Изюмова Евгения. Аттестат зрелости

   Слово за слово – разговорились о каких-то пустяках, кажется, он спрашивал тогда про Ваську Окуня. А кончилось тем, что Одуванчик позвал Кольку к себе домой «прочистить мозги»: «Опохмелишься, и калган перестанет болеть, средство – верняк», - сказал Одуванчик, полуобняв Чарышева за плечи.
   И Колька пошёл: голова болела нестерпимо, а тут предлагалось дармовое угощение, и недалеко – в соседнем подъезде, где Одуванчик жил у очередной «дамы сердца». Почему-то он всегда так навеличивал своих многочисленных подруг, липнувших к нему не из-за красоты – Одуванчик, пожалуй, был безобразный – из-за денег, которые у него всегда водились.
   Потом к Одуванчику заявились какие-то ребята, пили водку, и Колька опять нахлестался до землетрясения: шёл потом домой, а земля качалась под ногами – «улица, улица, ты, брат, пьяна...»
   Одуванчик пел блатные песни, подыгрывая себе на гитаре, парни вторили ему невпопад, но Одуванчик не сердился, лишь скалил крупные зубы. Он был трезв. Он всегда был трезв, но «под кайфом»: глушил чифир - до смоляной черноты заваренный чай, зато подручных своих держал под хмельком, «на взводе», когда, как говорится, и море по колено, и сам черт почти брат.
   Когда выпили всю водку, сели играть в карты. Сел и Колька. Подначивали его парни, мол, новичку всегда везёт. Но Кольке не повезло. За один час он проиграл Одуванчику двести рублей. А где он мог взять такую сумму? Одуванчик дал ему отсрочку на полгода при условии, что это время Колька при нем будет шестёркой, холуём, рабом... Сможет раньше отдать долг – освободится, не сможет – ему же хуже, но вернуть всё должен не позднее указанного срока. Колька заикнулся, нельзя ли вернуть долг по частям, но Одуванчик презрительно рассмеялся в лицо: «Это тебе, мальчишечка, не магазин, где продают товары в кредит. Это – карточный долг, деньги на кон, или будет, как я сказал! Я  и так против закона иду, а по закону тебе надо кишки выпустить, если долг не отдаёшь».
   Колька посмотрел в тяжёлые и холодные глаза Одуванчика, на злобные лица его подручных и понял, что убьют в самом деле, не оробеют.
   Так вот Колька и начал двойную жизнь. День в школе – благовоспитанный молчаливый паренёк. Правда, он скоро перестал быть благовоспитанным: начал курить, сначала тайком, потом смелее, и уже козырял перед ребятами в школьном туалете дорогими сигаретами, но откуда у него появились деньги, он не обмолвился даже другу Серёжке Герцеву. Впрочем, нет у него сейчас друга. Видел Серёжка, что неладное что-то с Колькой, пробовал поговорить с ним, а Колька только огрызался да хамил, однажды послал Серёжку вообще в неизвестном направлении, но и не так уж и далеко, и Герцев, обидевшись, перестал с Чарышевым разговаривать.
   А время  шло-шло, подходил срок расчета с Одуванчиком, денег же не было. Страх придавил Кольку к земле, не давал покоя. В компании своего «шефа» он чувствовал себя затравленным волчонком, которому, куда ни кинься – всюду красные флажки, а перепрыгнуть через эти флажки ни сил, ни смелости нет...
   Пробовал Колька взбунтовался. Это было как раз в тот день, когда Ваську Окуня «меченым» сделали. Одуванчик долго не разговаривал, при Ваське лишь хлестанул разок по носу, зато потом Кольке досталось, неделю в школу ходить не мог: «свора» Одуванчика «оттянулась» на Кольке от души, наверное, вымещали на нём собственный страх перед Одуванчиком. С тех пор Чарышев жил, с ужасом ожидая дня расплаты. Хорошо, если просто «меченым» сделают, как Окуня, а если... Ох, как хорошо знает Колька, что Одуванчик и его приятели могут и «если». Они ещё в тот вечер забили бы Кольку насмерть, если бы Одуванчик, наблюдавший за экзекуцией, не приказал прекратить «урок». Мать, увидев лицо сына, сине-багровое от синяков и ссадин, хотела бежать в милицию и заявить об избиении, но Колька твёрдо заявил, что если она туда пойдёт, то повесится. Он прекрасно понимал, что его могут за «стукачество» в ментовку повесить другие, а перед этим ещё и поизгаляются с превеликим удовольствием. Мать поплакала, и дала слово никуда не обращаться.
