Замельтешил прожектор, заставляя Нину обнажиться полностью. А это ее итог и удел? И не Нина это раздевается, если судить по большому счету. Кот прав в неожиданной своей проповеди: страну для утехи новоявленным буржуа раздевают и выводят на гладиаторские бои. Неужели мы обречены на это понукание, неужели нет никого, кто бы встал и просто расправил плечи!
— Любо! — послышался знакомый крик.
Ага, значит, «казачок» повышен в статусе, из кафе перебрался в парилку. И ему надо теперь орать, чтобы оправдать столь высокое доверие.
А Нина, выходит, знала, что ей предстоит вызывать его на бой. Потому она и вышла от Кота такой подавленной. Единственное, чего жаль — не нашлось у них ни одной минуты, чтобы серьезно поговорить. Теперь же этой минуты не будет тем более. Жаль, но прощай, товарищ Нина. Твое сиреневое пятно многое разбередило лично в его жизни, а для тебя одним Тарасевичем больше, одним меньше — это ли причина для расстройства?
И ты зря ищешь своей смерти, милицейский капитан. Кому она нужна, кому и что ты докажешь? Тебя можно победить, но он, рижский омоновец, старший лейтенант Андрей Тарасевич, не станет этого делать. На его совести нет ни одной смерти, кроме тех подонков, которые заслужили ее за гибель Зиты. Сегодня же хотят сделать по-иному: убить гладиатора — это отдать себя в услужение новоявленным господам. Упасть так, чтобы никогда больше не подняться. Каяться всю жизнь. Но у них ничего не выйдет. И сейчас на этой арене он покажет не гладиаторский бой, а великолепный цирк. Сейчас впервые в жизни и он посмотрит и попробует на полную катушку, что значит русский стиль боевого искусства. Увидим, захочется ли после этого кричать «Любо!». В зале всего двадцать три человека — это он посчитал сразу. С десяток наберется прислуги. Он погоняет всех этих «казачков» по лавкам, парилкам да бассейнам. Он перевернет это шапито вверх дном. Ищите пластыри и гипсовые повязки. Про страну он не говорит, но лично он сегодня встанет и поведет плечом…
А потом поймает свою пулю и успокоится. Да, только она сможет остановить его. А она давно летит в него, очень давно. Он даже устал ждать ее. А нынче уже чувствует ее разгоряченное холодное приближение. Только бы сразу уложили наповал. Стрелять наверняка, будет Кот, дай Бог ему не промахнуться. И ему он тоже докажет, что и из угла есть выход…
Мимо извивающейся, путающейся в трусиках Нины вышел в желтый прямоугольник раздевалки.
— Я хочу выпить, — потребовал у Кота, который вышел из зала вслед за ним.
— А я думаю, что не стоит, — неуверенно возразил майор.
— Может, и не стоит, — охотно согласился с ним Тарасевич, и тут же, переходя на «ты» и тем самым подчеркивая, что выходит из подчинения, спросил: — А попросить тебя могу? Как офицер офицера?
Кот приподнял голову: смотря о чем, но слушаю.
— Не трогай Нину. В моей жизни она еще не стала никем, и что бы ни случилось сегодня, она ни при чем. Она просто беззащитная и слабая женщина, но никак не сообщница.
— Ты говоришь так, словно заранее обрекаешь себя на поражение.
— Я никогда не буду побежденным. В отличие от тебя, майор. Насколько я понял, ты очень боялся промахнуться в этой жизни. Желаю тебе не промахнуться и в очередной раз, — вкладывая в свои пожелания особый смысл, жестко заключил Андрей.
Кот продолжал вприщур глядеть на него. Потом оглянулся на дверь, за которой росли бурные овации — наверное, на арену вышел Исполнитель. И, на что-то решившись, майор вдруг вытащил из кобуры под мышкой пистолет Макарова. На глазах у Андрея выдавил из рукоятки магазин с желтенькими крутолобыми пулями, подпертыми пружиной к самому верху.
