Калашников Исай Калистратович. Гонимые

   – У татар крепкие, кованные из железа шлемы, – сказал Хулдар. Хотелось бы попробовать на них остроту и стойкость мечей. Если пойдешь на татар, мы будем с тобой.
   – А потом вам захочется вернуться к Таргутай-Кирилтуху?
   – Анда Джарчи, захочется нам вернуться к Таргутай-Кирилтуху?
   Горбоносый немногословный Джарчи буркнул:
   – Не захочется.
   – А почему? – спросил Тэмуджин.
   – Таргутай-Кирилтух человек с вареной печенью, – пояснил Хулдар. Рядом с ним молодые быстро стареют, а старые дряхлеют. Возле него даже мухи жужжат лениво.
   – Но не забываете ли вы, что я – хан? И тот, кто идет со мной, вручает мне свою жизнь.
   Может быть, ему не следовало вот так, прямо, без околичностей, напоминать, что он не потерпит никакого своевольства. Но он подумал, что будет лучше, если нойоны уйдут сейчас, чем покинут его, как Джамуху и Аучу-багатура, в самое неподходящее время.
   – Воля нойона для нукера, если она ему по совести, – резвый конь, если не по совести, – тяжелая ноша, пригибающая к земле. То же и воля хана. Умный нойон и умный хан будут одинаково стараться, чтобы нукеры мчались на быстрых конях, а не тащились пешком, повесив голову. Анда Джарчи, так я говорю?
   – Так, Хулдар, так. Пеший далеко не уйдет. А кто недалеко ходит, тот мало приносит.
   Тэмуджин про себя одобрил их суждения. За хорошим нойоном пойдут нукеры, за хорошим ханом – нойоны. И пока они необходимы друг другу, все будет как надо. Если он даст этим людям то, чего им не добыть самостоятельно, они никуда не уйдут. Но что они хотят получить?
   – Татары – мои кровные враги. Они погубили моего отца, и я не успокою свою душу, пока не отомщу. Так велит голос крови. А что будете искать вы в татарских куренях?
   Широкоскулое лицо Хулдара расплылось в простодушно-лукавой улыбке.
   – У них большие стада и богатые юрты. У нас скота мало и юрты дырявы.
   Но кони быстры и мечи остры.
   – Достойный Мунлик, я не слышу твоего мудрого слова.
   Потеребив бороду, Мунлик осторожно проговорил:
   – Разумно ли помогать Алтан-хану китайскому, врагу еще более коварному, чем татары?
   – Уж не помочь ли бедным татарам? – насмешливо спросил Боорчу.
   Мунлик с неодобрением посмотрел на него.
   – Алтан-хан руками татарских нойонов душил нас. Теперь хочет нашими руками утихомирить татар. Потом мы станем ему не угодны – в чьи руки вложит карающий меч?
   Незадолго перед этим у Тэмуджина был нелегкий разговор с родичами.
   Они не хотят воевать с татарами. Говорят: в последние годы татарские нойоны никого не трогали, если их расшевелить, бед не оберешься. Воины Алтан-хана уйдут, Тогорил уйдет, а им уходить некуда, надо жить у татар под боком. Верны рассуждения родичей, верны опасения Мунлика. Но он видит еще и другое. Его страшит как раз миролюбие татар. Если они поладят с тайчиутами и меркитами, – а так оно и будет, – его крохотное ханство треснет, как яйцо жаворонка под копытом. Но что родичам ханство! Что голос крови, взывающий о мести!
   – Достойный Мунлик, твои слова смутили мои ум, но не убедили.
   Алтан-хан душил нас руками татар – правильно. Однако не он нашими, а мы его руками стиснем татарские глотки. Дважды такого случая в жизни не бывает, и мы воспользуемся им. Пусть Алтан-хан думает, что мы ничего не понимаем… Будь тут твой сын Теб-тэнгри, он бы одобрил мои думы.
   – А разве я не одобряю? Я только хочу, чтобы ты все хорошо понял.
   Ошибешься – погибнешь, как твой отец или хан Амбахай. Будь осторожен, будто лошадь, идущая по весеннему льду.
