Страница:
- Сбежали... - продолжал бубнить Родзянко. - Председателя Совета министров неизвестно где искать... Кончено!
- Если кончено, так и берите власть, - уже настойчиво и зло стал давить на него Шульгин. - Учтите, что может быть два выхода: все обойдется, государь назначит новое правительство, так мы ему и сдадим власть... А не обойдется, если мы власть не подберем - ее подберут другие, те, которые уже выбрали каких-то мерзавцев на заводах под названием Совет! Берите наконец, черт их возьми! Ведь у нас нет сейчас здесь пулеметов, чтобы разделаться с взбунтовавшимся гарнизоном и этими мерзавцами рабочими, со всяким революционным сбродом!
- Вы правы, Василий Витальевич, вы правы! - твердил в расстройстве чувств Родзянко. - Но как опереться на все эти выражения симпатий к Думе? Они трогательны, но как на них опереться? Ведь чья-то враждебная рука - я вижу большевиков - отнюдь не желает укреплять власть Думы!
Шульгин пощипал свои тонкие усики, его руки дрожали от возбуждения и ненависти к черни. Он так же, как и все члены Думы, утверждая себя, уже много раз выходил в Екатерининский зал. Полуциркульный, в Ротонду, в Белый зал - туда, где беспрестанно сменялись ораторы, говорившие о свободе, о долге перед народом, о победе над германцами. Он тоже говорил - долго, витиевато. Его слушали, как и всех, - внимательно, аплодировали и кричали "ура!". Его коробило, но надо было снова и снова повиноваться людям, заглядывавшим в кабинет Родзянки и требовавшим ораторов... Теперь, к ночи, волна несколько спала. Во дворце остались лишь бездомные солдаты, устроившиеся везде, где можно прилечь, расставив пулеметы, которых так не хватало Шульгину, составив ружья в козлы, словно в казарме. Кое-где в комнатах еще кипели речи. А поздним вечером кто-то пришел и сообщил, что одну из комнат бюджетной комиссии занял исполнительный комитет какого-то Совета рабочих депутатов. Похоже на то, что власть стала ускользать из рук господ членов Временного комитета...
Многие думцы расположились на ночлег в полукруглой комнате за кабинетом Родзянки, в так называемом "кабинете Волконского". Никто из них не мог уснуть. Ведь рушился их мир.
Шульгин был весь как обнаженный нерв.
"До какой степени кошмара уже дошла Россия?! - бродили в его затуманенном мозгу страшные мысли. - Что с армией? Как она воспримет происходящее? Примет или не примет власть Временного комитета Государственной думы? Ведь нужен прочный центр власти... Не то настанет небывалая анархия, которая сметет с лица земли матушку-Русь! Но главное это армия! Если развал достигнет и армии - это полная катастрофа... Сегодня пока звучит "Государственная дума"! Они идут сегодня сюда! Но придут ли завтра? Если они поймут, что Временный комитет Государственной думы - это чистейшая фикция, фокус, - они будут решать сами вопрос о государе. Да, это важно... У него нет больше верноподданных - одни мятежники! Распутин выбил всех его друзей, всех верноподданных! И мы, мы сами виноваты, что раздували фигуру этого грязного мужика! А теперь надо спасать царя, монархию надо спасать, царствующий дом Романовых! Но как? Ведь можно их разогнать пулеметами, расстрелять картечью из пушек, или... если это уже невозможно... ценой отречения Николая Александровича спасти ему жизнь и спасти монархию... хотя бы конституционную... Значит, прав Прогрессивный блок и та группа, кто прочили на престол Михаила Александровича? Ведь этот проклятый сброд, оккупировавший Таврический, скоро начнет убивать... Говорил же Пуришкевичу, чтобы не убивали Распутина! Вот бы и выдали его сейчас толпе, как когда-то нелюбимых бояр с Красного крыльца Кремля... Надо спасти, что можно еще спасти... Николай Первый повесил пять декабристов и остановил бунт. Если Николай Второй перевешает пятьдесят тысяч февралистов ради подавления нового бунта, то слава ему и почтение!.."
От мыслей Шульгину делалось горько, словно от хины.
"Но если не удастся, не найдется ни полков, ни генералов? Кто тогда сможет остановить падение в пропасть анархии? Родзянко? Он, пожалуй, пошел бы в премьеры, но в премьеры его не пропустят! Гучков? Милюков? Какие из них премьеры - так, болтуны на трибуне. Керенский? Ведь он актер, но по зыбкой трясине умело танцует... И приказы уже отдает на все стороны, да и слушаются его... А почему? Может быть, за ним кто-то стоит? Какая сила и сила ли? Или люди? Коновалов, например, Некрасов и другие?
Неужели с утра возобновится весь этот жуткий кошмар? Пулеметы, пулеметы надо против них!.."
Шульгин дремал и не дремал, кошмарные видения пушек и пулеметов, расстреливающих вместо с бунтовщиками и членов Государственной думы, и его, депутата от Киевской губернии, во сне и наяву проносились перед его глазами. Как он их ненавидел! Как хотел расстрелять, повесить, забить нагайками тысячу, десять тысяч раз каждого, кто разрушил его старый и уютный мир.
51. Могилев, 27 февраля 1917 года
Алексей Соколов, не занятый в этот день докладами, с утра ощутил, как напряжение в Ставке нарастало. В небывало ранние часы офицеры толпились в читальной зале офицерского собрания в гостинице "Бристоль", где раньше и во времена служебных-то занятий никого никогда не бывало. Газеты или журналы никто не открывал, только говорили и без конца курили. Все сразу узнали, что еще затемно пришла телеграмма от Протопопова, в которой министр внутренних дел сообщал о событиях вроде бы успокоительно: вчера в начале пятого Невский был очищен от бунтовщиков, но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды. Что бунтовщики обстреливают части регулярной армии - настораживало. Однако Протопопов, как говорили, заверял, что войска действуют ревностно, поступили сведения, что часть рабочих собирается приступить к работе двадцать седьмого. Министр добавлял, что в Москве спокойно.
Но час от часу телеграфная лавина нарастала. Неведомо какими путями стали известны слова императрицы из ее телеграммы царю: "Очень беспокоюсь относительно города".
