Иванов Егор. Честь и долг (Вместе с Россией - 3)

   - Пусть он будет там побойчее! - сжала свой розовый кулачок Мария Георгиевна. - Женщины не любят вялых и сонных!..
   Комитетчики одобрительно засмеялись.
   - Вася, он бойкий! - сказал сквозь смех Залуцкий. - Кого хочешь из женщин распропагандирует!..
   Когда отсмеялись, Шляпников опять погладил свой ус и подытожил:
   - На Путиловский надо дать директиву: подготовить общую забастовку на заводе, а затем поднять всю Нарвскую заставу... Товарищ Скороходов ответственный, как член ПК, Нарвского и Московского районных комитетов... Кирилл Иванович пойдет на Ижорский завод, соберет там митинг и поможет местным партийцам организовать стачку. Нашим товарищам большевикам во все организации дать сигнал, чтобы любой конфликт в одном цеху доводили до стачки всего завода... Соберемся теперь в следующий раз в зависимости от событий. Расходиться отсюда будем дружно, как идут из гостей. А тебе, хозяйка, спасибо за чаек!
   41. Петроград, 18-20 февраля 1917 года
   Забастовка в лафетно-штамповочной мастерской Путиловского завода продолжалась уже целые сутки. Металлические колонны, на которых стояли валы приводных ремней, перестали сотрясаться от вибрации, умолк шум машин и трансмиссий. Непривычно было рабочим входить в свой цех среди дня, когда здесь было мертвенно тихо. Сутки назад администрации были предъявлены требования: принять обратно группу недавно уволенных рабочих и повысить все расценки на пятьдесят процентов. Заявил это начальнику цеха Алексей Галанин, цеховой организатор, один из ста большевиков на Путиловском заводе. Начальник цеха, пожилой, крупный телом господин в инженерской тужурке, пенсне на тонком длинном носу, не открывая рта, прошипел в ответ: "Я буду разговаривать о прибавке с отдельными рабочими, пусть они зайдут".
   Прием был испытан и раньше срабатывал часто. Но теперь возбуждение в цехе было так велико, настолько личное переплавилось в общее с ясным сознанием неотделимости своей от тех, с кем изо дня в день рядом работаешь на станках и верстаках, что все дружно сказали: "Стачка!"
   В лафетно-штамповочной выбрали делегацию, чтобы идти к начальнику завода, генералу Дубницкому, а все активисты, сочувствовавшие РСДРП, разошлись по другим цехам, чтобы привлечь к стачке и их.
   Тщедушный карлик в генеральской форме, Дубницкий зашелся криком, когда пять чисто одетых и, значит, не работавших с утра штамповщиков были впущены к нему в кабинет, где снова, как и начальнику цеха, изложили претензии бастующих. Генерал называл их изменниками, ослабляющими мощь артиллеристов, топал ногами, кричал, что здесь процветает измена. Когда визгливый речитатив генерала затих, вперед, почти к самому директорскому столу, вышел рослый, плечистый Галанин и, сжимая в кулаке свой картуз, хотел что-то сказать. Но генерал не дал ему слова молвить, а снова закричал из своего дубового кресла:
   - Немедленно возобновить работы, или я закрою мастерскую!
   С дерзким прищуром глаз Галанин выслушал угрозу, повернулся и уже в дверях, уходя, бросил:
   - В понедельник еще раз придем. Может, ваше превосходительство, одумаетесь?!
   Генерал даже поперхнулся от такой наглости. Когда за рабочими закрылась тяжелая дубовая дверь, Дубницкий вызвал в кабинет начальника конторы по делам рабочих и служащих, обретавшегося на всякий случай в приемной, и приказал ему разослать по цехам списки уволенных в январе за стачки рабочих. Их запрещалось принимать на работу, даже если цехи остро нуждались в квалифицированной рабочей силе.
   Известие о забастовке лафетно-штамповочной, приказ Дубницкого и его угрозы быстро разнеслись по заводу.
   Большевистская ячейка сообщила об этом своим на Путиловскую верфь. И там, в судостроительных мастерских, вновь вспыхнуло возмущение, затихшее было накануне. Меднокотельщики прекратили работу.
   В паровозном депо, среди черных туш огромных, словно киты, локомотивов, собрался митинг.
