Монтальбано и Галлуццо приехали на Гранет, когда все три магазина на этой короткой улочке уже закрылись. Дом № 28 оказался совсем небольшим: первый этаж, на три ступеньки выше уровня тротуара, и еще два. У двери прибиты три таблички. Одна из них гласила: «Аурелио Лапекора – Экспорт-Импорт. Первый этаж», вторая – «Каннателло Орацио, нотариальная контора», и третья – «Анджело Беллино, адвокат по торговым делам. Последний этаж». Они открыли дверь ключами, которые комиссар взял из стола в кабинете. Первая комната была собственно конторой: массивный красного дерева письменный стол XIX века, столик с печатной машинкой «Оливетти» сороковых годов, четыре металлических стеллажа, забитых старыми папками. На письменном столе стоял телефон. Стульев в комнате было пять, но один, сломанный, убрали в угол. А в соседней комнате… Соседняя комната, с уже известными темно-зелеными стенами, казалась частью совсем другой квартиры: вымыта до блеска, с широким диваном-кроватью, телевизором, музыкальным центром, тележкой, полной разных ликеров, мини-холодильником и ужасной фотографией обнаженной женщины, выставившей на всеобщее обозрение свой зад. Рядом с диваном стояла тумбочка с ночником, подделкой под «либерти», ящик ломился от презервативов всех видов.
   – Сколько лет было убитому? – спросил Галлуццо.
   – Шестьдесят три.
   – Мир его праху! – сказал полицейский, восхищенно присвистнув.
   Ванная была под стать темно-зеленой комнате: сверкающая, оснащенная биде, ванной с душем и огромным зеркалом, в котором можно было увидеть себя с головы до пят.
   Они вернулись в первую комнату, порылись в ящиках письменного стола, открыли несколько папок. Самые свежие письма оказались трехлетней давности.
   Этажом выше, в офисе нотариуса Каннателло, послышались шаги. Нотариуса нет на месте, сообщил им тощий и печальный секретарь лет тридцати. Он сказал, что бедный синьор Лапекора приходил в контору просто чтобы скоротать время. В эти дни там убиралась красивая туниска. А, вот еще он вспомнил: в последние месяцы довольно часто его навещал племянник – так по крайней мере представил его бедный синьор Лапекора, когда однажды они столкнулись в дверях. Лет тридцати, брюнет, высокий, хорошо одет, ездит на БМВ цвета серый металлик. Он, должно быть, много жил за границей, этот племянник, потому что говорит с чудным акцентом. Нет, о номере машины он ничего не может сказать, не обратил внимания. Вдруг он переменился в лице, словно смотрел на собственный дом, разрушенный землетрясением. Насчет этого преступления у него есть свое мнение, сказал секретарь.
   – То есть? – поинтересовался Монтальбано.
   Наверняка это сделал обычный молодой отморозок, которому не хватило денег на наркотики.
   Снова спустившись на первый этаж, Монтальбано позвонил из конторы синьоре Антоньетте.
   – Извините, почему вы мне не сказали, что у вас есть племянник?
   – Потому что у нас нет племянников.
 
   – Возвращаемся в контору, – сказал Монтальбано, когда они были уже в двух шагах от комиссариата.
   Галлуццо не решился даже спросить, что они там потеряли. В ванной рядом с темно-зеленой комнатой комиссар уткнулся носом в полотенце, глубоко вдохнул и принялся что-то искать в тумбочке возле раковины. Извлек оттуда пузырек с духами «Volupte» [3]и протянул его Галлуццо:
   – Подушись.
   – Что надушить?
   – Задницу, – последовал неминуемый ответ.
   Галлуццо плеснул немного духов себе на щеку. Монтальбано придвинулся поближе и понюхал. Все сходилось, это был тот же аромат жженого сена, который он почуял в кабинете в квартире Лапекоры. Для верности он принюхался еще раз.
   Галлуццо улыбнулся:
   – Доктор, если нас тут увидят, так ведь… черт-те что подумают.
   Не ответив, комиссар подошел к телефону.
   – Алло, синьора? Извините, что я вас снова беспокою. Ваш муж пользовался духами? Нет? Спасибо.
 