   – Я буду осторожен. А сейчас идемте к моей матери, она будет рада видеть тебя, достойный Мунлик, и вас, отважные багатуры.
   С этого дня начались приготовления к походу. Нойоны-родичи с ним не спорили, но чем ближе становилось время выступления, тем сильнее он ощущал их скрытое противодействие. Они не хотели выставлять всех воинов, сажали их на негодных коней, давали пустые колчаны.
   – Чем же они будут воевать? – спросил он у Сача-беки.
   – А я не знаю. Война твоя, ты должен и знать, – ухмыльнулся Сача-беки.
   Внутри у Тэмуджина все клокотало от бешенства, но он вынужден был сдерживаться – не время ссориться. Он разослал по куреням братьев Боорчу, Джэлмэ, Чаурхан-Субэдэя, каждого подкрепив полусотней нукеров, повелев, где хитростью, где острасткой, снарядить воинов. Они подбирали коней, разыскивали припрятанное оружие, заставляли отлаживать седловку.
   Сам Тэмуджин почти не слезал с коня, скакал от куреня к куреню, подбадривал своих друзей, терпеливо разбирал споры. И всюду таскал за собой Джарчи с Хулдаром, как живой укор своим родичам.
   Ему стало казаться, что сопротивление нойонов-родичей сломлено.
   Накануне дня выступления во главе своих воинов пришли Алтан, Хучар, Даритай-отчигин. Позднее должны были подойти Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ.
   В этот вечер он рано лег спать. С рассветом нужно было выступать. Его разбудили под утро. У порога юрты со светильником в руках стоял Боорчу, рядом с ним, совершенно нагой, Джэлмэ. Борте, глянув на него, прыснула и стыдливо прикрыла глаза одеялом.
   – Хан Тэмуджин, на меня и мою полусотню напали люди Сача-беки. Десять человек убили, у остальных отобрали коней и одежду.
   Тэмуджин медленно поднялся. Ему вдруг нечем стало дышать. Потер рукой горло, прохрипел:
   – Поднять всех! Догнать! Изрубить!
   Боорчу взял его халат, кинул на плечи Джэлмэ.
   – Прикройся. Хан Тэмуджин, Сача-беки ушел далеко…
   – Ты слышал, что я сказал!
   – Нас ждет хан Тогорил. А мы будем гоняться за Сача-беки. Хан уйдет, подумав: обманщики.
   – Хан Тэмуджин, мы шли сюда целый день и половину ночи. Сача-беки не сидел на месте в это время… – Джэлмэ поправил халат, из-под него виднелись голые ноги, исцарапанные колючками, в кровь разбитые о камни.
   – Молчи! – Тэмуджин стиснул кулак, готовый ударить его в лицо. Он уже понимал, что гнаться за Сача-беки сейчас никак нельзя, и всю свою ярость обратил на Джэлмэ:
   – Проспал! Наверное, пил вино и шнырял по юртам молодых вдов.
   – Я не пил вина и не шнырял по юртам! – Голос Джэлмэ задрожал от обиды. – Что я мог сделать с полусотней?
   – Вы ничего не можете, не умеете! Уходите!
   Джэлмэ сбросил с плеч халат, пнул его босой ногой и вышел из юрты.
   Боорчу поставил светильник к очагу, осуждающе покачал головой и тоже вышел. Борте села в постели, прикрывая голые груди углом одеяла.
   – Ну что ты делаешь, Тэмуджин! Из повозки выпрягается вол, а бьешь верховую лошадь.
   – Молчи и ты! Мне не нужны советчики!
   – Тебе не нужны советчики. Тебе не нужны нукеры. Ты снова останешься один! – Борте легла, отвернулась к стене.
   Он поднял халат, брошенный Джэлмэ, оделся и вышел из юрты. В курене было тихо. Полная луна висела низко над серебристой степью. Край неба в татарской стороне подрумянила заря. Караульные, увидев его, качнули копья, замерли. Он молча прошел мимо, сутулясь больше обычного.
