Каминская Полина. Операция “Антиирод”

   – А вы бы, девушка, помолчали. С закрытым ртом вы гораздо привлекательней. – Бедная Дуська, ей-то за что? Только за то, что у нее есть муж и ребенок и она глупее меня?
   – Я думаю, последнее замечание относится ко всем женщинам... – задумчиво произнес Виталий, глядя в сторону.
   Глубокий вдох. Выдох. Вдох. Спокойно, Ипполит, спокойно...
   – Где здесь танцуют, милый? – спросила Светочка, надеясь, что ее улыбка выглядит достаточно обворожительно.
   – Я думаю, внизу. Хочешь потанцевать?
   – Да, милый. – Наконец-то хоть поморщился.
   – Хорошо. Сходите, девочки, попляшите. А мы с Юрой пока покалякаем о наших делах.
   Дуська хмурила аккуратные бровки и сердито наматывала на палец километровые жемчужные бусы.
   – Ладно, Илонка, не сердись, пойдем. Ну, не сердись. Хочешь, смешное скажу? Бусинка за бусинкой – съела бусы Дусенька! – Кстати, и смеяться Дуське тоже не идет. Смех у нее вульгарный.
   Перед уходом Светочка выпила еще один бокал шампанского. У вас есть план, мистер Фикс? Есть ли у меня план – есть ли у меня план? У меня есть план! Я позвоню сейчас доктору Игорю! Который час? А, впрочем, неважно. Больному срочно нужна помощь. Больной скорее жив, чем мертв? Больной скорее мертв, чем жив!

Глава четвертая
САША

   Саша задумчиво брел мимо цветочных рядов, пытаясь сообразить, во-первых, какие цветы следует покупать невесте, а, во-вторых, нужно ли их покупать будущей теще? А, может, следует и вовсе поступить наоборот? Два букета – тоже не пойдет. Купишь одинаковые, скажут: формалист. Купишь разные – начнут сравнивать. Что ж делать-то? Как это происходило в прошлый раз, дай Бог памяти? Дарья Петровна очень любила цветы. И что он ей купил? Ах, да! Мы же тогда с Аленой (для того, чтобы ненароком не запутаться, Саша твердо решил называть бывшую жену Аленой, а нынешнюю знакомую – Леной) ехали на дачу! Помнитсяэ опоздали на электричку и больше получаса бродили по платформе в Девяткино, поминутно целуясь. Вот в чем-чем Алену не обвинишь, так это в недостатке темперамента. Да, в общем, и ни в чем уже не обвинишь. Слишком много времени прошло... Саша вдруг начал припоминать всех девушек, которые у него были после развода. Кажется, с Людой он познакомился еще до получения официальных бумаг, удостоверяющих, что он снова свободен. Да и познакомился-то так, назло Алене. Потом была мимолетная Таня, чья-то то ли сестра, то ли племянница, с удивительными пепельными волосами и резким голосом. Дольше всего Саша гулял (фу, и слово-то какое гадкое!) с Лерой. Она жила около метро “Елизаровская”, в одном из тоскливых двухэтажных коттеджей. Когда Саша приезжал к Лере в гости, ее собаку – крупную дурную псину, похожую на овчарку, – выгоняли на балкон. Саша с Лерой пытались заниматься любовью на диване, а собака все это время скребла лапами стекло балконной двери и скулила. Отвратительное воспоминание. Саша никогда особо не жаловал собак, а после злополучного романа с Лерой и вовсе разлюбил. Вот, пожалуй, и все девушки. Слишком много времени всегда отнимали рейсы. Саша остановился, пытаясь ухватить промелькнувшую вдруг странную, тоскливо-сладкую мысль. Нет, не мысль. Воспоминание? Нет. Как будто смотренный недавно хороший французский фильм...
   Выбрав, наконец, приличный букет хризантем для Лены, Саша пошел к метро, где они с матерью договорились встретиться. Предстоящая процедура знакомства с родственниками угнетала Сашу своей официальностью, обязательностью и, главное, тем, что в ней будет участвовать мамаша. Эх, сюда бы бабушку... Странно, в последнее время, особенно после рейса, Саша все сильнее и сильнее скучал по ней. В общаге, на верхней полке самодельного захламленного стеллажа уже полгода стояла небольшая плетеная шкатулка...