   В тот же вечер на улице Счастливой, названной так, очевидно, лишь в издевку над ее жителями, ютившимися в маленьких бревенчатых избах или двухэтажных бараках, собралось заседание путиловских рабочих-большевиков. Изба не могла вместить всю организацию, поэтому пришли представители цехов и мастерских. Путиловцы Степан Афанасьев и Иван Иванов обошли днем все окрестные заводы и пригласили заводил-большевиков с заводов "Анчар", "Тильмас", химического, из автомастерских гаража "Транспорт", с Екатерингофской мануфактуры.
   На обсуждении стоял один вопрос: как использовать воскресенье, 19 февраля, чтобы с понедельника поднять весь Путиловский завод и приобщить к его забастовке все предприятия района.
   Фактически собрался районный комитет, и он решил, что назавтра все партийцы развернут агитацию по Нарвской заставе - в хвостах у хлебных и продовольственных лавок, по рабочим квартирам, во дворах, на улицах. Утром же надлежало сообщить в комитет о результатах агитации и настроениях рабочих, их жен. Быстро обсудили, быстро разошлись, пока какой-нибудь агент охранки не навел полицию.
   Утром двадцатого в длинный и холодный кабинет начальника завода вновь вошла делегация рабочих. Это были уже представители всех цехов. Едва делегаты переступили порог, как генерал Дубницкий вскочил со своего огромного кресла и закричал визгливым бабьим голосом:
   - Я хозяин на заводе!..
   Он весь трясся от злобы, голос его дрожал, срывался на петуха. Старец вообразил, что он может командовать, словно перед строем солдат:
   - Приказываю приступить к работе!
   Делегаты невозмутимо молчали. Они ждали, когда у директора пройдет пароксизм злобной горячки. Неожиданно Дубницкий перешел на мирный тон и уселся в глубину своего кресла. Злой карлик никогда не служил в войсках, он был генерал-майором лишь в силу своего служебного положения во главе военных заводов. До Путиловского он директорствовал на Ижорском. Его поставили на директорство здесь как неплохого специалиста после секвестра казной этого военного завода. Новый директор был взвинчен уже тем, что завод стал давать намного меньше продукции, а тут еще эти наглецы осмеливаются объявить забастовку в столь тяжелые дни войны. Но генерал еще нигде не встречал такого организованного сопротивления рабочих. Поэтому он сменил грозный тон на льстивый. В словах Дубницкого, заговорившего о том, что теперь все солдаты доблестной армии, сражающейся против германцев, появился пафос. Но когда он заявил рабочим, что завод и без забастовок снизил производительность, а ему в ответ один из делегатов крикнул, что, дескать, сами виноваты, и не назвал его при этом "вашим превосходительством", генерал вновь побагровел. К тому же он заметил вдруг в делегации человека, одетого в солдатскую форму. Около тысячи солдат были отозваны с фронта, чтобы работать в цехах на военных заказах, их тщательно оберегали от политики и рабочей смуты, а теперь, видите ли, и солдата потянуло на бунт!
   - Ты как смел сюда прийти?! - закричал директор солдату. - Забыл присягу! Изменник!
   Делегаты поняли, что, кроме криков и брани, они ничего не услышат. Рабочие повернулись и ушли, не кланяясь, как бывало раньше, и не прощаясь.
   Сразу же во всех мастерских начались стихийные митинги. На верфи не дали говорить помощнику директора, вагонщики ворвались в паровозоремонтную мастерскую и вывезли на тачке мастера. Вагонщики, которых он не знал в лицо, с гиканьем вывалили его в снег возле конторы. Администрация стушевалась.
   Команда солдат-измайловцев, дежурившая на заводе по призыву начальства для устрашения рабочих, была вызвана в судостроительную, где особенно бурно проходил митинг. Появившись в дверях и увидев накал рабочих, офицер что-то скомандовал, и команда растворилась в наступающих сумерках.
   К вечеру по всей огромной территории завода, на улице под еле светившимися фонарями, митинговали все тридцать тысяч путиловцев. Десятки ораторов, и не только большевики, выступали в разных концах завода одновременно. Дружно, не сговариваясь, обсуждали не местные, путиловские дела, а продовольственный вопрос. Накануне три дня подряд мели метели, и город был лишен даже того скудного подвоза хлеба и продуктов, который питал столицу раньше. Кляли Государственную думу, которая только болтай-болтает. Корень зла, убеждали ораторы, - самодержавие и война. Самодержавие надо уничтожить, а войну прекратить. Так что единственный путь - это революция. Везде и всюду практический вывод был один: сдаваться нельзя, бастуем до конца!