   В неплотно прикрытый дверной полог юрты Джэлмэ пробивалась узкая, как лезвие меча, полоска света. Он, поколебавшись, переступил порог. Джэлмэ был уже одет. Макая клочок шерсти в молочную сыворотку, протирал ссадины на ногах. Здесь же были его брат Чаурхан-Субэдэй и Боорчу. Они о чем-то говорили, но едва он вошел, умолкли. Криво усмехнулся.
   – Судите-рядите, какой я нехороший?
   – Какой бы ни был, ты – хан. А кто мы? – Джэлмэ бросил мокрый клочок шерсти, стал обуваться, морщась от боли.
   – Вы – мои друзья. Я, кажется, наговорил лишнего. Но разве выдержит сердце, когда сталкиваешься с таким коварством! Начнешь кидаться на собственную тень. Не обижайтесь. За ссадины на твоих ногах, Джэлмэ, Сача-беки когда-нибудь заплатит головой, Боорчу глянул через дымоход на небо:
   – Не пора ли собираться?
   Он тоже посмотрел на блекнущие звезды, подумал, что умница Боорчу, щадя его, не хочет, чтобы этот разговор продолжался. Они и в самом деле самые близкие друзья, ближе и лучше любого из родичей.
   – Пора, друг Боорчу. Подымайте людей. Я пойду одеваться. От этого разговора ему стало много легче, но предательство Сача-беки не выходило из головы. Угрюмо думая о нем, надевал военные доспехи. Борте помогала затягивать ремни, оправляла на нем одежду.
   – Возьми меня с собой, Тэмуджин.
   – Зачем?
   – Оберегать тебя.
   – У меня есть нукеры. Ты смотри за сыном. И не давай спать охране куреней.
   – Я все исполню как надо. А ты будь осмотрительнее. Сам же знаешь, горячность мешает тебе.
   – А кому она помогает?
   – Но другие умеют охладить себя. Мой отец, а его недаром зовут сэченом, говорил так. Если злоба застилает глаза и на конце языка обидные слова, не торопись произносить их. Перед этим один по одному пригни пальцы. Вот так. – Борте вытянула растопыренные руки, словно пересчитывая, прижала один по одному пальцу к ладони. – Можно и совсем незаметно. Опустила руки, спрятала их в рукавах. – Будешь так, делать, и врагов согнет твой ум, как эти пальцы.
   Слух об отступничестве Сача-беки облетел курень и расположенный возле него стан прибывших воинов. Приехали дядя, Хучар, Алтан.
   – Надо отменить поход и догнать Сача-беки! – воинственно выкрикивал коротышка Даритай-отчигин.
   – Мы клялись быть вместе, – сказал Хучар. – Если трое не пришли, что делать остальным?
   Алтан пыхтел, наливаясь густой краской.
   – Их принудили отколоться твои нукеры. Они вели себя так, будто завоевали наши курени.
   У Тэмуджина мелькнуло подозрение – уж не сговор ли тут? Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ ушли. Эти готовы его догонять. Поход сорвут. Потом постараются оправдать предателей. Он опустил руки, один по одному сжал пальцы в кулак.
   – О наших родичах-отступниках говорить будем потом. Когда возвратимся из похода.
   Воины по четыре в ряд двигались мимо куреня. Толпа людей провожала их молчанием. Тэмуджин сел на саврасого коня. Алтан, Хучар, Даритай-отчигин тяжело поднялись в седла, поехали за ним. А следом строем, как стража, охраняющая пленных, ехали его братья – Хасар, Бэлгутэй, Хачиун, Тэмугэ-отчигин, старые друзья – Боорчу, Джэлмэ, Чаурхан-Субэдэй и новые товарищи – Хулдар, Джарчи. Он злорадно усмехнулся. Так-то, дорогие родственнички!
   Тогорил уже поджидал его на условленном месте. От него Тэмуджин узнал, что татары, выматывая войско Алтан-хана мелкими стычками, отступают по реке Улдже.
   – Мы должны как можно скорее соединиться с китайцами, – говорил хан.
   Они сидели в походном шатре. Хан, его сын Нилха-Сангун, брат Джагамбу, нойоны были в дорогих доспехах, отделанных серебром и бронзой.
