Вид сада не принес Бахравар-бану облегчения, она не почувствовала аромата радости и потому поспешила оттуда в степь, надеясь, что под вольным ветром пустыни распустится сжатый бутон ее сердца. Она шла, пока не прибыла к роднику, вода которого была чиста, как помыслы добрых людей, упоительна, как прохладное вино. Вокруг пышным ковром росла зелень, среди которой виднелись розы и благоухающие амброй базилики.
   Ей захотелось остаться одной в той прелестной местности без друзей и подруг, чтобы делиться своей тайной только с собой, чтобы то смеяться над обманчивой судьбой, то плакать из-за ее коварства. Вода и воздух там подходили к ее желаниям, и вот она приказала своим служанкам остановиться на той лужайке и разбить там шатер и поселилась там вместе со своими доверенными невольницами, а около шатра поставила много стражников для охраны. Она сняла драгоценности с шеи и ушей, стала проводить свое время в молитвах и перебирании четок, словно праведная отшельница. В скором времени от горя и переживаний она стала тонкой, как нить, склонилась во прах, словно циновка. Но сердце ее все еще было в плену у шаха, и, несмотря на свою обиду, она оплакивала разлуку с ним и сносила горестное одиночество только из самолюбия.

Властелин, которому место на самом Кейване, узнает о состоянии заглавного листа всех сладкоустых красавиц и отправляет к ней письмо с просьбой о прощении, как подобает тем, кто ревностно идет стезею страсти

 
Написал я другу кровью, что, устав грустить о нем,
Каждый день разлуки нашей почитаю Судным днем [213].
 
   «Клянусь твоими благоухающими жасмином локонами, которые пленили своими завитками мое существо, что с тех пор, как глаза мои проливают кровавые потоки в разлуке с твоим лицом, перед которым стыдится весна, все тело мое обливается кровью и подобно кроваво-красному тюльпану. Потоки моих слез вызывают зависть у Оманского залива и срамят реку Джейхун. Ветерок тому свидетель, и даже звезды ведают о том, что каждый день по утрам бутоны смеются над моей скорбью, а по вечерам ветерок рыдает над моим одиночеством. Если те, кто взыскует тайны этого мира, прочитают в старых книгах рассказы о Парвизе и Меджнуне, а потом сравнят меня с ними, то станет очевидным, что легенды о тех безумцах любви не что иное, как ничтожная часть истории моей мучительной любви. Ведь Хосров из-за своей Ширин не видел и десятой доли той скорби, которая постигла в эти несколько дней разлуки меня, страдальца в долине любви и скитальца в степи мучений. Сам Меджнун, скиталец пустынь, всю жизнь не видывал ничего подобного из-за Лейли.
 
Меньше страдает свеча от огня,
Чем голова от горячего сердца. [214]
 
   Я никогда не ожидал, что твои волшебные глаза-нарциссы последуют примеру изогнутых бровей, избравших путь кривды, и захотят пролить мою кровь! Если причиной твоего недовольства и гнева является мой поступок, который произошел по воле судьбы, то ведь он недостоин того, чтобы о нем говорить. Подобные незначительные и не стоящие внимания действия вызываются не любовью, они не могут пробить брешь в стене подлинной любви. Ведь сердце, в котором, как в зеркале, отражена любовь моя к тебе, не может отражать страсть к каждой встречной. Я весь в твоей власти, и никто не в состоянии отнять меня у тебя.
 
Любовь — не случайность, ко мне не вернется покой,
Любовь — не причуда, вовек не утешусь с другой,
Я вечную страсть с материнским впитал молоком,
Душа моя стала едина с любовной тоской [215].
 
   Как бы там ни было, согласно изречению:
 
«Влюбленным нельзя не изведать печали» [216],
 
   я признаю себя полностью виноватым, хотя и невиновен, и приношу тебе тысячи извинений и омываю самообольщение слезами своими. А теперь, как только прочтешь это письмо, каждое слово и каждая точка которого, словно мотылек и семена руты, испепелены в горниле моей пылающей груди, лучше бы тебе не придумывать отговорок, сменить гнев на милость и более не сердиться на меня. Яви моим страждущим глазам стройную пальму своего стана.
 
Роза, вели улыбаться глазам, -
Льют без тебя они слезы ручьями [217].
 