   ...После похорон мать с Иркой, словно две ищейки, рыскали по бабушкиной квартире, пытаясь урвать себе побольше, побольше, побольше, раз уж квартира уплывала в чужие руки... Саша тогда часа три стоял в каком-то странном оцепенении, прислонившись к двери. Ему хотелось схватить двух глупых баб за шкирку и вышвырнуть отсюда вон. Ему было стыдно за родную мать и сестру. Невыносимо противны их поиски и ядовитый шепот: “...колечко с сапфиром найти не могу, наверное, в ломбард заложила, скупердяйка... а жемчуг? Жемчуг где? Ты говорила у нее жемчуг розовый остался...” – “Да не знаю я, ищи...”. Но гораздо противней было бы немедленно разораться и устроить скандал здесь, в самом уютном и тихом доме, который он знал за всю свою жизнь. “Сашенька, – ласково пропела тогда мать, подходя к нему, – ты если хочешь что-нибудь на память взять – так возьми. А то потом новый хозяин нас и не пустит...”. А сами – сами! – проперлись, не разуваясь (ладно, какой уж тут порядок!), в комнаты и уже увязывали огроменные тюки – на память, на память! – вилки-ложки (серебро, как-никак), фарфор, два крепких полукресла с полотняными чехлами, старинные кружева, шторы бархатные, вазы напольные (бабушка говорила, что они когда-то стояли в квартире ее родителей), книги (мать не хотела брать, да Ирка посоветовала: бери, говорит, они старинные, в букинистический сдать можно, ты знаешь, сколько это сейчас стоит?), даже постельное белье! Саша дождался, пока они, наконец, вызвали такси и убрались – усталые (“вот пыли-то надышались!”), но недовольные (“барахло, одно старушечье барахло!”), – вышел на кухню и поставил чудом уцелевший чайник на. плиту. Нашлась ему и чашка (вот бы у матери глаза на лоб повылезли, узнай она, сколько за эту чашку, даже треснутую, ей могли заплатить в салоне “Санкт-Петербург”!).
   Он сидел на вечерней темнеющей кухне, свет не включал, пил чай, не курил, чувствуя, как возвращаются на место привычные запахи этой квартиры, спугнутые Иркиным атомным дезодорантом. Вспоминал.
   Ушел совсем поздно, тщательно закрыв дверь, зная, что больше сюда не вернется. На память взял три альбома с фотографиями (в первом альбоме, старинном, еще прошлого века, он, к своему стыду, так и не удосужился никого запомнить) и чашку, из которой пил чай. И, немного поколебавшись, эту самую, плетеную шкатулку. Вполне современную, вьетнамской соломки, с бабушкиным вязаньем. Так, несколько цветных клубков – сто раз перевязанные шарфы и варежки – и костяной крючок. Саша привез шкатулку к себе в общагу и поставил на верхнюю полку. Иногда доставал и задумчиво рассматривал немудреных цветов клубки. Его грела сама мысль о том, сколько времени за свою долгую жизнь бабушка держала в руках этот самый крючок...
   Эх, бабушку бы сюда. С ней бы сходить к родителям Лены... Саша был почему-то совершенно уверен, что бабушке Лена бы понравилась. Как и в том, что мамаша на предстоящем вечере обязательно сотворит какую-нибудь каверзу. Саша, хоть и мельком, с Лениными родителями уже был знаком. Он сразу понял, что эти люди абсолютно не в мамашином вкусе. Юлия Марковна – преподает в музучилище, а Юрий Адольфович – известный пианист (“Бляхман? Не слышала про такого! А что, правда, очень известный?”). Ох, только бы она в первый же вечер не завела разговора об Израиле. С чего ей, интересно, втемяшилось, что Бляхманы собираются уезжать? (“Не спорь! Я тебе говорю: они все уезжают!”) А уж откуда взялась эта неописуемая глупость, что Бляхманы, уезжая, заберут с собой молодоженов Сашу и Лену? Одному Богу известно. Но разубедить мамашу было невозможно.