   Чарышев смотрел на танцующих и не видел их. Ударник так рьяно колотил по своим барабанам, что Чарышев не услышал, как подсел к нему Окунь, толкнул в бок:
   - Здорово!
   - Привет... – откликнулся Чарышев.
   Окунь был грустен: только что пытался пригласить на танец Настеньку Веселову, впервые увидев её с того времени, как она ушла из школы, но девушка не пошла с ним танцевать. Та же проблема и у Кольки: Томочка Тимирязева так глянула в его сторону, что Колька и подойти побоялся.
   - Ну что, парнишки, девочки ваши - тю-тю? – Одуванчик опустился рядом на скамью. Он сложил пальцы щепотью, потёр их друг о друга. - На них надо действовать вот этим. Когда монеты есть, ни одна не устоит. А вы что? Голодранцы!
   - Пошёл ты! - выругался Окунь.
   Одуванчик оскалил в улыбке крупные зубы, пригладил пушистые бакенбарды, похлопал Окуня по плечу:
   - Гуляй, малыш, гуляй. Ты своё уже получил, а за Коликом  должок ещё имеется, покалякать с ним надо.
   Окунь стряхнул брезгливо с плеча руку Одуванчика, встал:
   - А мне и самому с тобой говорить не хочется.
   - Ну-ну... - ухмыльнулся Одуванчик. - Гуляй! - и когда Окунь отошёл, придвинулся поближе к Чарышеву, дружелюбно обнял его за плечи и ласково спросил:
   - Ты не забыл про тридцатое июня?
   Колька вздрогнул, отпрянул в сторону, но жёсткие пальцы Одуванчика пригвоздили его к месту.
   - Не трепыхайся! Должок готовишь? - глаза Одуванчика заледенели, желваки забегали под кожей на скулах, твёрдый кулак уперся в Колькин бок.
   - Где я возьму? - растерянно пробормотал Колька. – Нет у меня сейчас...
   - Это не моё дело!
   - Отец приедет, убьёт, - с тоской сказал Колька, - а денег не даст. – Он действительно боялся отца, человека крутого, с тяжёлой рукой - всю жизнь работал каменщиком.
   - Ха-ха! Да тебя отец до сих пор ремешком гладит? - загоготал Одуванчик так, что на него стали оглядываться. - Да ты сопливый совсем! Ха-ха! А сам-то каким местом думал? Жо…?
   Колька, униженный, раздавленный, съёжился. Одно было у него желание: провалиться сквозь землю, растаять в воздухе, но Колька не был героем волшебной сказки.
   - Игорь, дай отсрочку, - попросил с надеждой. - Дай. Сдам экзамены, заработаю - отдам. А, Игорь?
   Колька со щенячьей преданностью смотрел на Одуванчика. Тот встал, потянулся до хруста в плечах, поманив за собой Кольку, пошёл по аллее вглубь парка.
   - Отсрочки не дам, - сказал Одуванчик, когда зашли в темную часть парка. - Но отработать можешь. Сегодня. Нам дело надо провернуть, а Гешка, падла, в вытрезвитель залетел, пьёт, гад, за рулем!
   «С тобой попробуй не запей», - подумал Колька.
   - Да хрен с ним, с Гешкой! - махнул Одуванчик рукой. - Тачки вот нет. Край, я и сам за водилу сяду. Выручай, корешок.
   - Да как же я выручу? - пожал плечами растерявшийся Колька. - Я же не шофёр. Водить умею, а прав нет.
   - Дундук ты, Колян! Мне машина из вашего школьного гаража нужна! А ночью права никто не спрашивает.
   - Да как же я ночью машину возьму, днём и то никто не даст.
   - Машину возьмешь обычно. Откроешь ворота, и вырулишь во двор. Даже и заводить не надо, мы её втихую докатим руками до задних ворот, так же и на место поставим. Главное - надо ключ от гаража.