   Приди и взгляни, как за эти дни в жажде видеть тебя я уподобился ущербному месяцу, как в надежде видеть тебя исхудал, словно тростинка. Клянусь твоей головой, я немощен и слаб, словно муха, застрявшая в паутине, и, если даже муравей потащит меня за ногу, я не смогу от немощи сдвинуться с места. Я отличаюсь от невесомого ветерка только тем, что могу говорить, а мое тело отличается от песчинки тем, что может двигаться.
 
Жизни следы чуть заметны во мне,
Но не найдешь и недуга следов [218].
 
   Ради бога, скажи сама, могу ли я так жить, могу ли я так дышать? Да смягчит господь твое каменное сердце и сделает его мягким, как воск! Да сделает он твое сердце бальзамом для моей разбитой души! Да сменит он пламя твоего гнева, которое испепеляет гумно моих истерзанных помыслов, прозрачной водой благосклонности.
 
Жизнь подарила Лейли паланкин, который прекрасней луны.
Пусть ей подарят прекрасную мысль: Меджнуна пора навестить [219].
 
   Черный калам почернел от дыма, который исходит от моего сердца, и не в состоянии более что-либо выразить».

Бахравар-бану описывает свое состояние в намеках на падишахское послание

 
Твой добрый калам начертал только несколько строк,
Но радости большей Аллах подарить бы не мог!
Сумел он доставить мне весть о твоей доброте,
Небесный рескрипт подпиши, о прекрасный пророк.
Не смею сказать, что напрасно ты вспомнил меня, -
Быть может, в письме заготовлены глупости впрок?… [220]
 
   «Ко мне снизошло, словно Хумай с высот неба, царственное послание властелина всей земли. Каждое слово его проникнуто ароматом благосклонности к обездоленным. Оно осенило милостью и милосердием скромную келью ее смиренной обитательницы. Хотя я, смиренная раба божия, недостойна такой благосклонности, но поскольку весенний ветерок в одинаковой мере веет и на розы, и на шипы, дождь одинаково поит и сады, и пустыни, то и милость шаха продиктована его природной сострадательностью. Потому нет ничего странного и удивительного в том, что падишах, трон которого возносится до самых небес и величав, как Плеяды, милостив и благосклонен, словно любвеобильное солнце, к ничтожной пылинке, чаша которой на весах жизни колеблется между бытием и небытием. Разве диво, если обласкали нищего? Я же, как смиренная отшельница, в благодарность за твою милость могу отплатить тебе только молитвами, которые являются единственным благом набожных людей.
 
Если с высокого неба приходят о милости вести,
Смертные только молитвою могут поблагодарить.
 
   Твои жалобы на разлуку и одиночество вселили в меня чувство гордости, — а ведь это, наверно, всего лишь из милости ты говорил! О шах, под сенью покровительства которого пребывает весь мир! Ищущая смирения раба Божия устранилась от твоего царского общества не из дерзновенных мыслей и гордыни, а только ради того, чтобы обрести счастье и снискать милость бога. Ибо в эти благословенные дни, согласно изречению:
 
В старые годы моя голова юности возалкала [221],
 
   тебе захотелось нового пленительного кумира. Тебе захотелось без помехи взирать на цветущее лицо, вдыхать аромат кудрей и срывать розы в саду той красавицы, каждый завиток локонов которой способен посрамить мускус татарской газели. Я же сочла недостойным для себя мешать тебе и стать посмешищем из-за ревности, сгорела, словно тюльпан, от своих справедливых переживаний, решила со своим истерзанным сердцем удалиться в пустыню и скитаться по склонам гор, разорвав в отчаянии ворот. Несомненно, это мое решение вполне соответствует твоим стремлениям и пожеланиям.
 
Передай, о добрый ветер, той газели легконогой, -
По пустыням я за нею шел нехоженой дорогой [222].
 
   Мое неискушенное сердце не ведало характера судьбы, было обольщено гордыней любви, желало проявить твердость духа и стойкость и привести в пользу своей правоты убедительные доводы, так, чтобы заслужить одобрение людей и смело поспорить с тобой. Однако предусмотрительный разум не дозволил мне преступить правила вежливости и законы воспитанности, выйти из повиновения богу.
 