   “Вот и хорошо, сыночек, – пела Раиса Георгиевна, – вот и поживешь, наконец, как человек...
   – Ма-ма! – раздельно отвечал Саша. – Кто тебе сказал, что Бляхманы уезжают в Израиль, кто?
   – Ну, не в Израиль, сыночек, ну, в Америку, тоже хорошая страна... Они же – евреи, им же обязательно надо куда-нибудь уезжать...”
   Прошу сразу обратить внимание, что “сыночком” мать называла Сашу в двух ситуациях. Во-первых, если от сына ожидалась прямая выгода (в частности, за неделю до рейса и неделю – после), и, во-вторых, если мать на глазах у Саши делала (или собиралась сделать) какую-нибудь пакость. Впрочем, ладно, хватит об этом. К положительным качествам Сашиной матери стоит отнести то, что она, например, никогда не опаздывала. Вот и сейчас: ровно без десяти шесть она появилась из-под земли (тьфу, тьфу, что за дурацкие ассоциации! – просто поднялась на эскалаторе!), вертя головой во все стороны, отыскивая сына.
   – А, вот ты где! – Это вместо: здравствуй, сыночек. – Дорогие? – Это про цветы. – Далеко идти? – Это уже про новых родственников.
   От Бляхманов они вышли молча. До самого метро не произнесли ни слова. Сашу трясло от бешенства, он был готов прямо сейчас заорать на мать, затопать ногами и желательно разбить что-нибудь тяжелое. Но привитая с детства ненависть к публичным скандалам помешала ему произнести хотя бы одно обидное слово. К тому же ему с лихвой хватило только что виденного и слышанного. Раиса Георгиевна предложила на суд обалдевшим Бляхманам довольно средненькую версию домашнего скандала. Которому далеко было до истинных шедевров коллекции Сашиной матери. Но и того, что они увидели, вполне хватит Юлии Марковне и Юрию Адольфовичу минимум на неделю.
   Саша не стал дожидаться, пока мать купит жетоны, не прощаясь, рванулся вперед и сбежал по эскалатору, чуть не сбив с ног зазевавшуюся дежурную, вышедшую из своей стеклянной будочки, наверное, чтобы немного размяться.
   С некоторых пор Саша напрочь разлюбил метро. И так, согласитесь, не самое приятное занятие – спускаться на сто метров под землю, чтобы в грохочущем поезде проехать под Невой. То есть раньше, в надежные социалистические времена пятилеток качества и рабочей же им гарантии, метро было незыблемым символом нашего коммунистического завтра. Но завтра пришло немножко другое, устои наши сильно поколебались, заметно задев орденоносный метрополитен. Жалобно висел где-то в верхнем правом углу схемы аппендикс Кировско-Выборгской линии. Пассажиров призывали быть бдительными и не трогать без надобности забытые в вагонах кошелки с тикающими консервными банками. Въедливо гундосили по вагонам навязчиво немытые дети: “...а-а-а-по-мо-жи-те-лю-ди-доб-рые-кто-чем-мо-жет...” Тут уж не до спокойного чтения газет, не до сна.
   Саша ехал к приятелю, как раз туда, в самый аппендикс, на “Академическую”. В голове у него крутились тысячи дурацких мыслей. Скандальная мамаша, испуганная Лена, странный Юрий Адольфович...
   Действительно, где же мы жить будем? А как же праздники? Кто к кому будет ходить в гости? Лена хочет найти работу. Нет, только не бухгалтером. Господи, ну что ж за жизнь-то такая нескладная? Перекрывая все житейские размышления, изнутри вновь поднималось неясное, тревожное чувство: что-то я забыл... Что-то...
   Стоявший рядом с Сашей парень вдруг наклонился, видимо рассматривая название книги, которую читала сидевшая девушка. Саша вздрогнул. Провалиться ему на этом месте, но вот сейчас он был готов зало-житься на хрустящий новенький “стольник”, лежавший в кармане, что ЗНАЕТ, какая это книга.