   42. Петроград, 20 февраля 1917 года
   Когда Кэтти ввела Монкевица в кабинет своею благодетеля и он узнал в нем Нокса, то сразу понял все. Кэтти он, конечно же, не винил. На ее лице играла улыбка, и вся ее тоненькая фигурка выражала надежду. "Бедняжка, подумал Николай Августович. - Она и понятия не имеет, какие сети нам расставили".
   Нокс попросил Кэтти оставить их вдвоем.
   - Не вините Кэтти ни в чем, она любит вас. И лучшая гарантия ее любви к вам - ребенок, которого она ждет. Я знаю эту девочку с детства: всегда очень решительная и преданная, совершенно бесхитростная. Вы ни в чем не будете раскаиваться. Я решил переговорить с вами сам, чтобы рассеять ваши сомнения. Кэтти и солидные деньги, свой дом в спокойной Британии - залог вашего будущего счастья, - уверенно и напористо говорил Нокс. "Вот меня уже и вербуют", - подумал Монкевиц. Он был обескуражен именно тем, что перед ним был Нокс. Хотя к вербовке и к этому разговору был готов давно. Все-таки он был профессионалом. Да, Кэтти и деньги - вот все, что ей и ему теперь нужно. Но Нокса не проведешь обещаниями, а сведений об агентуре пока нет.
   - Так вот, - продолжал Нокс, - нам нужны данные об австро-венгерских друзьях России. Это очень важно сейчас. Но мы поняли из вашего разговора с Сухопаровым, что вступить с ними в контакт, даже зная фамилии, невозможно. Все это не в сейфе, а в голове у разведчиков. Я проанализировал ситуацию и почти убежден, что ключевая фигура - Соколов.
   "Господи, он даже знает и о моем разговоре с Сухопаровым. Ловко они вытягивают информацию из Кэтти". Но вслух произнес:
   - Соколов - не я, деньги он не возьмет.
   - Это я тоже знаю, - улыбнулся Нокс. - Но мы не будем предлагать ему деньги, есть и другие средства... Сейчас в верхушке вашей армии мы имеем очень надежные связи. Они нуждаются в нашей поддержке, а мы, в свою очередь, всегда можем рассчитывать на них, - вкрадчиво продолжал Нокс. - В вас я тоже верю. Мы уже сейчас положим на ваш счет 2 тысячи фунтов. Исход операции будет положительный, я в этом не сомневаюсь. В крайнем случае, Соколова и Сухопарова мы устраним, а на их месте окажутся наши люди. По лучше бы не делать этого. У Соколова - большой опыт и все явки и пароли к агентам. Он нам был бы полезнее на действительной службе...
   На этой неделе вы поедете в Ставку, к генералу Гурко, - делался все настойчивее тон британского полковника. - Перед отъездом я изложу вам весь план операции.
   Нокс встал, давая понять, что разговор закончен.
   - Мне было очень приятно помочь бедняжке Кэтти и вам, - поклонился он.
   Многое на своем веку повидал Монкевиц, но не думал, что так бесславно закончит свою карьеру. Он очень хорошо видел теперь весь ход операции с самого начала - с появления Кэтти. Но у него не было сил отказаться от нее. Это был последний свет в его жизни. Тем более впереди маячило вполне обеспеченное будущее на Британских островах. А что здесь, в России? Бунт? Пугачевщина?
   Он уважал Соколова, но теперь у них разные пути.
   Выйдя от Нокса, Монкевиц прошел через анфиладу комнат и увидел Кэтти. Решение окончательно созрело в нем.
   43. Петроград, 21-23 февраля 1917 года
   Двадцать первого бастовали все мастерские завода. Никто, кроме солдат, не вышел на работу. Напротив Огородного переулка, в помещении лазарета, расположенном на втором этаже Путиловского потребительского общества, усилились строгости против солдат-измайловцев, рота которых была еще с начала февраля поставлена здесь на постой, как говорили, в целях охраны военного завода от германских шпионов. На самом деле - и это теперь поняли не только большевики, но и все - солдат расквартировали поблизости от цехов на случай возможных беспорядков, затеваемых слишком часто в последнее время рабочим сословием.
   Однако когда на улицах Путиловского района появлялись одиночки-солдаты или небольшие их группы, вокруг них сразу же закипала толпа из путиловцев, тентелевцев, текстильщиц Екатерингофской мануфактуры, рабочих завода "Тильмас". Солдаты, виновато улыбаясь, охотно вступали в душевные разговоры.