— Я приблизительно догадываюсь, что ты намерен сейчас сделать, — положив оружие и патроны в разные карманы пиджака, сказал он. — Если Исполнитель прямолинеен в приемах, то ты настолько же прямолинеен в характере и поступках. Ты прогнозируем. Не напрягайся, — увидев, как Андрей собрался для прыжка, выставил он вперед руку. — Я обещаю не трогать Нину и тем более могилу твоей жены. Стоять! — уже выкрикнул Кот, когда на последние слова Тарасевич дернулся к нему. — Да, от твоего поведения будет зависеть, чтобы жена спокойно спала там, где ее похоронили. А теперь… теперь я тебя отпускаю. Ты уходишь быстро и исчезаешь. В Приднестровье, Абхазию, Югославию — куда угодно. Но нигде никому ни слова о «Стрельце». Тебя здесь не было.
Зал загудел нетерпеливее, и Кот поторопил:
— Теперь я жду твоего слова.
— Я никогда не праздновал труса, — озадаченный предложением и поведением начальника, медленно проговорил Тарасевич. Ну ладно, если бы это предложение сделал тот же Серега, но чтобы сам Кот… А впрочем, что он знает о майоре? Да и после того, как он сравнил страну с гладиаторской ареной, можно предположить, что не вся его совесть перетекла в купюры. И еще долго, видимо, будут сопротивляться люди тому, что им навязывается.
— Это не трусость, а разумность. А ты — это я несколько лет назад. Я многое бы отдал за то, чтобы и меня кто-то остановил перед началом моей новой службы. Никого не оказалось рядом, — разложил, наконец, свой жизненный пасьянс перед Тарасевичем майор. — Уходи. Я не хочу, чтобы ты убивал.
— А как же… сам?
— Не твои заботы. Прощай. Иди в эту дверь, потом через забор и в лес. Ну! — зверино зарычал Кот, разбередивший самого себя и боящийся теперь отрезветь.
Андрей кивнул ему и распахнул дверь в темный коридор.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«Свинья» в центре Москвы. Армия, спаси свой народ! Ростропович приезжал играть на похоронах марш для России. Понедельники светлыми не бывают. «По парламенту, бронебойными, прямой наводкой — огонь!» «Вам высокое „Честь имею“ не позволят произнести».
1
Полковник — толстый от спрятанного под бушлат бронежилета, в чулке-маске — выждав только ему известное время, отдал в мегафон негромкую команду:
— Пошли.
Омоновцы застучали дубинками по щитам, сделали несколько шагов вперед. В толпе демонстрантов закричали: кто от того, что был вытолкнут в лужу, кто от злости и отчаяния.
Этого рывка хватило, чтобы дубинки достали до поливальной машины, на желтом горбу которой стояли освещенные фарами ораторы и фотокорреспонденты. Оскользаясь, они горохом посыпались вниз, и только один — в черной куртке, с длинными мокрыми волосами, остался наверху. Мишка узнал знакомое по телевидению лицо: писатель Проханов, главный редактор запрещенной газеты «День».
— Народ! — закричал он сорванным, сиплым голосом. Но до него уже дотянулись влезшие на машину омоновцы, вцепились в куртку.
— Народ, держись, — успел прокричать редактор и, сдернутый с машины, исчез под черной крышей зонтов.
— Пошли, — уже громче скомандовал полковник, и солдаты вдавились в толпу еще на два-три шага.
— Фашисты!
— Лучше ловите бандитов.
— Да они сами бандиты. ОМОН и мафия — едины!
— Вас же завтра будут судить. Запомните: вас всех будут судить.
— Товарищи, не трогайте солдат. Это наши дети, их послали, они выполняют приказ.
— Значит, они по приказу и мать родную растопчут? И останутся чистенькими? Позор!
— По-зор! По-зор!