   В кабинет Монтальбано вошел Галлуццо.
   – Пистолет Лапекоры был зарегистрирован восьмого декабря прошлого года. Так как у него не было разрешения на ношение оружия, он мог только хранить его дома.
   «Что-то, – подумал комиссар, – его не на шутку беспокоило в последнее время, если он решил купить оружие».
   – Что будем делать со стволом?
   – Пусть здесь лежит. Галлу, вот тебе ключи от конторы, ступай туда завтра рано утром, зайди внутрь и жди. Постарайся, чтобы тебя никто не видел. Если туниска не знает, что произошло, завтра, в пятницу, придет, как обычно.
   Галлуццо поморщился.
   – Вряд ли она не знает.
   – Почему? Кто ей скажет?
   Комиссару почудилось, что Галлуццо отчаянно пытается уклониться от темы.
   – Ну знаете, как это бывает, ходят слухи…
   – Уж не ты ли, случаем, проболтался своему шурину-журналисту? Смотри мне, если это так…
   – Комиссар, клянусь вам, ничего я ему не говорил.
   Монтальбано ему поверил: Галлуццо врать не станет.
   – Как бы там ни было, в контору все равно ступай.
 
   – Монтальбано? Это Якомуцци. Я хотел поставить тебя в известность о результатах экспертизы.
   – Ради всех святых, Якомуцци, дай дух переведу, а то сердце у меня от нетерпения выскочит. Господи, как же я волнуюсь! Ну вот, чуть-чуть поуспокоился. Поставь меня в известность, как ты выражаешься на своем несравненном канцелярите.
   – Во-первых, ты неисправимый говнюк, во-вторых, окурок сигареты от обычной «Национале» без фильтра, в собранной на полу лифта пыли не обнаружено ничего необычного, а что касается кусочка дерева…
   – …это простая спичка.
   – Именно.
   – У меня дыхание сперло, я на грани инфаркта. Вы открыли мне глаза на убийцу.
   – Монтальба, иди к черту.
   – Куда приятней компания, чем ты. Что было у него в кармане?
   – Платок и связка ключей.
   – А о ноже что скажешь?
   – Кухонный, им много пользовались. Между ручкой и лезвием застряла рыбья чешуя.
   – И все? А тебе не пришло в голову выяснить, была это чешуя трески или рыбки султанки? Попытайся узнать, не заставляй меня терзаться в сомнениях.
   – Да что ты так взвился?
   – Якому, попробуй пошевелить мозгами. Если бы мы, не дай бог, оказались посреди Сахары и ты бы сказал мне, что на ноже, которым убили туриста, нашел рыбью чешую, – это еще могло бы, повторяю, только могло бы что-то означать. Но что толку в рыбьей чешуе у нас в Вигате, где из двадцати тысяч жителей девятнадцать тысяч девятьсот семьдесят едят рыбу?
   – А остальные тридцать почему не едят? – опешил Якомуцци.
   – Остальные тридцать – грудные младенцы.
 
   – Алло? Говорит Монтальбано. Позовите, пожалуйста, доктора Паскуано.
   – Не кладите трубку.
   Самое время завести любимую сицилийскую песенку…
   – Алло, комиссар? Доктор просил его извинить, он сейчас занят вскрытием этих двоих из Костабьянки, которых мафия выгнула колесом и привязала ноги к шее [4]. Что касается вашего убитого, доктор просил вам передать, что здоровье у него было завидное, если бы не убили, дожил бы до ста лет. Один ножевой удар, нанесен уверенной рукой. Убийство совершено между семью и восьмью часами утра. Еще что-нибудь?
 