Долгие споры, увы, не в обычае дервишей,
Если б не это, тебя привела б я в смятение.
Мыслей и жалоб во мне накопилось достаточно.
Но не хочу выходить за границы почтения. [223]
 
   Несомненно, судьбой было предопределено, чтобы я не вдохнула аромата надежды, испила бы кровь своего сердца и наполнила бы чашу мечтаний до краев соленой водой слез, — после того как я разбила себе ноги на пути любви и верности, другая беспечно протянула руку и взяла из рук кравчего судьбы чашу желаний, не ведая страданий и мук томительного ожидания.
 
Каждому дали по чаше вина или крови, -
Вот что делили стоявшие в этом кругу [224].
 
   Теперь я довольна выпавшей мне долей и провожу дни в радости, надеясь увидеть благословенный облик. Все ночи напролет я горю, как свеча, и смеюсь, вспоминая наши с тобой пиры. В моем сердце поселилась ликующая любовь к тебе, в зрачках моих плачущих глаз навеки сохранится твой пленительный образ. Я уповаю на милосердие и благосклонность шаха, надеясь, что он оставит на произвол судьбы смиренную рабу, не будет соблазнять меня, освободит от бремени своих милостей и не станет звать меня к себе, чтобы я могла по зову своего сердца жить в одиночестве, плакать вволю, проливать слезы в пустыне, гореть пламенем в горах, словно яркий тюльпан, и облегчать свое сердце рыданиями и стенаниями наподобие флейты. Полагая, что докучать долее — преступление для рабыни падишаха, я наложила печать на свои уста, хотя мой язык и свободен, как лилия. Да дарует тебе наслаждение благоухание локонов той татарской газели, словно весенний упоительный ветерок. Чаша счастия твоих недругов да будет всегда пуста, пусть никогда она не наполнится напитком желания».

Джахандар приходит к Бахравар-Бану

   Когда царственный властелин прочел письмо той красавицы, он пришел в сильное волнение и направил все помыслы на то, чтобы утешить и успокоить Бахравар-бану.
   По зову своего сердца он один, словно солнце на небе, поскакал в ту цветущую степь, прилетел, будто весенний ветерок, к тому розовому кусту в саду красоты. Когда она узнала о его прибытии, бутон ее сердца расцвел. Его же глаза прояснились, увидев ее и благоухающие базиликами кудри. Вид той газели со степи неги странно подействовал на шаха: он вдруг стал проливать из раковин глаз жемчужины слез. Когда шах простер над тем кипарисом свою царственную тень, она предстала перед ним в белых, словно утро, одеяниях, сверкая, как солнце. На бровях ее не было басмы, на щеках — румян, глаза не были тронуты сурьмой, шея и уши не украшены жемчугами и каменьями. Она сидела смиренно и тихо на молитвенном коврике и перебирала четки, а капли слез ее нанизывались на нити, словно жемчужины. Великий властелин при виде печального лика любимой сильно огорчился, пролил из глаз дождь слез и начал прислуживать ей, — а это так прекрасно для тех, кто страждет! Словно месяц, он остановился перед той луной, так что тень его головы склонилась к ее ногам. Воистину, голова влюбленного и ноги возлюбленной — лучшее доказательство любви.
   Бахравар— бану, от природы умная и воспитанная, сразу же догадалась о его чувствах, ей стало стыдно, так как она была взращена в правилах вежливости и учтивости. Как и подобает подданным и смиренным рабам, она низко поклонилась властелину, припала к ногам владыки, стала благодарить его, словно горлинка вознося благодарственные молитвы. Как тень, последовала она за шахом, они примирились и прожили остаток жизни, наслаждаясь напитком желания в погребке надежд. Они достигли такого счастья и благоденствия, какие не удавалось стяжать в этом мире еще ни одному существу.

