возможный взрыв
нервного напряжения.
И все-таки взрыв произошел. Два мальчика-подростка, абхазец и гречонок,
обнявшись, стояли у машины. Один из солдат несколько раз пытался отцепить
Впрочем, это их ненадолго смутило. Чегемцы уверились, что, раз весь
Чегем говорит об этом, такого и быть не может, чтобы хоть один не видел
своими глазами баловство Харлампо. Было решено, что теперь, когда дело дошло
до старейшин, этот неуловимый очевидец застеснялся, чтобы не омрачать
отношений со старым Хабугом.
При всем безумии, охватившем Чегем, ради справедливости надо сказать,
что чегемцы даже в этом состоянии оказались настолько деликатными, чтобы
самому Харлампо впрямую не предъявлять своих обвинений.
И только вздорный лесник Омар вконец осатанел, узнав о подозрениях
чегемцев. Ни честь козы старого Хабуга, ни честь чегемского скота сами по
себе его не интересовали. Но в его дурную башку засела уверенность, что
Харлампо на козе и даже вообще на козах не остановится, а непременно
доберется до его кобылы, которая обычно паслась в котловине Сабида и о
привлекательности которой он был самого высокого мнения.
Увижу надвое разрублю! кричал он. Как разрубал чужеродцев в германскую
войну!
Некоторые родственники Омара, стыдясь его вздорности, говорили, что он
стал таким в "дикой дивизии", где якобы возле него на фронте разорвался
снаряд. Но старые чегемцы, хорошо помнившие его, говорили, что до германской
войны он был еще хуже, что, наоборот, в "дикой дивизии" он даже слегка
пообтесался.
Лесник Омар множество раз незаметно спускался в котловину Сабида,
зарывался там в папоротниках и часами следил оттуда за поведением Харлампо.
Однажды мы с Чункой ели чернику в котловине Сабида, как вдруг пониже
нас на тропе появился Омар и стал быстро подыматься, цепляясь шашкой,
висевшей у него на боку, за петли сассапариля, нависавшие над тропой. Он
явно возвращался после многочасовой слежки за Харлампо.
Ну что, застукал? спросил Чунка, издеваясь над Омаром, но тот, конечно,
этого не понимал.
Омар обернулся на нас с лицом, перекошенным гримасой сомнения, и
несколько раз, раскидывая руки и медленно приближая их друг к другу,
показал, что вопрос этот остается на стадии головоломной запутанности.
Два раза прошел возле моей кобылы, сказал он мрачно, словно уверенный в
преступности его намерений, но в то же время как человек, облеченный властью
закона, понимая, что все-таки этого недостаточно, чтобы разрубить его
надвое.
Близко прошел? спросил Чунка.
Первый раз метров десять было, сказал Омар, стараясь быть поточней,
второй раз метров семь.
Видать, примеривается, сказал Чунка.
Разрублю! крикнул Омар, проходя мимо и гремя шашкой по неровностям
кремнистой тропы. Слыхано ль дело меня две впасти приставили следить за
лесом, а этот безродный грек заставляет меня следить за скотом! Поймаю
разрублю!
Но поймать Харлампо он никак не мог, и от этого его самого все чаще и
чаще сотрясала падучая неистовства. Он его не только не мог застать со своей
кобылой, но и с козой не мог застать. Однако сама невозможность поймать его
с четвероногой подругой не только не рассеивала его подозрений, а, наоборот,
углубляла их, превращала Харлампо в его глазах в коварно замаскированного
извращенца-вредителя.
К вечеру, когда Харлампо со стадом возвращался из котловины Сабида,
некоторые чегемцы, тоже возвращавшиеся домой после работы, иногда
останавливались, чтобы пропустить мимо себя стадо Харлампо, поглазеть на
него самого, на заподозренную козу и посудачить.
А женщины после работы на табачной плантации или в табачном сарае,
несколько отделившись от мужчин, тоже останавливались и с любопытством
следили за Харлампо и его козой. Те, что не знали, какая именно коза
приглянулась Харлампо, подталкивая других, вполголоса просили показать ее.
