— Солнце № 5 погасло. Ваш корабль разбил его. Его скоро поправят. Сейчас свет дан из соседних камер.
Тогда люди земли поняли, почему пол и стены перегородок напоминали им стекло. Они свободно пропускали лучи мягкого света. Теперь свет был достаточно силен, чтобы можно было разглядеть и дальние предметы. Везде стояли странного вида машины, висели легкие, почти воздушные цепи, вздымались краны, насосы в форме огромных пушек задирали вверх тупые носы.
Незнакомец объяснил своим спутникам назначение некоторых машин. Насосы служили для откачивания воды, по особым трубам морская вода доставлялась в лаборатории, находившиеся на нижних небесах, где воду опресняли и разлагали на газы, необходимые для дыхания, то есть попросту делали из нее воздух. Краны передавали наверх тяжести и цемент для укрепления морского дна.
Они подошли к какому-то пустынному строению. Это была станция межнебесной железной дороги. Незнакомец предложил им войти в одну из дверей. Они оказались в комфортабельном вагоне. Незнакомец закрыл дверь, нажал какой-то рычаг, и вагон-лифт стал плавно и бесшумно опускаться, минуя без остановки встречные небеса. Том, вцепившись в окно, сосчитал их. Их было действительно семь. На каждом помещались огромные фабрики и заводы. Незнакомец объяснил, что здесь сосредоточено все производство Атлантиды. Даже многие съестные продукты производились здесь химическим путем, что не было новостью ни для кого, и в особенности для Тома и Стиба, не раз питавшихся консервами и на земле. Профессор тоже удовлетворенно кивнул головой и произнес наиболее распространенное немецкой слово: Ersatz.
Люди земли заинтересовались, откуда берут атланты энергию для всех этих колоссальных заводов и машин. Незнакомец объяснил им, что основной энергией служит давление массы океанской воды, которая приводит в движение особые гигантские поршни, заменяющие паровые машины. Кроме того, в Атлантиде известны некоторые способы наиболее удачного использования радия. Что касается угля, то его атланты по мере возможности стремились всегда избегать, потому что дым от его сгорания влечет за собой некоторые неудобства, связанные с частым очищением воздуха. Впрочем, иногда атланты прибегают и к углю.
Том, не отрывавшийся от окна, вскрикнул. Вагон миновал последнее небо, и внизу можно было совершено явственно различить крыши и купола, бульвары с редкими и чахлыми деревьями и даже пешеходов. В то же мгновение незнакомец нажал кнопку, и все окна закрылись ставнями. В вагоне зажглась электрическая лампа, но ландшафт исчез. Сидония возмущенно вскрикнула:
— Здесь не разрешается бесплатно любоваться видами? Незнакомец вежливо улыбнулся, но промолчал. Вагон продолжал опускаться. Все молчали. Наконец вагон остановился, и Том закричал:
— Приехали!
Незнакомец, однако, не торопился открывать дверь. Он подошел к телефону, висевшему в углу и тихо заговорил. Но, вне зависимости от силы его голоса, язык, на котором он переговаривался с неизвестными лицами, был незнаком путешественникам. Окончив разговор, они извинился за промедление и сообщил, что людям земли не придется долго ждать, так как к приему их все готово. Он снова нажал рычаг, и вагон опять двинулся, но уже не по вертикали, а по горизонтали. Они поехали по рельсам, проложенным, очевидно, по земле. Затем вагон внезапно остановился. Незнакомец молча отвесил низкий поклон, открыл небольшую дверь, замаскированную в стене, и скрылся в соседнем отделении. Стиб кинулся за ним, но дверь не поддалась его усилиям. В это же время вагон двинулся снова, и погасла электрическая лампа. Стиб нащупал выключатель, повернул — но свет не зажигался.
— Однако, — выкрикнул Стиб. — Нас, кажется, тщательно оберегают! Нам ничего не показывают. Но похоже на то, что и нас никому не показывают. Вы заметили, господа, что за всю дорогу мы не видели ни одного живого человека, за исключением этого, скажем мягко, чудака, который не без коварства нас покинул и лишил света?
Вагон вновь остановился. Дверь открылась, и в нее хлынули потоки голубого света. Когда путешественники смогли открыть зажмуренные глаза, они увидели перед собой нескольких людей в знакомых им уже белых хитонах. На хитоны, впрочем, были небрежно, но изящно накинуты легкие плащи с широкой пурпурной каймой. Один из этих людей, почтенного вида, с лысиной и брюшком, выступил вперед и обратился к путешественникам на хорошем английском языке:
— Пожалуйста, вы можете выйти. Вы приехали. Путешественники кинулись к выходу. Они оказались в большой зале с удобной, но странного вида мебелью. На стенах висело много зеркал, но совершенно не было картин, если не считать одного сложного чертежа. В большой нише находилось единственное окно с видом на часть какого-то города. Под окном лежала большая площадь, и на ней заметно было странное оживление. Человек с лысиной и брюшком, не дав путешественникам произвести более подробный осмотр, сказал:
— Господа, вы у нас в гостях. Мы позаботимся о ваших удобствах, и вам нечего беспокоиться. По некоторым причинам, объяснять которые сейчас не время, никто не должен знать о вашем пребывании в нашей стране. Попытки завязать сношения с внешним миром будут бесплодны. Вы можете сколько угодно наблюдать город из окна, но вас никто не увидит. Вы можете слушать голоса и шумы города, но ваших слов или криков никто не услышит. Акустика и свет в этом помещении подчинены нашей воле, а стены непроницаемы. Мы не будем ни в чем стеснять вас в пределах этого помещения. Все желаемое вы получите при помощи этих кнопок.
Он объяснил назначение каждой кнопки и потом нажал какой-то рычажок. Под сложным чертежом открылась дверь в коридор.
— Там вы найдете ряд комнат, обставленных для жилья. Должен только предупредить вас еще раз. Отсюда есть только один выход. Тот, через который вы прибыли. Не ищите других, вы их не найдете.
Он поклонился и вошел вместе со своими молчавшими спутниками в вагон. Дверь, вернее, стена, замкнулась. Путешественники остались одни.
С потолка заструились лучи, тонкие, как иглы. Они заплясали во всех направлениях, словно нащупывая каждое лицо. Затем, как в театре, когда прожектор направлен на одного актера, лучи окружили каждого из присутствующих и внезапно исчезли.
— Нас рассматривали, — закричала Сидония.
— Вернее, фотографировали, — угрюмо отозвался Бриггс.