   Бедняга Хасар едва сдерживался, чтобы не пощупать руками сияющие латы Нилха-Сангуна.
   – Хан-отец, а почему татары идут по Улдже? Куда они направляются?
   – Думаю, к нутугам тайчиутов.
   – Я тоже так думаю. Они соединятся с Таргутай-Кирилтухом, последуют дальше, и к ним пристанет Тохто-беки со своими меркитами. Надо перехватить татар на дороге.
   – Надо бы. Но чэнсян^[48] повелел идти к нему.
   Нойон Тогорила Хулабри сказал недовольно:
   – Чэнсян пустит нас впереди, мы будем рубить татар, а его воины давить нам спину и подбирать добычу.
   И по тому, как одобрительно загудели другие нойоны, Тэмуджин понял, что Халабри высказал не только свою думу. Вмятинки на рябом лице Тогорила потемнели.
   – У вас одна забота – добыча. За плечами чэнсяна десять туменов воинов. Пока они в степях, лучше не задирать носа.
   – Мудро сказано, хан-отец! Подходишь к чужой юрте – не дразни собак.
   Нельзя ослушаться чэнсяна, но двигаться ему навстречу можно любым путем. И по Улдже тоже… – сказал Тэмуджин.
   Нойоны весело засмеялись. Хан Тогорил скупо улыбнулся.
   – И хитер же ты, мой сын Тэмуджин. Пожалуй, даже похитрее Джамухи-сэчена.
   – Почему он не здесь, хан-отец?
   – Наверно, не хотел встретиться с тобой. Не думал я, что вы подымете руки друг на друга. Огорчили мое сердце.
   – Моей вины в этом нет.
   – Я думаю, виноваты оба. Оба и сделайте шаг к примирению.
   Тэмуджин промолчал.
   Долина Улджи была удобна для засады. По обоим берегам светлоструйной реки росли кустарники, перемежаясь лугами с высокой, нетоптаной травой.
   Хан Тогорил и Тэмуджин рассредоточили воинов в кустарниковых зарослях, наказав под страхом смертной казни ничем не выдавать своего присутствия.
   Татары появились на склоне дня. Россыпью протрусили разведчики, прошли дозорные сотни. Кони под татарами были усталые, дозоры выбирали наиболее легкий путь по открытым местам, не особенно внимательно присматривались к зарослям. Показались основные силы. Тэмуджин отвел ветку тальника, приложил ладонь к глазам. Татары двигались без строя. Лошади на ходу хватали траву. Ну, проклятые, держитесь!
   Пронзительно завыли сигнальные стрелы. Воины Тэмуджина и Тогорила с двух сторон бросились на татар. Те остановились, на мгновение застыв от изумления. Потом одни поскакали вперед, другие стали поворачивать коней.
   Понемногу татары упорядочили свои ряды, но сдержать неожиданного напора не смогли, покатились назад.
   Бросив поводья на луку седла, Тэмуджин мчался рядом со своими воинами. Перед ним маячили согнутые спины татар. Враги оглядывались, били пятками в бока усталых лошадей. Настигнув одного из них, Тэмуджин поднял меч. Татарин повернул голову. В молодом лице ни кровинки, в глазах ужас.
   Удар меча пришелся по затылку, не защищенному шлемом. Татарин медленно склонился на гриву коня, вывалился из седла.
   Татары смяли собственные обозы, заметались меж повозок, пытаясь закрепиться за ними. Грузный старик в золоченом шлеме бил плетью своих воинов, поворачивая назад. Но они текли мимо него. Опустил плеть, выхватил меч и кинулся навстречу воинам Тэмуджина. Серый конь, дико вытаращив глаза, всплывал на дыбы. Меч старика с сокрушающей силой опускался на головы воинов, а их удары были бессильны поразить старика, закованного в железные доспехи. Вокруг него стала образовываться пустота. Остановив коня между двух повозок, он никого не подпускал к себе. На татар это подействовало лучше плети они стали пробиваться к старику. Падали одни, по их трупам лезли другие. Тэмуджин достал лук. Но выстрелить не успел. К старику подскакал Чаурхан-Субэдэй. Он не кинулся на него, как другие, прыгнул на повозку, с нее, по-кошачьи изогнувшись, – на серую лошадь.
