Страница:
От тоски, обиды, отчаяния ей хотелось упасть прямо тут же и биться головой об истоптанную копытами землю. Еще никогда ей не было так тяжело, одиноко. Она вспомнила свою тоску и беспомощность после того, как ее захватил Есугей. Разве она может сравниться с тем, что есть сейчас? Тогда могла умереть, а сейчас и умереть нельзя – на руках дети.
– Мама, почему они так? – спросил Тэмуджин. – Что плохого мы сделали?
– Ничего плохого я не сделала никому. А вы слишком малы, чтобы навредить кому-то.
– А наш отец? – требовательно допытывался Тэмуджин.
– Ему многие завидовали. Зависть рождает зло. А зло часто вымешают на том, кто подвернется под руку.
Тэмуджин больше ни о чем не спрашивал, молчал, напряженно думая.
Джучи-Хасар посмотрел на хромую кобылицу, чесавшую бок о повозку, губы его дрогнули.
– На чем теперь ездить будем?
– Ездить нам некуда, – вздохнула она. Окинула взглядом степь: ни человека, ни птицы, ни зверя.
– А кто по утрам будет молоко приносить? – всполошился вдруг Бэлгутэй, большой любитель хорошо поесть.
Каждый из них озабочен чем-то своим, а все вместе – ее одна большая забота. Как жить? Чем кормить детей? Уже завтра им нечего есть. А придет зима с лютым холодом?..
Утром она поднялась чуть свет. Хоахчин уже не спала. Сидела у потухшего очага, подперев голову руками.
– Умирать будем, фуджин. Все умирать будем.
– Не смей так говорить!
Она сказала это слишком громко. Тэмуджин поднял голову. Разбудила. А может быть, ему тоже не спится…
– Подымайся, сынок. И разбуди Хасара.
– А что?
– Пойдем искать пропитание. Мы теперь будем, как серые мыши, питаться травой.
Вчетвером вышли в степь. Джучи-Хасар тер спросонок глаза, плохо понимая, куда и зачем надо идти. Тэмуджин что-то сердито ему говорил.
Хоахчин шла с большим лукошком, сплетенным из лыка. Оэлун несла мешок.
Спустились к берегу Онона. Здесь были низинные луга с высокой травой. Роса еще не обсохла, и все они сразу же вымокли по пояс. Среди травы Оэлун нашла высокие стебли с мелкими темно-пурпурными головками цветов.
– Это судун. Его корни можно есть. – Вытряхнула из мешка ножи и старый, наполовину обломанный меч. – Будем копать.
У судуна было толстое, неглубоко залегающее корневище. Выдрав его из земли, Оэлун отряхнула и кинула в лукошко.
– Надо было взять копье. Им копать лучше, – сказал Тэмуджин.
– В следующий раз возьмем копье. Это ты правильно придумал. Да и то мужчина.
Похвалу Тэмуджин принял как должное. Он отломил от корневища кусочек, вытер о мокрую траву, разжевал и скосоротился. Но ничего не сказал. Он и впрямь молодец.
Все разбрелись по лугу. Земля была сырой, легко поддавалась, корней накопали много. Их промыли в воде Онона и пошли к юрте.
Из корней приготовили варево с терпким, вяжущим вкусом. Хачиун и Тэмугэ-отчигин, пока варево булькало на огне, заглядывали в котел, втягивали ноздрями запах, но, когда пришло время есть, оба, хлебнув раз-другой, захныкали.
– Перестаньте! – прикрикнула на них Оэлун. – Ничего другого у нас нет и не будет. Ешьте и помните, кого надо благодарить за это.
– Мы отблагодарим, мама! – пообещал Тэмуджин. – А вы все, мои младшие братья, помните: кто захнычет – получит по шее. Ешьте что есть. Потом мы накопаем сладких корней. Таких же сладких, как мед земляной пчелы. Я знаю, где они растут.
– А еще мы накопаем много луковиц сараны, – сказала Оэлун. – И корней кичигине. Насобираем луку, грибов и ягод. Будем работать, не умрем с голоду.
С этого времени изо дня в день, в жару и дождь, Оэлун с тремя старшими сыновьями ходила копать корни, луковицы сараны, рвать лук, собирать грибы, ягоды черемухи. А Хоахчин все это промывала, резала, сушила, толкла и складывала про запас. Они спешили заготовить питание на зиму. Хоахчин понемногу научилась готовить из корней, грибов и лука если не вкусную, то вполне съедобную и питательную пищу. Она взбодрилась, повеселела и уже не заикалась о том, что все они умрут. Даже жалела, что когда-то отправила на родину своего братишку Хо.
– Большой стал теперь. Помогал бы. А там живет, не знаю, как.
И Оэлун уверилась, что теперь-то они выживут. Только бы подросли ребята, только бы встали на ноги.
Зима была трудной. Бураны катились по степи, поднимая снег, гудели над одинокой юртой, словно безобразные духи-страшилища – кулчин. Дети от постоянного недоедания стали худенькими, вялыми, они почти не играли, кутаясь в шубы, молча жались к очагу. Тэмуджин за зиму сильно вытянулся, стал долговяз, нескладен, его серые глаза на худом лице казались совсем прозрачными, в них все время таилась тревожная тоска.
Оэлун решилась на крайнюю меру – зарезала кобылицу. А немного спустя волки днем, на глазах у всех, растерзали корову. Всей оравой бросились на них, отбили мясо. О еде до лета можно было не беспокоиться, зато не осталось никаких надежд сняться с этого проклятого места. Жеребенка днем и ночью держали на привязи возле дверей юрты. Волки часто подходили к самому жилью, разноголосо выли, и в темноте поблескивали огоньки голодных глаз.
Жеребенок обреченно ржал, бил копытцем мерзлую землю. Тэмуджин выскакивал из юрты, колотил обломком меча по пустому котлу; волки нехотя уходили и почти тут же возвращались назад. И однажды, отбросив котел, он с обломком меча кинулся в темноту. Оэлун побежала следом, спотыкаясь о сугробы, догнала, схватила за руку. Сын весь дрожал.
– Ты с ума сошел!
– Не могу больше! Ненавижу!
– Успокойся. Скоро весна. По теплу как-нибудь переберемся к людям.
– Люди? Нет людей! Есть только мы и волки, готовые сожрать нас.
Больше полугода они не видели ни одного человека. Порой и самой Оэлун начинало казаться, что в степи, занесенной снегом, в самом деле нет никого, только хищные звери носятся по ней в поисках добычи.
С наступлением теплых дней волки ушли. Днем жеребенка отпускали пастись. Он щипал на проталинах сухую прошлогоднюю траву, за ним неотступно следовал Джучи-Хасар.
В один из таких теплых дней, когда ноздреватые сугробы, наметенные в логотинах и за кустами харганы, подтаивали и с шуршанием оседали, Хасар прибежал с пастбища, закричал:
– К нам кто-то едет! – От радости он подпрыгивал, и с мокрых гутул летели ошметки грязи.