После полудня от шифровальщиков, потерявших всякое соображение о дисциплине, просочился текст телеграммы Родзянки государю, которую тот направил через Алексеева. Может быть, постарался и сам "косоглазый друг" царя, чтобы создать атмосферу тревоги вокруг верховного главнокомандующего. Ведь царь, узнав от Алексеева о требованиях "этого толстяка", отмахнулся от них, как от назойливой мухи. Но господа офицеры были другого мнения о председателе Думы. Его настойчивость импонировала многим, даже самым отьявленным монархистам. Его телеграмму знали наизусть. Если один начинал ее цитировать, то неизменно кто-то другой подхватывал и продолжал: "Последний оплот порядка устранен. Занятия Государственной думы... прерваны... Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров... Гражданская война началась и разгорается... Государь, не медлите! Час, решающий судьбу вашу и родины, настал. Завтра может быть уже поздно".
Алексей, вопреки мнению большинства офицеров, не верящих в глубокую сущность событий, в их судьбоносность, давно вслушивался в рост народного недовольства и пришел к выводу, что это начинается революция, размах и пламя которой могут оказаться ничуть не меньше, чем у Великой французской. Он не пребывал в печали от того, что в Петрограде люди ходят с красными флагами, что батальоны запасных восстали и присоединились к рабочим. Он видел смятение и тех, кто тянул его в заговор против царя. С чувством нарастающего волнения вслушивался он во все приметы великих событий, приходившие из Петрограда. Однако он не показывал своих истинных чувств коллегам-генералам, каждый из которых мог оказаться именно той коварной пружиной в заговоре, которая послала Маркова на предательство. Он был теперь крайне осторожен среди тех, кого раньше считал "своими".
...Среди дня пришли новые телеграммы и сразу сделались предметом обсуждения.
В час с четвертью Беляев сообщил Алексееву, что начавшиеся в некоторых частях волнения подавляются. Выражал уверенность "в скором наступлении спокойствия". Он же - начальнику штаба верховного главнокомандующего, в девятнадцать часов двадцать две минуты указывает на "серьезность положения". Просит прислать действительно "надежные части". Копия депеши пошла к главкосеву*...
______________
* Одно из сокращений, принятых в годы первой мировой войны. Означает главнокомандующего Северным фронтом.
Беляев - Алексееву в девятнадцать тридцать три: "Совет министров признал необходимость объявить Петроград на осадном положении. Ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности назначил на помощь ему генерала Занкевича, так как генерал Чебыкин отсутствует".
23 часа 53 минуты. Снова Беляев сообщает, что из Царского Села вызваны небольшие части запасных полков.
А в промежуток между двумя последними телеграммами офицерское собрание облетел слух, что великий князь Михаил Александрович, неведомо как оказавшийся в столице в разгар событий, из дома военного министра на Мойке, где имелся прямой провод со Ставкой, сообщал Алексееву о "серьезности положения", о необходимости назначить председателя Совета министров, который сам подобрал бы себе кабинет. Он спрашивал царя через Алексеева, не уполномочит ли его царь сейчас же об этом объявить, называя, со своей стороны, князя Львова, и предлагал принять на себя регентство.
Как только Соколов услышал об этой депеше, он понял, что машина заговора начинает налаживаться. На волне народной революции те господа, которые подбили на эту телеграмму великого князя, видимо, соорганизовались и начали действовать по заранее разработанному плану.
Однако стало известно, что царь опять ответил отказом, словно не понимая или не зная масштабов беспорядков, захвативших Петроград. А вслед он велел Алексееву передать в столицу, что он не допускает каких бы то ни было перемен, требует принятия решительных мер для подавления бунта и предоставляет временно князю Голицыну диктаторские права по управлению империей вне района, подчиненного верховному главнокомандующему.
...Чрезвычайность положения постепенно доходила даже до тугодумного Воейкова. Всю первую половину дня он следил за тем, как отделывают купленный им для жены дом на Днепровском проспекте. Дворцовый комендант собирался вскоре перевезти свою Нину в Могилев, чтобы не чувствовать себя столь одиноким. Но во вторую половину дня и Воейков стал слоняться по коридорам губернаторского дома и приставать ко всем знакомым с глупыми расспросами. Отвлекло его лишь то, что государь после новых телеграмм Александры Федоровны, в которых она панически писала, что уступки необходимы, что стачки продолжаются и много войск перешло на сторону революции, что окружной суд горит, приказал приготовить литерные поезда для отъезда вечером в Царское Село.
Соколов был у генерала Лукомского, когда вошел к нему Воейков и сообщил о желании государя выехать в одиннадцать вечера из Могилева на Царское Село.
- Подать поезда в одиннадцать часов можно, но отправить их ранее шести утра нельзя, - с вызовом, явно означавшим крушение власти в Ставке всех этих свитских генералов с вензелями царя на погонах, ответил Лукомский. - Надо приготовить свободный проход поезда по всему пути и разослать для этого всюду телеграммы...
Воейков только и мог ответить, что принятого решения государь не изменит, и уже не столь наглым тоном, как раньше, просил отдать необходимые распоряжения. Когда дворцовый комендант хотел уйти, Лукомский жестом пригласил его сесть.
- Решение государя ехать в Царское Село может привести к катастрофическим последствиям, - твердо сказал генерал-квартирмейстер. - По моему мнению, государю следует оставаться в Могилеве: ведь связь между штабом и главнокомандующим будет потеряна, если произойдет задержка в пути. К тому же ничего не известно наверное о событиях в Царском Селе и Петрограде, поэтому ехать его величеству в Царское Село опасно.
По тому, как Лукомский убеждал Воейкова не допустить отъезда государя из Могилева, где он находится в окружении пока еще верных ему войск, Соколов понял, что генерал-квартирмейстер - не участник заговора. Он говорит от своего имени, а не от имени Алексеева, который дезавуировал бы его, узнай об этих разговорах.
Воейков стоял на своем. Он ничего не желал слушать, поднялся и ушел.
- Ну прямо "золотая орда" какая-то эти свитские, - с раздражением сказал Лукомский Соколову, когда дверь за Воейковым закрылась. - Ничего не хотят понимать!
В его раздражении Алексею почудилось недовольство самим царем, а вовсе не его приближенными. Интеллигентное лицо генерал-квартирмейстера с пенсне на золотой дужке было крайне расстроено. Он, видимо, тоже понимал, что творится нечто чрезвычайное, и всячески старался обрести душевное спокойствие.
Но покоя не было. Особенно в этот день.
