Искандер Фазиль. Три рассказа

нищим, бросили нам остатки со своего стола! Но они об этом пожалеют!
Гость, конечно, пытался его успокоить, но тот затаил обиду. И вот так у
них пошло. А баталбовцы, между прочим, ничего не подозревают, потому что в
те времена сплетни не было и им никто ничего не сказал. Они, бедные, думают:
хорошо встретили гостей, хорошо проводили. Какой там хорошо! Но они ничего
не знали: сплетни не было тогда еще среди абхазцев.
И вот опять представители этих семей встречаются на одном пиршестве. И
тут молодой баталбовец опять допускает ошибку. Когда начали петь, так
получилось, что лучших певцов собрали в одном месте. И этот молодой
баталбовец оказался рядом с тем старым чичбовцем, который уже считал себя
оскорбленным, а теперь этот молодой баталбовец запел возле него. И это было
ошибкой, конечно.
Молодой должен был спросить у старого чичбовца:
Не беспокоит ли мое пение вас? Может, мне отойти подальше?
И тогда старый ответил бы ему скорее всего:
Ничего, сынок, пой. Лишь бы нас хуже пения ничего не беспокоило.
Так обычно говорят. Но этот молодой баталбовец ничего не сказал, потому
что про старую обиду не знал, а сейчас и подвыпил и считал этого старика как
своего близкого человека.
И вот каждую ошибку отдельно еще, видно, можно
было перетерпеть, а две эти ошибки вместе взорвали старика, как атомная
бомба.
Что ты мне в ухо поешь! оказывается, крикнул старик. Да вы, баталбовцы,
я вижу, совсем нас за людей не считаете!
С этими словами он выхватил кинжал и убил на месте этого юношу. Тут,
конечно, крик, шум, женщины. Кое-как загасили, но разве такое надолго можно
загасить? Через два дня старика убил отец этого юноши.
И вот так у них пошло. Разве это не дурость? В таких случаях или
находятся старые, почтенные люди из обоих сел и они собирают лучших
представителей обоих родов и примиряют их. Или один из родов не выдерживает
и, как рой из улья, покидает родное село и переселяется куда-нибудь
подальше. Или они друг друга уничтожают.
И так получилось, что от баталбовцев остались четыре брата и мать. И в
семье чичбовцев тоже остались четыре брата и мать. Но у чичбовцев младший
брат был еще слабенький тринадцать лет ему было. И больше ни у той, ни у
другой семьи не было близких родственников. Только очень дальние.
И вот так они живут уже лет десять. Никто никого не трогает, и многие
решили, что наконец, может быть, через стариков уладят между собой это дело.
А, между прочим, выстрел был за баталбовцами. И вдруг в то лето самый
яростный, самый храбрый из баталбовцев, Адамыр, ушел со скотом на летние
пастбища, а другие три брата остались дома. И это могло быть признаком, что
баталбовцы хотят мира, мол, вот мы самого сильного нашего парня послали на
альпийские луга, мы хотим мира, мы не боимся за свой дом.
Но чичбовцы поняли это по-другому. Нервы у них не выдержали. Чем ждать
выстрела от наших врагов, решили они, воспользуемся тем, что Адамыр ушел на
летние пастбища, убьем этих трех братьев, потом убьем Адамыра и, наконец,
спокойно заживем.
И они так и сделали. Неожиданно напали на дом баталбовцев, убили трех
братьев и угнали весь скот, который оставался дома. А один из чичбовцев,
самый смелый, пошел в горы, чтобы опередить горевестника и там убить
Адамыра.
Но Адамыр в это время покинул пастухов и ушел охотиться на туров. И
там, у ледников, оставался два дня. А этот чичбовец целый день подстерегал
его, не понимая, почему его нет среди остальных пастухов. К вечеру он
подошел к балаганам, где жили пастухи, и спросил у них, куда делся их
товарищ.
И пастухи, конечно, почувствовали, что дело плохо, но что там внизу
случилось, они не знали. Они сказали этому чичбовцу, что Адамыр ушел через
перевал в гости к своему кунаку-черкесу и вернется только через неделю.