   В холодильнике он нашел макароны с брокколи и, поставил их в духовку разогреваться. На второе горничная Аделина приготовила зразы из тунца. Полагая, что в обед только перекусил, он счел своим долгом съесть все. Включил телевизор, хороший местный «Свободный канал», где работал его друг Николо Дзито, красный внутри и снаружи. Дзито комментировал убийство на «Сантопадре», а оператор давал крупный план пулевых отверстий в рубке управления и темного пятна, которое могло быть кровью. Вдруг в кадре появился Якомуцци, он что-то разглядывал сквозь лупу, стоя на коленях.
   «Шут гороховый!» – разозлился Монтальбано и переключил на «Телевигату», где работал Престиа, шурин Галлуццо. И здесь тоже оказался Якомуцци, только уже не на судне, теперь он делал вид, что снимает отпечатки пальцев в лифте, где был убит Лапекора. Монтальбано выругался, вышел из комнаты и швырнул об стену какую-то книжку. Вот почему Галлуццо так мямлил, знал, что новость уже всем известна, но ему не хватило духа сказать об этом. Конечно, это Якомуцци предупредил журналистов, чтобы лишний раз попасть на телевидение. Он не мог удержаться, привычка выставлять себя напоказ у этого типа достигла таких размеров, что в этом отношении он мог сравниться только с бездарным актером или писакой, чьи книги выходят тиражом в сто пятьдесят экземпляров.
   Теперь на экране маячил Пиппо Рагонезе, политический комментатор новостей. Поговорим о подлом нападении тунисцев на наше судно, которое мирно рыбачило в итальянских территориальных водах, то есть на священной родной земле. Вернее, конечно, не на земле, а в море, но в любом случае на родине. Правительство, будь оно не таким мягкотелым, как нынешнее, где заправляют крайне левые, жестко отреагировало бы на подобную провокацию, которая…
   Монтальбано выключил телевизор.
 
   Раздражение, вызванное выходкой Якомуцци, никак не проходило. Расположившись на веранде с видом на пляж, он выкурил одну за другой три сигареты, глядя на залитое лунным светом море. Пожалуй, голос Ливии его успокоит, поможет заснуть.
   – Алло, Ливия, как дела?
   – Так себе.
   – У меня был тяжелый день.
   – Ах вот как?
   Что за муха ее укусила? И тут он вспомнил, что утренний разговор завершился размолвкой.
   – Я тебе звоню, чтобы извиниться за свое хамство. И не только из-за этого. Если бы ты знала, как я скучаю…
   Кажется, перебрал.
   – Ты правда по мне скучаешь?
   – Да, очень.
   – Слушай, Сальво, в субботу утром я сяду на самолет и еще до обеда буду в Вигате.
   Ужас, только Ливии здесь не хватало.
   – Ну что ты, милая, для тебя это так хлопотно…
   Если уж она что-то вбила себе в голову, то становилась упрямее калабрийки. Сказала – в субботу утром, значит, приедет в субботу утром. Надо будет завтра позвонить начальнику полиции, подумал Монтальбано. Прощайте, спагетти в чернилах каракатицы!
 