Все высыпали из юрты. К ним трусцой подъехал Мунлик, за хвостом его коня тянулись на поводу четыре лошади. Взглядом пересчитав ребят, Мунлик с облегчением сказал:
– Все живы-здоровы! Хвала твоим духам-хранителям, Оэлун! Я не мог приехать раньше. Люди Таргутай-Кирилтуха не спускали с меня глаз. Эти кони – ваши. Увел из табунов нойона.
– Украл? – спросил Тэмуджин.
– Пусть будет так, – согласился Мунлик.
– Я должен ездить на ворованном коне? Я – сын Есугея? – Тэмуджин насупился.
А Хасар и Бэлгутэй отвязали лошадей, повели в степь. Оэлун смутилась от неуместной горделивости сына, стала торопливо приглашать Мунлика в юрту. Там у очага уже хлопотала Хоахчин.
– Вы кочуйте к подножию горы Бурхан-Халдун, – сказал Мунлик за обедом. – Там редко кто бывает, место безопасное.
– Опять будем одни? – спросил Тэмуджин.
– Я постараюсь кочевать поблизости. Выделю вам из своего стада немного скота. Будете сыты. Сейчас Таргутай-Кирилтуху не до вас. У него была стычка с Тогорилом. Сача-беки и Алтан от него отделились.
– Это хорошо, – обрадовалась Оэлун.
– Не знаю, – задумчиво сказал Мунлик. – Что хорошо, что плохо, не сразу и поймешь. Нойоны ссорятся, а плакать приходится нам, простым людям.
Нет власти, нет порядка, нет и спокойной жизни. А лошадей, Тэмуджин, я не украл. Я только взял часть того, что по праву принадлежит вам.
Мунлика, видимо, задели слова Тэмуджина, и Оэлун сказала сыну:
– Слушай, что говорят, старшие. А то-украл.
– А не так? – заупрямился Тэмуджин. – Надо заставить Таргутай-Кирилтуха вернуть все – это будет другое дело.
Мунлик усмехнулся.
– Какой умница! Вот и заставь! Ты – сын Есугея!
– Да, я сын Есугея. И я его заставлю.
– Ты, я вижу, бойкий парень. Но тебе еще рано помышлять о таких делах. И одной бойкости для этого мало, Тэмуджин. Знаешь, почему твоего отца уважали, в чем была его сила?
– Мой отец был багатуром.
– Не только поэтому. Он делал то, что нужно всем, – мечом добывал спокойствие.
– Я буду делать то же, что делал мой отец.
– Пусть небо покровительствует тебе! А пока давай-ка подумаем, как лучше добывать пропитание.
Из седельных сум Мунлик достал сеть, железные рыболовные крючки и лесу, сплетенную из конского волоса.
– Это тебе, Тэмуджин. Будешь ловить рыбу.
Глава 5
Глава 6
– Мама, почему они так? – спросил Тэмуджин. – Что плохого мы сделали?
– Ничего плохого я не сделала никому. А вы слишком малы, чтобы навредить кому-то.
– А наш отец? – требовательно допытывался Тэмуджин.
– Ему многие завидовали. Зависть рождает зло. А зло часто вымешают на том, кто подвернется под руку.
Тэмуджин больше ни о чем не спрашивал, молчал, напряженно думая.
Джучи-Хасар посмотрел на хромую кобылицу, чесавшую бок о повозку, губы его дрогнули.
– На чем теперь ездить будем?
– Ездить нам некуда, – вздохнула она. Окинула взглядом степь: ни человека, ни птицы, ни зверя.
– А кто по утрам будет молоко приносить? – всполошился вдруг Бэлгутэй, большой любитель хорошо поесть.
Каждый из них озабочен чем-то своим, а все вместе – ее одна большая забота. Как жить? Чем кормить детей? Уже завтра им нечего есть. А придет зима с лютым холодом?..
Утром она поднялась чуть свет. Хоахчин уже не спала. Сидела у потухшего очага, подперев голову руками.
– Умирать будем, фуджин. Все умирать будем.
– Не смей так говорить!
Она сказала это слишком громко. Тэмуджин поднял голову. Разбудила. А может быть, ему тоже не спится…
– Подымайся, сынок. И разбуди Хасара.
– А что?
– Пойдем искать пропитание. Мы теперь будем, как серые мыши, питаться травой.
Вчетвером вышли в степь. Джучи-Хасар тер спросонок глаза, плохо понимая, куда и зачем надо идти. Тэмуджин что-то сердито ему говорил.
Хоахчин шла с большим лукошком, сплетенным из лыка. Оэлун несла мешок.
Спустились к берегу Онона. Здесь были низинные луга с высокой травой. Роса еще не обсохла, и все они сразу же вымокли по пояс. Среди травы Оэлун нашла высокие стебли с мелкими темно-пурпурными головками цветов.
– Это судун. Его корни можно есть. – Вытряхнула из мешка ножи и старый, наполовину обломанный меч. – Будем копать.
У судуна было толстое, неглубоко залегающее корневище. Выдрав его из земли, Оэлун отряхнула и кинула в лукошко.
– Надо было взять копье. Им копать лучше, – сказал Тэмуджин.
– В следующий раз возьмем копье. Это ты правильно придумал. Да и то мужчина.
Похвалу Тэмуджин принял как должное. Он отломил от корневища кусочек, вытер о мокрую траву, разжевал и скосоротился. Но ничего не сказал. Он и впрямь молодец.
Все разбрелись по лугу. Земля была сырой, легко поддавалась, корней накопали много. Их промыли в воде Онона и пошли к юрте.
Из корней приготовили варево с терпким, вяжущим вкусом. Хачиун и Тэмугэ-отчигин, пока варево булькало на огне, заглядывали в котел, втягивали ноздрями запах, но, когда пришло время есть, оба, хлебнув раз-другой, захныкали.
– Перестаньте! – прикрикнула на них Оэлун. – Ничего другого у нас нет и не будет. Ешьте и помните, кого надо благодарить за это.
– Мы отблагодарим, мама! – пообещал Тэмуджин. – А вы все, мои младшие братья, помните: кто захнычет – получит по шее. Ешьте что есть. Потом мы накопаем сладких корней. Таких же сладких, как мед земляной пчелы. Я знаю, где они растут.
– А еще мы накопаем много луковиц сараны, – сказала Оэлун. – И корней кичигине. Насобираем луку, грибов и ягод. Будем работать, не умрем с голоду.
С этого времени изо дня в день, в жару и дождь, Оэлун с тремя старшими сыновьями ходила копать корни, луковицы сараны, рвать лук, собирать грибы, ягоды черемухи. А Хоахчин все это промывала, резала, сушила, толкла и складывала про запас. Они спешили заготовить питание на зиму. Хоахчин понемногу научилась готовить из корней, грибов и лука если не вкусную, то вполне съедобную и питательную пищу. Она взбодрилась, повеселела и уже не заикалась о том, что все они умрут. Даже жалела, что когда-то отправила на родину своего братишку Хо.