После обеда у государя, куда неожиданно был приглашен генерал-адъютант Николай Иудович Иванов, числившийся в резерве назначения и живший в своем салон-вагоне на станции, стало известно, что царь назначил его диктатором, придал Георгиевский батальон из охраны Ставки, приказал вызвать два полка в его распоряжение и послал на усмирение бунтующего Питера.
...В половине двенадцатого ночи два литерных поезда стояли у платформы вокзала. Неподалеку, на товарной станции, формировался эшелон для Георгиевского батальона. Вагон Николая Иудовича стоял еще здесь, на пассажирских путях.
В полночь Днепровский проспект, заснувший крепким обывательским сном, был разбужен грохотом моторов. Это царь и свитские направлялись к поездам. Замерзшие часовые, оцепившие здание вокзала, делали "на караул" своими винтовками, вкладывая в этот простой прием побольше энергии, чтобы согреться хоть от такого движения.
Почти вслед за ними на вокзал примчалась кавалькада штабных машин. Алексеев с некоторыми чинами штаба приехал проводить царя. Он знал, что скоро Николай ляжет спать в вагоне, и решил до этого попрощаться с ним. Они походили вдвоем по платформе, поговорили о чем-то. Затем остановились у лесенки, крытой ковром и ведущей в царский вагон. Алексеев троекратно, по-русски, облобызал государя. Штабные и свитские стояли по стойке "смирно". Затем император вошел в вагон, а Алексеев, круто повернувшись, отправился к автомобилю.
Николай Романов внешне был спокоен, но бледность покрывала его лицо. Последние часы он провел в мучительных раздумьях о том, что делать, на что решаться. До него уже неведомо как докатилось мнение военных о том, что его отречение необходимо для успокоения страны в целях ведения войны. "Опоздал заключить мир с Вилли и вздернуть всю эту сволочь! - носилось теперь у него в голове. - Одна надежда на Николая Иудовича и его георгиевских кавалеров... Да и два верных полка с Северного фронта уже назначены в Петроград... Но что-то Алексеев не торопился их вызвать с позиций в помощь Иванову! И вообще он ведет себя как-то странно... Уговаривает дать конституцию, передавал мне возмутительные телеграммы Родзянки и брата Михаила... Юлит, нет в нем твердости. Да, он не может быть диктатором, а я-то надеялся в его лице иметь верного слугу. Вот тебе и "косоглазый друг"! Не случайно Аликс предупреждала о его шашнях с Гучковым... И из отпуска он раньше времени приехал... Меня зачем-то в Могилев вызвал..."
Николай посидел немного в натопленном вагоне не снимая бекеши - ему было холодно, и почти била дрожь.
"Это от возбуждения..." - сказал он самому себе, сбросил бекешу и приказал позвать Николая Иудовича.
Через несколько минут генерал Иванов был в царском салон-вагоне. Его хитрые глазки весело блестели в узких щелочках век, утиный нос с бородавкой блестел над широченной бородой. Весь его облик источал угодливость и почтение.
"Еще бы, - думал Николай, изучающе глядя на Иванова. - Ведь ты состоишь в родстве со мной - как я тогда умно сделал, что дал крестить именно тебе своего сына. А потом, потом ты споспешествовал тому, чтобы я получил Георгиевский боевой крест. Я это не забуду... А еще больше буду тебе благодарен, если расправишься быстро с мятежниками. Оставлю тогда в диктаторах, награжу".
- Во имя вашего крестника, Николай Иудович, задушите гидру революции в Петрограде!
- Задушу, ваше величество!
- Слава богу! Теперь вся надежда на вас...
Они еще немного побеседовали о том, какие войска идут с фронта в распоряжение Иванова, что царь уже отдал распоряжение Алексееву передать в Петроград и снабдить Николая Иудовича документом о том, что все министры обязаны подчиняться распоряжениям генерал-адъютанта Иванова, о качестве пулеметов "кольт", целую команду которых придали Георгиевскому батальону. Николай постепенно успокаивался. Он милостиво отпустил диктатора спать, а сам на ночь почитал еще письма драгоценной Аликс, пришедшие вечером. Александра Федоровна сообщала, что дети все еще болеют корью. Насчет петроградских событий успокаивала: "Говорят, это не похоже на 1905 год, потому что все обожают тебя и только хотят хлеба".
Вскоре он заснул. Он всегда хорошо спал после того, как принимал какое-то ясное решение. Синий литерный поезд плавно тронулся утром, в пять часов, на Оршу, Смоленск, Лихославль...
52. Петроград, 28 февраля 1917 года
В шесть часов утра Настя собралась уходить со своей сумкой. Агаша так и не возвращалась с вечера. Пили кофе с Марией Алексеевной. Старушка тоже собиралась вскоре на улицу, как она сказала, "дышать ветром свободы".
Вчера, вернее сегодня в ночь, Анастасия уже побывала в Таврическом, нашла там военную комиссию исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, до трех ночи помогала делопроизводителям этой комиссии, а уходя, получила задание с утра отправиться со своей санитарной сумкой на Нарвскую заставу в распоряжение рабочего совета Путиловского завода. Рабочая милиция путиловцев вела ожесточенные схватки с полицейскими пулеметчиками и стрелками. Опасались также наступления на Петроград верных царю частей из Царского Села.
Едва Настя вышла на темную еще Знаменскую, ее охватило чувство радости и подъема, бушевавшее в эти дни в груди у каждого петроградца. Улица и площадь были полны людей. Особенно много на улицах было молодежи.
От встречного студента Настя узнала, что очагом сопротивления старой власти в центре города служит еще Адмиралтейство, где засели 600-700 солдат во главе с офицерами и генералом Хабаловым. Они ждут подкреплений из Царского Села, из Гельсингфорса, с Северного фронта. Рабочие и революционные солдаты захватили питерские вокзалы и готовы встретить карателей не только агитацией, но и огнем пулеметов...
Трамваи не ходили, извозчики попрятались. Насте пришлось идти пешком на другой конец города. Петроград был суров и прекрасен. На множестве домов красные флаги. То и дело рычащие грузовики и легковые авто, полные людей с оружием, неслись по разным направлениям. Иногда толпа зела фигуру в штатском или в солдатской шинели, в которой легко было узнать по осанке и повадке переодетого полицейского. То вблизи, то в отдаленье бухали выстрелы. Было непонятно - в воздух ли, или это мстили народу "фараоны", засевшие на чердаках высоких зданий, на колокольнях...