   На следующий день часов в одиннадцать, так как в комиссариате ничего не происходило, Монтальбано лениво побрел на спуск Гранет. В первом магазине на этой улице вот уже шесть лет торговали хлебом. Булочник и его помощник слышали, что владельца конторы в доме № 28 убили, но не были с ним знакомы, даже не видели никогда. «Быть такого не может», – подумал он и, как настоящий легавый, принялся задавать вопрос за вопросом, пока до него не дошло, что синьор Лапекора до своей конторы добирался по другой стороне улицы. Поэтому в продуктовом магазине в доме № 26 прекрасно знали – а как же! – бедного синьора Лапекору. Знали и туниску – как ее звали? – Кариму – да, красивая женщина! При этих словах хозяин и его служащие не сдержали улыбки. Ну конечно, руку на отсечение мы не дадим, но такая милашка одна в доме с таким мужчиной, как бедный синьор Лапекора – для своего возраста он был еще ой-ей-ей! Да, племянник у него был, наглый такой, надменный. Он часто парковал машину прямо впритык к двери магазина, и однажды синьора Миччике, которая весит сто пятьдесят килограммов, застряла между машиной и дверью… Нет, номер не помним. Вот если бы было как раньше, «ПА» – значит, из Палермо, «МИ» – из Милана, тогда другое дело…
   В третьем, и последнем, магазине на Гранет продавалась бытовая техника. Его хозяин, синьор Дзирконе Аджелло, стоял за прилавком и читал газету. Конечно, он знал этого беднягу – сам он здесь торгует уже десять лет. Когда синьор Лапекора проходил мимо – в последние месяцы только по понедельникам, средам и пятницам, – всегда здоровался. Такой был хороший человек! Да, и туниску видел – красивая бабенка. Да, и племянника видел иногда. Племянника и друга племянника.
   – Какого друга? – удивился Монтальбано.
   Оказалось, синьор Дзирконе видел этого друга по крайней мере три раза: он приезжал вместе с племянником, и они заходили в дом. Ну, лет тридцати, блондинистый, полноватый. Больше нечего сказать. Номер машины? Шутить изволите? Да сейчас по этим номерам не разберешь, где турок, а где христианин! БМВ цвета серый металлик, вот и все, а сочинять он не хочет.
   Комиссар позвонил в дверь конторы. Никто не открывал. Галлуццо, похоже, стоял за дверью, думая, как ему поступить.
   – Это Монтальбано.
   Дверь мгновенно распахнулась.
   – Туниска пока не приходила, – сообщил Галлуццо.
   – И не придет. Ты был прав, Галлу.
   Тот смутился и потупил глаза.
   – Кто им сообщил?
   – Доктор Якомуцци.
   Чтобы время так не тянулось, Галлуццо придумал себе занятие. Он достал пятничные номера «Республики», которые синьор Лапекора аккуратно складывал на нижней полке самого свободного стеллажа, разложил их на письменном столе и перелистывал один за другим в поисках фотографий более-менее обнаженных женщин. Потом ему это надоело, и он принялся решать кроссворд в пожелтевшем от времени журнале.
   – Что же, мне так здесь и сидеть весь день напролет? – спросил он тоскливо.
   – Думаю, да. Наберись терпения. Пойду-ка я воспользуюсь уборной синьора Лапекоры.
   Вообще-то ему редко случалось делать это в неположенное время, но, видно, вчера он так разозлился при виде комедии, которую ломал по телевизору Якомуцци, что даже пищеварение у него расстроилось.
   Он уселся, испустил ритуальный вздох удовлетворения, и тут перед его мысленным взором встало то, что он видел минуту назад, не придав этому никакого значения.
   Он вскочил и бросился в комнату, придерживая одной рукой спущенные штаны.
   – Стой! – приказал он Галлуццо. От испуга тот стал мертвенно-бледным и инстинктивно поднял руки вверх.
   Вот она, прямо возле локтя Галлуццо, – жирная «Р», аккуратно вырезанная из газеты. Нет, не из газеты, а из журнала: бумага глянцевая.
   – Что случилось? – еле выговорил Галлуццо.
   – Может быть, все, а может, и ничего, – туманно, словно Кумекая сивилла, ответил комиссар. Он натянул брюки, затянул их ремнем, оставив молнию не застегнутой, и схватил телефонную трубку.
   – Извините за беспокойство, синьора. Какого числа, говорите, вы получили первое анонимное письмо?
   – Тринадцатого июня прошлого года.
   Поблагодарив вдову, он положил трубку.
   – Помоги-ка мне, Галлу. Разложим по порядку эти журналы и посмотрим, все ли страницы на месте.
   Кто ищет, тот всегда найдет: из номера за седьмое июня были вырваны две страницы.
   – Так, давай дальше, – сказал комиссар.
   В номере за тридцатое июля не хватало двух страниц, то же в номере за первое сентября.
   Три анонимных письма были составлены здесь, в конторе.
   – С вашего позволения, – Монтальбано, довольный, вышел из комнаты. Из уборной до Галлуццо донеслось радостное пение.