– Большой стал теперь. Помогал бы. А там живет, не знаю, как.
И Оэлун уверилась, что теперь-то они выживут. Только бы подросли ребята, только бы встали на ноги.
Зима была трудной. Бураны катились по степи, поднимая снег, гудели над одинокой юртой, словно безобразные духи-страшилища – кулчин. Дети от постоянного недоедания стали худенькими, вялыми, они почти не играли, кутаясь в шубы, молча жались к очагу. Тэмуджин за зиму сильно вытянулся, стал долговяз, нескладен, его серые глаза на худом лице казались совсем прозрачными, в них все время таилась тревожная тоска.
Оэлун решилась на крайнюю меру – зарезала кобылицу. А немного спустя волки днем, на глазах у всех, растерзали корову. Всей оравой бросились на них, отбили мясо. О еде до лета можно было не беспокоиться, зато не осталось никаких надежд сняться с этого проклятого места. Жеребенка днем и ночью держали на привязи возле дверей юрты. Волки часто подходили к самому жилью, разноголосо выли, и в темноте поблескивали огоньки голодных глаз.
Жеребенок обреченно ржал, бил копытцем мерзлую землю. Тэмуджин выскакивал из юрты, колотил обломком меча по пустому котлу; волки нехотя уходили и почти тут же возвращались назад. И однажды, отбросив котел, он с обломком меча кинулся в темноту. Оэлун побежала следом, спотыкаясь о сугробы, догнала, схватила за руку. Сын весь дрожал.
– Ты с ума сошел!
– Не могу больше! Ненавижу!
– Успокойся. Скоро весна. По теплу как-нибудь переберемся к людям.
– Люди? Нет людей! Есть только мы и волки, готовые сожрать нас.
Больше полугода они не видели ни одного человека. Порой и самой Оэлун начинало казаться, что в степи, занесенной снегом, в самом деле нет никого, только хищные звери носятся по ней в поисках добычи.
С наступлением теплых дней волки ушли. Днем жеребенка отпускали пастись. Он щипал на проталинах сухую прошлогоднюю траву, за ним неотступно следовал Джучи-Хасар.
В один из таких теплых дней, когда ноздреватые сугробы, наметенные в логотинах и за кустами харганы, подтаивали и с шуршанием оседали, Хасар прибежал с пастбища, закричал:
– К нам кто-то едет! – От радости он подпрыгивал, и с мокрых гутул летели ошметки грязи.
Все высыпали из юрты. К ним трусцой подъехал Мунлик, за хвостом его коня тянулись на поводу четыре лошади. Взглядом пересчитав ребят, Мунлик с облегчением сказал:
– Все живы-здоровы! Хвала твоим духам-хранителям, Оэлун! Я не мог приехать раньше. Люди Таргутай-Кирилтуха не спускали с меня глаз. Эти кони – ваши. Увел из табунов нойона.
– Украл? – спросил Тэмуджин.
– Пусть будет так, – согласился Мунлик.
– Я должен ездить на ворованном коне? Я – сын Есугея? – Тэмуджин насупился.
А Хасар и Бэлгутэй отвязали лошадей, повели в степь. Оэлун смутилась от неуместной горделивости сына, стала торопливо приглашать Мунлика в юрту. Там у очага уже хлопотала Хоахчин.
– Вы кочуйте к подножию горы Бурхан-Халдун, – сказал Мунлик за обедом. – Там редко кто бывает, место безопасное.
– Опять будем одни? – спросил Тэмуджин.
– Я постараюсь кочевать поблизости. Выделю вам из своего стада немного скота. Будете сыты. Сейчас Таргутай-Кирилтуху не до вас. У него была стычка с Тогорилом. Сача-беки и Алтан от него отделились.
– Это хорошо, – обрадовалась Оэлун.
– Не знаю, – задумчиво сказал Мунлик. – Что хорошо, что плохо, не сразу и поймешь. Нойоны ссорятся, а плакать приходится нам, простым людям.
Нет власти, нет порядка, нет и спокойной жизни. А лошадей, Тэмуджин, я не украл. Я только взял часть того, что по праву принадлежит вам.
Мунлика, видимо, задели слова Тэмуджина, и Оэлун сказала сыну:
– Слушай, что говорят, старшие. А то-украл.
– А не так? – заупрямился Тэмуджин. – Надо заставить Таргутай-Кирилтуха вернуть все – это будет другое дело.
Мунлик усмехнулся.
– Какой умница! Вот и заставь! Ты – сын Есугея!
– Да, я сын Есугея. И я его заставлю.
– Ты, я вижу, бойкий парень. Но тебе еще рано помышлять о таких делах. И одной бойкости для этого мало, Тэмуджин. Знаешь, почему твоего отца уважали, в чем была его сила?
– Мой отец был багатуром.
– Не только поэтому. Он делал то, что нужно всем, – мечом добывал спокойствие.
– Я буду делать то же, что делал мой отец.
– Пусть небо покровительствует тебе! А пока давай-ка подумаем, как лучше добывать пропитание.
Из седельных сум Мунлик достал сеть, железные рыболовные крючки и лесу, сплетенную из конского волоса.
– Это тебе, Тэмуджин. Будешь ловить рыбу.
Глава 5
Над Чжунду – серединной столицей – вставало солнце. Вспыхнула поливная черепица двухъярусных, с приподнятыми углами крыш императорских дворцов и многоярусных ажурных пагод, засияли золоченые купола, серебряные переплеты окон. Розоватый туман поднимался над пышными парками с озерами, водопадами, созданными руками умелых садоводов.
На городской стене ударили барабаны, и под своды надвратной башни в город повалил люд предместий, чиновники из округов и провинций Цзиньской империи. Крестьяне на осликах, мулах, быках, а зачастую и на своем горбу спешили доставить на базары столицы свежие фрукты, овощи, муку, бобовое масло. В улочках, стиснутых глинобитными и кирпичными стенами, ноги людей, копыта животных подняли густую желтоватую пыль.
В этой толпе, сгибаясь под тяжестью корзины с глиняными горшками, чашками, плошками, шел Хо. Матерчатые туфли на войлочной подошве, одетые на босу ногу, посерели от пыли. Пыль забилась в нос, он чихнул, поправил корзину, больно режущую лопатки, прибавил шагу. Вскоре кирпичные ограды расступились, и он оказался на широкой базарной площади, вокруг нее теснились лавчонки городских торговцев, харчевни, мастерские ремесленников.
Хо нашел свободное место возле лавки, разложил на землю свои горшки и плошки, сел на перевернутую корзину. Торговец высунулся из лавки, насмешливо взглянул на его товар, стал выставлять на прилавок фарфоровые вазы и чаши. Хо подумал, что зря, кажется, выбрал себе такого соседа, слишком невзрачно, убого выглядит его посуда рядом с фарфором молочно-белым, просвечивающим насквозь, темно-красным, как кровь, малиново-синим, в переливчатых пятнах, напоминающих отсветы пламени печей обжига.