Чичбовцу ничего не оставалось делать, и он ушел вниз, в Абхазию. Ничего,
думает, нас четыре брата, а он теперь один.
И вот на следующий день, в полдень, приходит горе-вестник и
рассказывает пастухам, какое страшное горе случилось внизу. И пока пастухи
думали, как подготовить Адамыра, он сам показался на горе и стал спускаться
к балаганам.
С туром на плечах, сам, как тур, спускается к балаганам и издали
кричит: мол, почему вы меня не встречаете? Радуется удачной охоте; не знает,
что его ждет. И вот он уже близко от балаганов, метрах в тридцати, и пастухи
медленно идут навстречу, а он кричит и не понимает, почему пастухи не бегут.
Обычно в таких случаях положено помочь удачливому охотнику. Но они не
подбегают.
И вдруг он видит среди них чегемца и чувствует, что пастухи ему не
радуются. И он останавливается метрах в десяти от них и смотрит на человека,
поднявшегося из Чегема, и чувствует страшное и боится этого. Наконец
сбрасывает с плеч тура и спрашивает:
Что дома?
И горевестник рассказывает ему об этом ужасе, и пастухи говорят, что
один из чичбовцев приходил и спрашивал его.
Передай, сказал Адамыр горевестнику, что через два дня, отомстив за
братьев, приду их оплакать. А если не приду, значит, и меня вместе с ними
оплачьте!
И не сходя с места зарядил свое ружье, повернулся, перешагнул через
убитого тура и пошел вниз. Трехдневный путь прошел за одни сутки, догнал
того чичбовца, который приходил за ним. Убил его, взвалил на плечи, как
тура, и, пройдя еще километров десять до ближайшего жилья, крикнул хозяина,
чтобы он сохранил труп от осквернения до прихода родственников, и, положив
его у ворот, пошел дальше.
Уже к рассвету он подошел к дому чичбовцев, поджег коровник, и, когда
коровы стали мычать, пытаясь выбежать из огня, братья выскочили из дому.
Двух старших Адамыр убил, а младшего, совсем еще мальчика, не стал убивать,
а связал ему руки и сказал матери:
Твои сыновья уничтожили моих братьев. Я последнего твоего сына не буду
убивать, но он всю жизнь будет моим рабом. Властям пожалуетесь, на месте
убью, а потом что хотят пусть делают.
Итак, он, отомстив за своих братьев, пригнал бедного мальчика к гробам
своих братьев и оплакал их, держа одной рукой веревку, к которой был
привязан мальчик. И он дал слово братьям до смерти держать рабом последнего
чичбовца. Мальчика звали Хазарат.
И люди дивились этому случаю. Некоторые хвалили Адамыра, что он не убил
мальчика, некоторые сердились, что он хочет сделать из него раба, а
некоторые говорили, что это он сгоряча так решил, а потом остынет и отпустит
мальчика.
Но он его не отпустил и около двадцати лет держал в сарае на цепи, как
раба. Нашим чегемским старикам это очень не понравилось, но они ничего не
могли с ним поделать. Такой он был яростный, одичавший человек. Если бы он
жил в самом Чегеме, они бы его, конечно, изгнали из села, но он жил в
стороне и никому не подчинялся. Они только ему передали, чтобы он не
появлялся в Чегеме.
А власти в те времена вообще на это мало внимания обращали. Если в
долинном селе кровник убивал врага и не уходил в лес, его арестовывали. Если
уходил в лес, его даже не искали. Но если кто-то убивал полицейского или
писаря, они во что бы то ни стало старались найти убийцу и наказать его. А
тут еще бедная мать Хазарата боялась, что он убьет его, и никому не
жаловалась.
Адамыр так и не женился, потому что абхазцы стыдились отдавать за него
своих дочерей, хотя он несколько раз сватался.
А как отдашь за него дочь, рассуждали они, приедешь в гости к дочери, а
там раб. А зачем мне это?
И так они жили много лет, а потом умерла мать Адамыра, и они остались
вдвоем Адамыр и его раб Хазарат.