Чаша жизни Д жахандара переполнилась до краев, он уходит в райские сады и получает чашу чистого вина от небесного кравчия. Бахравар-бану во имя любви жертвует жизнью на пути, ведущем в тот мир

   В этой преходящей и непостоянной юдоли в силу изменчивости судьбы и неверности коварного небосвода все, кто красуется взятой на подержание жизнью и гордится своим непрочным существованием, рассыпающимся, словно водяные брызги от дуновения ветра, — будь он Кисра или Кей-Кубад, — в конечном итоге все вынуждены уйти из этого мира и, взвалив на плечи бремя своих деяний, отправиться в мир вечный. Это непреложный и давно установившийся закон судьбы. Согласно обычаям этого мира, путники этой пустыни, полной, миражей, должны отправиться с пустыми руками, голые и босые, в пустыню небытия, отрешиться от всех чувств и страстей и почить в покоях небытия. В силу такого закона небо решило свернуть скатерть жизни великого Джахандара, причинить миру беспокойство, свалив с ног этот гордый кипарис с лужайки владычества ураганом смерти, и превратить цветник мира в заросли терновника. Благословенный Джахандар в силу проницательности сердца и прозорливости услышал призыв: «Всякий, кто на ней, — смертен» [225], убедился в правдивости слов: «Всяк погибает, кроме Него» [226], и поневоле примирился с мыслью об уходе из этого мира. Как и все те, кто озарен внутренним знанием, он стал собирать пожитки свои для дальнего путешествия, позвал к себе наследника венца и стал читать ему свое завещание.
   — О мой сын! — говорил он. — Берегись, слушай меня, ведь и ты состаришься. По молодости и неопытности ты не ведаешь о непостоянстве этого мира, о немилосердии неба и недолговечности нашей жизни. Узнай же теперь обо всем этом на моем примере и послушай мои наставления, как это подобает счастливым юношам. Не лишай себя доли в тех деяниях и поступках, которые ведут к человеческому счастью, тем более что ты взвалил на свои плечи тяжелое бремя и тебе предстоит столь важное дело, как управление державой. Будь осмотрителен и не давай кровожадному волку-смуте нападать на стадо твоих подданных, ибо это опозорит самого пастуха. В этой призрачной обители, которая на самом деле есть не что иное, как небытие в облике бытия, поступай так, чтобы твоя пола не была загрязнена злодеяниями. Украшай невесту-державу только справедливостью и правосудием, ибо это укрепляет царскую власть, а также обеспечивает долю в загробном мире и дарует вечное избавление от мук. Не переставай воспитывать людей меча, ибо только благодаря мечу зеленеет нива державы, а пренебрежение мечом и невнимание к воинам свидетельствует об отсутствии величия души.
   Озарив мысли сына наставлениями и советами, передав страну, перстень и бразды правления в его руки, Джахандар позвал сановников и мужей державы и дал каждому из них в соответствии с его положением драгоценные жемчужины советов и попрощался с ними. Потом он простился в последний раз с Бахравар-бану, услышал призыв: «Вернись к своему господину» [227], забил в барабан отхода из этого обманчивого и коварного мира и переселился в обширные просторы рая.
   Бахравар— бану сначала пролила потоки кровавых слез, исторгая из пламенеющей груди стоны, от которых небо могло разверзнуться и гранит расколоться. Но потом она, поскольку любила Джахандара безмерно, решила соблюсти свою верность до конца и стала готовиться к тому, чтобы отправиться вместе с ним в дальний путь. Как это свойственно всем, кто самозабвенен в любви, она расцвела, облачилась в свой свадебный наряд, надушила себя лучшими благовониями, пришла к изголовью Джахандара и, не уронив своего достоинства причитаниями и рыданиями, доблестно и с душевной твердостью сложила свою жизнь у его ног, вписала свое имя в книгу судьбы на страницы годов и месяцев, как образец верности в любви. Воистину,
 
Здесь, на земле, над которой вращается небо,
Не было лучше любовных историй, чем эта [228].
 