   Посмотри, посмотри, посмотри, надоедал внутренний голос. Убедись, что это “Мифы Древней Греции”. Это уже было? Совпадение? Мало ли девушек читают в метро “Мифы Древней Греции”. Думаю, что немного. А ты не боишься увидеть в ее руках что-то совсем другое? Что? Скальпель, например... Что? Бред. “Ужастиков” насмотрелся? Не помню я что-то, из какого это фильма. Но ведь было, было такое?
   Расстроенный Саша вышел на “Академической”.
   Вот еще только галлюцинаций мне не хватало.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В ПЕТЛЕ

Глава первая
ИГОРЬ

   Игорь пил чай в лаборатории и рассказывал сотрудникам, как дрался сегодня утром с женой одного пациента.
   – И-игорь Вале-ерьевич... – осуждающе тянула Людочка, но глаза ее горели в ожидании очередной сенсации.
   – Вы понимаете, она мне мяса привезла из деревни! Свинины. Они кабанчика забили, вот и решили меня угостить. Я ей сумку отдаю, а она не берет! Я ей прямо в руки сую, а она руки за спину прячет!
   – Надо было на шею повесить! – захохотал Дуденков.
   – Вот-вот, примерно так. Да еще и сумка протекает, кровь по всему отделению – мрак!
   В дверях появилось тоскливое лицо Альбины. Она сейчас переживала перерыв между Любовями, поэтому ходила по лаборатории как тень (ну не отца же Гамлета, черт побери, ну, хоть – воробьяниновской тещи).
   – Игорь Валерьевич, вас срочно в Оздоровительный центр вызывают...
   – Меня? Странно... Ладно, ребята, сбегаю, узнаю, потом до расскажу.
   Игорь на всякий случай забежал в свою комнату, проверил сегодняшнее расписание: нет, никто на это время в “Фуксию” не записан. Светлана придет только через час.
   – Что случилось, Галина Федоровна? Почему меня вызвали?
   – Человек вас спрашивает. Строгий очень. Я подумала, что-то важное, вот и позвонила вам.
   – И где он?
   – Так сразу к вам в кабинет и прошел.
   – Ко мне в кабинет?!
   Человек стоял спиной ко входу и смотрел на аппарат.
   – Это что за безобразие... – начал Игорь, но тут человек обернулся.
   – Вы уж меня извините, Игорь Валерьевич, за неожиданное вторжение. – Иванов-Штепсель улыбался, но улыбка напрочь не шла его лицу. – Я, кажется, решился. Давайте, попробуем...

Интерлюдия IV

   Простите, я забыл ваше имя. – ...Андрей Николаевич.
   – Андрей Николаевич, расслабьтесь. Слышите музыку?
   – ...Нет.
   – Вы легко внушаемы?
   – Нет, конечно.
   – Тогда постарайтесь просто как можно лучше расслабиться. Сможете?
   – Постараюсь.
   – Слышите музыку?
   – ...Нет.
   – Сосредоточьтесь. Помогайте мне. Я начинаю считать. Когда я скажу “пять”, вы уснете. Готовы?
   – Да.
   – Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
   – Пресса? Какая к черту пресса? Ты что, Сема, охренел?
   – Сам ты охренел. – Сема длинно сплюнул на пол и зло поскреб бритую голову. – Мое дело маленькое. Просили передать, что пресса, я и передаю. А дальше ты уж сам смотри, что с ней делать.
   – С кем?
   – С ней. – Сема громко сглотнул и почесал живот. Мутный взгляд его разбавляло какое-то глумливое оживление.
   – Ну, и чего ты здесь торчишь? – Дюша с ненавистью посмотрел на засаленные Семины штаны и свалявшуюся меховую безрукавку.
   – А че? Вести, что ли?
   Дюша с трудом сдержался, чтобы тоже не сплюнуть, и отвернулся к окну. Прямо на уровне его глаз двигались туда-сюда ботинки охранника. У левого шлепала подметка. Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп. Каждые восемнадцать секунд. Туда и обратно. Круглые сутки. Хорошо, что скоро это кончится.