   Падая вместе со стариком на землю, ударил его ножом в шею.
   Татары взвыли и, не пытаясь больше сопротивляться, бросились бежать.
   Подъехав к Чаурхан-Субэдэю, Тэмуджин слез с коня, ногой тронул тело поверженного старика.
   – Отважный был человек! Не знаешь, кто это?
   – Нет.
   – Хан Тэмуджин, я, кажется, знаю этого человека. – Пожилой, худо одетый воин склонился с седла, разглядывая лицо убитого – Да это он, Мэгуджин Сэулту, большой татарский нойон.
   – Откуда тебе это известно?
   – Я служил сотником у Тохто-беки. И от его имени вел переговоры с этим и другими нойонами. Потом меня в оковах взяли в плен. Ты даровал мне жизнь и волю…
   – Припоминаю. Почему же ты не ушел к своим?
   – Своих я нашел в твоем курене, хан, – загадочно усмехнулся воин.
   – Тебя заставили идти на войну?
   – Я пошел сам. Меч для меня сподручнее ножа, которым выстругивают стрелы.
   – Он был помощником Тайчу-Кури, – пояснил Чаурхан-Субэдэй. – Я взял его в свою сотню. Воинское дело Чиледу знает лучше меня.
   – Пусть же будет сотня под его началом, а тебе, Субэдэй-багатур, так отныне зовут тебя – найдется другое дело. Знай, сотник Чиледу, я вознаграждаю людей за ум, храбрость и верность. Служи мне – и будешь отмечен.
   Наступившая ночь спасла татар от окончательного разгрома. Под покровом темноты, побросав все, что могло затруднить движение, они ушли вниз по Улдже. В руках Тэмуджина и Тогорила оказалась богатая добыча. Отягченные обозом, табунами и стадами, они не могли уже преследовать татар.
   На другой день, отделив от пленных мужчин пожилых женщин, изрубили их и двинулись в обратный путь. Шли вверх по долине, мимо белеющих в траве трупов (воины сняли одежду с мертвецов), и запах смерти, густеющий под жарким солнцем, вызывал тошноту.
   Тэмуджин уговорил хана-отца не ходить к чэнсяну со всем захваченным добром, чтобы не возбуждать в его сердце завистливой жадности, а подарить ему тысячу коней. Если он хочет получить больше, пусть добывает сам.
   Чэнсян, хилый, совсем не воинственный старичок, был рад и этому подарку. Ему можно было и ничего не дарить. Он, как понял Тэмуджин, боялся углубляться в дикую степь. Теперь, когда татары побиты, повеление императора он мог считать выполненным и со спокойной совестью возвратиться домой.
   В стане чэнсяна Тэмуджин почувствовал мощь державы Алтан-хана. Крытую повозку чэнсяна везли двадцать волов. Внутри могли не тесно разместиться не меньше полста человек. Лакированные столики, занавески из шелка с цветами невиданной красоты, мягкие подушки, на которых можно спокойно сидеть и на самой тряской дороге, блеск расшитых золотом халатов, оружие, отделанное так, что им не сражаться, а только любоваться. Это у чэнсяна, а что у самого Алтан-хана? Хорошо, что не взял с собой Хасара, он бы извелся от зависти.
   В войске чэнсяна было много телег с широким настилом из крепких досок, окованных железом. Останавливаясь на ночь, телеги опрокидывали, сцепливали одну с другой железными крючьями, получалась прочная стена, ее не взять в конном строю, не пробить стрелами, не разметать голыми руками.
   И колеса телег окованы железом. Такие колеса выдержат любую дорогу. И где только они берут столько железа?
   Но заметил Тэмуджин и другое. Китайские луки были много слабее монгольских, и владели ими воины не очень искусно. На лошадях держались тоже хуже, чем монголы, гораздо увереннее чувствовали они себя на земле.
   Чэнсян, радушно улыбаясь, показывал им все, что они хотели видеть.