Ты смотри, какую выбрал!
Вроде бы грустненькая!
Притворяется!
Впереди всех бежит гордится!
Не, прячется от него!
Как же! Спрячешься от этого вепря!
Мужчины молча, с угрюмым недоброжелательством оглядывали стадо и самого
Харлампо и, пропустив его мимо себя, начинали обсуждать случившееся. Но в
отличие от женщин, они не останавливались на интимных психологических
подробностях, а напирали на общественное значение постигшей Чегем беды.
Если мы это так оставим, эндурцы совсем на голову сядут!
А то не сидят!
Вовсе рассядутся!
Да они ж его и подучили!
А какая им выгода?
Им все выгода, лишь бы нас принизить!
Хоть бы этот проклятущий отец Деспины выдал бы наконец за него свою
дочь!
А зачем она ему? Ему теперь весь чегемский скот Деспина!
Да он теперь весь наш скот перехарлампит!
То-то я примечаю, что у нас с каждым годом скотина все больше яловеет!
По миру нас пустит этот грек!
Неужто наши старцы так и не велят Хабугу изгнать его?!
Наши старцы перед Хабугом на цыпочках ходят!
Они велят доказать!
Что ж нам, рыжебородого карточника приманить из Мухуса, чтобы он на
карточку поймал его с козой?
Как же, поймаешь! Он свое дело знает!
А через сельсовет нельзя его изгнать?
А сельсоветчикам что? Они скажут: "Это политике не мешает..."
Выходит, мы совсем осиротели?
Выходит...
Харлампо молча проходил мимо этих недоброжелательно молчащих чегемцев,
с сумрачной независимостью бросая на них взгляды и показывая своими
взглядами, что он и такие унижения предвидел, что все это давно было
написано в книге его судьбы, но ради своей великой любви он и это
перетерпит.
Иногда среди этих чегемцев оказывались те парни, которые раньше
предлагали ему овладеть Деспиной и тем самым вынудить ее отца выдать дочь за
Харлампо. И сейчас они напоминали ему своими взглядами, что напрасно он
тогда не воспользовался их советом, что, воспользуйся он в свое время их
советом, не было бы этих глупых разговоров. Но Харлампо и эти взгляды
угадывал и на эти взгляды с прежней твердостью отрицательным движением
головы успевал отвечать, что даже и сейчас, окруженный клеветой, он не
жалеет о своем непреклонном решении дождаться свадьбы с Деспиной.
Однажды, когда мы с Харлампо перегоняли стадо домой, из зарослей
папоротников выскочил Омар и, весь искореженный яростью бесплодной слежки,
со струйкой высохшей пены в углах губ (видно, ярость давно копилась),
дергаясь сам и дергая за рукоятку шашки, побежал за нами, то отставая (никак
не мог выдернуть шашку), то догоняя, и, наконец догнав, с выдернутой шашкой
бежал рядом с нами, тесня Харлампо и осыпая его проклятиями.
Греческий шпионка! кричал он по-русски. Моя лошадь! Секим-башка!
Сейчас это выглядит смешно, но я тогда испытал внезапно отяжеливший мое
тело физиологический ужас близости отвратительного, нечеловеческого зрелища
убийства человека. Единственный раз вблизи я видел лицо погромщика, хотя,
разумеется, тогда не знал, что это так называется. И самое страшное в этом
лице были не глаза, налитые кровью, не струйки засохшей пены в углах губ, а
выражение своей абсолютной, естественной правоты. Как будто бы человек на
наших глазах перестал быть человеком и выполняет предназначение переставшего
быть человеком.
К этому ужасу перед возможным убийством Харлампо еще добавлялся страх
за себя, боязнь, что он на Харлампо не остановится, ощущение того, что он и
меня может рубануть после Харлампо. Как-то трудно было поверить, что он
после убийства Харлампо снова сразу станет человеком и перестанет выполнять
предназначение переставшего быть человеком, и было подлое желание
отделиться, отделиться, отделиться от Харлампо.