   Дверь с грохотом распахнулась, и в комнату влетело странное существо в разодранном комбинезоне цвета хаки. Особенно сильно разорвано было спереди, поэтому только Дюша догадался, что перед ним женщина. Руки у нее были связаны за спиной, причем в локтях. От этого грудь ее торчала из комбинезона жалко-вызывающе. На шее отчетливо виднелся свежий засос. “Сема постарался”, – спокойно констатировал про себя Дюша, не испытывая к женщине ни малейшего сочувствия.
   – Во! – Сема, продолжая подталкивать, довольно улыбался у нее за спиной. – Пресса!
   – Вы не имеете права! Я корреспондент газеты “Файненшл Тайме”! – хорошо поставленным голосом и почти без акцента заявила женщина.
   – Ага, – сказал Дюша и снова повернулся к окну. – Семыч, у тебя курево есть?
   А комбинезончик на тебе тот же... Ну, конечно, узнал. Ты та самая голенастая стерва, которая пролезла со своим сраным микрофоном к черному ходу, когда мы выводили раненого президента. Странно, мне показалось, , что Чумазый тогда сломал тебе челюсть.
   – Вы не имеете права! – повторила женщина и тем же хорошо поставленным голосом без малейших признаков истерики понесла какую-то околесицу про свою говенную газету. Дюша, , ни на грамм не вникая в этот бред, принялся ее рассматривать. Да-а, такую челюсть кулаком не возьмешь. Такими зубами людей пополам перекусывают. Корреспондентка, так тебя разэтак! Нимфоманка ты оголтелая, даром, что с университетским дипломом.
   – И куда ж ты лезешь, милая? – ласково спросил Дюша, выдыхая дым под стол. – Чего у вас там – совсем мужики кончились, что ты под наших подонков ложишься? – Корреспондентка от неожиданности поперхнулась цитатой из Декларации прав человека. Сема настороженно смотрел на Дюшу. Сема волновался. Таким ласковым голосом начальник разговаривал только со смертниками.
   – Я прошу вас связаться с нашим консулом, – вяло произнесла женщина, уже чувствуя, что роль ее – немножко из другого спектакля. Но самообладание еще оставалось при ней. – Руки развяжите.
   – Зачем? – удивился Дюша. – По-моему, так гораздо лучше. Правда, Семен?
   Сема, громко сглотнув слюну, кивнул. Женщина вздрогнула.
   – Ладно, – хрипло сказала она, непринужденно, как ей показалось, переходя на язык “своего парня” из американского боевика, – хрен с вами, мужики, можно и покувыркаться. Только потом из города меня выведете?
   – Ага. – Дюша с трудом сдержался, чтобы не вскочить и еще раз не попробовать на прочность ее голливудскую челюсть. Но вместо этого повернулся к окну и с полминуты слушал осточертевшее “хлоп-хлоп”. – Сема выведет. Вот только интервью даст и выведет.
   Телефон на столе то ли булькнул, то ли хрюкнул – во время вчерашнего допроса его два раза роняли на пол.
   – Дюша! – заорали в трубке. – Пострелять не хочешь? На Большой Подьяческой мародеров прихватили!
   – Опять угловой дом?
   – А как же! – говорящий сипло дышал в трубку.
   – Едем, – коротко ответил Дюша и, не обращая внимания на побледневшую женщину, вышел из комнаты. Уже в конце коридора до него донеслись громкие крики. Корреспондентка орала по-английски.
   Ну и, конечно, пока заводили машину, пока объезжали завал у Никольской церкви, к самому представлению опоздали. Четыре трупа мародеров уже лежали на разбитом тротуаре, пятый висел, по пояс высунувшись из окна второго этажа. Кто-то из мужиков, проходя мимо, небрежно столкнул тело вниз. Знакомый почерк. После Жекиной команды всегда остается море крови и гора покромсанного мяса. Не всегда даже удается точно определить, сколько было мародеров. Очень уж ребята у Жеки шустрые. Странно, что сегодня они так тихо и аккуратно управились.
   – Дюша! – Жека махал рукой из подъезда. – Давай сюда! Еще двое в подвале заперлись! Щас выкуривать будем!