Анастасия не чувствовала усталости. Тяжелая сумка не оттягивала плеча, как это было вчера в конце дня. По набережной Новообводного канала, мимо Варшавского и Балтийского вокзалов, ярко освещенных, полных вооруженных людей, она спешила к Нарвским воротам. Их серая коробка дымилась, суетились пожарные, пытаясь затушить пламя, гудевшее внутри. Толпа спокойно наблюдала за усилиями фигурок в блестевших на огне медных касках.
- Думали, что внутри полицейский архив! Ха-ха! И подожгли! захлебываясь от восторга, поведал Насте мальчишка лет двенадцати. - А там только бумажки городских властей от времен императрицы Елизаветы! Не потушить, однако, хоть сам брандмайор прибыли!..
Анастасии некогда было глазеть на пожарных. По Петергофскому шоссе она поспешила дальше, к Путиловскому заводу. Наконец показались высокие трубы, закопченные корпуса, кирпичные стены завода. У ворот было почти невозможно пробиться через массу людей, которая плотной стеной окружала маленькую группу. Когда Настя протиснулась к ним, то в высоком худом унтер-офицере узнала своего старого друга и "крестного" в партию - Василия. Он был здесь за главного.
Увидев Настю, Василий расплылся в широкой белозубой улыбке. Он не забыл, как она прятала его от жандармов, а потом отвезла на конспиративную квартиру.
- Товарищ Настенька! Как я рад, что вижу вас здесь! - воскликнул он.
- Меня послали к вам из исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, - сказала Настя.
С треском на военной мотоциклетке через расступившуюся толпу подъехал солдат.
- Идут полки из Ораниенбаума! - бросил он, повернул свой грохочущий самокат и помчался дальше.
- Зачем идут? Помогать нам? Или офицеры ведут подавлять революцию? всплеснулись встревоженные голоса. Василий встал на тумбу.
- Мы пойдем навстречу пулеметчикам! Есть здесь вооруженные? Вперед, за мной! Мы их остановим! Расскажем им, что происходит в городе, переубедим... Кто поречистей, сюда, поближе!
Колонна рабочих, поблескивая иглами штыков, двинулась по Петергофскому шоссе навстречу опасности. В рабочем строю, ближе к голове, шла Настя.
...Только поздно вечером Настя вернулась в Таврический дворец. Она встретила здесь знакомого студента-большевика, спешащего с пачкой свеженапечатанных прокламаций в комнаты Совета рабочих депутатов. Как великую милость студент подарил Насте один листок, пахнущий еще гектографом. Это был Манифест Российской социал-демократической рабочей партии. "Ко всем гражданам России!.. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - прочитала молодая женщина первые строки.
"Граждане! Твердыни русского царизма пали. Благоденствие царской шайки, построенное на костях народа, рухнуло, - читала с упоением Настя. - Столица в руках восставшего народа. Части революционных войск стали на сторону народа. Революционный пролетариат и революционная армия должны спасти страну от окончательной гибели и краха, который приготовило царское правительство...
Рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска должны немедленно выбрать своих представителей во Временное революционное правительство, которое должно быть создано под охраной восставшего революционного народа и армии.
Граждане, солдаты, жены и матери! Все на борьбу! В открытую борьбу с царской властью и ее приспешниками!
По всей России поднимается красное знамя восстания. По всей России берите в свои руки дело свободы, свергайте царских холопов, зовите солдат на борьбу!"
Настя читала строки о солдатах, вспоминала рассказы о том, как были убиты командир батальона из Преображенского полка, капитан Лашкевич из Волынского полка, другие офицеры в Петрограде, и ее сердце тронула тревога за Алексея. Ведь он генерал, он в гуще войск, и если солдаты станут расправляться с офицерами, то могут убить и Алексея. Но вера в мудрость и справедливость народа, солдатской массы, которая восставала только против тех офицеров, кто силой пытался остановить революцию, успокаивала Соколову. Разум убеждал ее, что Алексею - честному, доброму и прямому, открытому в отношениях со всеми людьми, в том числе и с солдатами, - ничего не угрожает даже от своенравной солдатской толпы. К тому же Настя видела, как рабочие и солдаты отпускали под честное слово даже городовых, если они не стреляли в народ, а вели себя мирно.
Проходившие мимо Насти солдаты обратили внимание, с каким восторгом читает женщина листовку. Один усатый, крепко скроенный солдат, в папахе набекрень, встал подле Насти, стараясь заглянуть в текст.
Настя, дочитав листок, протянула его усачу.
- Спасибо, барышня! - поблагодарил он, принимая листовку двумя руками, словно хрупкую драгоценность. Солдаты сгрудились вокруг него, чуть оттеснив Соколову.
Анастасия стала пробираться через толпу к лестнице, откуда можно было попасть в комнату номер 42, где работала военная комиссия. Почти в дверях она столкнулась с подполковником Масловским из военной академии, служившим когда-то в Генеральном штабе одновременно с Алексеем.
Масловский был теперь известный эсер. Он в числе первых офицеров, сочувствовавших революции, перешел в Таврический дворец и стал работать в военной комиссии Совета.
- Вы в комиссию? - осведомился зачем-то Масловский, остановившись перед Настей. - Там теперь изменились порядки! - с сожалением сказал подполковник. Он рассказал, что рано утром в комнату 42 вошли Родзянко и "думский полковник" Энгельгард. Энгельгард был к тому времени назначен Временным комитетом Думы комендантом Таврического дворца. Узнав про военную комиссию Совета рабочих депутатов, думцы решили подчинить ее себе и поставить во главе комиссии свое доверенное лицо - Энгельгарда. Родзянко и привел его "сажать на трон".
Масловский исчез в водовороте толпы, а Настя по инерции дошла до комнаты 42 и отворила дверь. Внутри этого большого помещения с высокими окнами все решительно изменилось за несколько часов, прошедших с утра. В строгом чиновно-бюрократическом порядке стояли маленькие канцелярские столики. У дальней стены две-три кокетливые девицы-машинистки тюкали на "ундервудах" какие-то бумажки. Франтоватые писари, появившиеся невесть откуда, помогали перекладывать со стола на стол папки с делами. За столиками подле двери сидели лощеные, гладко выбритые, набриолиненные господа офицеры в аксельбантах, с блестящими золотыми погонами. Где-то на заднем плане Настя увидела двух-трех "советских", с недоумением озиравшихся вокруг.