— И все равно, не трогайте их.
Пока в толпе спорили, как относиться к солдатам, к краснопресненскому стадиону под свист и улюлюканье подошло еще несколько милицейских групп. Одетые кто во что горазд — в шинели, куртки, плащи, ботинки, сапоги, шапки, гаишные шлемы, фуражки и даже пилотки, они испуганно оглядывались по сторонам, втягивая головы в плечи. Было видно, что собирали их по всей Москве, снимая с постов, дежурств, вытаскивая из квартир.
Пользу они, может быть, и не принесли, но внимание митингующих они отвлекли, и тех, потерявших бдительность, легко выдавили с площади сразу на несколько метров. Перед бронированной цепью оказался костер, у которого грелись женщины, но солдаты не стали его даже обходить: разметали, расшвыряли ногами, затоптали угли в чавкающий, перенасыщенный влагой газон.
Стало еще темнее.
Мишка шел за цепью своего взвода — так предписывала инструкция. Великий психолог и подлец составлял ее: командиру требовалось смотреть и контролировать, кто из солдат дрогнул, кто отступил, растерялся. И чтобы сам оставался невредим — подчиненному в толпе никак нельзя оставаться без начальника.
К тому же где-то среди митингующих, под видом корреспондентов, работают и свои «видюшники», снимая на камеру как самых активных демонстрантов, так и сослуживцев. Чтобы потом, на разборе, начальство могло ткнуть носом: а вот у тебя подчиненные дрогнули, тут не были агрессивны, а вот — отступили, растерялись, дали прорвать цепь, пожалели противника…
Мерзко и гнусно. Все мерзко и гнусно после восьми часов вечера 21 сентября, когда Ельцин зачитал Указ о разгоне Верховного Совета и депутатов. Это походило скорее на бессильный удар кулаком по столу, когда каждый занят своим делом — а все-таки я в доме хозяин. И наплевать, что одни считают меня дураком, а другие гением. Важно, что думаю о себе я сам! Поэтому — все вон из-за стола, остаюсь только я и те, кого захочу видеть рядом. Нас и слушать.
Страна, только-только притихшая после майских митингов, болезненно притирающаяся к новым реалиям, вновь вздыбилась. Теперь даже для самых оголтелых поклонников Президента стало ясно: сколько в Кремле будет находиться Борис Николаевич, столько и Россию будет трясти. Ну, заложен у этого человека Богом только отрицательный заряд, уготовано ему только взрывать и разрушать — будь то Ипатьевский дом в Свердловске, КПСС, Советский Союз, — так откуда взяться созиданию! В спокойной, рабочей обстановке наверх поднимутся другие, поэтому, чтобы быть на виду, ему просто необходимы круги по воде. И как можно большие. Раскачиваются при этом, обрывая канаты и уносясь в открытое море, без парусов, компаса, якорей, при неполных команде и запасе провианта, суденышки? Захлебываются упавшие в воду? Но ведь если не гнать волну самому, кто же узнает, какой у власти умный и деятельный Президент?
Отсюда — скандал за скандалом, баррикада за баррикадой, кровь за кровью. И полное нежелание замечать, что от подобного самоистязания скатилась Россия уже на третьестепенные роли в мире. Что такие действа только на радость ее врагам.
А может, так и замышлялось и так подстраивалось? Иначе с чего бы бросил 21 сентября 1993 года свой Указ-баррикаду на истощенную Россию ее Президент? Ведь предвиделось любым здравомыслящим человеком, что уже утром встанут на этой баррикаде русские против русских.
И вынужден теперь он, Мишка Багрянцев, по долгу службы, но не офицерской чести, выступать на одной из сторон — президентской. Не на охране порядка, к чему приучали, а, если честно и без лукавства, — против народа, пришедшего на поддержку Белого дома и ими же выбранных депутатов.