Несколько раз в году бедная мать Хазарата посещала своего сына,
приносила ему хачапури, жареных кур, вино. Все это Адамыр ей разрешал. Еще
он ей разрешал один раз в году стричь ему волосы и бороду и три раза в году
разрешал ей купать его. И так, бывало, мать приедет к сыну, дня два посидит
возле него, поплачет и уедет.
И вот, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я решил освободить
Хазарата. Вообще, когда человек молодой, ему всегда хочется освободить раба.
Несмотря на молодость, я был уже тогда очень хитрый. Но как освободить?
Адамыр больше чем на один день никуда не уезжал. А когда уезжал, собаки
никого близко к дому не подпускали.
И вот я потихоньку от домашних сошелся с Адамыром. Если бы отец узнал
об этом, он бы меня выгнал из дому. Он Адамыра вообще за человека не считал.
Наши абхазцы знали, что есть рабство, и иногда турки нападали и уводили
людей в рабство, но чтобы абхазец сам у себя держал раба, этого не знали. И
вот я постепенно сошелся с Адамыром, делая вид, что интересуюсь охотой, а
про раба не спрашивал. Охотник он был редкий, что такое усталость и страх,
не понимал. И вот уже мы с ним несколько раз были на охоте, уже собаки ко
мне привыкли и он тоже привык. Потому что хотя и свирепый человек, но скучно
все время одному.
И однажды перед охотой он мне говорит:
Я покормлю собак, а ты покорми моего раба.
Хорошо, говорю, как будто не интересуюсь Хазаратом.
И он мне дает котел молока и полчурека.
А ложку, говорю, не надо?
Какую ложку, кричит, слей молоко ему в корыто и брось чурек!
И вот я, наконец, вхожу в этот сарай. Вижу, в углу на кукурузной соломе
сидит человек, одетый в лохмотья, с бородой до пояса, и глаза сверкают, как
два угля. Страшно. Рядом с ним вижу длинное корыто, а с этой стороны под
корыто камень подложен. Значит, наклонено в его сторону. Из этого я понял,
что Адамыр тоже к нему слишком близко не подходит. Я уже слышал, что Хазарат
однажды, когда Адамыр слишком близко к нему подошел, напал на него, но
Адамыр успел вытащить нож и ударить. Рана на Хазарате зажила быстро, как на
собаке, но с тех пор Адамыр стал осторожнее. Об этом он сам людям
рассказывал.
Я сливаю Хазарату молоко в корыто и говорю ему:
Лови чурек!
Я так говорю ему, потому что неприятно человеку на землю хлеб бросать,
а подойти, конечно, боюсь.
Бросаю. Он хап! поймал на лету, и тут я услышал, как загремела цепь. К
ноге его была привязана толстая цепь.
Он начал кушать чурек и иногда, наклоняясь к корыту, хлебать молоко.
Это было ужасно видеть, и я окончательно решил его освободить. Особенно
ужасно было видеть, как он хлебает молоко, жует чурек и иногда смотрит на
меня горящими глазами, а стыда никакого не чувствует, что при мне все это
происходит. Привык. Человек ко всему привыкает.
И так все это длится несколько месяцев, я все присматриваюсь, чтобы
устроить побег Хазарата. И боюсь, чтобы Адамыр про это не узнал, и боюсь,
чтобы мои домашние не узнали, что я хожу к Адамыру.
И теперь уже Адамыр ко мне привык и каждый раз перед охотой говорит:
Я покормлю собак, а ты покорми моего раба. И я его кормлю. Он ему
кушать давал то же самое,
что сам ел. Только в ужасном виде. Молоко и мацони сливал в корыто, а
если резал четвероногого бросал ему кусок сырого мяса. Возле него лежало
несколько кусков каменной соли, какую скоту дают у нас.
Сейчас, как я слышал, некоторые дураки из образованных кушают мясо в
сыром виде. Думают, полезно. Но люди тысячелетиями варили и жарили мясо,
неужели они бы не догадались кушать его в сыром виде, если б это было
полезно?