- Если кончено, так и берите власть, - уже настойчиво и зло стал давить на него Шульгин. - Учтите, что может быть два выхода: все обойдется, государь назначит новое правительство, так мы ему и сдадим власть... А не обойдется, если мы власть не подберем - ее подберут другие, те, которые уже выбрали каких-то мерзавцев на заводах под названием Совет! Берите наконец, черт их возьми! Ведь у нас нет сейчас здесь пулеметов, чтобы разделаться с взбунтовавшимся гарнизоном и этими мерзавцами рабочими, со всяким революционным сбродом!
- Вы правы, Василий Витальевич, вы правы! - твердил в расстройстве чувств Родзянко. - Но как опереться на все эти выражения симпатий к Думе? Они трогательны, но как на них опереться? Ведь чья-то враждебная рука - я вижу большевиков - отнюдь не желает укреплять власть Думы!
Шульгин пощипал свои тонкие усики, его руки дрожали от возбуждения и ненависти к черни. Он так же, как и все члены Думы, утверждая себя, уже много раз выходил в Екатерининский зал. Полуциркульный, в Ротонду, в Белый зал - туда, где беспрестанно сменялись ораторы, говорившие о свободе, о долге перед народом, о победе над германцами. Он тоже говорил - долго, витиевато. Его слушали, как и всех, - внимательно, аплодировали и кричали "ура!". Его коробило, но надо было снова и снова повиноваться людям, заглядывавшим в кабинет Родзянки и требовавшим ораторов... Теперь, к ночи, волна несколько спала. Во дворце остались лишь бездомные солдаты, устроившиеся везде, где можно прилечь, расставив пулеметы, которых так не хватало Шульгину, составив ружья в козлы, словно в казарме. Кое-где в комнатах еще кипели речи. А поздним вечером кто-то пришел и сообщил, что одну из комнат бюджетной комиссии занял исполнительный комитет какого-то Совета рабочих депутатов. Похоже на то, что власть стала ускользать из рук господ членов Временного комитета...
Многие думцы расположились на ночлег в полукруглой комнате за кабинетом Родзянки, в так называемом "кабинете Волконского". Никто из них не мог уснуть. Ведь рушился их мир.
Шульгин был весь как обнаженный нерв.
"До какой степени кошмара уже дошла Россия?! - бродили в его затуманенном мозгу страшные мысли. - Что с армией? Как она воспримет происходящее? Примет или не примет власть Временного комитета Государственной думы? Ведь нужен прочный центр власти... Не то настанет небывалая анархия, которая сметет с лица земли матушку-Русь! Но главное это армия! Если развал достигнет и армии - это полная катастрофа... Сегодня пока звучит "Государственная дума"! Они идут сегодня сюда! Но придут ли завтра? Если они поймут, что Временный комитет Государственной думы - это чистейшая фикция, фокус, - они будут решать сами вопрос о государе. Да, это важно... У него нет больше верноподданных - одни мятежники! Распутин выбил всех его друзей, всех верноподданных! И мы, мы сами виноваты, что раздували фигуру этого грязного мужика! А теперь надо спасать царя, монархию надо спасать, царствующий дом Романовых! Но как? Ведь можно их разогнать пулеметами, расстрелять картечью из пушек, или... если это уже невозможно... ценой отречения Николая Александровича спасти ему жизнь и спасти монархию... хотя бы конституционную... Значит, прав Прогрессивный блок и та группа, кто прочили на престол Михаила Александровича? Ведь этот проклятый сброд, оккупировавший Таврический, скоро начнет убивать... Говорил же Пуришкевичу, чтобы не убивали Распутина! Вот бы и выдали его сейчас толпе, как когда-то нелюбимых бояр с Красного крыльца Кремля... Надо спасти, что можно еще спасти... Николай Первый повесил пять декабристов и остановил бунт. Если Николай Второй перевешает пятьдесят тысяч февралистов ради подавления нового бунта, то слава ему и почтение!.."
От мыслей Шульгину делалось горько, словно от хины.
"Но если не удастся, не найдется ни полков, ни генералов? Кто тогда сможет остановить падение в пропасть анархии? Родзянко? Он, пожалуй, пошел бы в премьеры, но в премьеры его не пропустят! Гучков? Милюков? Какие из них премьеры - так, болтуны на трибуне. Керенский? Ведь он актер, но по зыбкой трясине умело танцует... И приказы уже отдает на все стороны, да и слушаются его... А почему? Может быть, за ним кто-то стоит? Какая сила и сила ли? Или люди? Коновалов, например, Некрасов и другие?
Неужели с утра возобновится весь этот жуткий кошмар? Пулеметы, пулеметы надо против них!.."
Шульгин дремал и не дремал, кошмарные видения пушек и пулеметов, расстреливающих вместо с бунтовщиками и членов Государственной думы, и его, депутата от Киевской губернии, во сне и наяву проносились перед его глазами. Как он их ненавидел! Как хотел расстрелять, повесить, забить нагайками тысячу, десять тысяч раз каждого, кто разрушил его старый и уютный мир.
51. Могилев, 27 февраля 1917 года
Алексей Соколов, не занятый в этот день докладами, с утра ощутил, как напряжение в Ставке нарастало. В небывало ранние часы офицеры толпились в читальной зале офицерского собрания в гостинице "Бристоль", где раньше и во времена служебных-то занятий никого никогда не бывало. Газеты или журналы никто не открывал, только говорили и без конца курили. Все сразу узнали, что еще затемно пришла телеграмма от Протопопова, в которой министр внутренних дел сообщал о событиях вроде бы успокоительно: вчера в начале пятого Невский был очищен от бунтовщиков, но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды. Что бунтовщики обстреливают части регулярной армии - настораживало. Однако Протопопов, как говорили, заверял, что войска действуют ревностно, поступили сведения, что часть рабочих собирается приступить к работе двадцать седьмого. Министр добавлял, что в Москве спокойно.
Но час от часу телеграфная лавина нарастала. Неведомо какими путями стали известны слова императрицы из ее телеграммы царю: "Очень беспокоюсь относительно города".