И все-таки я не отделился от него, может быть, потому, что вместе со
всеми этими подлыми страхами я чувствовал с каждым мгновением вдохновляющую,
вырывающую из этих страхов красоту доблести Харлампо!
Да, единственный раз в жизни я видел эллинскую доблесть, я видел
поистине сократовское презрение к смерти, и ничего более красивого я в своей
жизни не видел!
Наверное, метров пятьдесят, пока мы не поднялись до молельного ореха,
Омар, изрыгая проклятия, теснил Харлампо, взмахивая шашкой перед его лицом,
иногда стараясь забежать вперед, то ли для того, чтобы было удобней рубить,
то ли для того, чтобы остановить Харлампо перед казнью.
Но Харлампо, не останавливаясь, продолжал свой путь, иногда окриком
подгоняя отставшую козу, иногда рукой отстраняя трясущуюся перед его лицом
шашку, отстраняя не с большим выражением заинтересованности, чем если бы это
была ольховая ветка, нависшая над тропой. И он ни разу не взглянул в его
сторону, ни разу! И только желвак на его скуле, обращенной ко мне, то
раздувался, то уходил, и он время от времени горестно и гордо кивал головой,
давая знать, что слышит все и там, наверху, тоже слышат все и понимают все,
что терпит Харлампо! На подступах к сени молельного ореха Омар отстал от
нас, издали продолжая кричать и грозиться. И вдруг мне тогда подумалось на
мгновение, что священная сень молельного ореха своей силой остановила его. И
Харлампо, продолжая идти за козами, бросил на меня взгляд, который я тогда
до конца не понял и который лишь сейчас понижаю как напоминание: "Не
забудь!"
По детской чуткости я потом много ночей терзался подлостью своего
страха и ясным, унизительным сознанием своей неспособности вести себя так,
как вел Харлампо. Я тогда не понимал, что только великая мечта может
породить великое мужество, а у Харлампо, конечно, была эта великая мечта.
До старого Хабуга, безусловно, доходили отголоски этих безумных слухов,
хотя и в сильно ослабленном виде. Когда в Большом Доме заговаривали об этом,
тетя Нуца то и дело выглядывала в дверь, чтобы посмотреть, нет ли его
поблизости. Чегемские глупцы, а, к сожалению, их в Чегеме тоже было немало,
при виде старого Хабуга делали единственное, что может сделать глупец со
своей глупостью, скромно проявлять ее.
Но однажды один из них не удержался. Несколько чегемцев стояли
поблизости от Большого Дома, по-видимому, в ожидании, когда Харлампо пройдет
со своим стадом. И тут на дороге появился старый Хабуг. Он нес на плечах
огромную вязанку ветвей фундука корм для козлят. И когда он прошел мимо них,
шелестя холмом свежих ореховых листьев и почти покрытый ими, и, может,
именно из-за этой прикрытости его осмелев, один из ожидающих Харлампо
выскочил на дорогу и крикнул вслед уходящему Хабугу, как бы ослабленному
этой огромной, шумящей листьями кладью, как бы отчасти даже
буколизи-рованному ею:
Так до каких же нам пор терпеть твоего козлоблуда!!!
Старый Хабуг несколько мгновений молча продолжал идти, и холм ореховых
листьев за его спиной равномерно вздрагивал. Потом из-под этой движущейся
рощи раздался его спокойный голос:
Вы бы себя поберегли от усатого козла, чем заниматься моими козами...
Опешив от неожиданности ответа, этот чегемец долго стоял, стараясь
осознать слова старого Хабуга, и, наконец осознав, всплеснул руками и
плачущим голосом крикнул ему вслед:
Так не мы ж его содержим в Кремле!
В конце концов слухи о козлоблудии Харлампо докатились до Анастасовки,
хотя в Большом Доме не исключали, что Омар тайно туда уехал и там обо всем
рассказал.