Глава пятая

   – Господин начальник полиции? Это Монтальбано. Звоню, чтобы предупредить, что завтра не смогу прийти к вам на ужин. Мне ужасно жаль.
   – Вы сожалеете о том, что мы не увидимся, или о спагетти в чернилах каракатицы?
   – И то, и другое.
   – Если дело в работе, не могу ли я…
   – Не из-за работы… Дело в том, что ко мне приезжает моя…
   Невеста? Что-то из XIX века. Девушка? В их-то возрасте?
   – Женщина? – подсказал начальник полиции.
   – Именно.
   – Синьорина Ливия Бурландо, должно быть, очень к вам привязана, если пускается в такое долгое и скучное путешествие.
   Он никогда не говорил о Ливии своему начальнику, официально тот не должен был даже подозревать о ее существовании. Разве что они встретились в больнице, где Монтальбано лежал после ранения.
   – Послушайте, – сказал начальник полиции, – почему бы вам нас не познакомить? Моей жене было бы очень приятно. Приходите завтра вечером вместе.
   Субботняя трапеза была спасена.
 
   – Я говорю с синьором комиссаром? Лично?
   – Да, синьора, это я.
   – Я бы хотела рассказать вам кое-что о том господине, которого убили вчера утром.
   – Вы знали его?
   – И да, и нет. Мы никогда не разговаривали. Даже как его зовут, я узнала только из вчерашних новостей, по телевизору.
   – Послушайте, синьора, вы полагаете, то, что вы хотите мне рассказать, действительно важно?
   – Думаю, да.
   – Хорошо, тогда заходите ко мне в комиссариат сегодня около пяти вечера.
   – Не могу.
   – Ну, тогда завтра.
   – И завтра не могу. Я парализована.
   – Понятно, я приду сам. Можно прямо сейчас?
   – Пожалуйста. Я не выхожу из дома.
   – Где вы живете, синьора?
   – Спуск Гранет, двадцать три. Меня зовут Клементина Вазиле Коццо.
 
   По пути Монтальбано окликнули. Это был майор Марнити, он сидел в Албанском кафе с офицером помоложе.
   – Разрешите представить вам лейтенанта Пьёвезан, капитана патрульного катера «Молния», того, что…
   – Монтальбано. Очень приятно, – сказал комиссар. На самом деле ему вовсе не было приятно: он едва отделался от этой истории с рыболовецким судном, почему его постоянно пытаются в нее втянуть?
   – Выпейте с нами кофе.
   – Я правда занят.
   – Всего пять минут.
   – Ладно, только не надо кофе.
   Он сел.
   – Расскажите ему, – сказал Марнити Пьёвезану.
   – По мне, так все это выдумки.
   – Что выдумки?
   – По мне, вся эта история с рыболовецким судном вилами на воде писана. Мы получили сообщение от «Сантопадре» в час ночи, они дали нам свои координаты и сказали, что у них на хвосте катер «Рамех».
   – А какие были координаты? – не удержался комиссар.
   – Рядом с нашими территориальными водами.
   – И вы помчались.
   – На самом деле им должна была помочь «Гроза», она находилась ближе.
   – А почему «Гроза» этого не сделала?
   – Потому что часом раньше получила сигнал СОС от другого судна, его через пробоину заливало водой. За «Грозой» туда же отправился «Гром», и так большой сектор моря остался без охраны.
   «Гром, молния, гроза – у нас на флоте всегда штормит», – подумал Монтальбано, а вслух сказал:
   – И конечно, они не обнаружили никакого судна, терпящего бедствие.
   – Конечно. Да и я, когда прибыл на место, не нашел там ни «Сантопадре», ни «Рамеха», который, между прочим, вообще в ту ночь не дежурил. Не знаю, что и сказать, но чую неладное.
   – А именно? – спросил Монтальбано.
   – Да что, контрабанду, – ответил Пьёвезан.
   Комиссар поднялся со стула и разочарованно развел руками:
   – Но что мы можем сделать? Расследованием теперь занимаются в Трапани и Мазаре.
   В Монтальбано умер великий актер.
   – Комиссар! Доктор Монтальбано! – его снова окликнули. Удастся ли ему затемно добраться до синьоры – или синьорины? – Клементины? Он обернулся и увидел, что его догоняет Галло.
   – В чем дело?
   – Ни в чем. Увидал вас – вот и окликнул.
   – Куда идешь?
   – Мне Галлуццо позвонил из конторы Лапекоры. Вот куплю ему что-нибудь перекусить и посижу за компанию.
   Дом № 23 по спуску Гранет стоял прямо напротив дома № 28 и был похож на него как две капли воды.
 