После полудня от шифровальщиков, потерявших всякое соображение о дисциплине, просочился текст телеграммы Родзянки государю, которую тот направил через Алексеева. Может быть, постарался и сам "косоглазый друг" царя, чтобы создать атмосферу тревоги вокруг верховного главнокомандующего. Ведь царь, узнав от Алексеева о требованиях "этого толстяка", отмахнулся от них, как от назойливой мухи. Но господа офицеры были другого мнения о председателе Думы. Его настойчивость импонировала многим, даже самым отьявленным монархистам. Его телеграмму знали наизусть. Если один начинал ее цитировать, то неизменно кто-то другой подхватывал и продолжал: "Последний оплот порядка устранен. Занятия Государственной думы... прерваны... Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров... Гражданская война началась и разгорается... Государь, не медлите! Час, решающий судьбу вашу и родины, настал. Завтра может быть уже поздно".
Алексей, вопреки мнению большинства офицеров, не верящих в глубокую сущность событий, в их судьбоносность, давно вслушивался в рост народного недовольства и пришел к выводу, что это начинается революция, размах и пламя которой могут оказаться ничуть не меньше, чем у Великой французской. Он не пребывал в печали от того, что в Петрограде люди ходят с красными флагами, что батальоны запасных восстали и присоединились к рабочим. Он видел смятение и тех, кто тянул его в заговор против царя. С чувством нарастающего волнения вслушивался он во все приметы великих событий, приходившие из Петрограда. Однако он не показывал своих истинных чувств коллегам-генералам, каждый из которых мог оказаться именно той коварной пружиной в заговоре, которая послала Маркова на предательство. Он был теперь крайне осторожен среди тех, кого раньше считал "своими".
...Среди дня пришли новые телеграммы и сразу сделались предметом обсуждения.
В час с четвертью Беляев сообщил Алексееву, что начавшиеся в некоторых частях волнения подавляются. Выражал уверенность "в скором наступлении спокойствия". Он же - начальнику штаба верховного главнокомандующего, в девятнадцать часов двадцать две минуты указывает на "серьезность положения". Просит прислать действительно "надежные части". Копия депеши пошла к главкосеву*...
______________
* Одно из сокращений, принятых в годы первой мировой войны. Означает главнокомандующего Северным фронтом.
Беляев - Алексееву в девятнадцать тридцать три: "Совет министров признал необходимость объявить Петроград на осадном положении. Ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности назначил на помощь ему генерала Занкевича, так как генерал Чебыкин отсутствует".
23 часа 53 минуты. Снова Беляев сообщает, что из Царского Села вызваны небольшие части запасных полков.
А в промежуток между двумя последними телеграммами офицерское собрание облетел слух, что великий князь Михаил Александрович, неведомо как оказавшийся в столице в разгар событий, из дома военного министра на Мойке, где имелся прямой провод со Ставкой, сообщал Алексееву о "серьезности положения", о необходимости назначить председателя Совета министров, который сам подобрал бы себе кабинет. Он спрашивал царя через Алексеева, не уполномочит ли его царь сейчас же об этом объявить, называя, со своей стороны, князя Львова, и предлагал принять на себя регентство.
Как только Соколов услышал об этой депеше, он понял, что машина заговора начинает налаживаться. На волне народной революции те господа, которые подбили на эту телеграмму великого князя, видимо, соорганизовались и начали действовать по заранее разработанному плану.
Однако стало известно, что царь опять ответил отказом, словно не понимая или не зная масштабов беспорядков, захвативших Петроград. А вслед он велел Алексееву передать в столицу, что он не допускает каких бы то ни было перемен, требует принятия решительных мер для подавления бунта и предоставляет временно князю Голицыну диктаторские права по управлению империей вне района, подчиненного верховному главнокомандующему.
...Чрезвычайность положения постепенно доходила даже до тугодумного Воейкова. Всю первую половину дня он следил за тем, как отделывают купленный им для жены дом на Днепровском проспекте. Дворцовый комендант собирался вскоре перевезти свою Нину в Могилев, чтобы не чувствовать себя столь одиноким. Но во вторую половину дня и Воейков стал слоняться по коридорам губернаторского дома и приставать ко всем знакомым с глупыми расспросами. Отвлекло его лишь то, что государь после новых телеграмм Александры Федоровны, в которых она панически писала, что уступки необходимы, что стачки продолжаются и много войск перешло на сторону революции, что окружной суд горит, приказал приготовить литерные поезда для отъезда вечером в Царское Село.
Соколов был у генерала Лукомского, когда вошел к нему Воейков и сообщил о желании государя выехать в одиннадцать вечера из Могилева на Царское Село.
- Подать поезда в одиннадцать часов можно, но отправить их ранее шести утра нельзя, - с вызовом, явно означавшим крушение власти в Ставке всех этих свитских генералов с вензелями царя на погонах, ответил Лукомский. - Надо приготовить свободный проход поезда по всему пути и разослать для этого всюду телеграммы...
Воейков только и мог ответить, что принятого решения государь не изменит, и уже не столь наглым тоном, как раньше, просил отдать необходимые распоряжения. Когда дворцовый комендант хотел уйти, Лукомский жестом пригласил его сесть.
- Решение государя ехать в Царское Село может привести к катастрофическим последствиям, - твердо сказал генерал-квартирмейстер. - По моему мнению, государю следует оставаться в Могилеве: ведь связь между штабом и главнокомандующим будет потеряна, если произойдет задержка в пути. К тому же ничего не известно наверное о событиях в Царском Селе и Петрограде, поэтому ехать его величеству в Царское Село опасно.
По тому, как Лукомский убеждал Воейкова не допустить отъезда государя из Могилева, где он находится в окружении пока еще верных ему войск, Соколов понял, что генерал-квартирмейстер - не участник заговора. Он говорит от своего имени, а не от имени Алексеева, который дезавуировал бы его, узнай об этих разговорах.
Воейков стоял на своем. Он ничего не желал слушать, поднялся и ушел.
- Ну прямо "золотая орда" какая-то эти свитские, - с раздражением сказал Лукомский Соколову, когда дверь за Воейковым закрылась. - Ничего не хотят понимать!
В его раздражении Алексею почудилось недовольство самим царем, а вовсе не его приближенными. Интеллигентное лицо генерал-квартирмейстера с пенсне на золотой дужке было крайне расстроено. Он, видимо, тоже понимал, что творится нечто чрезвычайное, и всячески старался обрести душевное спокойствие.
Но покоя не было. Особенно в этот день.