Теперь, что делал Хазарат? Он делал только два дела. Он молол кукурузу,
руками крутил жернова. Они рядом с ним стояли. От этого у него были могучие
руки. И еще он плел корзины. Прутья ему сам Адамыр приносил. Эти корзины
Адамыр продавал в Анастасовке грекам, потому что чегемцы у него ничего не
брали.
За несколько месяцев Хазарат ко мне привык, и хотя глаза у него всегда
сверкали, как угли, я знал, что он меня не тронет, и близко к нему подходил.
Он с ума не сошел и разговаривал, как человек.
И однажды я встретил его бедную мать и тогда еще больше захотел его
освободить. Она постелила полотенце на кукурузной соломе, положила на него
курятину, хачапури, поставила бутылку с вином и два стакана.
Мы с ним ели вместе, хотя мне, честно скажу, было это неприятно. А как
может быть приятно кушать, когда рядом яма, где он справлял свои телесные
дела? Правда, рядом с ямой деревянная лопаточка, которой он все там
засыпает. Но все же неприятно. Но я ради его матери сел с ним кушать. А
бедная его мать, пока я рядом с ним сидел, все время гладила меня по спине и
сладким голосом приговаривала:
Приходи почаще, сынок, к моему Хазарату, раз уже мы попали в такую
беду. Ему же, бедняжке, скучно здесь... Приходи почаще, сынок...
А в это время Адамыр в другом конце сарая стругал ручку для мотыги.
Оказывается, он услышал ее слова.
А мне тоже скучно без моих братьев, сказал он, не глядя на нас и
продолжая ножом стругать ручку для мотыги.
Эх, судьба, вздохнула старушка, услышав Адамыра.
И я вдруг почувствовал, что мне всех жалко, В молодости это бывает. И
Хазарата жалко, и Адамыра жалко, и больше всех жалко эту старушку.
Особенно мне ее жалко стало, когда я увидел в тот день, что она стирает
и латает белье Адамыру. Она ему старалась угодить, чтобы он смягчился к ее
сыну. Но он уже не мог ни в чем измениться.
Однажды на охоте Адамыр мне сказал:
Некоторые думают, что я держу раба для радости. Но раба держать
нелегко, и радости от него нет. Иногда ночью просыпаюсь от страха, что он
сбежал, хотя умом знаю, что он сбежать не мог. За одну ночь о жернов нельзя
перетереть цепь. Я уже проверил. А днем я всегда замечу, если он ночью цепь
перетирал. Да если и перетрет, куда убежит? Сарай заперт. А если выйдет из
сарая, собаки разорвут. И все-таки не выдерживаю. Беру свечу, открываю дверь
в сарае и смотрю. Спит. И сколько раз я его ни проверял, никогда не
просыпается. Так крепко спит. А я просыпаюсь каждую ночь. Так кому хуже мне
или ему?
Тогда отпусти его, говорю, и тебе полегчает.
Нет, говорит, я перед гробом братьев дал слово. Только смерть снимет с
него цепь, а с меня данную братьям клятву.
И вот, значит, я приглядываюсь, присматриваюсь, как освободить
Хазарата. Сарай, в котором он привязан, из каштана. На дверях большой замок,
а ключ всегда в кармане у Адамыра. Но он изредка уезжал на день или на ночь.
И я так решил: сделаю подкоп, напильником перепилю ему цепь, выведу его,
чтобы собаки не разорвали, и отпущу на волю. А потом, когда Адамыр вернется,
если будет бушевать, я ему подскажу, что, наверное, мать Хазарата принесла
ему напильник в хачапури, а подкоп он сам устроил своей деревянной лопатой и
от собак как-то отбился. Я, конечно, знал, что он мать Хазарата не тронет.
Вот так я решил, и однажды Адамыр мне сам на охоте говорит:
Слушай, Сандро, приди ко мне завтра вечером и покорми собак. Мне надо
завтра ехать в Атары, я приеду послезавтра утром.
Хорошо, говорю.
И вот на следующий день еле дождался вечера. Наши все поужинали и легли
спать. Тогда я тихонько встал, взял из кухни фонарь, напильник и пошел к
дому Адамыра.