   Вся страна громко зарыдала, услышав о таком беспримерном подвиге, весь мир покрылся прахом траура. Небо цвета сурьмы так долго плакало над этим печальным событием, что его чаша, словно чаша тюльпана, до краев переполнилась кровью. Земля так колотила себя по лицу в горе, что посинела, как небо. Оставалось только опасаться, как бы не нарушилась связь между черно-белым шелком дня и ночи, как бы красочное небо не ударилось оземь и не разбилось бы.
   Слуги, сановники и мужи державы по священным обычаям стали готовить все, что необходимо для переезда в тот мир. Джахандара умастили разнообразными благовониями: амброй, мускусом, камфарой, розовой водой, алоэ, сандалом. А знатные и благочестивые дамы готовили к переселению в тот мир стройный кипарис ручья любви и верности, молодой побег из садов Ирема, как это подобало ее сану.
   Гробы тех, кто восседал прежде на троне любви и красоты, вынесли одновременно. При виде печальной процессии гранитная скала проливала кровавые слезы, от стонов и слез скорбящих небо могло бы сгореть, а солнце таяло. Усопших принесли на кладбище и из уважения к их редкостной любви похоронили в одной могиле. На могиле же написали:
   «О мудрый и ученый муж! Взгляни взыскующим истину оком сердца, и ты увидишь, что всех обитателей земли ожидает чаша, на которой написано: „Смерть настигнет вас, где бы вы ни находились“ [229]. Погляди: из небесных сит на головы пирующих сеют прах небытия. Мир и все, что есть в нем, так же ничтожны, как родинка возлюбленной и поясок на ее стане. Клятвы судьбы и неба подобны беспокойным локонам красавиц, которые не знают постоянства. О безграничной несправедливости небосвода говорят и стесненное сердце бутона, и разорванный ворот розы. О непрочности этого мира и приятности нашей жизни свидетельствуют основа нашего существования и круговращение неба. О великий муж! Пусть мы правдивы, — ноги наши скованы неправдою неба. Так легкий ветер волею судьбы томится в плену у воды».

Хвала и благодарность тому, кто дарует слово и вкладывает в него значения, тому, чьи бесконечные дары не осквернены счетом

   Благодарность Аллаху за то, что окончилась эта книга о любви, которой завидуют мастерские живописцев Чина и которая посрамляет картины весны! Мне, нищему и попрошайке в искусстве слова, не под силу было одеть в наряды персидской речи эту невесту, взращенную на благодатной почве Хиндустана, чтобы тем самым заслужить похвалу. Мне не удастся заслужить одобрения прелестной картинкой, нарисованной моей кистью, — ведь я мало знаком с законами изящного слога, — картинкой, которая затмила бы изделия искусников Чина. И все же по просьбе некоторых друзей и по внушению того кумира, юного брахмана, о котором я уже рассказывал в предисловии, я приступил к этому благородному и благодарному делу.
 
Сто благодарностей за то, что кончена картина,
Что много пестрого я слил волшебством воедино,
Она затмит кумиры все, неверящим на диво,
Она — врата в индийский храм, стоящий горделиво.
Окончил я свой долгий труд над книгой «Храм познанья»,
Сочтя лишь яркие слова достойными избранья.
Зато любая мысль моя, как гладь воды озерной,
И нити смысла в глубине переплелись узорно.
Открыв любую из страниц, увидишь розу слова,
Она раскрыта как уста и говорить готова.
Любой из нежных лепестков таит садов десятки,
Из влаги мозга моего, их сок хмельной и сладкий.
У них нетрудно почерпнуть тончайших мыслей много,
Приводит мудрых в этот храм познания дорога.
Своею кровью поливал я часто розы эти,
Чтобы шумел весенний сад взамен меня на свете.
Когда уйду я в мир иной, испив до дна из чаши,
Живой оставшись, песнь моя в сердца проникнет ваши.
 
   Теперь же, когда я принарядил эту книгу-невесту столькими украшениями и набросил на ее лицо шелковое покрывало от дурного глаза, когда я собираюсь показать ее всему миру, то, по правде говоря, я не могу от стыда поднять головы, так как стыжусь своего поступка, так как по своей дурости я, жалкий нищий в мире ученых и образованных, создавал эту картину не из жемчугов и драгоценных каменьев, а из глиняных черепков и опилок… Если мое творение попадется на глаза знатокам слова, вкусившим со стола разума, погрузившимся в глубины знаний, — каково мне будет и чем все это кончится?… Но все-таки я уповаю на милосердие и благосклонность великих и благородных мужей, снисходительных к недостаткам, в отличие от глупцов, пустых и мрачных, как тростниковый калам, с сердцами черными, как письмо, которые по несправедливости своей набрасываются на человека, словно волки и барсы, и поносят и хулят его, — словно рвут беззащитную добычу. Более я не стану раскрывать уста ради пустой болтовни, изберу уделом молчание, ибо для мудреца молчание — источник уважения, а для глупца — средство завоевать почет.
   Я сложил эту свою песню и на том окончил свой труд.