После обеда у государя, куда неожиданно был приглашен генерал-адъютант Николай Иудович Иванов, числившийся в резерве назначения и живший в своем салон-вагоне на станции, стало известно, что царь назначил его диктатором, придал Георгиевский батальон из охраны Ставки, приказал вызвать два полка в его распоряжение и послал на усмирение бунтующего Питера.
...В половине двенадцатого ночи два литерных поезда стояли у платформы вокзала. Неподалеку, на товарной станции, формировался эшелон для Георгиевского батальона. Вагон Николая Иудовича стоял еще здесь, на пассажирских путях.
В полночь Днепровский проспект, заснувший крепким обывательским сном, был разбужен грохотом моторов. Это царь и свитские направлялись к поездам. Замерзшие часовые, оцепившие здание вокзала, делали "на караул" своими винтовками, вкладывая в этот простой прием побольше энергии, чтобы согреться хоть от такого движения.
Почти вслед за ними на вокзал примчалась кавалькада штабных машин. Алексеев с некоторыми чинами штаба приехал проводить царя. Он знал, что скоро Николай ляжет спать в вагоне, и решил до этого попрощаться с ним. Они походили вдвоем по платформе, поговорили о чем-то. Затем остановились у лесенки, крытой ковром и ведущей в царский вагон. Алексеев троекратно, по-русски, облобызал государя. Штабные и свитские стояли по стойке "смирно". Затем император вошел в вагон, а Алексеев, круто повернувшись, отправился к автомобилю.
Николай Романов внешне был спокоен, но бледность покрывала его лицо. Последние часы он провел в мучительных раздумьях о том, что делать, на что решаться. До него уже неведомо как докатилось мнение военных о том, что его отречение необходимо для успокоения страны в целях ведения войны. "Опоздал заключить мир с Вилли и вздернуть всю эту сволочь! - носилось теперь у него в голове. - Одна надежда на Николая Иудовича и его георгиевских кавалеров... Да и два верных полка с Северного фронта уже назначены в Петроград... Но что-то Алексеев не торопился их вызвать с позиций в помощь Иванову! И вообще он ведет себя как-то странно... Уговаривает дать конституцию, передавал мне возмутительные телеграммы Родзянки и брата Михаила... Юлит, нет в нем твердости. Да, он не может быть диктатором, а я-то надеялся в его лице иметь верного слугу. Вот тебе и "косоглазый друг"! Не случайно Аликс предупреждала о его шашнях с Гучковым... И из отпуска он раньше времени приехал... Меня зачем-то в Могилев вызвал..."
Николай посидел немного в натопленном вагоне не снимая бекеши - ему было холодно, и почти била дрожь.
"Это от возбуждения..." - сказал он самому себе, сбросил бекешу и приказал позвать Николая Иудовича.
Через несколько минут генерал Иванов был в царском салон-вагоне. Его хитрые глазки весело блестели в узких щелочках век, утиный нос с бородавкой блестел над широченной бородой. Весь его облик источал угодливость и почтение.
"Еще бы, - думал Николай, изучающе глядя на Иванова. - Ведь ты состоишь в родстве со мной - как я тогда умно сделал, что дал крестить именно тебе своего сына. А потом, потом ты споспешествовал тому, чтобы я получил Георгиевский боевой крест. Я это не забуду... А еще больше буду тебе благодарен, если расправишься быстро с мятежниками. Оставлю тогда в диктаторах, награжу".
- Во имя вашего крестника, Николай Иудович, задушите гидру революции в Петрограде!
- Задушу, ваше величество!
- Слава богу! Теперь вся надежда на вас...
Они еще немного побеседовали о том, какие войска идут с фронта в распоряжение Иванова, что царь уже отдал распоряжение Алексееву передать в Петроград и снабдить Николая Иудовича документом о том, что все министры обязаны подчиняться распоряжениям генерал-адъютанта Иванова, о качестве пулеметов "кольт", целую команду которых придали Георгиевскому батальону. Николай постепенно успокаивался. Он милостиво отпустил диктатора спать, а сам на ночь почитал еще письма драгоценной Аликс, пришедшие вечером. Александра Федоровна сообщала, что дети все еще болеют корью. Насчет петроградских событий успокаивала: "Говорят, это не похоже на 1905 год, потому что все обожают тебя и только хотят хлеба".
Вскоре он заснул. Он всегда хорошо спал после того, как принимал какое-то ясное решение. Синий литерный поезд плавно тронулся утром, в пять часов, на Оршу, Смоленск, Лихославль...
52. Петроград, 28 февраля 1917 года
В шесть часов утра Настя собралась уходить со своей сумкой. Агаша так и не возвращалась с вечера. Пили кофе с Марией Алексеевной. Старушка тоже собиралась вскоре на улицу, как она сказала, "дышать ветром свободы".
Вчера, вернее сегодня в ночь, Анастасия уже побывала в Таврическом, нашла там военную комиссию исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, до трех ночи помогала делопроизводителям этой комиссии, а уходя, получила задание с утра отправиться со своей санитарной сумкой на Нарвскую заставу в распоряжение рабочего совета Путиловского завода. Рабочая милиция путиловцев вела ожесточенные схватки с полицейскими пулеметчиками и стрелками. Опасались также наступления на Петроград верных царю частей из Царского Села.
Едва Настя вышла на темную еще Знаменскую, ее охватило чувство радости и подъема, бушевавшее в эти дни в груди у каждого петроградца. Улица и площадь были полны людей. Особенно много на улицах было молодежи.
От встречного студента Настя узнала, что очагом сопротивления старой власти в центре города служит еще Адмиралтейство, где засели 600-700 солдат во главе с офицерами и генералом Хабаловым. Они ждут подкреплений из Царского Села, из Гельсингфорса, с Северного фронта. Рабочие и революционные солдаты захватили питерские вокзалы и готовы встретить карателей не только агитацией, но и огнем пулеметов...
Трамваи не ходили, извозчики попрятались. Насте пришлось идти пешком на другой конец города. Петроград был суров и прекрасен. На множестве домов красные флаги. То и дело рычащие грузовики и легковые авто, полные людей с оружием, неслись по разным направлениям. Иногда толпа зела фигуру в штатском или в солдатской шинели, в которой легко было узнать по осанке и повадке переодетого полицейского. То вблизи, то в отдаленье бухали выстрелы. Было непонятно - в воздух ли, или это мстили народу "фараоны", засевшие на чердаках высоких зданий, на колокольнях...