Он был мрачно настроен и, как полицейский, не сомневался, что их сфотографировали в профиль и en face, как подозрительных личностей. Он не сомневался и в том, что где-нибудь уже проявляют отпечатки их пальцев.
— Мы должны осмотреть помещение, — крикнул Стиб. Все бросились в коридор. По обе стороны его был ряд комфортабельных спален. Но ни единой двери, напоминающей земную парадную или черную, никакого выхода они не могли найти. А судя по взгляду в окно и сравнению с другими домами, они помещались далеко не на первом этаже.
— Мы в тюрьме, — констатировал Бриггс.
— Она давно поджидала вас, — мрачно ответил Стиб с юмором висельника. — Посадив вас в шкаф, я еще раз оказался пророком.
ХОЗЯИН ЗАБЛУДИВШИХСЯ ГЛАЗ
Стиб предложил позавтракать. По времени это был скорее ужин. Но никто не возражал Стибу, когда он решил испробовать действие кнопок. В стене открылась труба, и оттуда выехали требуемые кушанья. Сидония расставила их на столе. Стибу и Тому голод не позволил интересоваться вкусом атлантических блюд. Но лорд был большим гастрономом и знатоком вин. По тому, как он поднял одну бровь выше другой, можно было заключить, что подводный повар не уступал полубогу мистера Визерспуна, а подводные погреба — собственным лорда Эбиси. Когда очередь дошла до овощей, лорд поднял на вилке нечто похожее на спаржу и вскрикнул:
— Мои водоросли, мои водоросли!
— Я никогда не сомневался в их существовании, — пробурчал профессор. — А в теплицу я все-таки не поверю, пока не увижу ее собственными глазами.
Когда голод был утолен, Сидония отнесла посуду в трубу, и посуда бесшумно уехала, а труба закрылась.
— Скатерть-самобранка, — закричал Том. — Мисс, а ведь я попал в сказку!
Лорд в первый раз погладил Тома по голове и серьезно сказал:
— Поди и приляг, дитя, и, может быть, проснувшись, ты забудешь эту сказку, чего я искренне желаю и тебе и себе.
— Ну, нет, сэр, — решительно ответил Том. — Тогда я лучше вообще не пойду спать!
Мораль и нравственность — такой же продукт просвещенного желудка, как легкая сонливость и икота. Дикари не знают их потому, что нормальное состояние их желудков — пустота. Люди цивилизованные забывают о них только на время затянувшегося промежутка между одной едой и другой. Насытясь, они вновь приобретают охоту к законодательству и к выполнению норм неписаного права. Поэтому Стиб после обеда почувствовал себя отверженным. Его недавние поступки получили теперь крайне неблагоприятное освещение. Он рисковал полным одиночеством, когда воскресла мораль.
Он попытался загладить свою вину. Он был необыкновенно любезен с профессором, чей открытый лоб хранил явные следы прикосновения тяжелой ножки кресла. Он приподнимался со стула, разговаривая с лордом, и пробовал шутить даже с Бриггсом. Только Сидонии он не сказал ни слова, но взгляды его были красноречивее рассуждений любого оратора. Они лучились таким явным раскаянием, такой безысходной горечью и вместе с тем такой робкой нежностью и преклонением, что Сидония невольно смягчилась.
Она почувствовала сильную усталость. Извинившись и, согласно традициям земли, давая мужчинам возможность закурить и расстегнуть пуговицу короля Эдуарда VII, она вышла из залы. Отыскав свою комнату по количеству зеркал и пеньюаров в шкафу, она переоделась в одно из приготовленных для нее легчайших одеяний, потушила свет, зажгла ночную лампочку, легла в постель и мгновенно уснула.
Сны молодой девушки служили предметом столь частых описаний в литературе, что мы не будем на них останавливаться. Нас не интересует также, сколько времени она спала и отчего проснулась. Но, испуганно открыв глаза, она увидела в кресле перед собой неутомимого репортера. Он неподвижно сидел почти рядом с ней и пристально смотрел ей в лицо. В его взгляде она прочла одновременно жалкую мольбу побитой собаки и дикий проблеск сознания своей мужской силы, которым, вероятно, сверкнули глаза Адама, только что вкусившего плод от древа познания добра и зла. Это сочетание покоряло, и Сидония невольно потянулась к Стибу. Но она сейчас же опомнилась, натянула на себя одеяло и вскрикнула:
— Мистер Стиб! Вы не только грубый зверь, но и бесчестный человек! Извольте сию же минуту выйти вон!
Стиб встал, все так же пристально и страстно глядя на нее, и глухо сказал:
— Я ухожу. Но помните, Сиди! Жизнь наша изменилась с тех пор, как мы оставили Нью-Йорк. Она изменилась совершенно, и мы даже не знаем, в какую сторону. Мы не знаем будущего, но прошлого у нас больше нет. Вы называете меня бесчестным, но я честнее вас. Из всего земного нам осталось только одно: мы дети солнца, и солнце — наша кровь и гордость. В этот мир мы должны принести любовь, иначе мы недостойны нашей земли. Впрочем, я не умею сказать то, что хочу, я только чувствую это. Прощайте!
Он поклонился с такой грустью, что Сидения невольно протянула ему руку. Такой жест очень опасен, потому что трудно отнять то, что уже отдано. Схватив руку Сидонии, еще мягкую и теплую от сна, Стиб порывисто обнял девушку. А Сидония еще не совсем проснулась. Она вскрикнула, но не разбудила в себе силы сопротивления. История с пуговицей повторялась. Ведь они были в конце концов не в Нью-Йорке, а в Атлантиде.
Однако оказалось, что муза целомудрия нигде не покидает людей. Деспотичная покровительница американских девственниц выслала на помощь Сидонии своего гонца под видом рока, чрезмерная заботливость которого уже несколько стесняла ее. Юноша в белом хитоне и плаще с пурпурной полосой стоял в дверях и без всякого удивления смотрел на объятия людей. Когда Сидония снова вскрикнула и оттолкнула Стиба, юноша легко подошел к постели и почтительно поклонился. Он внушал какой-то непонятный страх, хотя и был очень красив. Он улыбался и смотрел Сидонии прямо в глаза. Но его лицо было как-то чересчур спокойно, улыбка и глаза словно заблудились на нем. Направленные вниз, к земле, они были гостями на лице юноши, далеко не уверенными, что хозяин знает об их присутствии и узнает их.
Стиб побледнел. Досада и ярость сжали его горло. Поведение атланта казалось ему издевательством, не только помехой. Он шагнул и схватил посетителя за руку выше локтя с явным земным намерением вытолкать его вон. Мускулатура давала Стибу право надеяться на осуществимость его решений.