Его товар, конечно, не идет ни в какое сравнение с этим великолепием.
Но он кормит и одевает его. Когда вернулся домой, отца уж не было в живых.
Глинобитная фанза в предместье столицы – его родной дом – стояла заколоченной, бумага на окнах порвалась и висела клочьями. В первой половине возле печки в куче мусора шуршали мыши, во второй, почти полностью занятой каном – лежанкой, серел толстый слой пыли, весь в крестиках воробьиных следов. Над киотом с пожелтевшими таблицами предков ласточка слепила гнездо. Из гончарных принадлежностей отца ничего не сохранилось, печь обвалилась. Что делать? Как жить? Соседи советовали ему пойти в богатый дом прислугой. Но он не хотел так просто забросить дело своего отца. Продав монгольского коня, он купил необходимые принадлежности, исправил гончарную печь, привел в порядок фанзу.
Перед тем как начать самостоятельное дело, заказал таблицу с именем, обозначениями дней рождения и смерти отца, поставил ее в киот. Душа покойного отныне будет в таблице, ей он будет давать жертвенное вино, лучшие угощения. Непочтительность к духам предков грозит бедами и лишениями.
Работал Хо до изнеможения. Денег, вырученных за нехитрый товар, хватало и на пищу, и на одежду, но он думал не только о пропитании. Ему казалось, что, если скопить побольше денег и с ходовым товаром поехать в степь, можно очень хорошо заработать. Туда он повезет железную, медную утварь, шелковую и хлопчатобумажную ткань, оттуда привезет шерсть, кожи, пригонит коней. С ним возвратится и Хоахчин.
Солнце поднималось все выше. Торговля у Хо шла вяло. Как он и думал, ослепительное сияние фарфора затмило скромный блеск глазури на его горшках. Но фарфор покупали не многие. Больше просто глазели. К любопытным присоединились три человека с темными от загара лицами, с косичками на висках. Хо встрепенулся: монголы!
Они постукивали крепкими ногтями по кромкам фарфоровых чаш, прислушивались к нежному звону. Один из них, тучный, седой, спросил, сколько нужно денег за одну чашу. Торговец, не зная чужого языка, сладко улыбался, твердил:
– Такого фарфора нигде не найдешь! Только у меня!
– Он спрашивает, сколько стоит чаша, – сказал Хо.
– Ты знаешь язык варваров? – обрадовался торговец – Помоги мне, и я не обижу тебя.
Хо начал переводить. Но, услышав родную речь, степняки потеряли интерес к фарфору, подошли к Хо, стали расспрашивать, кто он, не кочевник ли. Когда он сказал, что был в плену у тайчиутов, и назвал имя Есугея, они переглянулись.
– А вы откуда? – спросил Хо.
– Мы из татарских племен. – Старший носком гутула пошевелил горшок. А твоего Есугея давно нет в живых.
– Почему? Убит?
– Нет, не убит. Он совершил на земле так много подвигов, что небо взяло его к себе. – Старший чуть улыбнулся, двое других засмеялись.
Они ушли. Торговец фарфором высунулся из лавки, погрозил ему кулаком.
– Ты отговорил их от покупки! Убирайся отсюда, оборванец!
У Хо не было желания спорить с торговцем. Внезапная встреча взбудоражила его. Он вспомнил запах полыни, топот коней, бегущих к водопою, высокое небо над степью, голос любимой сестры, крик своевольного Тэмуджина, не хотевшего отпускать его от себя. Зачем он уехал?
– Вставай! – Грубый окрик заставил его поднять голову.
Перед ним стояли два стражника с короткими копьями. Третий, без оружия, но затянутый военным поясом, костистой рукой вцепился в плечо.
– Что такое?
– Иди с нами. И не шуми.
– Это почему же? – Хо ничего не понимал.
Стражники подступили к нему, взяли за локти, рывком поставили на ноги. Хо попробовал вывернуться – под ногами захрустели чаши и плошки.
Человек в военном поясе больно сунул костлявым кулаком в бок.
Покупатели и торговцы испуганно расступились перед стражей, с любопытством и сочувствием рассматривали Хо.
Его провели в центр города. У высокой кирпичной ограды с узкими воротами, расписанными лаком, остановились. Человек в военном поясе исчез за воротами. Вскоре он вернулся, пропустил Хо вперед. За оградой был просторный двор. В глубине двора стояло здание с резным крыльцом и расписными лакированными колоннами. Но Хо повели не к крыльцу, а через боковую калитку в сад. По дорожке, выложенной цветной галькой, прошли к открытой беседке. В ней за низеньким столиком на ковре сидели два молодых человека, перед ними стояли чаши с чаем и ваза с фигурным печеньем. Один, пухлолицый, с короткими жирными пальцами, был одет в халат, расшитый фиолетовыми драконами, и сапоги с золотыми узорами на голенищах, второй, одетый попроще, был худощав, широкие брови срослись на переносье.
Человек в военном поясе злобно просипел в затылок Хо:
– Кланяйся, негодник!
Хо опустился на колени. Сквозь тонкие штаны галька дорожки больно вдавливалась в тело, он тихонько ерзал, стараясь найти более удобное положение для ног.
– Ты кто? – Широкобровый наклонился, всматриваясь в лицо Хо. – Почему к тебе подошли кочевники? Чего они хотели? Ты встречался с ними раньше?
Откуда знаешь чужой язык?
Запинаясь от робости, Хо начал рассказывать, как он попал в степи, как возвратился.
– Ты все врешь! – Пухлолицый дернул ногой – золотые узоры, попав в луч солнечного света, ослепительно блеснули, – повернулся к широкобровому:
– Хушаху, это шпион, засланный грязными варварами.
Хушаху почтительно наклонил голову.
– Князь Юнь-цзы, нам очень легко узнать, говорит он правду или лжет.
По записям мы установили, какие люди были в посольстве, вырезанном монголами.
– О чем ты говорил с чужеземцами? – спросил князь.
Холодея от страха, но понимая, что от его точности сейчас, возможно, зависит, быть ли живу, Хо передал весь разговор, стараясь не пропустить ни слова.
– По-моему, он говорит правду, – сказал Хушаху. – Татары и тайчиуты извечные враги. А он жил у тайчиутов. Уведите его и закройте под замок.
– За что же? Я ни в чем не виноват!
Хушаху нетерпеливо махнул рукой. Стражники снова подхватили Хо под руки, повели по дорожкам сада. Прошли через задний двор, миновали конюшни и оказались в тесном дворике. Человек в военном поясе открыл дверь, и Хо оказался в каменном помещении с земляным полом. Звякнул замок, и все стихло. Тусклый свет едва сочился в узкую щель под потолком. В помещении был прогорклый, застойный воздух. Хо присел на корточки в углу, облизал сухие губы. Злой дух принес этих татар! Пропали горшки – труд многих дней.
И еще не известно, останется ли целой его голова.
Весь день его никто не тревожил. Не дали ни пить, ни есть. Полоска света под потолком медленно угасала. Хо свернулся калачиком, задремал.