Анастасия не чувствовала усталости. Тяжелая сумка не оттягивала плеча, как это было вчера в конце дня. По набережной Новообводного канала, мимо Варшавского и Балтийского вокзалов, ярко освещенных, полных вооруженных людей, она спешила к Нарвским воротам. Их серая коробка дымилась, суетились пожарные, пытаясь затушить пламя, гудевшее внутри. Толпа спокойно наблюдала за усилиями фигурок в блестевших на огне медных касках.
- Думали, что внутри полицейский архив! Ха-ха! И подожгли! захлебываясь от восторга, поведал Насте мальчишка лет двенадцати. - А там только бумажки городских властей от времен императрицы Елизаветы! Не потушить, однако, хоть сам брандмайор прибыли!..
Анастасии некогда было глазеть на пожарных. По Петергофскому шоссе она поспешила дальше, к Путиловскому заводу. Наконец показались высокие трубы, закопченные корпуса, кирпичные стены завода. У ворот было почти невозможно пробиться через массу людей, которая плотной стеной окружала маленькую группу. Когда Настя протиснулась к ним, то в высоком худом унтер-офицере узнала своего старого друга и "крестного" в партию - Василия. Он был здесь за главного.
Увидев Настю, Василий расплылся в широкой белозубой улыбке. Он не забыл, как она прятала его от жандармов, а потом отвезла на конспиративную квартиру.
- Товарищ Настенька! Как я рад, что вижу вас здесь! - воскликнул он.
- Меня послали к вам из исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, - сказала Настя.
С треском на военной мотоциклетке через расступившуюся толпу подъехал солдат.
- Идут полки из Ораниенбаума! - бросил он, повернул свой грохочущий самокат и помчался дальше.
- Зачем идут? Помогать нам? Или офицеры ведут подавлять революцию? всплеснулись встревоженные голоса. Василий встал на тумбу.
- Мы пойдем навстречу пулеметчикам! Есть здесь вооруженные? Вперед, за мной! Мы их остановим! Расскажем им, что происходит в городе, переубедим... Кто поречистей, сюда, поближе!
Колонна рабочих, поблескивая иглами штыков, двинулась по Петергофскому шоссе навстречу опасности. В рабочем строю, ближе к голове, шла Настя.
...Только поздно вечером Настя вернулась в Таврический дворец. Она встретила здесь знакомого студента-большевика, спешащего с пачкой свеженапечатанных прокламаций в комнаты Совета рабочих депутатов. Как великую милость студент подарил Насте один листок, пахнущий еще гектографом. Это был Манифест Российской социал-демократической рабочей партии. "Ко всем гражданам России!.. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - прочитала молодая женщина первые строки.
"Граждане! Твердыни русского царизма пали. Благоденствие царской шайки, построенное на костях народа, рухнуло, - читала с упоением Настя. - Столица в руках восставшего народа. Части революционных войск стали на сторону народа. Революционный пролетариат и революционная армия должны спасти страну от окончательной гибели и краха, который приготовило царское правительство...
Рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска должны немедленно выбрать своих представителей во Временное революционное правительство, которое должно быть создано под охраной восставшего революционного народа и армии.
Граждане, солдаты, жены и матери! Все на борьбу! В открытую борьбу с царской властью и ее приспешниками!
По всей России поднимается красное знамя восстания. По всей России берите в свои руки дело свободы, свергайте царских холопов, зовите солдат на борьбу!"
Настя читала строки о солдатах, вспоминала рассказы о том, как были убиты командир батальона из Преображенского полка, капитан Лашкевич из Волынского полка, другие офицеры в Петрограде, и ее сердце тронула тревога за Алексея. Ведь он генерал, он в гуще войск, и если солдаты станут расправляться с офицерами, то могут убить и Алексея. Но вера в мудрость и справедливость народа, солдатской массы, которая восставала только против тех офицеров, кто силой пытался остановить революцию, успокаивала Соколову. Разум убеждал ее, что Алексею - честному, доброму и прямому, открытому в отношениях со всеми людьми, в том числе и с солдатами, - ничего не угрожает даже от своенравной солдатской толпы. К тому же Настя видела, как рабочие и солдаты отпускали под честное слово даже городовых, если они не стреляли в народ, а вели себя мирно.
Проходившие мимо Насти солдаты обратили внимание, с каким восторгом читает женщина листовку. Один усатый, крепко скроенный солдат, в папахе набекрень, встал подле Насти, стараясь заглянуть в текст.
Настя, дочитав листок, протянула его усачу.
- Спасибо, барышня! - поблагодарил он, принимая листовку двумя руками, словно хрупкую драгоценность. Солдаты сгрудились вокруг него, чуть оттеснив Соколову.
Анастасия стала пробираться через толпу к лестнице, откуда можно было попасть в комнату номер 42, где работала военная комиссия. Почти в дверях она столкнулась с подполковником Масловским из военной академии, служившим когда-то в Генеральном штабе одновременно с Алексеем.
Масловский был теперь известный эсер. Он в числе первых офицеров, сочувствовавших революции, перешел в Таврический дворец и стал работать в военной комиссии Совета.
- Вы в комиссию? - осведомился зачем-то Масловский, остановившись перед Настей. - Там теперь изменились порядки! - с сожалением сказал подполковник. Он рассказал, что рано утром в комнату 42 вошли Родзянко и "думский полковник" Энгельгард. Энгельгард был к тому времени назначен Временным комитетом Думы комендантом Таврического дворца. Узнав про военную комиссию Совета рабочих депутатов, думцы решили подчинить ее себе и поставить во главе комиссии свое доверенное лицо - Энгельгарда. Родзянко и привел его "сажать на трон".
Масловский исчез в водовороте толпы, а Настя по инерции дошла до комнаты 42 и отворила дверь. Внутри этого большого помещения с высокими окнами все решительно изменилось за несколько часов, прошедших с утра. В строгом чиновно-бюрократическом порядке стояли маленькие канцелярские столики. У дальней стены две-три кокетливые девицы-машинистки тюкали на "ундервудах" какие-то бумажки. Франтоватые писари, появившиеся невесть откуда, помогали перекладывать со стола на стол папки с делами. За столиками подле двери сидели лощеные, гладко выбритые, набриолиненные господа офицеры в аксельбантах, с блестящими золотыми погонами. Где-то на заднем плане Настя увидела двух-трех "советских", с недоумением озиравшихся вокруг.