Однако юноша не тронулся с места. Он легко освободил свою руку и пристально посмотрел на Стиба. Удивление и грусть этого взгляда были непонятны репортеру, а сопротивление его взбесило. Он скинул пиджак и бросился на юношу. Но борьба была недолгой. Через минуту Стиб лежал задыхаясь на ковре, а юноша спокойно стоял над ним и с прежним удивлением смотрел на своего противника.
— Я очень силен, — медленно сказал он наконец. — Вам не следует бороться со мной. Разве люди земли и теперь вместо приветствия пробуют силы друг друга? Я думал, что это уже умерло.
Потом он подошел к Сидонии и тихо спросил:
— Или… или наверху тоже злы?
Ни Сидония, ни Стиб не поняли этого вопроса, но вздрогнули. Стиб медленно встал с пола, побледнев от стыда и отчаяния. На лице Сидонии он заметил разочарование от исхода борьбы и понял, что не сумел подтвердить свои рассуждения, властно требовавшие соответственных героических поступков. Он видел, что почти погиб в ее глазах. Он грубо спросил:
— А какого черта вы вламываетесь в чужую комнату и суетесь не в свое дело?
Юноша искренне удивился:
— Не в свое дело? Но ведь я спас вам жизнь и пришел сюда, чтобы облегчить вашу участь. Мне кажется, вы не совсем справедливы.
Стиб был сбит с толку. Все оборачивалось не в его пользу.
Сидония внимательно рассматривала своего странного гостя, и он уже не казался ей неприятным. Она чувствовала себя оробевшей, как девочка. Закрывшись одеялом, она села на кровати. Заметив, что пеньюар немного разошелся на груди от объятий Стиба, она быстро запахнула его, покраснела сама и заставила густо покраснеть репортера, но не произвела этим на юношу никакого впечатления.
— Меня зовут Антиноем, — сказал юноша, уже не глядя на них, — мы все носим греческие или египетские имена, знакомые вам из истории. Я не хочу, чтобы вам причинили зло, и потому пришел к вам.
— Разве нам угрожает опасность? — встрепенулся Стиб.
— Не знаю. Может быть, они захотят сделать девушку богиней, а вас королем.
Стиб опять покраснел и рассмеялся.
— Кажется, мне это будет не впервой. Но что ж тут плохого? Почему вы говорите об этом с такой печалью? Я бы, пожалуй, и не отказался стать королем.
Он выразительно посмотрел на Сидонию. Но Антиной сказал с искренней тревогой:
— Берегитесь! Ничего не может быть проще!
Стиб смутился. Он почувствовал какую-то тревогу и очень хотел, чтобы Антиной оказался действительно другом людей земли.
Антиной не выражал желания пояснить свои слова. Он вдруг сказал:
— Может быть, вас скоро покажут народу. Сидония оживилась:
— Покажут? Нас?
— Не вас, собственно, но ваши изображения. Вас лично увидят немногие.
— Но какие же изображения? — воскликнул Стиб.
— Разве вы не почувствовали, как с вас сделали объемные снимки, как только вы остались одни в зале? Впрочем, вы можете посмотреть на ваши статуи.
Он подошел к столу и передвинул рычаг. На экране, заменявшем стену, появились статуи. Все земные люди были вылеплены из какой-то глины. Сидония громко закричала от стыда и закрыла лицо: статуи были обнажены. Услыхав ее крик, Антиной потушил экран.
— Но как же, как же это делается? — спросил Стиб, глаза которого горели, потому что он тоже видел статую Сидонии и теперь боялся посмотреть на нее. — Как можно вылепить лучами фигуру, и притом обнаженную?
— Это очень просто, — почти удивился Антиной его неведению. — Дельта-лучи свободно проникают через материю и не воспроизводят ее. Лучи пропускаются не через пластинку, как в старинной фотографии, а падают на экран из особой глины. Между экраном и аппаратом помещается снимаемый предмет. Лучи точно воспроизводят фигуру в обыкновенном, увеличенном или уменьшенном виде, как угодно. Они просто измельчают и сжигают глину там, где снимаемый предмет не загораживает ее. Остатки глины легко сметаются обыкновенной щеткой. Вы не знали, что экран был в соседней комнате, а аппарат — в стене напротив.
Стиб лихорадочно схватился за записную книжку. Это должны знать в Америке! Снять бы вот так заседание парламента! Ему уже мерещился патент и трест дельталучей. Подумать только — совершенно не требуется рисковать скандалом и подглядывать по купальням! На любом балу — щелк, и готово! Ни одна женщина не надует теперь корсетами и подкладными вещами. Он был в восторге от культуры атлантов.
Сидония, оправившись от смущения, взглянула на Антиноя. В конце концов ничего ведь не произошло. Объемные снимки делаются, вероятно, со всех, а краснеть ей не за что. Она подумала, что хорошо бы увидеть статую самого Антиноя.
Стиб окончил свою запись и восхищенно сказал:
— Да, техника у вас развита, кажется, до пределов возможного!
Антиной пренебрежительно и все же печально улыбнулся:
— Не только техника. Наша жизнь, наше общество дошло до пределов своего развития. Дальше, кажется, некуда. Дальше — абсурд или смерть. Впрочем, это вы увидите сами и, может быть, сами оцените. Я, собственно, пришел затем, чтобы показать вам механического переводчика и объяснить его действие. Вы вряд ли скоро научитесь нашему языку настолько, чтобы понять и оценить все наши достижения. Поэтому переводчик вам необходим. Отвернувшись, пока Сидония накинула платье, он повел их в зал, где они обедали, и открыл инструмент, похожий на клавесин. В этом ящике на тонких крючках висели металлические пластинки перед большим валиком. Валик был соединен с мембраной огромной граммофонной трубы.
— Вот вам переводчик. Он несколько велик, но есть и маленькие — для атлантских языков, — которые можно брать с собой на прогулки. Эти пластинки, в сущности, — только полный атланто-английский словарь. Когда я включу прибор, то каждое слово, произнесенное здесь или на расстоянии, заставит вздрогнуть соответствующую пластинку, на которой это слово напечатано. Обратная сторона, где то же слово напечатано по-английски, касается валика и отмечается на нем соответствующей чертой. Вращаясь, валик приводит в движение мембрану этой трубы, и оттуда уже раздается ясная английская речь. Различия в грамматике регулируются особым прибором, вот этой коробкой с рычагами. Я не буду объяснять вам подробности устройства машины, хотя она сравнительно проста, — не думаю, чтобы это вас интересовало. Эта машина достаточной силы, чтобы вы могли слушать и уличные разговоры. Может быть, это послужит для вас развлечением, а может быть, будет и небесполезно. В машине есть, как видите, и звукоприемник — эта труба, и передатчик — труба меньших размеров. Мы можем проделать опыт.