   Ну понятно. Главное, оказывается, еще впереди. Дюша в сомнении покачался с носков на каблуки, раздумывая, чего ему больше хочется: поглядеть на Сему с корреспонденткой или поучаствовать в выкуривании мародеров. То есть от чего будет меньше тошнить. Но тут вопрос разрешился сам собой. Где-то глухо бахнуло, асфальт под ногами дрогнул, из подвального окна полез желтый густой дым. С диким воем из парадного выскочил горящий человек и быстро, зигзагами побежал по улице. Человек пять из Жекиной команды высыпали за ним и, улюлюкая, принялись стрелять по бегущему. Дюша отвернулся и пошел к машине.
   Он не любил Жеку и его команду. Их никто не любил. Даже начальство, которое каждый день на вечернем совещании ставило всем в пример хорошую боевую подготовку и высокую мобильность группы Евгения Старикова. Правда, уже в самом узком кругу, после совещания и второй бутылки, генерал Лобин не одобрял чудовищную, даже для военного времени, жестокость Жекиных бойцов. Сам Жека ко второй бутылке не допускался, поэтому, надо полагать, совершенно был не в курсе, что начнется в Питере завтра. Судьба Евгения Старикова не волновала генерала Лобина. “В чистый город – с чистыми руками!” – тонко шутил генерал. А сам собирался отсиживаться в Мариинке и уже перетащил туда месячный запас жратвы и широченную кровать из “Астории”. Видно, считает, что у него-то с руками все нормально.
   Мимо Дюши прошел Жекин ближайший соратник Вася, ведя за собой ходячий талисман команды – слепого еврейского мальчика Юру.
   – ...троих сразу замочили, – ласково рассказывал Вася на ходу, – а один на меня с ножом прыгнуть удумал.
   – А ты? – тонким голоском спрашивал Юра.
   – Я? Я его поближе подпустил да ка-ак...
   – Вася! – окликнул Дюша. – Мусор за собой уберите.
   – Ладно, ладно, – отмахнулся Вася не глядя.
   – Я сказал, труповоз вызовите, – не повышая голоса, но гораздо жестче сказал Дюша.
   – Вызовем, вызовем... А он, понимаешь, в ноги кидается... – В самую первую эвакуацию прямо на Московском вокзале разбомбили поезд с детьми. У Васи там погибли двое мальчишек-близнецов.
   Дюше вдруг страшно захотелось выпить спирта. Полкружки, не меньше. И именно спирта. Чтоб обожгло горло и раскаленным камнем шарахнуло в желудок.
   Жекины бойцы подтягивались к подъезду, весело переговариваясь. Один из них уже тащил ведро с водой – Стариков любил ополоснуться после операции. Дюша двинулся к машине, нащупывая в кармане сигареты и пытаясь угадать, сколько штук там еще осталось.
   – Давай в Михайловский, к Сидорову, – скомандовал он. Уж там спирт точно найдется. Заодно и документы кое-какие захватим. – До бомбежки успеем?
   Петруха кивнул, внимательно глядя вперед.
   Ехали медленно. Дюша механически ругался сквозь зубы, проклиная раздолбанные дороги и дрянные амортизаторы пожилого “козла”. Однажды он, правда, ухмыльнулся, вспомнив, как достали-таки машину того самого Сидорова. Этот сладенький ворюга очень долгое время оставался единственным в городе обладателем бронированного “мерса”. Уж как, помнится, он его холил и лелеял! За какие-то атомные бабки доставал хороший бензин, двух мастеров держал. А на ночь, чтоб чего дурного его тачке не сделали, приноровился ее краном поднимать. Прямо на уровень окна спальни. В народе тогда что-то вроде конкурса стихийного развернулось: кто этот “мерс” ущучит. Условия простые: чтоб красиво было и чтоб автора не вычислили. Кстати, именно из-за второго условия сразу отпал гранатомет. “Муха” была только у Дюши. Была еще мысль – подкупить сидоровского водилу, но быстро выяснилось, что эта холуйская морда бабки, конечно, возьмет. Но и хозяину стукнет.