Внезапно дверь открылась. Его повели по темным задним дворам, потом по узким переходам. Наконец оказались в большой комнате, ярко освещенной свечами. Свет дробился на лаковых шкафах и столиках, на огромных фарфоровых вазах. В комнате был один Хушаху. Он сделал знак страже выйти.
Хо стоял у дверей, смотрел на грязные штаны, на потрепанные туфли страшно было ступить даже шаг по узорчатому полу.
– Ты не лгал, – сказал Хушаху.
– Я могу идти? – Хо вскинул голову.
– Нет, ты мне нужен.
Хушаху провел Хо в тесную каморку, приложил палец к губам, знаками показал, чтобы слушал, и вышел. Половину пола каморки занимала кружевная решетка.
Хо прижался лицом к металлу решетки и увидел внизу высокую комнату. В ней ужинали те самые монголы. Седой рвал руками мягкие пампушки, неторопливо жевал, запивая чаем.
– От их пищи я все время чувствую себя голодным. Едят траву, пьют траву – тьфу!
– Попросил бы у князя мяса, – сказал его товарищ с сухим, сморщенным лицом. – Уж он-то, я думаю, не ест траву – видел, какой жирный?
– Ну его, князя… Все они тут жадные. Кругом шелка, золото, а все мало. С какой стати мы им платим дань?
– Ты потише, – предостерег его третий, мрачный чернобородый багатур.
– А что, я это могу сказать и самому князю Юнь-цзы!
– И умрешь на деревянном осле, – угрюмо предрек чернобородый. – Как хан тайчиутов Амбахай. Напрасно его тогда выдали.
– Ну нет, не напрасно! – возразил сморщенный. – Тайчиутов надо истреблять!
– У нас один язык, одни обычаи. Мы истребляем их, они – нас.
Выгадывает сын неба[22]. – Седой взял со столика последнюю пампушку, положил перед собой. – Видали, как разговаривал с нами князь? Так говорят со своими рабами.
– Надо пробиться к императору и пожаловаться. – Сморщенный допил чай, перевернул чашку. – Император велик и милостив.
– Нашел кому жаловаться! Князь Юнь-цзы только разевает рот, его языком ворочает император. – Чернобородый поднялся.
Хо лежал на полу, сплющив нос о железную решетку. Когда татары ушли спать, его снова провели к Хушаху. Начав пересказывать разговор, Хо заколебался: нужно ли все передавать точно, не принесет ли он несчастье тем людям? Но Хушаху, чуть пошевеливая широкими сросшимися бровями, смотрел ему в лицо и, казалось, ждал, когда он собьется или солжет. И Хо рассказал все, как было.
Из-за перегородки, расписанной цветами, вышел старик в одежде чиновника.
– Он ничего не упустил? – спросил Хушаху у старика.
– Нет. Он все хорошо понял и запомнил.
– Что ж… – Хушаху прошелся, искоса оценивающим взглядом ощупывая Хо. – Ты будешь служить у меня.
На городской стене ударили барабаны, и под своды надвратной башни в город повалил люд предместий, чиновники из округов и провинций Цзиньской империи. Крестьяне на осликах, мулах, быках, а зачастую и на своем горбу спешили доставить на базары столицы свежие фрукты, овощи, муку, бобовое масло. В улочках, стиснутых глинобитными и кирпичными стенами, ноги людей, копыта животных подняли густую желтоватую пыль.
В этой толпе, сгибаясь под тяжестью корзины с глиняными горшками, чашками, плошками, шел Хо. Матерчатые туфли на войлочной подошве, одетые на босу ногу, посерели от пыли. Пыль забилась в нос, он чихнул, поправил корзину, больно режущую лопатки, прибавил шагу. Вскоре кирпичные ограды расступились, и он оказался на широкой базарной площади, вокруг нее теснились лавчонки городских торговцев, харчевни, мастерские ремесленников.
Хо нашел свободное место возле лавки, разложил на землю свои горшки и плошки, сел на перевернутую корзину. Торговец высунулся из лавки, насмешливо взглянул на его товар, стал выставлять на прилавок фарфоровые вазы и чаши. Хо подумал, что зря, кажется, выбрал себе такого соседа, слишком невзрачно, убого выглядит его посуда рядом с фарфором молочно-белым, просвечивающим насквозь, темно-красным, как кровь, малиново-синим, в переливчатых пятнах, напоминающих отсветы пламени печей обжига.
Его товар, конечно, не идет ни в какое сравнение с этим великолепием.
Но он кормит и одевает его. Когда вернулся домой, отца уж не было в живых.
Глинобитная фанза в предместье столицы – его родной дом – стояла заколоченной, бумага на окнах порвалась и висела клочьями. В первой половине возле печки в куче мусора шуршали мыши, во второй, почти полностью занятой каном – лежанкой, серел толстый слой пыли, весь в крестиках воробьиных следов. Над киотом с пожелтевшими таблицами предков ласточка слепила гнездо. Из гончарных принадлежностей отца ничего не сохранилось, печь обвалилась. Что делать? Как жить? Соседи советовали ему пойти в богатый дом прислугой. Но он не хотел так просто забросить дело своего отца. Продав монгольского коня, он купил необходимые принадлежности, исправил гончарную печь, привел в порядок фанзу.
Перед тем как начать самостоятельное дело, заказал таблицу с именем, обозначениями дней рождения и смерти отца, поставил ее в киот. Душа покойного отныне будет в таблице, ей он будет давать жертвенное вино, лучшие угощения. Непочтительность к духам предков грозит бедами и лишениями.
Работал Хо до изнеможения. Денег, вырученных за нехитрый товар, хватало и на пищу, и на одежду, но он думал не только о пропитании. Ему казалось, что, если скопить побольше денег и с ходовым товаром поехать в степь, можно очень хорошо заработать. Туда он повезет железную, медную утварь, шелковую и хлопчатобумажную ткань, оттуда привезет шерсть, кожи, пригонит коней. С ним возвратится и Хоахчин.
Солнце поднималось все выше. Торговля у Хо шла вяло. Как он и думал, ослепительное сияние фарфора затмило скромный блеск глазури на его горшках. Но фарфор покупали не многие. Больше просто глазели. К любопытным присоединились три человека с темными от загара лицами, с косичками на висках. Хо встрепенулся: монголы!
Они постукивали крепкими ногтями по кромкам фарфоровых чаш, прислушивались к нежному звону. Один из них, тучный, седой, спросил, сколько нужно денег за одну чашу. Торговец, не зная чужого языка, сладко улыбался, твердил:
– Такого фарфора нигде не найдешь! Только у меня!
– Он спрашивает, сколько стоит чаша, – сказал Хо.
– Ты знаешь язык варваров? – обрадовался торговец – Помоги мне, и я не обижу тебя.
Хо начал переводить. Но, услышав родную речь, степняки потеряли интерес к фарфору, подошли к Хо, стали расспрашивать, кто он, не кочевник ли. Когда он сказал, что был в плену у тайчиутов, и назвал имя Есугея, они переглянулись.