Иду, а самому страшно. Боюсь Адамыра. Боюсь может быть, он что-то
заподозрил о моих планах, притаился где-то и ждет. И я решил до того, как
начинать подкоп, обшарить его дом. А если он дома и спросит, что я так
поздно пришел, скажу: вспомнил, что собаки не кормлены.
Собаки за полкилометра, почуяв человека, с лаем выскочили навстречу,
но, узнав меня, перестали лаять. Я вошел во двор Адамыра, огляделся как
следует, потом зашел на кухню, оттуда в кладовку, потом обшарил все комнаты,
но его в доме не было.
Тогда я прошел на скотный двор и увидел, что там лежат его три коровы.
Вошел в коровник, повыше поднял фонарь и увидел, что там пусто. Тогда я
вернулся на кухню, достал чурек, которым собирался кормить собак, но не стал
их кормить, а набил кусками чурека оба кармана. Я это сделал для того, чтобы
передать чурек Хазарату. Чтобы, когда мы выйдем из сарая и собаки начнут
нападать, он им кидал чурек и этим немного собак успокаивал.
Потом я снова вошел в кладовку, снял со стены корзину, которой собирают
виноград, вышел на веранду с корзиной и фонарем и, подняв лопату Адамыра,
пошел к сараю, где сидел Хазарат.
Теперь, для чего корзина? Виноградная корзина, она узкая и длинная, для
того, чтобы потом, когда прокопаю ход, всю землю перетащить в сарай.
Если землю не перетащить в сарай, Адамыр догадается, что Хазарату
кто-то помогал снаружи. И через это он может меня убить.
Ставлю фонарь на землю и начинаю копать точно в том месте, где была
привязана цепь с той стороны сарая. Копаю, копаю и удивляюсь, что Хазарат не
просыпается. В самом деле, думаю, крепко спит. Наконец, все же проснулся.
Кто ты? спрашивает, и слышу, как зашевелился в кукурузной соломе.
Это я, Сандро, говорю.
Что надо?
Прокопаю, говорю, тогда узнаешь.
И вот через час я раздвинул рукой кукурузную солому, осторожно поставил
фонарь и сам вылез в сарай.
Хазарат сидит, и глаза, вижу, горят, как у совы.
Вот, говорю, напильник. Мы перепилим цепь, и ты уйдешь на волю.
Нет, мотает он головой, Адамыр со своими собаками меня все равно
выследит.
Не выследит, говорю, ты за ночь уйдешь в другое село, а там он и след
потеряет.
Нет, говорит, я отвык ходить. Далеко не смогу уйти. А близко он со
своими собаками меня все равно поймает.
Не поймает, говорю, а если ты боишься идти один, я пойду с тобой до
Джгерды спрячу тебя там у наших родственников. Потом я вернусь к себе домой,
а ты пойдешь, куда захочешь.
Нет, говорит, я так не хочу.
Тогда что делать? говорю.
Он думает, думает, а глаза горят страшно.
Если хочешь мне помочь, наконец говорит он, принеси метра два цепь. Мы
привяжем ее к этой цепи, и больше мне ничего не надо.
Зачем, говорю, тебе это?
Я немножко буду ходить по ночам и привыкну. А потом ты мне поможешь
убежать.
Но ведь он проверяет твою цепь, говорю, он сам мне рассказывал.
Нет, говорит, первые пятнадцать лет проверял, а теперь уже не
проверяет.
Сколько я его ни уговаривал бежать сейчас не согласился. И тогда я
решил сделать, что он просит.
Топор, говорит, принеси, чтобы сдвинуть кольца.
И вот я среди ночи почти бегу домой, залезаю в наш сарай, достаю из
старой давильни, где лежит всякий хлам, цепь, примерно такую, как он просил.
Возвращаюсь назад, беру топор Адамыра на кухонной веранде и вползаю в сарай.
Пока я ходил, он перепилил напильником свою цепь и распилил два кольца с
обеих сторон. Я даже удивился, как он быстро все успел. У него были могучие
руки от ручной мельницы.
Он взял мою цепь, вставил ее с обеих сторон в кольца, а потом, поставив
эти кольца на жернов, обухом топора сдвинул их концы, чтобы ничего не видно
было.