Словарь терминов, непереведенных слов, собственных имен и географических названий

   АЗАР — в Коране отец пророка Ибрахима (библейский Авраам). Азар, по преданию, поклонялся прекрасным идолам (см. Коран, VI, 74).
   АЗИЗ ЕГИПЕТСКИЙ — титул высшего сановника в египетском халифате. Кораническое предание прилагает этот титул к Юсуфу (см.) после его возвышения. Так как сам Юсуф считается в мусульманской традиции образцом красоты, то впоследствии термин «азиз» начинает обозначать также красавца.
   АЛИФ — первая буква арабского алфавита, имеющая вид вертикальной черты. В поэзии с алифом часто сравнивается стан красавицы.
   АНКА — мифическая птица, которая, по преданию, когда была создана богом, обладала всеми совершенствами, но потом стала приносить беды, что и прекратил один из пророков; после распространения ислама часто ассоциировалась с симургом (см.) иранской мифологии.
   АРГУВАН — «иудино дерево» — дерево с яркими алыми цветами, в персидской литературе служит символом ярко-красного цвета.
   АРЖАНГ — священная книга последователей Мани (см.), по преданию, широко распространенная некогда в Иране и Средней Азии. Эта книга была украшена прекрасными миниатюрами, поэтому в персидской поэзии «Аржанг» стал символом совершенной красоты, изящества.
   АРАСТУ — арабизованная форма имени Аристотеля, который на мусульманском Востоке считался величайшим мудрецом и философом, служил символом учености и мудрости.
   АРКАМ — небольшая ядовитая черная змея с белыми и черными крапинками, распространенная на территории Ирана и Индии.
   АСАФ — имя легендарного везира царя Сулеймана (см.).
   АЯТ — Стих Корана, священной книги мусульман.
   БАДАХШАН — область на Памире (в настоящее время — Горно-Бадахшанская Автономная область Таджикской ССР), в средние века славившаяся своими рубинами.
   БАНУДБАШ — город, по-видимому, вымышленный. Локализации не поддается.
   БАРБАД — придворный музыкант сасанидского шаха Хосрова Парвиза (см.). В литературе игра Барбада стала символом виртуозного исполнения.
   БАРМАКИДЫ — знатный персидский род, из которого вышли первые везиры аббасидского халифата. По преданию, один из предков Бармакидов прибыл в Дамаск во время правления халифа Абдалмалика ибн Марвана (685 — 705) и вскоре завоевал независимое положение среди знати благодаря своей учености. Наибольшую известность приобрели Яхья Бармакид (ум. в 805 г.) и его сыновья Фадл и Джафар. Яхья был везиром халифа Харуна ар-Рашида (786 — 809), а его старший сын считался заместителем отца. Фадл в 792 — 796 гг. занимал должность наместника Хорасана, а в 796 — 802 гг. — наместника Ирака, Табаристана, Азербайджана, Армении и Центрального Ирана. Впоследствии халиф стал опасаться могущественного дома везиров и в 803 г. приказал убить своего советника Джафара Бармакида, а Яхья Бармакида с тремя сыновьями бросить в темницу.
   Бармакиды славились своей щедростью, покровительством поэтам, ученым и певцам. Как и Харун ар-Рашид, Бармакиды стали персонажами многих сказок, преданий и городских новелл, они часто фигурируют в «Книге тысячи и одной ночи», а также в других сказочных сборниках.
   БАХМАН — одиннадцатый месяц зороастрийского календаря и современного иранского солнечного года (21 января — 19 февраля). В поэзии слово «бахман» обозначает зиму.
   БАХМАН — легендарный царь древнего Ирана. По «Шах-наме», его отец Исфандияр, смертельно раненный Рустамом, попросил последнего взять Бахмана на воспитание. Рустам выполнил его просьбу. После смерти своего воспитателя Бахман, воссевший на иранский престол, решил отомстить за отца и разорил Систан — удел престарелого отца Рустама Заля, захватил его в плен, а затем разбил в сражении Фарамарза — сына Рустама — и покончил с независимостью Систана. Впоследствии в персидской эпической традиции образ Бахмана слился с образом Артаксеркса III — исторической личности, царя из династии Ахеменидов.