   Тогорил ничему не удивлялся. Он бывал в Чжунду и видел там многое. Чэнсян, кажется, задетый его равнодушием, велел подогнать настоящую диковинку повозку, показывающую на юг. В нее были впряжены две лошади. Короткий широкий короб был расписан изображениями птиц с ярким оперением, над ним возвышался шест с деревянным человечком на верхушке. Правая рука человечка вытянута вперед, на полдень. Повозка тронулась, круто повернулась, но рука человечка все так же указывала на полдень. Повозка поворачивалась вправо, влево, крутилась на месте, но человечек, чуть подрагивая, упорно держал руку в одном направлении. Тут даже Тогорил удивился. А Тэмуджин подошел к повозке, заглянул в короб. Может быть, спрятали человека и дурачат их…
   Но короб был пуст, в нем видны были лишь какие-то зубчатые колеса.
   Заглянул под короб. И там ничего.
   – Это божественная воля императора указывает нам путь к нему, напыщенно сказал чэнсян. – Пусть померкнут звезды и солнце, кромешная тьма спустится на землю, но мы, следуя за повозкой, не собьемся с пути.
   Довольный, что удалось так поразить монголов, чэнсян пригласил Тогорила и Тэмуджина на обед в свой дворец на колесах. На этот раз обедали вчетвером, из многочисленной свиты чэнсян оставил только одного сановника, рыхлолицего человека с холеными руками. Держался сановник независимо, даже высокомерно, а чэнсян почему-то не замечал этого. Был здесь и переводчик.
   Он сидел за отдельным пустым столом и все время пялил глаза на Тэмуджина.
   Бесшумные, молчаливые слуги меняли на столике блюда с неизвестными Тэмуджину яствами, подливали приятно кисловатое, освежающее вино в маленькие фарфоровые чашечки. Тэмуджин мало ел, почти не пил. Кто знает, что на уме у этих позолоченных слуг золотого сына неба. Очень уж хитроумный народ.
   Чэнсян и сановник что-то долго втолковывали переводчику. Чужая речь звучала непривычно и смешно.
   – Они говорят, – начал переводчик, – вы хорошо послужили нашему императору. От его имени они жалуют вождя кэрэитов высоким титулом вана, а тебя, молодой предводитель храбрых воинов, чэнсян от своего имени жалует титулом джаутхури.
   Настороженным умом Тэмуджин уловил в этой любезной речи два острых укола. Один был направлен и против него, и против Тогорила – их не называли ханами, другой против него одного – титул Тогорилу жалован от имени императора, а ему от имени этого старикашки. Наверное, и разница в титулах великая. На всякий случай спросил у переводчика, что означают эти титулы.
   – Ван – это князь, правитель, джаутхури – нойон, военачальник против бунтовщиков.
   – Скажи им: мы – ханы!
   Выслушав переводчика, чэнсян и сановник снисходительно заулыбались.
   Сановник начал что-то говорить, и его улыбка становилась надменной, холодной, щеки пухлого лица отвердели.
   – Он говорит, – начал переводчик неуверенно, будто затрудняясь в подборе слов, – что как на небе светит одно солнце, давая тепло всему живому, так и на земле священная особа хуанди своим благодеянием озаряет пути идущих. Без солнечного света не вырастет и травинка, без соизволения императора никто на земле не может стать выше других.
   «Жирный дурак!» – подумал Тэмуджин и, пренебрегая предостерегающим знаком хана Тогорила, сказал:
   – Передай ему: травы растут и в тени, люди живут и без милостей вашего небесного хуанди!
   Переводчик поклонился ему, и он услышал его тихий голос:
   – Говори спокойнее…
   Опешив от удивления, Тэмуджин замолчал. Этого человека он где-то видел. Он его знает. Но этого не может быть! А откуда человек знает его, Тэмуджина? И что ему за дело до того, как он говорит? Или эта еще одна китайская хитрость, что-то вроде повозки, указывающей на юг?
   А переводчик невозмутимо передавал его слова. Они, против ожидания, не рассердили чэнсяна и сановника, скорее развеселили. Переводчик повернулся к нему.
   – Они рады, что ты горячо ненавидишь татар. Они даже не против того, что ты сам оцениваешь свои заслуги перед императором много выше, чем их оценили другие. По прибытии в столицу они доложат императору о твоих подвигах, и он пожалует тебе более высокий титул.