Больше, говорит, ничего не надо. Иди! Когда ноги мои окрепнут, я тебе
дам знать.
Может, говорю, оставить тебе напильник?
Нет, говорит, больше ничего не надо! Все! Все! Иди! Только с той
стороны как следует землюзатопчи, чтобы хозяин ничего не заметил.
И вот я, взяв топор и фонарь, осторожно вылезаю наверх. И потом быстро,
быстро заваливаю землю в дыру, а потом как следует затаптываю ее, чтобы
ничего не было заметно. Собаки крутятся возле меня, но, думаю, слава богу,
собаки говорить не умеют. И тут я вспомнил, что у меня в карманах чурек, и
разбрасываю его собакам.
В последний раз с фонарем хорошенько осмотрев место, где копал, понял,
что ничего не заметно, стряхнул с лопаты всю землю и отнес ее вместе с
топором и корзиной назад. Все положил туда, где лежало, и так, как лежало.
Потушил фонарь и бегом домой. Дома тоже, слава богу, никто ничего не
заметил.
И вот проходит время, а я пока сам побаиваюсь идти к Адамыру. Прошло
дней пятнадцать двадцать. Однажды брат Махаз, он в тот день с козами
проходил недалеко от усадьбы Адамыра, говорит:
Сегодня весь день выли собаки Адамыра.
Это и раньше бывало, говорят наши, он иногда уходит на охоту с одной
собакой, а другие скучают.
И так об этом забыли. А через неделю слышим, женщина кричит откуда-то
сверху, и крик этот приближается к нашему дому. Все, кто был дома, вышли, но
никто ничего не может понять.
Крик женщины означает горе. Но он идет прямо с горы над верхнечегемской
дорогой, а там никто не живет. Мы с отцом и двумя братьями, Кязымом и
Махазом, быстро поднимаемся навстречу голосу женщины. Минут через пятнадцать
встречаем мать Хазарата. Щеки разодраны, идет без дороги, по колючкам,
ничего не видит. Смотрит на нас, но ничего не может сказать, только рукой
показывает в сторону дома Адамыра.
Мы бежим туда, я не знаю, что думать, но все-таки поглядываю на Кязыма,
потому что он прихватил с собой винтовку. Вбегаем во двор, а собак почему-то
не видно и не слышно.
Я первым открыл сарай. Дверь была просто прикрыта. И вот что мы видим.
Мертвый Адамыр лежит на спине, и лицо у него ужасное от страдания, которое
он испытал перед смертью. Вся шея в синих пятнах, и голова, как у мертвой
курицы, повернута.
А Хазарат лежит на кукурузной соломе, руки сложил на груди, а лицо
спокойное-спокойное, как у святого. Он был до того худой, что отец сдернул
цепь с его ноги, она уже не держалась. И тогда я вдруг вспомнил слова
Адамыра: "Только смерть снимет с него цепь, а с меня данную братьям клятву".
Так и получилось, как он говорил.
Видно, сказал мой отец, Адамыр забылся и слишком близко подошел к
Хазарату. А тот кинулся на него и задушил. И потом сам умер от голода,
потому что некому было дать ему поесть.
Только я один знал, почему это случилось. Но, конечно, никому ничего не
сказал. Между прочим, отец мой, царство ему небесное, был настоящий хозяин.
Таких сейчас нет вообще. Несмотря на этот ужас, который мы увидели, он узнал
свою цепь! Вижу, вдруг приподнял одной рукой и смотрит, смотрит на свет там
было узкое окно без стекла, ничего не может понять. Он хочет повыше поднять
цепь, чтобы разглядеть как следует, а цепь привязана, не идет. А он
сердится, и мне смешно, хотя страшное рядом. Потом отбросил и пожал плечами.
И тут неожиданно снаружи раздались выстрелы.
Выбегаем и видим: Кязым стоит возле скотного двора и стреляет в собак
Адамыра. Одну за другой убил шесть собак. Оказывается, собаки, одурев от
голода, напали в загоне на собственную корову, разодрали ее и съели. А потом
убили еще двух коров, хотя уже скушать их не могли. Вот так одна дикость
дает другую дикость, а эта дикость дает третью дикость.