   - Мы ведь тоже люди, - говорили они, - и вас трогать не будем... Хоть нам и дали по двести боевых патронов, но время теперь не то. Куда они пойдут, патроны-то, неизвестно, но только не в вашего брата забастовщика...
   - В воздух али назад? - интересовались дошлые мастеровые.
   - А куда надо, туда и пойдут, - уклончиво отвечали солдаты.
   Особенно большевики не оставляли своим вниманием измайловцев. Они подсылали к ним партийцев-агитаторов из числа солдат, работавших на Путиловском заводе. Эти "землячки", уже повоевавшие на германской, раненые или отозванные как квалифицированные мастера на завод, исподволь вели среди своих товарищей измайловцев революционную пропаганду. А когда забастовали все цеха завода и у станков остались только солдаты, пропаганда большевиков в серых шинелях еще усилилась и пошла на два фронта - против роты в Огородном переулке и против выслуживавшихся своих же в мастерских.
   Весь день двадцать первого прошел на Путиловском в агитации среди солдат. Они участвовали во всех собраниях и митингах на заводе, но еще боялись проявить большую активность из-за угрозы военно-полевого суда или ссылки на передовые позиции. Большевики говорили солдатам:
   - Идите с рабочими, ничего вам не будет за это! Скажите, что вас силой не допустили к станкам...
   Солдаты осторожничали, интересовались:
   - Просто бастовать будем или до оружия дойдет? Нам ведь знать надобно, а то ежели до стрельбы дойдет, то и у вас и у нас одна ставка - голова с плеч! А если стачкой побаловаться и кончить, то нам, солдатам, голову снимут, а вам ништо!
   Так и гадали целый день в пустых мастерских солдаты, почти не работавшие в этот день: дойдет до стрельбы или администрация в отступление пойдет, рабочие прибавку к жалованью получат, а что солдатам? Каторга?..
   В среду 22 февраля утром на Нарвской заставе около Путиловского завода лежал необычно чистый вчерашний снег. Трубы бастовавшего гиганта еле теплились, сажи выбрасывали мало. Солнечно, морозно. Толпа рабочих, как обычно, утром подтянулась к проходным. Ворота были наглухо закрыты правление объявило локаут. Все оказались уволенными. Возникли стихийные митинги прямо подле объявлений об увольнении. Большевики предложили выбрать по одному делегату от цеха и создать стачечный комитет. Прошло единогласно. Даже гвоздевцы и анархисты, впрочем весьма малочисленные на Путиловском, поднимали руку за.
   Выборные собрались рядом с Огородным, в помещении рабочей больничной кассы, где уже обсуждали ситуацию многие члены Нарвского районного комитета большевиков. Скороходов предложил вынести резолюцию: "Приостановить работы на всех заводах заставы. Разойтись по городу и призвать другие районы поддержать стачку на Нарвской заставе". Это решение, словно по беспроволочному телеграфу, мгновенно достигло рабочих на "Треугольнике", химическом, других заводах столицы. Когда путиловские гонцы пришли в Выборгские и другие районы, многие заводы и фабрики там уже бастовали. Забастовка на Путиловском стала долгожданным набатом.
   В тот же день, под звон колоколов Федоровского собора в Царском Селе, где государь всея Руси только что отстоял на утрени литургию преждеосвященных даров, в два часа дня литерные синие поезда отошли от станции Александровская. Отъезд царя заранее не планировался. Он поехал потому, что Алексеев, только что прибывший в Ставку из Крыма, где он вроде бы лечился, по прямому проводу вызвал верховного главнокомандующего под благовидным предлогом на фронт. Видимо, заговорщики решили приступить к осуществлению своего плана, а царь, находящийся поблизости от Петрограда, да еще в окружении верных ему войск, воодушевленных его присутствием, мог оказаться помехой "пасхальной заутрене", которую ему готовили.
   Самодержец всероссийский, как он о себе еще думал, и сам был не прочь развеяться на Ставке. Правда, генерал Глобачев доносил о тревожных настроениях в рабочем сословии, но Алексеев утверждал, что дела требуют присутствия верховного главнокомандующего вблизи его дивизий. Хотя наступления зимой не предвиделось, следовало показать союзникам, бывшим весьма возбужденными на союзнической конференции, и прежде всего наглецам Мильнеру и Бьюкенену, что он, Николай, прочно держит бразды правления в своих руках - на фронте и в тылу. В тылу вроде бы было затишье, на фронте тоже. Но в Ставке Николая никто не мучил нудными министерскими докладами, просьбами. Да и Аликс со своей необузданной любовью и бесконечными советами, вечно плохим настроением и склонностью драматизировать события изрядно надоела.