   Тэмуджин ничего не понимал. Какая ненависть? Какие заслуги? В глазах переводчика была невысказанная просьба. Какая? Чего он хочет?
   – Ты перевел мои слова?
   – Я сказал что нужно…
   – Тэмуджин, не затевай ссоры, ты не дома, – уже сердито предостерег Тогорил.
   – Разговаривай с ними сам, хан-отец. Я не могу.
   Хан Тогорил начал плести затейливую речь, пышную, как юрол, настолько пышную, что невозможно было понять смысла нахлестнутых друг на друга сравнений и сладкозвучных слов. Но Тэмуджин и не пытался понять.
   Верблюжьей колючкой засело в нем: где видел переводчика? О чем просит взгляд таких знакомых глаз? И вдруг вспомнил – Хоахчин! Такие же глаза у Хоахчин. Так это же Хо! Конечно, это он! Не чудо ли!
   Теперь он вовсе не знал, как вести себя. Рыхлолицый уже и так что-то, кажется, заметил, с ухмылкой посматривает то на него, то на переводчика.
   Из шкатулки, отделанной перламутровыми пластинками, чэнсян достал лист бумаги.
   – Здесь написана, что вы, дети императора, и впредь будете верно служить ему, оберегать северные пределы от любых врагов и недругов и клятвенно заверяете сына неба в своей верности. – Бережно, как хрупкую драгоценность, чэнсян передал бумагу Тогорилу.
   Тэмуджин потрогал лист рукой, он слабо захрустел под пальцами. По нему крестиками птичьих следов бежали непонятные знаки. Смешные люди эти китайцы! Гордые мужчины клянутся собственной кровью, а они – бумагой с черными дорожками забавных крестиков. Или и тут какая-то хитрость?
   Хо с поклоном подал хану Тогорилу тушь и кисточку.
   – Поставь свой знак.
   Хан был смущен. Поводив пальцами по строкам, он выбрал самый простой знак и начал перерисовывать его внизу. Пользуясь этим, Тэмуджин шепнул склонившемуся Хо:
   – Я узнал тебя.
   – Дай об этом знать моим господам. – И громче. – Ты тоже должен подписать бумагу.
   – Скажи им: я этого делать не стану. Я чту хана Тогорила, как своего отца, и не смею ставить свой знак рядом с ним. Его знак – это и мой знак.
   И я слишком маленький человек, чтобы показывать всевидящим очам сына неба след, оставленный на бумаге моей ничтожной рукой.
   Тогорил покосился на него:
   – Боишься?
   – Боюсь, хан-отец. Полагаюсь на тебя, на твою мудрость. Сделай так, чтобы я не чертил этой кисточкой.
   – Ох, и лукав ты! Ну да ладно.
   Ссылаясь на степные обычаи, хан Тогорил сумел убедить, чэнсяна и сановника, что подпись Тэмуджина рядом с его подписью стоять не может. Они согласились – с досадой и неохотой.
   – Спасибо, хан-отец, ты взял на себя мою половину груза. Разве я когда-нибудь забуду это!
   – Поговорим позднее…
   – Хорошо. Хан-отец, посмотри на этого переводчика. Вспомни слугу-китайчонка, который был у моего отца.
   – Не помню.
   – Но это он. Мы узнали друг друга.
   Они переговаривались вполголоса. Так же вполголоса Хо что-то переводил сановнику.
   – Сказать им о тебе? – спросил Тэмуджин у Хо.
   – Скажи.
   – Переведи: когда я был маленьким ребенком и плохо держался на ногах, падал, мой расшибленный нос и мои слезы вытирал добрый мальчик. Это ты, Хо. Твоя сестра Хоахчин жива и здорова и часто вспоминает тебя. Можешь говорить им иначе. Как будет для тебя лучше, так и говори.
   Чэнсян и сановник умело изобразили на лицах удивление. Потом сановник жестко сказал:
   – Его сестра – подданная императора. Зачем ты держишь ее у себя? Без особого на то позволения этого делать никак нельзя.