   - Да где же я ключ возьму?! – взмолился Колька.
   - Тьфу! - сплюнул Одуванчик в досаде. - Загундосил: «где» да «как». Там, где они лежат! Дошло? Где ключ от гаража? Знаешь?
   - В мастерской.
   - Тэ-э-к... А от ворот?
   - Не знаю, у тети Дуси, сторожихи, наверное...
   - А, хрен с ними, с воротами, так откроем. В мастерскую тоже зайдём, а где ключ в мастерской, знаешь?
   - Да.
   - Вот и ладненько. Мы откроем мастерскую, ты возьмёшь ключ, открываешь гараж, выкатываем тачку, открываем ворота и едем. Обратно тем же путём. Ключ возвращаем на место. И все в ажуре. Усёк? А я за это прощаю тебе долг.
   - Я... я не могу! Это же... это же воровство, Игорь! Я не могу!
   Одуванчик двумя пальцами взял Колькин подбородок, вздёрнул его, мизинцем пощекотал Кольку по шее:
   - А раньше ты чем занимался? Ларёк вспомни, падла! Ты тогда свою долю получил, чего же не расквитался? А, денежки понравились, сигаретки подороже захотелось курить? А в горло чье пойло заливал, курва вонючая? «Я не могу!» - передразнил со злым смешком. - Мне хрусты нужны! Гони монету! Сейчас! - он глядел в побелевшие от страха Колькины глаза и знал, что пойдёт он, куда прикажут, но всё же пригрозил. - Не можешь? Тогда не вякай, а то сопли по морде размажу! Жди у дальних ворот школы в час ночи. Да смотри у меня! - Одуванчик вплотную прижал к носу Кольки кулак.
   Одуванчик ушёл, а Колька рухнул на низенький бордюрчик возле детских качелей, где они так «мило» поговорили. Его била крупная дрожь до стука зубов. Вот влип так влип!.. Будь проклят тот день, когда он впервые заговорил с Одуванчиком! Но что делать? Что?! Мысли метались затравленными зайцами. Отказаться? Зарежут запросто, у них компания рисковая, все повязаны кражами, все друг о друге знают, выгораживать никого не будут, если что, заложат: каждому не столько тюрьма страшна, сколько Одуванчик. Его все боятся. И он, Колька, боится. Ладно, «меченым», как Окуня сделают, с ним ещё по-божески поступили, подумаешь - голую бабу накололи, а если изуродуют?!
   В другом конце парка звенела музыка, сияли огни сквозь голые ветви тополей, пахло набухшими почками и первыми клейкими листочками. Колька поднялся и медленно побрёл к танцплощадке. К людям. Одному невыносимо страшно.
   Колька показал свой билет с оторванным контролем пожилой женщине-контролеру:
   -Я выходил!
   - Чего шастаете туды-сюды? - неожиданно закричала контролёр, маленькая толстая старуха в чёрном халате поверх пальто, с милицейским свистком на шнурке, намотанном на верхнюю пуговицу халата.
   - Чё, бабка, и отлить нельзя сходить? Здесь, что ли штаны спускать? - огрызнулся Колька, проходя мимо.
   - Иди, иди! А то как засвистю! Фулюган!
   Колька привалился спиной к изгороди, закурил.
   - Чарыш, дай присмолить! - подошёл Окунь.
   - Ннн-а ммма-ркк-у «Стрела» перешёл? - замычал Колька от яростной злобы: Окуня вот никто не трогает больше, и от этой злобы начал заикаться сильнее обычного. – С-с-свои ннн-адо иметь! – но выщелкнул из пачки сигарету, крутнул колесико зажигалки, дал прикурить Ваське. Тот затянулся с наслаждением, спросил шутливо:
   - Чего квёлый такой?
   - Да так... - злость у Кольки прошла, была одна одуряющая усталость, словно камни весь день таскал, так болели почему-то мускулы.
   - Ну-ну, грусти, - усмехнулся Окунь, повернулся спиной, разглядывая танцующих.
   - Вась... - Колька больше не мог сдерживать в себе тяжелый страх, который рвался наружу. - Вась... Дело есть к тебе...