   Клементина Вазиле Коццо оказалась хорошо одетой дамой лет шестидесяти. Она сидела в инвалидном кресле. Квартира сверкала чистотой. Сама она устроилась у завешанного окна, а комиссару предложила расположиться на стуле напротив.
   – Я вдова, – начала она, – но благодаря моему сыну Джулио ни в чем не нуждаюсь. Работала учительницей начальных классов, теперь на пенсии. Сын нанял горничную, которая заботится обо мне и о доме. Она приходит три раза в день: по утрам, в полдень и вечером, когда я ложусь спать. Невестка любит меня, как родная дочь: и она, и Джулио навещают меня по крайней мере раз в день. Если не считать этой беды, которая стряслась со мной шесть лет назад, мне не на что жаловаться. Я слушаю радио, смотрю телевизор, но в основном читаю. Видите? – она указала на набитые книгами полки.
   Синьора (теперь уже ясно, что не синьорина), когда же вы изволите перейти к сути дела?
   – Я говорю вам все это, чтобы вы не приняли меня за одну из тех старух, которые от нечего делать за всеми подглядывают. Но бывает, видишь то, чего и знать не хотелось бы.
   На прикрепленной к ручке кресла подставке зазвонил радиотелефон.
   – Джулио? Да, комиссар у меня. Нет, мне ничего не надо. До скорого.
   Она посмотрела на Монтальбано с улыбкой:
   – Джулио был против нашей встречи. Он не хотел, чтобы я вмешивалась в дела, которые, по его мнению, меня не касаются. Десятилетиями приличные люди в наших краях твердили, что мафия их не касается, это не их дело. Но я-то своих учеников всегда учила, что жить по принципу «не трогай других, и тебя не тронут» – худший из смертных грехов. И что же, теперь, когда пришел мой черед рассказать, что я видела, – я отступлюсь?
   Она замолчала, переводя дыхание. Синьора Клементина Вазиле Коццо все больше нравилась Монтальбано.
   – Вы должны меня извинить, я отклоняюсь от темы. Сорок лет, что проработала учительницей, я только и делала, что говорила. Это вошло у меня в привычку. Поднимитесь, пожалуйста.
   Монтальбано повиновался, как примерный школьник.
   – Встаньте у меня за спиной и наклонитесь до уровня моей головы.
   Когда комиссар оказался так близко, что она почти говорила ему на ухо, синьора подняла оконную штору.
   Они словно очутились в конторе синьора Лапекоры, муслиновые занавески на окне были совершенно прозрачными и ничего не скрывали. Галло и Галлуццо ели хлебцы, вернее, разломанный пополам калач. На столе стояла полупустая бутылка вина и два бумажных стаканчика. Окно синьоры Клементины было расположено чуть выше окна конторы, и под таким углом все, что там находилось, почему-то казалось больше, чем на самом деле.
   – Зимой, когда горит свет, видно еще лучше, – сказала синьора, опуская штору.
   Монтальбано снова сел на стул.
   – Так что же вы видели, синьора?
   Клементина Вазиле Коццо все ему рассказала.
 