– А вы откуда? – спросил Хо.
– Мы из татарских племен. – Старший носком гутула пошевелил горшок. А твоего Есугея давно нет в живых.
– Почему? Убит?
– Нет, не убит. Он совершил на земле так много подвигов, что небо взяло его к себе. – Старший чуть улыбнулся, двое других засмеялись.
Они ушли. Торговец фарфором высунулся из лавки, погрозил ему кулаком.
– Ты отговорил их от покупки! Убирайся отсюда, оборванец!
У Хо не было желания спорить с торговцем. Внезапная встреча взбудоражила его. Он вспомнил запах полыни, топот коней, бегущих к водопою, высокое небо над степью, голос любимой сестры, крик своевольного Тэмуджина, не хотевшего отпускать его от себя. Зачем он уехал?
– Вставай! – Грубый окрик заставил его поднять голову.
Перед ним стояли два стражника с короткими копьями. Третий, без оружия, но затянутый военным поясом, костистой рукой вцепился в плечо.
– Что такое?
– Иди с нами. И не шуми.
– Это почему же? – Хо ничего не понимал.
Стражники подступили к нему, взяли за локти, рывком поставили на ноги. Хо попробовал вывернуться – под ногами захрустели чаши и плошки.
Человек в военном поясе больно сунул костлявым кулаком в бок.
Покупатели и торговцы испуганно расступились перед стражей, с любопытством и сочувствием рассматривали Хо.
Его провели в центр города. У высокой кирпичной ограды с узкими воротами, расписанными лаком, остановились. Человек в военном поясе исчез за воротами. Вскоре он вернулся, пропустил Хо вперед. За оградой был просторный двор. В глубине двора стояло здание с резным крыльцом и расписными лакированными колоннами. Но Хо повели не к крыльцу, а через боковую калитку в сад. По дорожке, выложенной цветной галькой, прошли к открытой беседке. В ней за низеньким столиком на ковре сидели два молодых человека, перед ними стояли чаши с чаем и ваза с фигурным печеньем. Один, пухлолицый, с короткими жирными пальцами, был одет в халат, расшитый фиолетовыми драконами, и сапоги с золотыми узорами на голенищах, второй, одетый попроще, был худощав, широкие брови срослись на переносье.
Человек в военном поясе злобно просипел в затылок Хо:
– Кланяйся, негодник!
Хо опустился на колени. Сквозь тонкие штаны галька дорожки больно вдавливалась в тело, он тихонько ерзал, стараясь найти более удобное положение для ног.
– Ты кто? – Широкобровый наклонился, всматриваясь в лицо Хо. – Почему к тебе подошли кочевники? Чего они хотели? Ты встречался с ними раньше?
Откуда знаешь чужой язык?
Запинаясь от робости, Хо начал рассказывать, как он попал в степи, как возвратился.
– Ты все врешь! – Пухлолицый дернул ногой – золотые узоры, попав в луч солнечного света, ослепительно блеснули, – повернулся к широкобровому:
– Хушаху, это шпион, засланный грязными варварами.
Хушаху почтительно наклонил голову.
– Князь Юнь-цзы, нам очень легко узнать, говорит он правду или лжет.
По записям мы установили, какие люди были в посольстве, вырезанном монголами.
– О чем ты говорил с чужеземцами? – спросил князь.
Холодея от страха, но понимая, что от его точности сейчас, возможно, зависит, быть ли живу, Хо передал весь разговор, стараясь не пропустить ни слова.
– По-моему, он говорит правду, – сказал Хушаху. – Татары и тайчиуты извечные враги. А он жил у тайчиутов. Уведите его и закройте под замок.
– За что же? Я ни в чем не виноват!
Хушаху нетерпеливо махнул рукой. Стражники снова подхватили Хо под руки, повели по дорожкам сада. Прошли через задний двор, миновали конюшни и оказались в тесном дворике. Человек в военном поясе открыл дверь, и Хо оказался в каменном помещении с земляным полом. Звякнул замок, и все стихло. Тусклый свет едва сочился в узкую щель под потолком. В помещении был прогорклый, застойный воздух. Хо присел на корточки в углу, облизал сухие губы. Злой дух принес этих татар! Пропали горшки – труд многих дней.
И еще не известно, останется ли целой его голова.
Весь день его никто не тревожил. Не дали ни пить, ни есть. Полоска света под потолком медленно угасала. Хо свернулся калачиком, задремал.
Внезапно дверь открылась. Его повели по темным задним дворам, потом по узким переходам. Наконец оказались в большой комнате, ярко освещенной свечами. Свет дробился на лаковых шкафах и столиках, на огромных фарфоровых вазах. В комнате был один Хушаху. Он сделал знак страже выйти.
Хо стоял у дверей, смотрел на грязные штаны, на потрепанные туфли страшно было ступить даже шаг по узорчатому полу.
– Ты не лгал, – сказал Хушаху.
– Я могу идти? – Хо вскинул голову.
– Нет, ты мне нужен.
Хушаху провел Хо в тесную каморку, приложил палец к губам, знаками показал, чтобы слушал, и вышел. Половину пола каморки занимала кружевная решетка.
Хо прижался лицом к металлу решетки и увидел внизу высокую комнату. В ней ужинали те самые монголы. Седой рвал руками мягкие пампушки, неторопливо жевал, запивая чаем.
– От их пищи я все время чувствую себя голодным. Едят траву, пьют траву – тьфу!
– Попросил бы у князя мяса, – сказал его товарищ с сухим, сморщенным лицом. – Уж он-то, я думаю, не ест траву – видел, какой жирный?
– Ну его, князя… Все они тут жадные. Кругом шелка, золото, а все мало. С какой стати мы им платим дань?
– Ты потише, – предостерег его третий, мрачный чернобородый багатур.
– А что, я это могу сказать и самому князю Юнь-цзы!
– И умрешь на деревянном осле, – угрюмо предрек чернобородый. – Как хан тайчиутов Амбахай. Напрасно его тогда выдали.
– Ну нет, не напрасно! – возразил сморщенный. – Тайчиутов надо истреблять!
– У нас один язык, одни обычаи. Мы истребляем их, они – нас.
Выгадывает сын неба[22]. – Седой взял со столика последнюю пампушку, положил перед собой. – Видали, как разговаривал с нами князь? Так говорят со своими рабами.
– Надо пробиться к императору и пожаловаться. – Сморщенный допил чай, перевернул чашку. – Император велик и милостив.
– Нашел кому жаловаться! Князь Юнь-цзы только разевает рот, его языком ворочает император. – Чернобородый поднялся.
Хо лежал на полу, сплющив нос о железную решетку. Когда татары ушли спать, его снова провели к Хушаху. Начав пересказывать разговор, Хо заколебался: нужно ли все передавать точно, не принесет ли он несчастье тем людям? Но Хушаху, чуть пошевеливая широкими сросшимися бровями, смотрел ему в лицо и, казалось, ждал, когда он собьется или солжет. И Хо рассказал все, как было.