   А в вагоне так покойно. Зеленый шелк, которым обтянуты стены, ласкает глаза, словно изумруд Нерона. Только "свои" в соседних вагонах - Воейков, дворцовый комендант, собутыльник и приятель по офицерскому собранию, с которым приятно вспомнить полк лейб-гусар; Нарышкин, начальник военно-походной канцелярии. Он знает, когда можно беспокоить, а когда нельзя. Старый граф Фредерикс, министр двора... Уж он-то соблюдает всегда необходимый этикет. Граббе - начальник конвоя, и Федоров, лейб-медик, любимые флигель-адъютанты Мордвинов и Лейхтенбергский...
   Покачиваясь на хороших рессорах, плавно катится царский вагон. "Тук-тук, тук-тук", - переговариваются колеса на стыках рельсов. Ярко горит электричество, окна - упаси господь от германских аэропланов! - плотно зашторены. Так уютно читать Цезаревы "Записки о Галльской войне"...
   ...Василий Каюров, большевик, член Выборгского районного комитета, поздно вечером проводит собрание женщин-большевичек.
   - Дорогие товарищи женщины! - обращается он к небольшому числу агитаторш, вокруг которых уже сложились постоянные женские кружки. Петербургский комитет и наш Выборгский районный комитет просят вас завтра, в Международный день работницы, провести митинги на своих фабриках. Расскажите трудящимся женщинам о значении этого дня для их освобождения. Скажите им, что они ни в чем не уступят мужчинам и могут идти в одном боевом ряду с отцами, мужьями и братьями... Вот что надо иметь в виду при агитации... сообщает Каюров и излагает текст листовки: - Дорогие товарищи женщины! Долго ли мы будем еще терпеть молча да иногда срывать злобу на мелких торговцах?! Ведь не они виноваты в народных бедствиях, они и сами разоряются. Виновато правительство, оно начало войну эту и не может ее кончить. Оно разоряет страну, по его вине вы голодаете. Виноваты капиталисты - для их наживы война ведется, и давно пора крикнуть им: "Довольно! Долой преступное правительство и всю его шайку грабителей и убийц. Да здравствует мир!"
   Утро двадцать третьего было морозным. Николай проснулся в Смоленске. Но почему-то в неприятном расположении духа. Не вышел к завтраку, поел в купе. "Свои" за столом в салон-вагоне посудачили о том, что вот в Петербурге неспокойно, может, зря выехали так рано - первоначально ведь собирались отъехать из Царского первого марта... Чего это Алексеев чудит?!
   За окном проплывали заснеженные станции, часовые в башлыках, заметенные до окон деревеньки, ставшие на зиму белоснежно чистыми. Бездумно-весел был один Воейков. Его гвардейской фанаберии совершенно не нарушали все эти разговоры о том, что что-то странное грядет... Государь по-прежнему читал французское издание Юлия Цезаря.
   С утра Петергофское шоссе в черте города заполнилось людьми. Сначала на улицы вышли по призыву большевиков тысячи женщин. Собиралась грандиозная демонстрация в честь Международного женского дня. На призыв жительницы заставы откликнулись охотно. Их возмущение росло день ото дня. Женщины работницы, солдатки, домохозяйки - больше, чем мужчины, несли тяготы, усиленные войной. Они уже и без призывов собирались огромными толпами и громили продовольственные лавки, прогоняли полицию. Сегодня на помощь жандармам на рабочие заставы были посланы войсковые патрули.
   Когда новые тысячи женщин стали выходить на Петергофский проспект, мощный гул поднялся над заставой. Демонстрантки окружали солдатские патрули, под градом их требований и упреков солдаты терялись, отступали, мешались с толпой. Полиция не решалась тронуть работниц. Здесь были текстильщицы Екатерингофской мануфактуры, девушки с тряпичной фабрики, усыпанные пылью и нитками от грязной ветоши, которую они сортировали; присоединились к толпе работницы конфеткой фабрики...
   Чуть позже женщин на улицу стали выходить мужчины. Первыми, как всегда, были путиловцы, пришли рабочие с фабрики "Анчар", шоферы и механики гаража "Транспорт", пильщики с деревообрабатывающего. С Балтийской улицы подошли кабельщики мастерской Бездека, бросили свой парк конной железной дороги кондуктора и кучера, рабочие-костожоги с островов Грязного и Резвого также влились в огромную массу людей. Толпа все росла, она заполнила всю ширину Петергофского проспекта.