   Конкурс выиграл Лешка Клюшкин из Жекиной команды. Радиолюбитель-самоучка. Уж как там они задурили голову Сидорову – неизвестно. Важно, что неприметная коробочка оказалась под задним сиденьем “мерса”. Ну а дальше потребовалось лишь подходящее окошко на противоположном берегу Фонтанки, бинокль и вовремя нажать кнопочку. Зачем бинокль? Дураку понятно, что главное зрелище тут – сам Сидоров. Эх, жаль только, что из-за вспышки не удалось толком разглядеть его рожу, когда он по привычке перед сном подошел к окошку взглянуть на четырехколесного любимца.
   Дюша снова ухмыльнулся. Тут “козел” резво скакнул в очередную выбоину, Дюша громко клацнул зубами, покачал головой:
   – На хрен, Петруха, давай местами поменяемся.
   Дорога от этого, безусловно, не получшела, но Дюша, сев за руль, сразу успокоился. Вообще-то к неодушевленным предметам он относился совершенно равнодушно. Вывести его из себя могли только люди. При этом единственным человеком в мире, на которого Дюша никогда не злился, был он сам.
   Яркое солнце вдруг вылезло из-за обломков здания и ударило по глазам.
   – Солнышко, – сказал Петруха ласково.
   Ленинградец, блин заморенный, каждому ясному дню радуется. Дюша попытался представить, как все будет завтра происходить. Наверное, очень красиво. Солнце. Ярко-синее небо. И вода. Интересно, как быстро она будет прибывать? И как высоко? Генерал Лобин утверждает, что до третьего этажа не дойдет. Ну-ну, посмотрим. Дюша с детства любил стихийные бедствия. Как там у классика? “Осада! приступ! Злые волны, как воры, лезут в окна...” Пушкина Дюша тоже любил.
   С Сидоровым начали собачиться с порога.
   – Что ты мне свою руку паршивую тянешь?! – орал Дюша. – Сколько раз я тебе говорил, чтоб ты со своим лишаем от меня подальше держался?! Где твой помощник? Зови! С ним и поздороваюсь! Да скажи ему сразу, чтоб спирту принес, жажда нас тут замучила! – Ровнехонько с последними словами за окном бахнуло. Дальнейший разговор происходил на таких же повышенных тонах, да еще и под грохот вечерней бомбежки. Сидоров с трясущимися губами сидел, зажавшись, в своем кресле и только изредка пытался что-то пискнуть. Дюша выпил принесенного спирта, но не подобрел. Он шагал по кабинету из угла в угол, пиная стулья и смахивая бумаги на пол. Потом вдруг угомонился, ушел в дальнюю комнату и лег на диван.
   – Спать буду, – сказал он, глядя в потолок. – Петруха, через час толкни.
   Через час Сидорову стало совсем худо. Как оказалось, Дюша слышал весь разговор с главврачом.
   – Гнида ты обкомовская! Жополиз недобитый! Ты что, гад, делаешь?! Ты почему не подготовил госпиталь раньше?! Ты знаешь, что завтра там полные подвалы воды будут?!
   Сидоров мямлил какую-то ерунду про артистов, посланных в госпиталь, про письмо, но Дюша его не слушал. Он подскочил к столу и резко сорвал телефонную трубку:
   – Восьмой? Первого давай.
   Разговор с генералом Лобиным получился нервным и очень коротким. Несколько секунд Дюша молча слушал, наливаясь багровой злостью. Потом повесил трубку. Еще с минуту постоял у стола. А потом со всего размаха грохнул аппарат об пол.
   На обратном пути заехали к Жеке. Выпили фляжку спирта, и Дюша подарил мальчику Юре свою старую губную гармошку.
   Игорь положил шприц на стол и сел спиной к кушетке, чтобы не смотреть на просыпающегося Андрея Николаевича. Если перед началом сеанса Игорь еще колебался – снимать ли нейрограмму, то теперь сомнений не осталось: не нужна мне его нейрограмма, ни сантиметра. Хотелось бы думать, что человек с таким лицом только что приятно пропутешествовал в розовое детство и всласть навозился в песочнице. Хотелось бы. Да не можется.