Однажды к вечеру в Большом Доме появились тетушка Хрисула и Деспина.
Уже издали по их лицам было ясно, что они о чем-то знают. Деспиночка
похудела, и ее синие глазки словно выцвели и теперь казались гораздо бледней
ее косынки.
Тетушка Хрисула начала было жаловаться, но старый Хабуг остановил ее и
сказал, что сначала надо поужинать, а потом обо всем поговорить. Тетушка
Хрисула тихо присела у очага на скамью и, глядя на огонь, сидела, подпершись
худенькой, будто птичья лапка, ладонью, и скорбно покачивала головой.
Деспина сидела на тахте и грустно отворачивалась, когда Чунка пытался с ней
заигрывать.
Ничего не подозревавший Харлампо пригнал стадо, вошел во двор с дровами
на плече и, издав свой обычный очаголюбивый грохот, сбросил их у кухонной
стены. Услышав этот грохот, тетушка Хрисула еще более скорбно закачала
головой, словно хотела сказать: он этим грохотом очаголюбия тоже хотел нас
обмануть.
Войдя на кухню и увидев Деспину, опустившую голову, когда он вошел, и
тетушку Хрисулу, которая даже не повернулась в его сторону, он понял, что
они все знают, и сумрачно замкнулся.
Почти молча сели ужинать, и о боже! тетушка Хрисула едва притронулась к
еде.
Мир перевернулся, сказал Чунка по-абхазски, тетушка Хрисула малоежкой
сделалась!
Да замолчи ты! прикрикнула на него тетя Нуца и воткнула в дымящуюся
мамалыгу тетушки Хрисулы большой кусок сыру. Тетя Нуца очень волновалась и
хотела как-нибудь смягчить ее.
Поужинав, вымыли руки, и все расселись у очага на большой скамье, а
Харлампо сел отдельно на кушетке и этим слегка напоминал подсудимого.
Тетушка Хрисула начала. Это был долгий греческий разговор с горькими
взаимными упреками, с постоянными печальными жестами тетушки Хрисулы в
сторону Деспины. Мне показалось, что мелькнуло и упоминание о двужелточных
яйцах. Деспина время от времени всплакивала и терла свои голубые глазки
концом голубого платка.
В глазах Харлампо горел сомнамбулический огонь отчаяния. Голос его
делался все резче и резче. Никогда таким голосом он не говорил с тетушкой
Хрисулой. Это было восстание демоса против аристократов!
Он представил перечень унижений, пережитых им из-за жестокого упрямства
отца Деспины, ее патеро! На пальцах для полной наглядности он перечислил
годы насильственной разлуки с любимой и, перечисляя, все выше и выше подымал
свой голос:
Эна! Диа!! Трио!!! Тесара!!!! Пенде!!!!!
Пять загнутых пальцев отметили неимоверные страдания пяти лет. Но и
этого не хватило, пришлось загнуть еще три пальца на другой руке. Он застыл
на некоторое время с приподнятыми руками и загнутыми в мощный кулак пальцами
одной из них и почти готовым кулаком второй руки. Казалось, еще два года, и
Харлампо набросится с кулаками на отца Деспины и всех аристократов
Анастасовки, если там еще есть аристократы.
(Я вижу Харлампо так ясно, как будто все это было вчера. И опять никак
не могу избавиться от навязчивого ощущения его сходства с обликом нашей
интеллигенции. Вот так же и она, в пересчете на исторические сроки ее
терпения, не пройдет и пятидесяти лет, как набросится на своих
аристократов!)
Тетушка Хрисула не без понимания выслушала могучий выпад Харлампо, она
как бы признала, что восстание против аристократов имело некоторые
основания.