Бедную мать Хазарата сопроводили в ее село вместе с телом сына.
Несчастного Адамыра тоже предали земле рядом с его братьями, и на этом
кончился его род, заглох окончательно когда-то большой, хлебосольный дом. А
потом и дом вместе с сараем постепенно растащили какие-то люди.
И вот с тех пор я много думал про Хазарата. Я думал: почему он в ту
ночь не ушел со мной? И я понял, в чем дело. Он боялся, что если уйдет, то
не сумеет отомстить. А меня обманул, что разучился ходить. Он ходить мог,
но, зная, что Адамыр всегда вооруженный и собаки могут пойти по следу, не
хотел рисковать.
Он хотел удлинить цепь и неожиданно прыгнуть на Адамыра и задушить его
своими могучими руками, а больше он ни о чем не думал. Он не думал, что
умрет с голоду, не думал, что сам освободиться не сможет, он только думал об
одном отомстить за свое унижение. И тогда я понял: раб не хочет свободы, как
думают люди, раб хочет одно отомстить, затоптать того, кто его топтал. Вот
так, дорогие мои, раб хочет только отомстить, а некоторые глупые люди
думают, что он хочет свободу, и через эту ошибку многое получалось, закончил
дядя Сандро свою сентенцию и с далеко идущим намеком разгладил усы.
Кемал расхохотался, а князь многозначительно кивнул головой в мою
сторону, дескать, учись мудрости у дяди Сандро.
А то, что этих бедных князей Эмухвари обвинили как английских шпионов,
добавил дядя Сандро, это просто глупость. Они даже не знали, что есть такая
страна Англия. А я был в Англии в тридцатых годах вместе с ансамблем
Панцулая. Нас вози ли по стране, и я заметил, что Англия неплохая страна.
Прекрасные пастбища я там заметил, но овец почему-то не было. А для коз
Англия не годится. Коза любит заросли колючек, кустарники любит, а овца
любит чистые пастбища. Не пойму, почему они овец не разводят.
Разводят, сказал я, чтобы успокоить дядю Сандро.
А-а-а, кивнул дядя Сандро удовлетворенно, значит, послушались меня. Лет
двадцать тому назад сюда приезжал английский писатель по имени Пристли. Ты
слышал про такого?
Да, сказал я.
Читал?
Да, сказал я.
Ну как?
Да так, дядя Сандро, сказал я, ничего особенного.
Дядя Сандро засмеялся не совсем приятным для меня смехом.
Я уже заметил, сказал дядя Сандро, вот эти пишущие люди интересно
устроены, никогда про другого ничего хорошего не скажут. А вот я, когда
танцевал в ансамбле, всегда признавал, что Пата Патарая первый танцор, хотя
на самом деле я уже лучше него танцевал... Но дело не в том. Этому Пристли
тогда у нас прекрасную встречу устроили. Показали ему лучший санаторий,
показали ему самого бодрого долгожителя, самый богатый колхоз, и меня,
конечно, с ним познакомили. Я был тамадой за столом. И он сидел рядом со
мной, вернее, между нами сидела переводчица. И мы с ним разговорились. Я ему
тогда сказал, что был в Англии и видел там хорошие пастбища, но овец не
видел. И я ему подсказал, чтобы английские фермеры овец разводили.
А он что? спросил я.
А он, отвечал дядя Сандро, сказал: хорошо, я им передам. И еще он вот
что сказал. Фермерам, говорит, я передам про овец. Но у нас в парламенте и
так слишком много овец сидит. Значит, критикует свое правительство. Тогда я
понял, почему его так хорошо у нас встречают. А теперь я у тебя спрашиваю:
ты, находясь в чужой стране, хотя бы про обком можешь сказать, что там козы
сидят? При этом учти, что козы умнее овец.
Нет, сказал я.
Э-э-э, сказал дядя Сандро.
Князь улыбнулся, а Кемал расхохотался. Хачик отскочил от стола и с