   Когда рассказ подошел к концу и комиссар прощался с хозяйкой, он услышал, как хлопнула входная дверь.
   – Горничная пришла, – сказала синьора Клементина.
   Вошла коренастая девица лет двадцати. Она хмуро оглядела чужака и подозрительно спросила:
   – Все в порядке?
   – Да, все.
   Девушку это не убедило, но она сказала, что пойдет на кухню поставить воду, и вышла из комнаты.
   – Что ж, синьора, благодарю вас, и… – начал комиссар, вставая.
   – Почему бы вам не остаться пообедать со мной?
   У Монтальбано свело желудок. Синьора Клементина милая и замечательная, но питается, наверное, манной кашей и вареной картошкой.
   – У меня действительно дел невпроворот, и…
   – Поверьте, Пина, моя горничная, прекрасно готовит. Сегодня на обед паста алла Норма, знаете, с жареными баклажанами и копченым творогом.
   – Господи Иисусе! – Монтальбано снова сел.
   – А на второе – тушеное мясо.
   – Господи! – повторил он.
   – Почему вы так удивлены?
   – Не слишком ли это тяжелая для вас пища?
   – У меня желудок не как у двадцатилетней девчонки, которая целый день может прожить на половинке яблока и морковном соке. Может быть, вы разделяете мнение моего сына Джулио?
   – К сожалению, я не знаком с его мнением.
   – Он говорит, что в моем возрасте не следует так питаться. Считает, что это даже неприлично. Будь его воля, он кормил бы меня одними кашками. Так что, остаетесь?
   – Остаюсь, – решительно ответил комиссар.
 
   Монтальбано пересек улицу, перескочил через три ступеньки и позвонил в дверь конторы. Открыл Галло.
   – Я сменил Галлуццо, – объяснил он. И добавил: – Доктор, вы из комиссариата?
   – Нет, а что?
   – Фацио звонил, спрашивал, не видали ли мы вас. Он вас ищет. Хочет сообщить что-то важное.
   Комиссар бросился к телефону.
   – Комиссар, я вас искал, потому что тут, кажется, важная новость. Помните, вы вчера велели разослать телефонограмму, что разыскивается эта Карима? Ну вот, полчаса назад мне позвонил доктор Манкузо делла Страньери из Монтелузы. Говорит, ему совершенно случайно удалось узнать, где она живет.
   – Говори.
   – Она живет в Вилласете, на улице Гарибальди, семьдесят.
   – Уже выхожу, и едем туда.
 
   В дверях комиссариата его остановил хорошо одетый мужчина лет сорока:
   – Вы доктор Монтальбано?
   – Да, но у меня нет времени.
   – Я жду уже два часа. Ваши коллеги не знали, придете вы или нет. Я Антонио Лапекора.
   – Сын? Врач?
   – Да.
   – Мои соболезнования. Заходите. Но у нас только пять минут.
   Навстречу им вышел Фацио:
   – Машина готова.
   – Выезжаем через пять минут. Мне надо поговорить с этим синьором.
   Они вошли в кабинет, комиссар предложил врачу стул, сам сел за письменный стол.
   – Я вас слушаю.
   – Видите ли, комиссар, вот уже около пятнадцати лет я живу и работаю в Валледольмо. Я педиатр. В Валледольмо я и женился. Понятно, что со временем мои отношения с родителями стали менее близкими. К тому же они никогда и не были особенно доверительными. Конечно, мы вместе отмечали церковные праздники и созванивались раз в две недели. Поэтому я очень удивился, когда в начале сентября получил от папы письмо. Вот оно.
   Он засунул руку в сумку, вытащил письмо и протянул его комиссару.
   Дорогой Нино, я знаю, что это письмо тебя удивит. Я старался, чтобы ты ничего не узнал о переделке, в которую я попал: сейчас она угрожает обернуться для меня настоящей бедой. Но теперь я понимаю, что так не может продолжаться. Приезжай немедленно. И ничего не говори маме. Целую. Папа.
   – И что вы сделали?
   – Ну, понимаете, через два дня я должен был лететь в Нью-Йорк… Меня не было месяц. Когда я вернулся, сразу позвонил папе, спросил, нужен ли еще ему, и он сказал, что нет. Потом мы виделись, но он не упоминал об этом.