Хотя, конечно, и им ясно, что это просто в верхах не поделили власть, «рассерчали барина», что сцепились в банке пауки, еще вчера единодушно разваливавшие Союз. По совести — так подогнать бы к набережной баржу, загрузить всех вместе да спустить вниз по Москве-реке: плывите, ребята, надоели со своими разборками. И не возвращайтесь. И не пишите писем — и так стоите поперек горла у всей страны.
Но не подплывет баржа. Не хватит государственной мудрости, мужества и элементарной совести обеим сторонам, чтобы обоюдно раскланяться и оставить в покое страну. И потому стучит Мишкин взвод дубинками по щитам, стараясь запугать тех, кто пришел поддержать блокированных в здании Верховного Совета депутатов. Сегодня, 28 сентября, через неделю после Указа, не сдавшийся Белый дом опутали запрещенной во всем мире режущей колючей проволокой, на этажах отключили свет, воду, телефоны. Все проходы к Дому забили поливальными машинами и водометами.
Паскудство. Толпа права — такое могли сделать только фашисты. И тогда получается, что он, капитан Багрянцев, их приспешник. Полицай. Он выстроил свой взвод вместе с другими взводами и ротами в «свинью» и таранит тех, кто не побоялся сказать «нет» концлагерю в центре Москвы.
— Товарищи, не провоцируйте нас на насилие. Расходитесь по домам, товарищи, — начал вещать на толпу полковник-дирижер «свиньи».
— Гад ты, а не товарищ. Мы тебя еще вычислим в Балашихе , — раздался в ответ мальчишеский голос.
— Пошли! — в момент утратил дружелюбие «свинопас».
Очередного рывка хватило, чтобы расчленить толпу на две части: одну теперь теснили к зоопарку, вторую — вверх, к станции метро «Краснопресненская» и высотному зданию. Цепь пошла быстрее, уже без команды, и, казалось, что теперь ничто не остановит ее бронированной поступи. Но вдруг из толпы раздался все тот же мальчишеский голос, отвечавший полковнику:
— Мужики, а не быстро ли мы бежим?
Зонты замерли, закрутились на одном месте, группируясь, и двинулись навстречу плотной, стык в стык, стене из щитов. Солдатские каски за ней стали опускаться, в дырчатых щелях забегали испуганные глаза солдат-мальчишек.
— Не бойтесь, ребята, мы вас трогать не станем, — уперевшись плечами в щиты, успокаивали милиционеров, а заодно и себя, демонстранты. — Мы ж понимаем, что сволочи — это те, кто прислал вас сюда.
— Эй, офицеры! Что же вы прячетесь за спины своих солдат? Где ваши честь и совесть? Лужкову продали?
— Позор офицерам!
— Снимите погоны, вы их недостойны.
— И кокарды снимите — на них герб Советского Союза.
— Ублюдки, какая же мать вас родила. Глянула бы она сейчас на вас.
— Вперед! — стараясь заглушить крики, заорал «свинопас».
Шеренга качнулась, мужики уперлись — и все остались на прежних местах.
— Землячок, ты меня не бей, и я тебя не трону. Договор? — мужичонка в вязаной шапке «петушком» придавленный собратьями по митингу к щиту, заглянул за него и подмигнул лупоглазенькому, ошарашенному происходящим солдатику.
— А у вас закурить не найдется? — неожиданно попросил тот, наверное, о самом заветном, колыхаясь во всеобщем противостоянии.
— Это дело мы быстро организуем. Держи. — Мужичок протянул сигарету прямо в дырку в щите. Солдат, не выпуская из рук дубинку и щит, а может, просто не имея возможности пошевелиться в зажатой шеренге, взял ее прямо губами. — Погодите, не напирайте. Дайте человеку прикурить.
Идиллия. Учения по гражданской обороне, когда через пять минут условные противники обнимаются и вновь друзья.
Огонек от спички успел перескочить на видимый из дыры белый кончик «Примы», прежде чем снова засипел мегафон.