Из-за перегородки, расписанной цветами, вышел старик в одежде чиновника.
– Он ничего не упустил? – спросил Хушаху у старика.
– Нет. Он все хорошо понял и запомнил.
– Что ж… – Хушаху прошелся, искоса оценивающим взглядом ощупывая Хо. – Ты будешь служить у меня.
Глава 6
Почесывая оплывшие бока, Таргутай-Кирилтух пытался припомнить сон.
Худой был сон. Вот времена настали, ничего хорошего не осталось, сны и те снятся только худые. Всю ночь что-то холодное и скользкое, но не змея и не рыба, обвивало шею, шлепало мокрым хвостом по голой спине, шептало какие-то слова. Что за слова это были? Вспомнить бы два-три, остальное разгадает шаман.
За дверным пологом громко разговаривали и смеялись нукеры. Этот смех мешал думать, злил Таргутай-Кирилтуха. Ржут, бездельники, дармоеды беззаботные, и ни почтения, ни уважения.
– Эй, вы!
В юрту вошел Аучу-багатур. Все еще посмеиваясь, он остановился у порога. Широкоплечий, с низким, покатым лбом, обезображенным малиновым шрамом, Аучу-багатур был храбрым, преданным, но не очень-то умным нойоном.
– Что за веселье? – Таргутай-Кирилтух засопел, раздувая ноздри приплюснутого носа. – Только бы пили, жрали и хохотали! Где шаман Теб-тэнгри? Я его должен ждать?
– Он в курене. Ему сказано. Скоро придет. – Аучу-багатур отвечал отрывисто, с обидой в голосе.
– Новости? – пренебрегая его обидчивостью, резко спросил Таргутай-Кирилтух.
– Вчера меркиты отогнали табун.
– Мой табун?
– Твой. Табун мы отбили. А меркиты ушли.
Таргутай-Кирилтух молча сопел, думал. Новости теперь, как и сны, тоже только худые. Эта новость очень недобрая. До сих пор ему удавалось ладить с меркитами и татарами. Не они – анда Есугея хан кэрэитов Тогорил был главным и самым опасным врагом. Неужели придется враждовать и с меркитами?
Может быть, они сговорились? Не должны бы. Скорей всего это была просто шайка удальцов…
– Кто сказал, что это были меркиты?
– Табунщик Тайчу-Кури. Сын Хучу, воина Есугея. Того, что был убит, когда…
– Двадцать палок по голому заду табунщика! Чтобы смотрел лучше и не путал ворон с ястребами. Еще есть новости? Где Сача-беки и Алтан?
– Они теперь кочуют отдельно от всех. К ним часто наезжает Хучар, сын Некун-тайджи, племянник Есугея…
– Что ты сегодня без конца тычешь меня именем Есугея? Как будто я не знаю, чей племянник Хучар! Смотри за ними крепче. Но не задирай. А что Даритай-отчигин?
– Этот смирно сидит в своем курене. А вот… – Аучу замялся.
– Говори! – приказал Таргутай-Кирилтух: пусть все неприятности выложит разом.
– Оэлун и дети Есугея понемногу оправляются. У них уже есть и лошади, и овцы, другой скот.
– Где взяли?
– Этого я не знаю. Слышал я, старший из детей, Тэмуджин, без почтения произносит твое имя. Да что там почтение! Грабителем называет, мстить, говорят, собирается. Может быть, и ему дать палок? Пусть лучше чешет спину, чем чесать языком! – Аучу-багатур, довольный своей шуткой, коротко хохотнул и умолк под взглядом нойона.
Таргутай-Кирилтух снова сердито засопел. Будь Аучу-багатур чуточку умнее, не смеялся бы. Уже не однажды доносили: во многих куренях его, Таргутай-Кирилтуха, осмеливаются осуждать за жестокое обращение с семьей Есугея. А теперь и Тэмуджин, щенок малоумный, подает свой голос. Его угрозы – безвредное тявканье. Но в грозу и малый ручей может превратиться в большую реку. При неудаче, шаткости найдется немало пособников. Нойоны стали уклончивы, не тверды в своем слове. При жизни Есугея Сача-беки и Алтан хорошими друзьями были, а теперь – завистники. Сами по себе кочуют…
В юрту, не спросив позволения, вошел Теб-тэнгри. Не кланяясь, прошел вперед, сел на войлок, скрестил ноги в потрепанных гутулах. Узколицый, остроносый, уставился на Таргутай-Кирилтуха взглядом угольно-черных глаз.
– Зачем звал? Нездоров?
– Небо хранит меня от болезней. Погадай. Аучу, ты приготовил баранью лопатку? Иди разведи на улице огонь.
Аучу-багатур вышел. Теб-тэнгри остался сидеть. Таргутай-Кирилтух рассказал ему о сновидении.
– Ты, слышал, умеешь предвидеть будущее. Скажи мне, что значат эти сны? Ни одной ночи не проходит, чтобы я не увидел чего-то такого.
– Духи предупреждают тебя. Духи говорят: берегись. Они тобой недовольны.
– С чего бы? Я не скуплюсь на жертвоприношения.
– Ты слишком много ешь. – Теб-тэнгри сожалеюще цокнул языком. – Ты разжирел, как медведь в осеннем кедровнике. Ты мало думаешь о людях, они тощи, как коровы ранней весной. Духи этого не любят.
Таргутай-Кирилтух сел на постели, отбросил одеяло. Ноги, короткие, в редких черных волосках, с толстыми, будто опухшими, пальцами, проехали пятками по войлоку, ткнулись в скрещенные гутулы Теб-тэнгри, стронули их с места.
– Думаешь, если ты шаман, то можешь болтать все, что придет в голову?
– Ты звал – я пришел. Ты спросил – я сказал. Зачем же гневаться? Теб-тэнгри чуть отодвинулся. – Если хочешь, уйду.
Таргутай-Кирилтух глубоко вдохнул в себя воздух. Ему хотелось схватить гутул и запустить в острое лицо шамана. Но сдержался, пересилил себя. Шаман знается с духами, а их лучше не гневить. С людьми дел хватает.
Раньше он думал, что стоит лишить власти Есугея – и все пойдет так, как того он пожелает. Но Есугея давно нет, все его богатство он раздал своим нукерам и нойонам, а чего добился? Друзья и родичи Есугея втайне желают ему гибели, мутят людей, много говорят о его несправедливости, жадности, а сами, не забери он улус Есугея, давно бы из-за него перервали друг другу горло.
Шаман поднялся, намереваясь, кажется, и в самом деле уйти.
Таргутай-Кирилтух ворчливо повелел:
– Я тебя звал погадать – гадай.
Теб-тэнгри вышел из юрты жечь на огне баранью лопатку.
Таргутай-Кирилтух с кряхтеньем обулся, надел шелковый халат, туго подпоясался поясом, украшенным серебром. На шамана он больше не злился.