   - Ну? - Окунь глянул через плечо. - Какое ещё дело? У тебя дела с Одуванчиком, видел я, как ты поплёлся за ним, как бычок на верёвочке! Смотри, слушайся его, а то тоже станешь «меченым»! Шестёрка! - Окуню страшно нравилось говорить вот так с Колькой, словно он и сам никогда не боялся Одуванчика.
   Колька, понурившись, молчал. И что-то такое жалобное и беспомощное струилось от него, и Окунь, хоть и грубо, но поинтересовался:
   - Ну! Говори, чего надо!
   - Выйдем... Здесь не могу.
   - Пошли, мне всё равно.
   - Только не в парке! - жалобно попросил Колька. - Прошвырнемся по улице?
   Они вышли на улицу, Колька потянул Окуня в тень деревьев на другую сторону: их не видно, а весь вход в парк - будто на тарелочке.
   Колька начал рассказывать. Сильно заикаясь, начал с зимнего вечера в школе. Слова выговаривались с трудом, наталкивались друг на друга, а Колька не мог уже остановиться и рассказывал. Говорил складно, не заикаясь, о попойках, своем страхе, о долге, о тех одиноких прохожих, у которых отбирали шапки, часы, деньги, о том, как ограбили однажды киоск, угнали и раскурочили «Запорожец», бросив потом останки машины в лесу...
   Окунь слушал, не замечая, что давно погасла сигарета, дотлев до самого фильтра.
   - Дуролом! - закричал, когда Колька, наконец, выговорился. - И ты молчал? Ведь сядешь! Неба в клетку захотел, да? Пошли!
   - Куда? - испугался Колька, пожалев, что рассказал. Ему не стало легче, страх не отпустил, даже больше стал: а вдруг Одуванчик узнает, что проболтался Окуню, убьёт ведь. И чуть не заревел в голос от этого страха. - Куда? К «мусорам»? Не пойду!
   - К Игорю Оленькову, к Серёге, к ребятам нашим! - Окунь ухватил Чарышева за рукав и насильно потащил в парк,
   остановился у кустов сирени, что превратились в непроходимые заросли у самого входа, толкнул Кольку в кусты. - Жди нас здесь и не высовывайся! Мы придём сейчас!
   Долгими показались те минуты, пока ждал Колька одноклассников, вздрагивая от каждого шороха, матерился после этого, но не убежал, и лишь увидев одноклассников в светлом кругу паркового светильника, выбрался из своего убежища.
   - Айда! - скомандовал Оленьков, ни о чём не спрашивая.
   - Куда? - заупрямился Колька. - К «мусорам», сказал, не пойду!
   - Считай, уже сходил! - шевельнул Оленьков бровями насмешливо. - Я  же в оперотряде, забыл? Тоже – «мусор», только штатский! – весело хмыкнул, и сказал уже серьёзно: - Пошли, Колька, время уже подходит.
   - Какое время? - устало произнёс Чарышев.
   - Га! Забыл уже! - гоготнул Оленьков. - Забыл, что тебе Одуванчик приказывал?
   - Не пойду я никуда! - упёрся Колька.
   - Брось, Колян! Я  уж ребятам нашим сообщил, прищучим мы сегодня твоего Одуванчика. - Кольку больно кольнуло это слово «твоего», но проглотил обиду. А Оленьков продолжал говорить, пока шли по улице, сворачивали в проулок, чтобы выбраться к задним воротам школы, черневшей тёмными окнами за забором парка. - Уж тут он, сволочь, не выкрутится! А не знал я, что в своем классе надо было искать! - сказал удивлённо, но без всякой злобы. Чего уж злобиться? Колька - свой школьный товарищ, попал в беду, и его надо выручать, правда, не знал, как выручать, но верил - помогут ребята из оперотряда, ставшие надёжными товарищами за прошедшую зиму. С ними он искал объявившуюся в городе банду, которая грабила киоски и срывала с людей зимние дорогие шапки.
   А Колька шёл и чувствовал себя зажатым в тиски. Сжимаются тиски: с одной стороны Одуванчик, с другой - Оленьков и его друзья. Колька уже не смел назвать одноклассников своими друзьями, и, похоже, так даванут те тиски, что брызнет из Кольки сок, умоется юшкой кровавой.