— А родом откуда будешь, землячок? — сдерживая солдатика, продолжал беседу разговорчивый мужик.
— Из Пензы.
— Родители есть?
— Одна мама.
— Чего сюда-то пришел?
— Привели. Не выполнишь приказ — в дисбат отправят. А туда неохота.
— Переходи на нашу сторону. Все равно мы победим.
— А если нет? Вам-то что, разойдетесь по домам. А мы? Пусть бы командиры приказали.
— Командиры попрятались за ваши спины, неужели не видите?
Солдат невесело усмехнулся: толку-то, что видим.
— Уходи, сынок, — уговаривала женщина рядом уже другого милиционера. — Не бери грех на душу. Всю жизнь ведь потом вспоминать будешь. Этот позор спать тебе не даст. Уходи. Я укрою, а мать простит.
Солдат, не реагируя, отрешенно смотрел поверх голов.
— Ты же жизнь свою с насилия начинаешь, — не отступала женщина. — Дети тех, кто тебя послал бить собственный народ, в Америке учатся. Ты ведь уже взрослый, должен сам думать и все понимать.
— Да уйдите вы все ради Бога! — заорал, сорвавшись, тот. — Мы хоть на службе, а что вы здесь делаете? Идите по домам спать. Мы трое суток под дождем и не евши из-за вас.
— Не из-за нас, сынок, не из-за нас, — обрадовавшись голосу подопечного, как радуются ожившему больному, ласково и осторожно ответила агитаторша. — Мы на своей земле. Это вы с друзьями лучше подумайте, кто и зачем вас сюда прислал.
— Вперед!
Женщину оттеснили, но мужичок в шапке-«петушке», вцепившись пальцами в дыры щита, удержался около своего «землячка».
Все замечал, слышал и чувствовал Мишка. И предвидел неизбежный конец, когда солдаты или в самом деле бросят все к чертовой матери и уйдут куда глаза глядят, или заревут дико и примутся колотить всех, кто попадет под руку. В глубине души он желал первого, но случится, конечно, второе. Балашихинский «свинопас» дождется точки кипения у подчиненных и даст команду «фас». Обе стороны власти пошли ва-банк, и о каком-то джентльменстве речь идти не будет. Если сегодня — колючая проволока и водометы, то что тогда завтра? Или уже сегодня? На последнем инструктаже исподволь, намеками, но давали понять: если со стороны защитников БД или депутатов спровоцируется насилие или стрельба, то это даст право милиции и ОМОНу действовать более жестко и решительно.
Скорее всего такая установка «прокачивалась» на самых верхах, потому что это «если» повторялось столько раз и с таким неприкрытым желанием, что даже самые бестолковые могли понять: тот, кто умело поработает на эту идею, по крайней мере, будет замечен и всячески обласкан. Властям как воздух нужен оправдательный толчок, чтобы наконец-то покончить с собственным позором. Бессилием. Ситуацию для них может спасти только кровь. А имея на руках телевидение, радио, практически всю прессу, ими из Белого сделать Красно-кровавый дом — задание для первоклассников. И неважно, чья это была кровь и по чьей вине. Никто никогда не докопается до истины. Да и поздно потом будет копаться. В августе 91-го это получилось как нельзя кстати…
— Лакеи! Прихлебатели, — взорвалась криками толпа на левом фланге, и, глянув туда, Багрянцев увидел мелькающие в воздухе дубинки.
Неужели началось?
— На кого руку поднимаете? На собственный народ?
— Страшитесь, мы вам этого никогда не забудем и не простим.
— Это вы сегодня у власти. Но завтра уже на собственную задницу и сядете.
Напор от демонстрантов ослаб, солдаты пошли еще быстрее, словно и в самом деле торопясь закончить дело, уехать в казармы и спрятаться с головой под одеяло…
— Спокойнее, спокойнее, — удерживал свой взвод Мишка, мотаясь от края к краю цепи. — Взяли себя в руки, спокойнее.
Пусть снимают «видюшники». Пусть завтра его поднимут и начнут топтать: взвод не поддержал, не развил, не передал дальше по цепи команду «фас». Но ведь кто-то же должен остановить это безумие, на ком-то обязана споткнуться дичайшая несуразица. Не в Уругвае же и не на Гаити, не в кино и не в страшном сне — в центре Москвы, по освещенной улице сыновья гонят дубинками своих отцов и матерей. Или это все-таки сон?
Начали оглядываться назад солдаты — верный признак того, что надломились, дрогнули. Задача командира — криком, матом, собственным примером, но взбодрить подчиненных, придавить все их чувства и мысли. Но он, Михаил Багрянцев, не станет этого делать. Пусть его солдаты сегодня боятся. Пусть оглядываются и даже отступают. Это спасет их от мучительных переживаний и будущих кошмаров. Сдержитесь, братцы.
— Спокойнее, не нервничайте, — подошел вплотную к зеленым стальным спинам подчиненных Багрянцев.
И тут же сам отпрянул назад. Впереди, между двух стальных грибов-касок мелькнуло лицо Тарасевича. Мишка и мысли боялся допустить, что увидит в толпе кого-то знакомого, а самое главное, что кто-то увидит его. Он даже Рае говорил, что сидит хоть и в повышенной готовности, но в казарме.
А тут сразу — Андрей. Увидел ли он его? А что подумает, если все же увидел и узнал? Или всетаки это был не он? Рая говорила, что тот куда-то собирался уезжать…
Нет-нет, это просто самоуспокоение, боязнь взглянуть в лицо правде. Андрей вне всякого сомнения — здесь, и именно по другую сторону баррикад. Было бы странным, если бы он спокойно гдето отдыхал или даже зарабатывал себе на жизнь. Тарасевич не позволит загонять себя в клетку, даже Указом Президента. Значит, он. Но увидел или нет?
Отвернувшись, Мишка торопливо снял притороченную к ремню каску, напялил ее поглубже на глаза. Приподнял воротник бушлата. Втянул голову в плечи. Затравленно повернувшись, осторожно обшарил взглядом толпу. Где же Андрей? Перешел в другое место? Даже если так, можно перевести дух. Сколько времени| мечтал увидеться, впервые обиделся на Раю, когда она не допыталась у Андрея, где он сейчас и что с ним, а теперь… Теперь хочется того же, что и солдатам: чтобы в самом деле побыстрее все закончилось — и в казармы. А там с головой — под одеяло…
Хотел Мишка обмануть самого себя, когда его, представленного к увольнению в запас из армии вроде бы по сокращению штатов, а на самом деле за август 91-го, вдруг вызвали в кадры МВД и предложили перейти служить в их структуры. Из царской армии шел неписаный закон: уважающий себя офицер никогда не наденет шинель жандарма. Состоять в приятельских отношениях, делать что-то совместно по службе — это ради Бога. Но после того, как охранял народ, гонять его же по улицам собственных городов… Низко и недостойно строевого офицера, да еще разведчика.
Загоношился тогда и Мишка, потом, однако, убедил себя и успокоил совесть: преступность в стране сейчас такова, что собственные бандиты быстрее зальют страну кровью, чем иноземный враг. К тому же это могла быть и своеобразная пощечина армии, выбросившей его за ненадобностью — а вот другие оценили и поверили. К тому же семья, разгромленная квартира потребовали немало денег, и сразу. Чего ради политических амбиций демократов он станет плевать на себя, на свои заслуженно полученные офицерские погоны?
Точку в сомнениях поставил «Белый медведь». Уволенный из разведки в числе первых, успевший месяц-другой покрутиться на «гражданке», он оказался более категоричен и решителен:
— Уходи и не бойся. Меня знакомые юристы уговаривали: подавай в суд на министра обороны, увольнение незаконно и дело стопроцентно выигрышное. Душа рвалась в драку, но вдруг подумалось: а под чье начало возвращаться, в какую армию? К Шапошникову, который готов был бомбить Кремль, лишь бы доказать свою лояльность демократам? К Паше Грачеву, еще более услужливому и мелкому подхалиму, не имеющему понятия об офицерской чести? Не хочу .
В словах «Медведя» еще сквозила обида, обида за собственное унижение, но, тем не менее, в голосе чувствовался металл.
— Понимаешь, они могут отобрать у нас погоны, но не честь. А кроме армии, есть еще множество вертикальных линий вокруг в самых разнообразных областях, по которым тоже можно идти вперед и вверх. И эти линии не менее интересны и привлекательны. Мы отличаемся от того же Грачева тем, что ему остается в этой жизни только падение вниз, а мы можем идти вперед. Пусть они падают, подлецов жалеть не надо. Будущее за нами. И каким оно станет, зависит только от нас.
Сам «Медведь» ушел в Министерство безопасности, не побоявшись вселенского визга в сторону этого ведомства со стороны демократов и диссидентов, в одночасье вдруг ставших гордостью и совестью нации. И после встречи с командиром Мишка дал эмвэдэшникам согласие на оформление документов.
Кто же знал, что министр МВД Ерин еще более «никакой», чем Паша . Что первым именно он даст понять Ельцину: можете издавать любые указы, милиция обеспечит их выполнение.
И все же перед 21 сентября Борис Николаевич проверил своих силовых министров на «вшивость» еще раз, почтив своим присутствием эмвэдэшную дивизию имени Дзержинского и придворную Таманскую общевойсковую. Командиры, вознесенные в свои кресла августовским путчем и прекрасно понимающие бесперспективность дальнейшей службы без таких же «августовских» министров, заверили Ельцина в готовности выполнить любой приказ Верховного Главнокомандующего. Министры суетились вокруг — угодливенькие, плюгавенькие рядом с мощной фигурой Президента, одетого к тому же в военный «камуфляж» и берет.
Ох, на горе России вспомнил Борис Николаевич, что он еще, в отличие от Чапаева, и Верховный Главнокомандующий всеми Вооруженными Силами страны. Самой России, насторожившейся после этих визитов, Ельцин в очередной раз навесил лапшу на уши, заявив, что его поездки — не более чем просто внимание к нуждам армии. И что теперь он, якобы, станет выезжать в войска не реже одного раза в месяц .
На самом деле поездки в войска убедили Президента в главном: да, эти министры пойдут за ним до конца. Они готовы выполнить не то что любое его приказание, а сами уловят малейшее его желание, чтобы броситься с головой в омут. Как Павлик, угодничая, взял в руки ракетку и побежал на корт учиться играть в большой теннис, любимую игру своего визави. Вот уж обезьянничанье. Все это видят, окружение усмехается, и при иной ситуации что одного, что второго «силовика» следовало бы отправить на должности, которых они заслуживают по уровню своего интеллектуального развития и организаторских способностей: одного — в десантную дивизию, другого — в какое-нибудь второстепенное управление в системе МВД.
Но в замысле борьбы с Верховным Советом, Руцким и Хасбулатовым нужны были именно такие — прибитые, серые, холуйские натуры. Поведи себя министры с чуть большим чувством собственного достоинства, умерь они свою лесть — наверняка бы Ельцин еще не раз подумал, прежде чем вытащить из сейфа свой Указ № 1400.
Так видел ситуацию Мишка со своей позиции взводного. И, закованный, впаянный со своими подчиненными в единую «свинью», тесня демонстрантов к метро «Улица 1905 года», он уже жалел, что дал согласие стать милиционером. Достойнее было погибнуть в иракских песках, чем иметь сегодня право безнаказанно поднимать руку на людей. И только бы не увидел его Тарасевич. Ради всех святых — только бы не увидел…