   Кто-то затянул "Варшавянку", и неудержимый поток демонстрации полился в сторону Нарвских ворот. Здесь к нему присоединились работницы Тентелевского химического. Их изможденные серые лица выделялись в толпе.
   Нарвская застава в годы революционных подъемов всегда становилась местом революционных собраний и митингов. Митинги стали традицией заставы. Они стремительно собирались, при малейшей угрозе со стороны полиции переходили с места на место и исчезали при подходе полицейской цепи. Казацкие и полицейские кони хорошо знали места в районе Нарвской заставы, плеть и шашка карателей часто гуляла здесь по спинам и головам тех, кто недостаточно проворно уклонялся.
   Но митинг, который теперь открылся на площади у Нарвских ворот, не был похож на все прошлые митинги. Ораторы не прятали своих лиц, говорили открыто. Их слова, сказанные громко и гордо, проносились из конца в конец площади. У слушателей и агитаторов поднималось настроение, какого никогда ранее не бывало.
   Все новые и новые реки людей вливались в море у Нарвских ворот. Слух о митинге достиг Волынкиной деревни, и оттуда пришло несколько сот женщин с пустыми корзинками. Они простояли всю ночь за хлебом, намерзлись, посинели от холода, но хлеба так и не получили...
   Во всех концах человеческого моря, куда еле доносились речи выступавших с главной трибуны - каменного цоколя Нарвских ворот, закипали водовороты вокруг не ведомых никому ораторов, поднятых над толпой на плечи слушателей. Но когда на цоколь поднялась изможденная, с желтым бескровным лицом высокая и худая работница химического завода, гул голосов разом стих. Ее ватная военного образца душегрейка была прожжена во многих местах кислотой. Женщина сотрясалась от кашля. Она долго не могла начать говорить, но толпа терпеливо ждала.
   Наконец стоявшие рядом с аркой люди услышали, как работница сказала:
   - Проклятая кислота действует. Все в горле першит... - Потом она выпрямилась и громко, ясно бросила свои слова обличения: - До каких пор молчать будем?! Эта война хуже кислоты жжет внутри! Детям есть нечего! До хлеба не достояться! Вчера мне удача выпала - на бойне выпросила костей и требухи. Суп-то с них наваристый вышел, только в горло его еле пропихнешь. А мясо кто ест? Господа в бобрах и енотах? Почему хлеба нет?
   Ее угловатая фигура вся напряглась, и женщина во всю силу своего громкого от природы голоса сорвалась на крик:
   - Мужчины! Почему молчите?! Все равно пропадать!..
   Приступ кашля от непривычного напряжения снова охватил ее, и она спустилась в толпу, бросив туда предварительно листок - письмо с фронта от мужа. Листок пошел по рукам, но разобрать, что там написано, было почти невозможно - так густо строки были замазаны черной цензурной краской.
   В толпе раздались голоса: "На Невский!", "Хлеба требовать", "Долой войну! Нам мира надо!"
   Появились красные флаги, зазвучали революционные песни. Женщины отбирали флаги у мужчин: "Наш праздник! Нам нести!"
   Слух о том, что путиловцы пошли на Невский, мгновенно разлетелся по всему Петрограду. На Выборгской стороне, в десятке верст от Нарвской, еще утром толпы бастующих рабочих пытались прорваться на Невский, но отошли, стиснутые полицейскими кордонами. На Сампсониевском и Безбородкинском проспектах рабочие остановили трамвайное движение. Центром событий стала здесь площадь Финляндского вокзала. Ораторы выступали с крыш трамвайных вагонов, с афишных тумб. Не только большевики, но даже оборонцы-гвоздевцы и эсеры выступали против войны и самодержавия.
   На Полюстровской набережной сбили с ног и разоружили полицейского надзирателя, угрожавшего толпе револьвером; отбирали оружие у одиночных полицейских и в других концах Петрограда.
   Мосты через Неву прочно захватила полиция. Поток демонстрантов разбился на струйки черных ручейков, которые потекли по льду реки. К четырем часам дня, уже в сумерках, выборжцы запрудили Литейный и Суворовский проспекты, митинговали, пели революционные песни, кричали лозунги против войны и голода. В шесть они соединились с путиловцами и сообща остановили завод "Арсенал" на Литейном. Арсенальцы присоединились к демонстрации.