   - Ну, не трусь ты, Чарыш! - шлёпнул Кольку между лопаток Окунь. - Будь человеком, а не «шестеркой» у Одуванчика!
   Давно закончились танцы в парке. Воцарилась тишина, в которой гулким эхом отдавались любые звуки. Лязгали на станции буферами вагоны, свистели тепловозы, резким стал звук работающих автобусных моторов, которые изредка слышался со стороны улицы. Даже стук девичьих каблуков по асфальту раздавался далеко вокруг.
   Колька Чарышев, вжавшись спиной в дощатый забор, ждал Одуванчика. Он бы убежал отсюда, если бы не знал, что там, где-то у гаража, затаились ребята: Оленьков, Герцев, Сутеев, Окунь... И стыдно убежать, ведь ради него, Кольки, шли они на риск, не побоялись вступиться за него. Колька чувствовал, что страх, липкий и противный страх, опутавший его с ног до головы, как паутиной, отступает.
   Над забором мелькнула тень, кто-то мягко топнул ногами, прыгнув на землю, кто-то, затаив дыхание, остановился сторожко у ворот.
   - Колик! Ты где? - позвал Одуванчик шепотом.
   - Здесь, - отлепился от забора Колька.
   - А-а... - хохотнул коротко Одуванчик, - я думал, ты уже слинял. - Свистнул тихонько, и тотчас через забор перемахнули еще четверо.
   «Ну что ж, - отметил Колька. - Пятеро против пятерых, отобьемся», - он и себя причислил к одноклассникам. А вслух сказал:
   - Пошли. Давайте быстрее.
   - Пошли, - согласился Одуванчик. - Скворец, откроешь пока этого урода, - ткнул он пальцем в огромный, страшный на вид замок, но Колька теперь знал, чем больше замок, тем легче его открыть. - Остальные - к гаражу, да осторожнее там!
   Около дверей мастерских Одуванчик провозился недолго, негромко позвякивая связкой ключей и отмычек.
   - Прошу, - пригласил внутрь Кольку, когда открыл дверь.
   Колька уверенно прошёл по темному коридору к автоклассу. И ту дверь легко открыл Одуванчик.
   - Ловко! - цокнул языком Колька.
   - Хм... есть небольшая практика, - похвалился Одуванчик.
   - А чего сразу гараж не открыл?
   - А там - замок-самоделка, я присматривался, его, конечно, можно открыть, но замок загубишь. Я, знаешь, ценю такие вещи.
   Колька дёрнул ящик стола, где инструктор обычно хранил ключи от шкафов с наглядными пособиями. Ключ от гаража он оставлял тоже в столе, ленился носить тете Дусе на вахту, а от мастерских всегда ключ носил с собой, на одном кольце с домашним и ключом зажигания от машины.
   - Закрыто...
   - Фи, ерунда какая, - Одуванчик рисовался. - Ты меня недооцениваешь. Посвети, - Он передал Кольке самодельный фонарик, сделанный из сигарного алюминиевого футляра, отец точно такие же привозил из Москвы - пофорсить захотел перед друзьями-строителями, но сам так и не скурил сигары, роздал этим же друзьям.
   - Ух ты! - восхитился опять Колька. - Сам сделал?
   - А то! Штучка в нашем деле незаменимая. Ну вот и всё, ищи ключ, - и он открыл ящик стола.
   - А тебе не страшно, ты так всё делаешь спокойно? - спросил врастяжку, медленно, чтобы не заикаться, Чарышев.
   - Чё бздеть-то? Сторожиха спит давно, прожектор во дворе не горит, Скворец дело туго знает. Он может и сейфы вскрывать. И я делаю всё аккуратно, не «слежу». Бери ключ, и пошли! Да не голыми руками, пентюх! Платком хоть! А-а... Я сам! Который? Этот? Иди вперед!
   Только тут Колька заметил, что на руках у Одуванчика тонкие резиновые медицинские перчатки. Подошли к гаражу, увидели остальных,
   - Тихо? - спросил Одуванчик.
   - Тихо, - отозвались ему.