Однако она не растерялась и сама пошла в атаку. Иногда они оба, как к
судье, обращались к дедушке Хабугу, переходя на турецкий язык, хотя он и
по-гречески понимал хорошо. Тетя Нуца тоже время от времени вставлялась,
пытаясь на своем чудовищном турецком языке защищать Харлампо. Когда она
особенно коверкала слова, Чунка в ужасе хватался за голову, показывая, что
такой выговор обязательно угробит дело Харлампо.
Обвинение тетушки Хрисулы сводилось к тому, что теперь отец Деспины не
захочет иметь дело с Харлампо, а другие греки не захотят жениться на
Деспине.
"Кто такая Деспина?" по словам тетушки Хрисулы, будут спрашивать греки
из других сел.
"Деспина, будут отвечать им греки из Анастасовки, это та "аристократйко
корице", чей жених предпочел ей козу".
Кондрепесо, Харлампо?! обращалась тетушка Хрисула к Харлампо, который
тоже как бы отчасти признавал значительность доводов тетушки Хрисулы.
Разговор был долгим, сложным, запутанным. Оказывается, тетушка Хрисула,
перед тем как явиться в Большой Дом, инкогнито пришла на мельницу и узнала у
Гераго о том, что Харлампо, гоняясь за козой, прибежал на мельницу.
Харлампо и дедушка Хабуг объяснили ей, что дело его с козой
ограничилось этой бесцельной и безвредной беготней.
Зачем, зачем, вопрошала тетушка Хрисула, ему надо было бегать за козой,
когда в Анастасовке его дожидается невеста, белая, как снег, и невинная, как
ангелица? Услышав ее слова, Деспина снова всплакнула.
Харлампо сказал, что все это получилось потому, что он объелся орехов и
заболел ореховой дурью. Тетушка Хрисула презрительно отрицала само
существование такой болезни. И она привела доказательство. Тетушка Хрисула
сказала, что, когда они в последний раз уходили с Деспиной из Большого Дома
в Анастасовку, она по дороге съела почти полкорзины грецких орехов и никакой
ореховой дурью не заболела.
Правда, Деспина? обратилась она к племяннице, но отозвался Чунка.
Конечно, правда! воскликнул он по-турецки. Кто же в этом усомнится!
Нет, ты не видел, сказала тетушка Хрисула, взглянув на Чунку. Деспина
видела.
Деспина, грустно кивнув головой, подтвердила слово тетушки Хрисулы. И
тут Харлампо, видимо, решил окончательно расплеваться с аристократами.
По-турецки, чтобы всем была понятна дерзкая прямота его слов, он сказал, что
она не заболела ореховой дурью, потому что и она, и ее брат и так от
рождения безумны. (Делидур!)
Да, подтвердила тетушка Хрисула, горестно качая головой, Хрисула,
конечно, безумная, раз она разрешила своей невинной овечке обручиться с этим
дьяволом.
Ну, от овечки до козы не так уж далеко! крикнул Чунка по-абхазски.
Да замолчи ты, бессовестный! замахнулась тетя Нуца на него.
Деспина снова беззвучно заплакала и снова стала утирать свои синие
глазки концом своего синего платка.
И тут старый Хабуг сказал свое слово. Он сказал, что отделяет Харлампо
тридцать коз в счет его будущей работы. Он сказал, что рядом с усадьбой дяди
Сандро он высмотрел хороший участок для Харлампо. Он предложил там выстроить
дом и этой же осенью сыграть свадьбу и поселить в нем молодых. Он сказал,
что дрань и доски они начнут заготовлять с Харлампо с завтрашнего дня.
Медленно бледнея, Харлампо медленно встал с кушетки. Выражая взглядом
безусловную власть над Деспиной, власть, выстраданную восемью годами
ожиданий, он протянул непреклонную руку в сторону старого Хабуга и сказал
непреклонным голосом:
Вот твой отец, Деспина! Другого отца у тебя нет, Деспина! Филисе тон
патеро су, Деспина! (Поцелуй своего отца, Деспина!)