Шаман, кажется, говорит верно. В самом деле, разжирел сверх всякой меры.
Слишком уж много времени проводит в пустой праздности. Не из-за этого ли откололся Сача-беки? Не потому ли глупый мальчишка Тэмуджин позволяет себе угрожать ему?
Худой был сон. Вот времена настали, ничего хорошего не осталось, сны и те снятся только худые. Всю ночь что-то холодное и скользкое, но не змея и не рыба, обвивало шею, шлепало мокрым хвостом по голой спине, шептало какие-то слова. Что за слова это были? Вспомнить бы два-три, остальное разгадает шаман.
За дверным пологом громко разговаривали и смеялись нукеры. Этот смех мешал думать, злил Таргутай-Кирилтуха. Ржут, бездельники, дармоеды беззаботные, и ни почтения, ни уважения.
– Эй, вы!
В юрту вошел Аучу-багатур. Все еще посмеиваясь, он остановился у порога. Широкоплечий, с низким, покатым лбом, обезображенным малиновым шрамом, Аучу-багатур был храбрым, преданным, но не очень-то умным нойоном.
– Что за веселье? – Таргутай-Кирилтух засопел, раздувая ноздри приплюснутого носа. – Только бы пили, жрали и хохотали! Где шаман Теб-тэнгри? Я его должен ждать?
– Он в курене. Ему сказано. Скоро придет. – Аучу-багатур отвечал отрывисто, с обидой в голосе.
– Новости? – пренебрегая его обидчивостью, резко спросил Таргутай-Кирилтух.
– Вчера меркиты отогнали табун.
– Мой табун?
– Твой. Табун мы отбили. А меркиты ушли.
Таргутай-Кирилтух молча сопел, думал. Новости теперь, как и сны, тоже только худые. Эта новость очень недобрая. До сих пор ему удавалось ладить с меркитами и татарами. Не они – анда Есугея хан кэрэитов Тогорил был главным и самым опасным врагом. Неужели придется враждовать и с меркитами?
Может быть, они сговорились? Не должны бы. Скорей всего это была просто шайка удальцов…
– Кто сказал, что это были меркиты?
– Табунщик Тайчу-Кури. Сын Хучу, воина Есугея. Того, что был убит, когда…
– Двадцать палок по голому заду табунщика! Чтобы смотрел лучше и не путал ворон с ястребами. Еще есть новости? Где Сача-беки и Алтан?
– Они теперь кочуют отдельно от всех. К ним часто наезжает Хучар, сын Некун-тайджи, племянник Есугея…
– Что ты сегодня без конца тычешь меня именем Есугея? Как будто я не знаю, чей племянник Хучар! Смотри за ними крепче. Но не задирай. А что Даритай-отчигин?
– Этот смирно сидит в своем курене. А вот… – Аучу замялся.
– Говори! – приказал Таргутай-Кирилтух: пусть все неприятности выложит разом.
– Оэлун и дети Есугея понемногу оправляются. У них уже есть и лошади, и овцы, другой скот.
– Где взяли?
– Этого я не знаю. Слышал я, старший из детей, Тэмуджин, без почтения произносит твое имя. Да что там почтение! Грабителем называет, мстить, говорят, собирается. Может быть, и ему дать палок? Пусть лучше чешет спину, чем чесать языком! – Аучу-багатур, довольный своей шуткой, коротко хохотнул и умолк под взглядом нойона.
Таргутай-Кирилтух снова сердито засопел. Будь Аучу-багатур чуточку умнее, не смеялся бы. Уже не однажды доносили: во многих куренях его, Таргутай-Кирилтуха, осмеливаются осуждать за жестокое обращение с семьей Есугея. А теперь и Тэмуджин, щенок малоумный, подает свой голос. Его угрозы – безвредное тявканье. Но в грозу и малый ручей может превратиться в большую реку. При неудаче, шаткости найдется немало пособников. Нойоны стали уклончивы, не тверды в своем слове. При жизни Есугея Сача-беки и Алтан хорошими друзьями были, а теперь – завистники. Сами по себе кочуют…
В юрту, не спросив позволения, вошел Теб-тэнгри. Не кланяясь, прошел вперед, сел на войлок, скрестил ноги в потрепанных гутулах. Узколицый, остроносый, уставился на Таргутай-Кирилтуха взглядом угольно-черных глаз.
– Зачем звал? Нездоров?
– Небо хранит меня от болезней. Погадай. Аучу, ты приготовил баранью лопатку? Иди разведи на улице огонь.
Аучу-багатур вышел. Теб-тэнгри остался сидеть. Таргутай-Кирилтух рассказал ему о сновидении.
– Ты, слышал, умеешь предвидеть будущее. Скажи мне, что значат эти сны? Ни одной ночи не проходит, чтобы я не увидел чего-то такого.
– Духи предупреждают тебя. Духи говорят: берегись. Они тобой недовольны.
– С чего бы? Я не скуплюсь на жертвоприношения.
– Ты слишком много ешь. – Теб-тэнгри сожалеюще цокнул языком. – Ты разжирел, как медведь в осеннем кедровнике. Ты мало думаешь о людях, они тощи, как коровы ранней весной. Духи этого не любят.
Таргутай-Кирилтух сел на постели, отбросил одеяло. Ноги, короткие, в редких черных волосках, с толстыми, будто опухшими, пальцами, проехали пятками по войлоку, ткнулись в скрещенные гутулы Теб-тэнгри, стронули их с места.
– Думаешь, если ты шаман, то можешь болтать все, что придет в голову?
– Ты звал – я пришел. Ты спросил – я сказал. Зачем же гневаться? Теб-тэнгри чуть отодвинулся. – Если хочешь, уйду.
Таргутай-Кирилтух глубоко вдохнул в себя воздух. Ему хотелось схватить гутул и запустить в острое лицо шамана. Но сдержался, пересилил себя. Шаман знается с духами, а их лучше не гневить. С людьми дел хватает.
Раньше он думал, что стоит лишить власти Есугея – и все пойдет так, как того он пожелает. Но Есугея давно нет, все его богатство он раздал своим нукерам и нойонам, а чего добился? Друзья и родичи Есугея втайне желают ему гибели, мутят людей, много говорят о его несправедливости, жадности, а сами, не забери он улус Есугея, давно бы из-за него перервали друг другу горло.
Шаман поднялся, намереваясь, кажется, и в самом деле уйти.
Таргутай-Кирилтух ворчливо повелел:
– Я тебя звал погадать – гадай.
Теб-тэнгри вышел из юрты жечь на огне баранью лопатку.
Таргутай-Кирилтух с кряхтеньем обулся, надел шелковый халат, туго подпоясался поясом, украшенным серебром. На шамана он больше не злился.
Шаман, кажется, говорит верно. В самом деле, разжирел сверх всякой меры.
Слишком уж много времени проводит в пустой праздности. Не из-за этого ли откололся Сача-беки? Не потому ли глупый мальчишка Тэмуджин позволяет себе угрожать ему?