   Одуванчик открыл замок гаражных ворот, потянул одну из створок на себя, ворота скрипнули. Одуванчик выругался:
   - Мать вашу... Хозяева! Ворота скрипят. А ночка-то, мужики,
   отличная, тёмная, как надо! - он сверкнул фонариком в сторону ворот, оттуда свистнули. - Порядок! Скворец готов. Давай, давай, живо! Колик - в кабину, рули, мы - толкаем! Живо, ну! - подтолкнул в спину Кольку, застрявшего в воротах.
   Колька пересилил холодок в груди, шагнул в темноту, и едва последний из подручных Одуванчика вошёл внутрь гаража, послышалось, как кто-то спрыгнул с крыши, и ворота тут же с грохотом захлопнулись.
   - А-а-а! - взвыл Одуванчик. - Кто, падлы, «мусоров» притаранил?
   Колька прирос к цементному полу, но лишь на миг, потом, ощупывая борта машины, двинулся к токарному станку, что недавно привезли с механического завода, но ещё не установили в мастерской. Потому в щели между станком и стеной можно было спрятаться. У него было преимущество: знает в гараже каждый закоулок, лишь бы не сразу нашли рубильник и не зажгли свет. Он чувствовал себя уверенно, и странное дело - страх совсем исчез. Была в нём одна ненависть к Одуванчику и презрение к себе, что столько времени пресмыкался перед ним, и потому не полез в спасительную щель. Он прислонился спиной к слесарному верстаку, нащупал рукой тяжёлый гаечный ключ - так просто он не дастся...
   За металлическими воротами гаража было слышно, как кто-то кому-то приказал сбегать за машиной. «Ой, что это деется!» - запричитала тетя Дуся-сторожиха.
   - «Что деется, что деется», - передразнил её громкий мужской голос. - Сигнализацию надо делать, а не на авось надеяться.
   - Дак я, милок, сторожу...
   - Эх, мамаша, - в сердцах рыкнул голос. - Их ведь там четверо! - и это с болью отозвалось в Кольке: четверо, конечно, он же тоже в этой банде.
   - Ой, батюшки, царица небесная! - заохала старушка.
   - Товарищ лейтенант! Убежал он, - сказал виноватый голос Герцева.
   - Убежал? Ничего, найдем, хотя неплохо бы и еще одного до кучи, - ответил тот же громкий голос, что выговаривал тёте Дусе.
   Заворчала машина, распахнулась одна из створок ворот, свет фар осветил гараж, и в этих лучах у капота грузовика застыл Одуванчик, закрывая лицо от слепящего света.
   - Ба! Знакомые всё лица! - засмеялся лейтенант. - Игорь
   Воронин собственной персоной!
   Машина двинулась немного вперед, передним бампером прижала другую створку ворот, и лейтенант весело скомандовал:
   - Ну-ка, выходи! По одному! Прошу, Воронин, давно мы не виделись с тобой!
   Одуванчик, ссутулясь, шагнул к фарам, всё так же закрывая лицо локтем. Две пары цепких рук вынырнули из темноты, схватили Одуванчика, и он исчез, как по волшебству, за светящимся барьером.
   Колька отцепил руку от верстака, на чугунных, не своих, ногах, двинулся к выходу вслед за другими, по-прежнему сжимая в другой руке ключ. Кто-то выдернул из его занемевших пальцев этот ключ, шепнул: «Брось железку, дурила!» И эта же невидимая рука дружески шлёпнула Кольку по спине:
   - Держись, Колян! Все будет нормально! Мы с тобой!
   Сергей Герцев проснулся с чувством человека, лишенного всяческих забот. Не надо думать об уроках, не надо спешить в школу, а если охота - можно поваляться в постели, сколько хочешь. Хорошо!
   Он лежал с закрытыми глазами и вспоминал вчерашний день: прощальную линейку в Комсомольском парке, последний звонок.
   Десятиклассники, четыре класса, выстроились на главной аллее парка, взволнованные, возбуждённые, а напротив плотной кучкой стояли погрустневшие учителя. И Сергей почувствовал, что эта грусть передается и ему. А когда начала Мария Николаевна говорить им слова напутствия, и вдруг вытерла слезы платком, у Герцева тоже отчего-то защипало глаза.