И Деспина вскочила, Деспина расплакалась, Деспина рассмеялась и
мгновенно преобразилась в прежнюю цветущую, веселую девушку. Она подбежала к
старому Хабугу и, наклонившись, нежно обняла его и поцеловала в обе щеки.
Старый Хабуг осторожно отстранил ее от себя, как переполненный сосуд,
угрожающий пролиться на него непристойной для его возраста влагой молодого
счастья.
Теперь меня, Деспиночка! крикнул Чунка по-русски.
И Деспина, взглянув на Чунку, весело расхохоталась, и тетушка Хрисула
тоже мгновенно преобразилась в прежнюю тетушку Хрисулу и совсем прежним
голосом предупредила племянницу:
Дес-пи-на!
Преображение ее было столь удивительным, что все рассмеялись.
Через пять месяцев Харлампо справил свадьбу в своем новом доме, и
тамадой на свадьбе был, конечно, дядя Сандро. На свадьбе было выпито много
вина, спето много греческих и абхазских песен. Чунка рядом с тетушкой
Хрисулой танцевал сиртаки, пытаясь или делая вид, что пытается рассказать о
том, как они с Деспиной рвали инжир, и тетушка Хрисула с негодованием
бросалась на него и закрывала ему рот. Разумеется, тетушка Хрисула на этой
свадьбе всех переговорила, переела, но перепить дядю Сандро ей все-таки не
удалось.
По сложным психологическим соображениям старый Хабуг вместе с тридцатью
отделенными козами отдал и ту, заподозренную в особых симпатиях Харлампо.
Оставь он ее у себя, дурноязыкие стали бы говорить, что он это сделал, чтобы
не расстраивать семейную жизнь Харлампо.
Мне запомнилась картина, может быть, самого безоблачного семейного
счастья, которую я видел в своей жизни. Вместе с несколькими женщинами мы,
мальчики, идем от табачной плантации к табачному сараю. У женщин на плечах
большие корзины с табаком.
Вот мы проходим мимо дома Харлампо. Харлампо стоит в загоне среди коз и
придерживает за рога ту злополучную козу, наконец-то родившую козленка. А
Деспина, беременная Деспина, с большим животом, в широком цветастом платье,
с подойником в руке, присаживается на корточки возле козы и начинает ее
доить. А Харлампо сумрачно и победно озирается на нас, и я чувствую, что
теперь сумрачность Харлампо это маска, защищающая его счастливую жизнь от
сглаза судьбы. Глядя на нас, он как бы приглашает обратить внимание на
строгое, классическое, естественное, которое только могло быть и есть,
расположение их фигур возле козы.
Чего это он охраняет козу? говорит одна из женщин, не поленившись
остановиться, и осторожно, чтобы удержать огромную корзину в равновесии,
оборачивается к другой.
Еще бы, говорит другая с такой же корзиной на плече, козе же обидно...
Но она вдруг осекается, может быть, покоренная могучим, спокойным
струением гармонии этой ветхозаветной идиллии.
Харлампо придерживает козу за рога, и сквозь сумрачную маску его лица я
чувствую, чувствую неудержимое, победное клокотание его счастья. И в моей
душе смутно брезжит догадка, что к такому счастью можно прийти только через
такие страдания. И сейчас, вспоминая эту картину и вспоминая то
изумительное, сладостно растекающееся в крови чувство благодарности чему-то
непонятному, может быть, самой жизни, которое я тогда испытал, глядя на
Харлампо и Деспину, я думаю, у человека есть еще одна возможность быть
счастливым это умение радоваться чужому счастью. Но взрослые редко сохраняют
это умение.
Через три года у Харлампо было трое детей. Первую, девочку, в честь
тетушки назвали Сулой. Целыми днями тетушка Хрисула возилась с детьми. Сама
Деспина к этому времени стала лучшей чегемской низальщицей табака, но
сравняться с Тали она, конечно, не могла. Однако для молодой
аристократической женщины, рожающей каждый год по ребенку, это было немалым
достижением.
После того, как Деспина родила третьего ребенка, тетушка Хрисула пришла
в Большой Дом и сказала, что в течение одного года собирается дежурить у
постели Деспины, и просила кого-нибудь из женщин Большого Дома время от
времени подменять ее. Когда у нее спросили, зачем она должна дежурить у
постели Деспины, она отвечала, что надо не допускать Харлампо к постели
Деспины, чтобы та отдохнула от беременности, хотя бы на гой.
Тетя Нуца справилась у старой Шазины: принято ли по нашим обычаям
дежурить не только у постели больного, но и у постели замужней женщины? Та
отвечала, что по нашим обычаям это тоже принято, но разрешается дежурить,
только близким родственникам, и поэтому обитательницы Большого Дома не могут
сторожить у постели Деспины.
Буду дежурить одна, пока сил хватит, вздохнув, сказала тетушка Хрисула.
Но тетушка Хрисула если и дежурила, то недолго, потому что грянула
Отечественная война и всю молодежь Чегема вместе с Харлампо забрали в армию.
В отличие от многих наших близких, в отличие от бедняги Чунки, которого
убили в начале войны на западной границе, Харлампо вернулся домой. Да, он
вернулся, и жизнь его была счастлива вплоть до 1949 года, когда его вместе с
Деспиной, и детьми, и тетушкой Хрисулой, и всеми греками Черноморья выслали
в Казахстан.
...Грузовик возле правления колхоза. К этому времени машины стали
подыматься до Чегема. Кузов, переполненный несколькими отъезжающими семьями.
Рыдания женщин уезжающих и женщин, прощающихся с ними.
Шагах в двадцати от машины на бревнах уселись нахохленные, отчужденные,
как орлы за вольером, чегемские старцы. Уже не постукивая, как обычно,
посохами о землю, а угрюмо опершись о них, они неодобрительно поглядывают в
сторону машины, изредка перебрасываясь словами.
Они как бы осознают, что происходящее должно было быть ими остановлено,
но, понимая, что не в силах ничего сделать, они чувствуют гнет вины за
собственное молчание, оскверненность своей духовной власти.
...Зареванная Деспина то и дело спрыгивает с кузова в толпу, чтобы
обняться с теми, с кем не успела попрощаться. Тетушка Хрисула в черном
платье стоит в кузове и кричит что-то непонятное, воздев худую руку к
небесам. (Отцу народов мало было тысяч русских крестьянок, высланных в
Сибирь, которых он, надо полагать, пробовал на роль боярыни Морозовой для
картины нового, неведомого Сурикова, ему еще понадобилось тетушку Хрисулу
попробовать на эту роль.)
Двое бледных, растерянных автоматчиков в кузове и внизу еще более
бледный, с трясущимися губами офицер, старающийся унять лезущих, кричащих,
протягивающих руки в кузов машины, спрыгивающих на землю и вновь водворяемых
в кузов.
И над всем этим ревом, заплаканными лицами, протянутыми руками
сумрачное, бесслезное лицо Харлампо, с желваками, то и дело сокращающимися
под кожей щек, с глазами, обращенными к чегемцам. Он покачивает головой, как
бы напоминая о пророческом смысле своего всегдашнего облика. Он как бы
говорит: да, да, я это предвидел и потому всю жизнь своим сумрачным обликом
готовился к этому.
Офицер, отчаявшись отогнать чегемцев от машины, что-то крикнул
автоматчикам, и они, спрыгнув вниз и держа перед собой автоматы в
горизонтальном положении, как шлагбаумы, стали отжимать толпу. Но так как
задние не отходили, толпа не отжималась, а сжималась. И словно от самого
сжатия толпы в воздухе сгущалось электричество спертого гнева. И офицер,
вероятно, лучше других чувствовавший это, пытался опередить возможный взрыв
нервного напряжения.
И все-таки взрыв произошел. Два мальчика-подростка, абхазец и гречонок,
обнявшись, стояли у машины. Один из солдат несколько раз пытался отцепить