Он включил прибор и заговорил на своем непонятном языке. Громкий голос, говорящий по-английски, наполнил залу:
— Дорогая неизвестная мисс из невиданной мною страны, дочь настоящего солнца и воздушного неба. Теплый огонь неподдельных светил вы несете в ваших глазах, и ваша легкая улыбка рождена под безграничным пространством со многими тысячами миров над неугрожаемой головой. Вы без слов говорите о свободе рожденной простором…
Сидония была готова слушать эту речь без конца. Ей казалось, что она начинает понимать этого странного и обворожительного атланта. Но Стиб, репортер и ревнивец, резко передвинул рычаг, и в комнате раздались возбужденные голоса.
— Вы поставили на усиление, — сказал Антиной спокойно, словно не из его груди рвалась только что тоска, звучавшая в трубе переводчика. — Вы слушаете теперь говор дальних улиц и площадей.
Громкий, высокий тенор вдруг истерически закричал:
— Будь они трижды прокляты, эти мошенники и живоглоты, эти мерзавцы и негодяи, воры и убийцы…
Хриплый, лающий голос отвечал ему:
— Врешь, подлец, лопни твоя паршивая глотка. Все вы только и знаете, что бездельничать и смущать честных и порядочных людей!..
— Это провокация, — завопил чей-то пронзительный голос. — Бей его!
Стиб быстро выдернул провод.
— Что это? — испуганно спросил он. — Это свалка? Митинг? Революция?
Антиной ответил ему рассеянно и задумчиво:
— О, нет! Это не революция. Это только тень от тени, как тень от дыма на вашей земле. На настоящей земле. Где настоящее солнце и настоящее небо, дым тает и не пачкает небо, как заводские стены.
Он тряхнул головой и улыбнулся.
— Видите ли, цивилизация имеет свою оборотную сторону, как каждая монета, служащая для купли и продажи. У вас еще много времени и вы успеете это понять. Я надеюсь на вашу помощь.
Он поклонился, повернулся и подошел к стене. Сидония закричала ему вслед:
— Но кто же вы? Чего вы ожидаете от нас? Антиной провел рукой по стене, и она раздвинулась.
— Помощи, — повторил он, пристально посмотрев на Сидонию, и скрылся в стене.
Сколько ни пытался потом Стиб проводить по стене руками, она больше не раздвигалась.
ЗАВЕТ ПРИГОВОРЕННОГО К СМЕРТИ
Мы знаем, что, прочтя предыдущую главу, наш издатель вздохнет с облегчением. Ведь издатели — народ недоверчивый, не полагающийся на слово автора. Мы давно обещали, что роман наш будет любовным, и вот мы, наконец, сдержали обещание, к искренней радости книготорговцев. Ведь опытным чутьем издатель, конечно, почувствует, что в предыдущей главе крепко завязана романтическая интрига. Но нам тоже не чужд некоторый примитивный коммерческий расчет. Мы честно предупреждаем издателя: именно в этом месте мы потребуем аванс. Недаром же мы с такой помпой представили нашего героя, что даже не допустили ни одного лирического отступления и ни разу не позволили себе высказаться.
— Это предельная фантастика, — сказал Стиб, оставив безрезультатные попытки открыть дверь по способу Антиноя. — Я говорю о наших приключениях. Я бы выл от ужаса, если бы не знал, что по традиции всех романов герои всегда преодолевают все препятствия.
Сидония кивнула и ничего не ответила. Она думала об Антиное. Каждая женщина, даже почтенная мать семейства, лелеет мечту о прекрасном принце. Сидонии нравился Стиб. Но что, если Антиной был ее прекрасным принцем? Шансы Стиба летели вниз, как акции Визерспуна.
Остальные тоже проснулись. Потеряв представление о времени в стране искусственного солнца, они оделись и вышли в зал.
Сидония скучала. Она рассеянно подошла к окну и вскрикнула:
— Смотрите, вот настоящие атланты!
Стиб подскочил к ней и, в свою очередь, крикнул:
— Да это же просто люди!
На площади толпился народ в неисчислимом количестве. Но не было ни одного хитона, ни одной пурпурной каймы. Толпа была обыкновенной земной толпой. На головах мужчин торчали котелки, шляпы и цилиндры. Светлые пиджаки, легкие пальто окрашивали толпу в однотонный серый цвет. Франты оделись почти по парижской моде. Большинство простого народа было одето кое-как, кто в воротнике, а кто и в одной манишке. Платья женщин опаздывали, на взгляд Сидонии, месяцев на шесть. От земных людей атланты отличались только некоторой бледностью лиц, лишенных свежего воздуха. У одетых попроще она переходила даже в синеву. Из-за тесноты толпа не двигалась, но все держали себя свободно и, видимо, разговаривали.
— Что это? Нью-Йоркский митинг? — закричал Стиб.
Он наскоро объяснил остальным действие механического переводчика и соединил провода. Послышался глухой, нестройный шум, галдеж, любопытные возгласы, анекдоты, перебранка. Стиб инстинктивным жестом выхватил записную книжку и занес карандаш. Толпа вдруг всколыхнулась, и кто-то закричал:
— Ведут, ведут!
Послышался скрип тысяч сапог. Все вытягивали шеи, разглядывая кого-то, кто должен был появиться из дома, стоявшего напротив земных людей. Конвой вывел оттуда человека в потрепанной одежде бедняка. Лицо его казалось бы безучастным, если бы не глаза, блуждавшие растерянно и отскакивавшие от любопытных взглядов, как мячик от стены. Один из конвоиров вошел на возвышение перед подъездом дома, из которого вывели странного человека, и в полной тишине сказал холодным официальным голосом:
— Граждане и потребители! Великий демократический закон нашей страны разрешает каждому преступнику, осужденному на смерть, обратиться к населению с прощальной речью. Осужденный! Именем первосвященника, короля и президента разрешаю вам начать свою последнюю речь. В вашем распоряжении десять минут.
Конвоир или прокурор сошел с трибуны, а толпа разразилась бурными рукоплесканиями и криками:
— Да здравствует первосвященник! Да здравствует король! Да здравствует господин президент! Да здравствуют демократия, конституция и законы!
— Ну и каша, — протянул лорд, в то время как Стиб лихорадочно записывал, одновременно глядя в окно и потому тыча карандашом куда попало. — Президент — это понятно. Первосвященник — это архиепископ Кентерберийский. Но при чем тут король? И странно, что религия упоминается первой.
Тогда люди земли поняли, почему пол и стены перегородок напоминали им стекло. Они свободно пропускали лучи мягкого света. Теперь свет был достаточно силен, чтобы можно было разглядеть и дальние предметы. Везде стояли странного вида машины, висели легкие, почти воздушные цепи, вздымались краны, насосы в форме огромных пушек задирали вверх тупые носы.
Незнакомец объяснил своим спутникам назначение некоторых машин. Насосы служили для откачивания воды, по особым трубам морская вода доставлялась в лаборатории, находившиеся на нижних небесах, где воду опресняли и разлагали на газы, необходимые для дыхания, то есть попросту делали из нее воздух. Краны передавали наверх тяжести и цемент для укрепления морского дна.
Они подошли к какому-то пустынному строению. Это была станция межнебесной железной дороги. Незнакомец предложил им войти в одну из дверей. Они оказались в комфортабельном вагоне. Незнакомец закрыл дверь, нажал какой-то рычаг, и вагон-лифт стал плавно и бесшумно опускаться, минуя без остановки встречные небеса. Том, вцепившись в окно, сосчитал их. Их было действительно семь. На каждом помещались огромные фабрики и заводы. Незнакомец объяснил, что здесь сосредоточено все производство Атлантиды. Даже многие съестные продукты производились здесь химическим путем, что не было новостью ни для кого, и в особенности для Тома и Стиба, не раз питавшихся консервами и на земле. Профессор тоже удовлетворенно кивнул головой и произнес наиболее распространенное немецкой слово: Ersatz.
Люди земли заинтересовались, откуда берут атланты энергию для всех этих колоссальных заводов и машин. Незнакомец объяснил им, что основной энергией служит давление массы океанской воды, которая приводит в движение особые гигантские поршни, заменяющие паровые машины. Кроме того, в Атлантиде известны некоторые способы наиболее удачного использования радия. Что касается угля, то его атланты по мере возможности стремились всегда избегать, потому что дым от его сгорания влечет за собой некоторые неудобства, связанные с частым очищением воздуха. Впрочем, иногда атланты прибегают и к углю.
Том, не отрывавшийся от окна, вскрикнул. Вагон миновал последнее небо, и внизу можно было совершено явственно различить крыши и купола, бульвары с редкими и чахлыми деревьями и даже пешеходов. В то же мгновение незнакомец нажал кнопку, и все окна закрылись ставнями. В вагоне зажглась электрическая лампа, но ландшафт исчез. Сидония возмущенно вскрикнула:
— Здесь не разрешается бесплатно любоваться видами? Незнакомец вежливо улыбнулся, но промолчал. Вагон продолжал опускаться. Все молчали. Наконец вагон остановился, и Том закричал:
— Приехали!
Незнакомец, однако, не торопился открывать дверь. Он подошел к телефону, висевшему в углу и тихо заговорил. Но, вне зависимости от силы его голоса, язык, на котором он переговаривался с неизвестными лицами, был незнаком путешественникам. Окончив разговор, они извинился за промедление и сообщил, что людям земли не придется долго ждать, так как к приему их все готово. Он снова нажал рычаг, и вагон опять двинулся, но уже не по вертикали, а по горизонтали. Они поехали по рельсам, проложенным, очевидно, по земле. Затем вагон внезапно остановился. Незнакомец молча отвесил низкий поклон, открыл небольшую дверь, замаскированную в стене, и скрылся в соседнем отделении. Стиб кинулся за ним, но дверь не поддалась его усилиям. В это же время вагон двинулся снова, и погасла электрическая лампа. Стиб нащупал выключатель, повернул — но свет не зажигался.
— Однако, — выкрикнул Стиб. — Нас, кажется, тщательно оберегают! Нам ничего не показывают. Но похоже на то, что и нас никому не показывают. Вы заметили, господа, что за всю дорогу мы не видели ни одного живого человека, за исключением этого, скажем мягко, чудака, который не без коварства нас покинул и лишил света?
Вагон вновь остановился. Дверь открылась, и в нее хлынули потоки голубого света. Когда путешественники смогли открыть зажмуренные глаза, они увидели перед собой нескольких людей в знакомых им уже белых хитонах. На хитоны, впрочем, были небрежно, но изящно накинуты легкие плащи с широкой пурпурной каймой. Один из этих людей, почтенного вида, с лысиной и брюшком, выступил вперед и обратился к путешественникам на хорошем английском языке:
— Пожалуйста, вы можете выйти. Вы приехали. Путешественники кинулись к выходу. Они оказались в большой зале с удобной, но странного вида мебелью. На стенах висело много зеркал, но совершенно не было картин, если не считать одного сложного чертежа. В большой нише находилось единственное окно с видом на часть какого-то города. Под окном лежала большая площадь, и на ней заметно было странное оживление. Человек с лысиной и брюшком, не дав путешественникам произвести более подробный осмотр, сказал:
— Господа, вы у нас в гостях. Мы позаботимся о ваших удобствах, и вам нечего беспокоиться. По некоторым причинам, объяснять которые сейчас не время, никто не должен знать о вашем пребывании в нашей стране. Попытки завязать сношения с внешним миром будут бесплодны. Вы можете сколько угодно наблюдать город из окна, но вас никто не увидит. Вы можете слушать голоса и шумы города, но ваших слов или криков никто не услышит. Акустика и свет в этом помещении подчинены нашей воле, а стены непроницаемы. Мы не будем ни в чем стеснять вас в пределах этого помещения. Все желаемое вы получите при помощи этих кнопок.
Он объяснил назначение каждой кнопки и потом нажал какой-то рычажок. Под сложным чертежом открылась дверь в коридор.
— Там вы найдете ряд комнат, обставленных для жилья. Должен только предупредить вас еще раз. Отсюда есть только один выход. Тот, через который вы прибыли. Не ищите других, вы их не найдете.
Он поклонился и вошел вместе со своими молчавшими спутниками в вагон. Дверь, вернее, стена, замкнулась. Путешественники остались одни.
С потолка заструились лучи, тонкие, как иглы. Они заплясали во всех направлениях, словно нащупывая каждое лицо. Затем, как в театре, когда прожектор направлен на одного актера, лучи окружили каждого из присутствующих и внезапно исчезли.
— Нас рассматривали, — закричала Сидония.
— Вернее, фотографировали, — угрюмо отозвался Бриггс.
Он был мрачно настроен и, как полицейский, не сомневался, что их сфотографировали в профиль и en face, как подозрительных личностей. Он не сомневался и в том, что где-нибудь уже проявляют отпечатки их пальцев.
— Мы должны осмотреть помещение, — крикнул Стиб. Все бросились в коридор. По обе стороны его был ряд комфортабельных спален. Но ни единой двери, напоминающей земную парадную или черную, никакого выхода они не могли найти. А судя по взгляду в окно и сравнению с другими домами, они помещались далеко не на первом этаже.
— Мы в тюрьме, — констатировал Бриггс.
— Она давно поджидала вас, — мрачно ответил Стиб с юмором висельника. — Посадив вас в шкаф, я еще раз оказался пророком.
ХОЗЯИН ЗАБЛУДИВШИХСЯ ГЛАЗ
Стиб предложил позавтракать. По времени это был скорее ужин. Но никто не возражал Стибу, когда он решил испробовать действие кнопок. В стене открылась труба, и оттуда выехали требуемые кушанья. Сидония расставила их на столе. Стибу и Тому голод не позволил интересоваться вкусом атлантических блюд. Но лорд был большим гастрономом и знатоком вин. По тому, как он поднял одну бровь выше другой, можно было заключить, что подводный повар не уступал полубогу мистера Визерспуна, а подводные погреба — собственным лорда Эбиси. Когда очередь дошла до овощей, лорд поднял на вилке нечто похожее на спаржу и вскрикнул:
— Мои водоросли, мои водоросли!
— Я никогда не сомневался в их существовании, — пробурчал профессор. — А в теплицу я все-таки не поверю, пока не увижу ее собственными глазами.
Когда голод был утолен, Сидония отнесла посуду в трубу, и посуда бесшумно уехала, а труба закрылась.
— Скатерть-самобранка, — закричал Том. — Мисс, а ведь я попал в сказку!
Лорд в первый раз погладил Тома по голове и серьезно сказал:
— Поди и приляг, дитя, и, может быть, проснувшись, ты забудешь эту сказку, чего я искренне желаю и тебе и себе.
— Ну, нет, сэр, — решительно ответил Том. — Тогда я лучше вообще не пойду спать!
Мораль и нравственность — такой же продукт просвещенного желудка, как легкая сонливость и икота. Дикари не знают их потому, что нормальное состояние их желудков — пустота. Люди цивилизованные забывают о них только на время затянувшегося промежутка между одной едой и другой. Насытясь, они вновь приобретают охоту к законодательству и к выполнению норм неписаного права. Поэтому Стиб после обеда почувствовал себя отверженным. Его недавние поступки получили теперь крайне неблагоприятное освещение. Он рисковал полным одиночеством, когда воскресла мораль.
Он попытался загладить свою вину. Он был необыкновенно любезен с профессором, чей открытый лоб хранил явные следы прикосновения тяжелой ножки кресла. Он приподнимался со стула, разговаривая с лордом, и пробовал шутить даже с Бриггсом. Только Сидонии он не сказал ни слова, но взгляды его были красноречивее рассуждений любого оратора. Они лучились таким явным раскаянием, такой безысходной горечью и вместе с тем такой робкой нежностью и преклонением, что Сидония невольно смягчилась.
Она почувствовала сильную усталость. Извинившись и, согласно традициям земли, давая мужчинам возможность закурить и расстегнуть пуговицу короля Эдуарда VII, она вышла из залы. Отыскав свою комнату по количеству зеркал и пеньюаров в шкафу, она переоделась в одно из приготовленных для нее легчайших одеяний, потушила свет, зажгла ночную лампочку, легла в постель и мгновенно уснула.
Сны молодой девушки служили предметом столь частых описаний в литературе, что мы не будем на них останавливаться. Нас не интересует также, сколько времени она спала и отчего проснулась. Но, испуганно открыв глаза, она увидела в кресле перед собой неутомимого репортера. Он неподвижно сидел почти рядом с ней и пристально смотрел ей в лицо. В его взгляде она прочла одновременно жалкую мольбу побитой собаки и дикий проблеск сознания своей мужской силы, которым, вероятно, сверкнули глаза Адама, только что вкусившего плод от древа познания добра и зла. Это сочетание покоряло, и Сидония невольно потянулась к Стибу. Но она сейчас же опомнилась, натянула на себя одеяло и вскрикнула:
— Мистер Стиб! Вы не только грубый зверь, но и бесчестный человек! Извольте сию же минуту выйти вон!
Стиб встал, все так же пристально и страстно глядя на нее, и глухо сказал:
— Я ухожу. Но помните, Сиди! Жизнь наша изменилась с тех пор, как мы оставили Нью-Йорк. Она изменилась совершенно, и мы даже не знаем, в какую сторону. Мы не знаем будущего, но прошлого у нас больше нет. Вы называете меня бесчестным, но я честнее вас. Из всего земного нам осталось только одно: мы дети солнца, и солнце — наша кровь и гордость. В этот мир мы должны принести любовь, иначе мы недостойны нашей земли. Впрочем, я не умею сказать то, что хочу, я только чувствую это. Прощайте!
Он поклонился с такой грустью, что Сидения невольно протянула ему руку. Такой жест очень опасен, потому что трудно отнять то, что уже отдано. Схватив руку Сидонии, еще мягкую и теплую от сна, Стиб порывисто обнял девушку. А Сидония еще не совсем проснулась. Она вскрикнула, но не разбудила в себе силы сопротивления. История с пуговицей повторялась. Ведь они были в конце концов не в Нью-Йорке, а в Атлантиде.
Однако оказалось, что муза целомудрия нигде не покидает людей. Деспотичная покровительница американских девственниц выслала на помощь Сидонии своего гонца под видом рока, чрезмерная заботливость которого уже несколько стесняла ее. Юноша в белом хитоне и плаще с пурпурной полосой стоял в дверях и без всякого удивления смотрел на объятия людей. Когда Сидония снова вскрикнула и оттолкнула Стиба, юноша легко подошел к постели и почтительно поклонился. Он внушал какой-то непонятный страх, хотя и был очень красив. Он улыбался и смотрел Сидонии прямо в глаза. Но его лицо было как-то чересчур спокойно, улыбка и глаза словно заблудились на нем. Направленные вниз, к земле, они были гостями на лице юноши, далеко не уверенными, что хозяин знает об их присутствии и узнает их.
Стиб побледнел. Досада и ярость сжали его горло. Поведение атланта казалось ему издевательством, не только помехой. Он шагнул и схватил посетителя за руку выше локтя с явным земным намерением вытолкать его вон. Мускулатура давала Стибу право надеяться на осуществимость его решений.
Однако юноша не тронулся с места. Он легко освободил свою руку и пристально посмотрел на Стиба. Удивление и грусть этого взгляда были непонятны репортеру, а сопротивление его взбесило. Он скинул пиджак и бросился на юношу. Но борьба была недолгой. Через минуту Стиб лежал задыхаясь на ковре, а юноша спокойно стоял над ним и с прежним удивлением смотрел на своего противника.
— Я очень силен, — медленно сказал он наконец. — Вам не следует бороться со мной. Разве люди земли и теперь вместо приветствия пробуют силы друг друга? Я думал, что это уже умерло.
Потом он подошел к Сидонии и тихо спросил:
— Или… или наверху тоже злы?
Ни Сидония, ни Стиб не поняли этого вопроса, но вздрогнули. Стиб медленно встал с пола, побледнев от стыда и отчаяния. На лице Сидонии он заметил разочарование от исхода борьбы и понял, что не сумел подтвердить свои рассуждения, властно требовавшие соответственных героических поступков. Он видел, что почти погиб в ее глазах. Он грубо спросил:
— А какого черта вы вламываетесь в чужую комнату и суетесь не в свое дело?
Юноша искренне удивился:
— Не в свое дело? Но ведь я спас вам жизнь и пришел сюда, чтобы облегчить вашу участь. Мне кажется, вы не совсем справедливы.
Стиб был сбит с толку. Все оборачивалось не в его пользу.
Сидония внимательно рассматривала своего странного гостя, и он уже не казался ей неприятным. Она чувствовала себя оробевшей, как девочка. Закрывшись одеялом, она села на кровати. Заметив, что пеньюар немного разошелся на груди от объятий Стиба, она быстро запахнула его, покраснела сама и заставила густо покраснеть репортера, но не произвела этим на юношу никакого впечатления.
— Меня зовут Антиноем, — сказал юноша, уже не глядя на них, — мы все носим греческие или египетские имена, знакомые вам из истории. Я не хочу, чтобы вам причинили зло, и потому пришел к вам.
— Разве нам угрожает опасность? — встрепенулся Стиб.
— Не знаю. Может быть, они захотят сделать девушку богиней, а вас королем.
Стиб опять покраснел и рассмеялся.
— Кажется, мне это будет не впервой. Но что ж тут плохого? Почему вы говорите об этом с такой печалью? Я бы, пожалуй, и не отказался стать королем.
Он выразительно посмотрел на Сидонию. Но Антиной сказал с искренней тревогой:
— Берегитесь! Ничего не может быть проще!
Стиб смутился. Он почувствовал какую-то тревогу и очень хотел, чтобы Антиной оказался действительно другом людей земли.
Антиной не выражал желания пояснить свои слова. Он вдруг сказал:
— Может быть, вас скоро покажут народу. Сидония оживилась:
— Покажут? Нас?
— Не вас, собственно, но ваши изображения. Вас лично увидят немногие.
— Но какие же изображения? — воскликнул Стиб.
— Разве вы не почувствовали, как с вас сделали объемные снимки, как только вы остались одни в зале? Впрочем, вы можете посмотреть на ваши статуи.
Он подошел к столу и передвинул рычаг. На экране, заменявшем стену, появились статуи. Все земные люди были вылеплены из какой-то глины. Сидония громко закричала от стыда и закрыла лицо: статуи были обнажены. Услыхав ее крик, Антиной потушил экран.
— Но как же, как же это делается? — спросил Стиб, глаза которого горели, потому что он тоже видел статую Сидонии и теперь боялся посмотреть на нее. — Как можно вылепить лучами фигуру, и притом обнаженную?
— Это очень просто, — почти удивился Антиной его неведению. — Дельта-лучи свободно проникают через материю и не воспроизводят ее. Лучи пропускаются не через пластинку, как в старинной фотографии, а падают на экран из особой глины. Между экраном и аппаратом помещается снимаемый предмет. Лучи точно воспроизводят фигуру в обыкновенном, увеличенном или уменьшенном виде, как угодно. Они просто измельчают и сжигают глину там, где снимаемый предмет не загораживает ее. Остатки глины легко сметаются обыкновенной щеткой. Вы не знали, что экран был в соседней комнате, а аппарат — в стене напротив.
Стиб лихорадочно схватился за записную книжку. Это должны знать в Америке! Снять бы вот так заседание парламента! Ему уже мерещился патент и трест дельталучей. Подумать только — совершенно не требуется рисковать скандалом и подглядывать по купальням! На любом балу — щелк, и готово! Ни одна женщина не надует теперь корсетами и подкладными вещами. Он был в восторге от культуры атлантов.
Сидония, оправившись от смущения, взглянула на Антиноя. В конце концов ничего ведь не произошло. Объемные снимки делаются, вероятно, со всех, а краснеть ей не за что. Она подумала, что хорошо бы увидеть статую самого Антиноя.
Стиб окончил свою запись и восхищенно сказал:
— Да, техника у вас развита, кажется, до пределов возможного!
Антиной пренебрежительно и все же печально улыбнулся:
— Не только техника. Наша жизнь, наше общество дошло до пределов своего развития. Дальше, кажется, некуда. Дальше — абсурд или смерть. Впрочем, это вы увидите сами и, может быть, сами оцените. Я, собственно, пришел затем, чтобы показать вам механического переводчика и объяснить его действие. Вы вряд ли скоро научитесь нашему языку настолько, чтобы понять и оценить все наши достижения. Поэтому переводчик вам необходим. Отвернувшись, пока Сидония накинула платье, он повел их в зал, где они обедали, и открыл инструмент, похожий на клавесин. В этом ящике на тонких крючках висели металлические пластинки перед большим валиком. Валик был соединен с мембраной огромной граммофонной трубы.
— Вот вам переводчик. Он несколько велик, но есть и маленькие — для атлантских языков, — которые можно брать с собой на прогулки. Эти пластинки, в сущности, — только полный атланто-английский словарь. Когда я включу прибор, то каждое слово, произнесенное здесь или на расстоянии, заставит вздрогнуть соответствующую пластинку, на которой это слово напечатано. Обратная сторона, где то же слово напечатано по-английски, касается валика и отмечается на нем соответствующей чертой. Вращаясь, валик приводит в движение мембрану этой трубы, и оттуда уже раздается ясная английская речь. Различия в грамматике регулируются особым прибором, вот этой коробкой с рычагами. Я не буду объяснять вам подробности устройства машины, хотя она сравнительно проста, — не думаю, чтобы это вас интересовало. Эта машина достаточной силы, чтобы вы могли слушать и уличные разговоры. Может быть, это послужит для вас развлечением, а может быть, будет и небесполезно. В машине есть, как видите, и звукоприемник — эта труба, и передатчик — труба меньших размеров. Мы можем проделать опыт.
Он включил прибор и заговорил на своем непонятном языке. Громкий голос, говорящий по-английски, наполнил залу:
— Дорогая неизвестная мисс из невиданной мною страны, дочь настоящего солнца и воздушного неба. Теплый огонь неподдельных светил вы несете в ваших глазах, и ваша легкая улыбка рождена под безграничным пространством со многими тысячами миров над неугрожаемой головой. Вы без слов говорите о свободе рожденной простором…
Сидония была готова слушать эту речь без конца. Ей казалось, что она начинает понимать этого странного и обворожительного атланта. Но Стиб, репортер и ревнивец, резко передвинул рычаг, и в комнате раздались возбужденные голоса.
— Вы поставили на усиление, — сказал Антиной спокойно, словно не из его груди рвалась только что тоска, звучавшая в трубе переводчика. — Вы слушаете теперь говор дальних улиц и площадей.
Громкий, высокий тенор вдруг истерически закричал:
— Будь они трижды прокляты, эти мошенники и живоглоты, эти мерзавцы и негодяи, воры и убийцы…
Хриплый, лающий голос отвечал ему:
— Врешь, подлец, лопни твоя паршивая глотка. Все вы только и знаете, что бездельничать и смущать честных и порядочных людей!..
— Это провокация, — завопил чей-то пронзительный голос. — Бей его!
Стиб быстро выдернул провод.
— Что это? — испуганно спросил он. — Это свалка? Митинг? Революция?
Антиной ответил ему рассеянно и задумчиво:
— О, нет! Это не революция. Это только тень от тени, как тень от дыма на вашей земле. На настоящей земле. Где настоящее солнце и настоящее небо, дым тает и не пачкает небо, как заводские стены.
Он тряхнул головой и улыбнулся.
— Видите ли, цивилизация имеет свою оборотную сторону, как каждая монета, служащая для купли и продажи. У вас еще много времени и вы успеете это понять. Я надеюсь на вашу помощь.
Он поклонился, повернулся и подошел к стене. Сидония закричала ему вслед:
— Но кто же вы? Чего вы ожидаете от нас? Антиной провел рукой по стене, и она раздвинулась.
— Помощи, — повторил он, пристально посмотрев на Сидонию, и скрылся в стене.
Сколько ни пытался потом Стиб проводить по стене руками, она больше не раздвигалась.
ЗАВЕТ ПРИГОВОРЕННОГО К СМЕРТИ
Мы знаем, что, прочтя предыдущую главу, наш издатель вздохнет с облегчением. Ведь издатели — народ недоверчивый, не полагающийся на слово автора. Мы давно обещали, что роман наш будет любовным, и вот мы, наконец, сдержали обещание, к искренней радости книготорговцев. Ведь опытным чутьем издатель, конечно, почувствует, что в предыдущей главе крепко завязана романтическая интрига. Но нам тоже не чужд некоторый примитивный коммерческий расчет. Мы честно предупреждаем издателя: именно в этом месте мы потребуем аванс. Недаром же мы с такой помпой представили нашего героя, что даже не допустили ни одного лирического отступления и ни разу не позволили себе высказаться.
Сидония кивнула и ничего не ответила. Она думала об Антиное. Каждая женщина, даже почтенная мать семейства, лелеет мечту о прекрасном принце. Сидонии нравился Стиб. Но что, если Антиной был ее прекрасным принцем? Шансы Стиба летели вниз, как акции Визерспуна.
Остальные тоже проснулись. Потеряв представление о времени в стране искусственного солнца, они оделись и вышли в зал.
Сидония скучала. Она рассеянно подошла к окну и вскрикнула:
— Смотрите, вот настоящие атланты!
Стиб подскочил к ней и, в свою очередь, крикнул:
— Да это же просто люди!
На площади толпился народ в неисчислимом количестве. Но не было ни одного хитона, ни одной пурпурной каймы. Толпа была обыкновенной земной толпой. На головах мужчин торчали котелки, шляпы и цилиндры. Светлые пиджаки, легкие пальто окрашивали толпу в однотонный серый цвет. Франты оделись почти по парижской моде. Большинство простого народа было одето кое-как, кто в воротнике, а кто и в одной манишке. Платья женщин опаздывали, на взгляд Сидонии, месяцев на шесть. От земных людей атланты отличались только некоторой бледностью лиц, лишенных свежего воздуха. У одетых попроще она переходила даже в синеву. Из-за тесноты толпа не двигалась, но все держали себя свободно и, видимо, разговаривали.
— Что это? Нью-Йоркский митинг? — закричал Стиб.
Он наскоро объяснил остальным действие механического переводчика и соединил провода. Послышался глухой, нестройный шум, галдеж, любопытные возгласы, анекдоты, перебранка. Стиб инстинктивным жестом выхватил записную книжку и занес карандаш. Толпа вдруг всколыхнулась, и кто-то закричал:
— Ведут, ведут!
Послышался скрип тысяч сапог. Все вытягивали шеи, разглядывая кого-то, кто должен был появиться из дома, стоявшего напротив земных людей. Конвой вывел оттуда человека в потрепанной одежде бедняка. Лицо его казалось бы безучастным, если бы не глаза, блуждавшие растерянно и отскакивавшие от любопытных взглядов, как мячик от стены. Один из конвоиров вошел на возвышение перед подъездом дома, из которого вывели странного человека, и в полной тишине сказал холодным официальным голосом:
— Граждане и потребители! Великий демократический закон нашей страны разрешает каждому преступнику, осужденному на смерть, обратиться к населению с прощальной речью. Осужденный! Именем первосвященника, короля и президента разрешаю вам начать свою последнюю речь. В вашем распоряжении десять минут.
Конвоир или прокурор сошел с трибуны, а толпа разразилась бурными рукоплесканиями и криками:
— Да здравствует первосвященник! Да здравствует король! Да здравствует господин президент! Да здравствуют демократия, конституция и законы!
— Ну и каша, — протянул лорд, в то время как Стиб лихорадочно записывал, одновременно глядя в окно и потому тыча карандашом куда попало. — Президент — это понятно. Первосвященник — это архиепископ Кентерберийский. Но при чем тут король? И странно, что религия упоминается первой.