   «Бэшники» из парка двинулись к Оленькову: дом большой, а родители уехали в отдыхать в санаторий. Там и решили ребята отпраздновать последний школьный звонок.
   У Оленькова было весело. Ребята много и беспричинно смеялись, пели хором, танцевали до упаду, и всех удивила Осипова простецким поведением, даже какой-то бесшабашностью. Она танцевала с Витькой Сутеевым, посмеивалась над его неуклюжестью, а Сутеев млел от счастья и не сводил с Инфанты преданных глаз. Зато Васька Окунь сиротливо просидел у открытого окна, отмахивая на улицу сигаретный дым.
   Светлана Рябинина тоже почти весь вечер не вставала со стула, иногда танцевала с Олегом Власенко - рыжий Светкин ухажер увязался за «бэшниками» ещё в парке.
   Потом они, наведя порядок в доме Оленьковых, всем классом бродили по сонным улицам города и разбойничьим свистом будоражили собак. Ночь была  светлая, безоблачная и лунная. Плыл над городом сладковатый запах сирени. И не хотелось расходиться.
   Сергей норовил оказаться рядом со Светланой, но возле неё степенно вышагивал Олег Власенко, ревниво поглядывал на Герцева, всем своим видом говоря: «Уйди, не мельтеши тут».
   Так бродили они, пока Оленьков не предложил вернуться обратно к нему, и все согласились, потому что ноги гудели от усталости. А спать почему-то не хотелось.
   Дома Оленьков устроил полную иллюминацию: включил свет во всех четырёх комнатах.
   - Располагайтесь, - пригласил радушно.
   На столе вновь оказались чашки и стаканы, самовар. Ольга откуда-то принесла торт, и все ахнули шутливо, ну, Ольга, ну, и хозяйка. А Ольга Колесникова и впрямь чувствовала себя в доме Оленьковых хозяйкой, она давно уже подружилась с родителями Игоря, а его мать даже называла иногда Ольгу невестушкой, отчего девушка всегда краснела.
   Как-то так получилось, что за столом Сергей Герцев оказался рядом со Светланой, а напротив поблескивала очами Витка Осипова, и она не сводила взгляда с него, и что-то новое, незнакомое было в её взгляде, словно она знала такое про Сергея, что и сам он толком не знал. Так не смотрела на Герцева ещё ни одна из девчонок, а Виткин взгляд был взглядом женщины. Сергей старательно прятал глаза, но снова и снова наталкивался на манящий взгляд Инфанты. А Светка неожиданно повеселела и, когда грянула музыка, первой ринулась в круг, и рядом с ней оказался, конечно, Олег Власенко.
   Около радиолы сидел Колька Чарышев. Он хмурился. Недавнее ночное происшествие не прошло даром для него. Кузьма Петрович немало порогов оббил и в милиции, и в гороно, чтобы разрешили Кольке сдать экзамены, поручился за него. По делу Одуванчика шло следствие, а, значит, и по его, Колькиному, делу. Может быть, оно завершится неблагополучно для Кольки, но главное - он уже не боялся Одуванчика и готов был нести любую кару, понимал - заслужил.
   Отдуваясь, сел рядом с Колькой Герцев: только что устроили «скачки» на спор, прыгали в танце до потемнения в глазах, и неожиданно всех «перепрыгала» Светка Рябинина, последней вышла из круга - всё ей удавалось в эту ночь.
   - Колян, отдохни! - Игорь Оленьков держал в руках гитару. - Окунь, сбацай что-нибудь, а? - задушевно попросил, в классе знали, что Васька хорошо играет не только на баяне, он и на гитаре, и на трубе, и барабанщика в школьном ансамбле мог подменить: музыкальный слух Васька имел абсолютный.
   Окунь, по-прежнему молча сидевший у раскрытого окна, не ломался, взял из рук Игоря гитару, погладил её по деке, пробежался пальцами по струнам, прислушался, повернул один из колков, ещё раз тронул струны. И запел. Пел он негромко, и все слушали, пригорюнившись, потому что пел Окунь про школу, выпускной бал, про школьных друзей. Окунь спел ещё несколько грустных песен, улыбнулся виновато: