Страница:
Что же делать? Неужели традиционное общество, основанное на идее солидарности людей, в принципе нежизнеспособно и может существовать лишь в экстремальных условиях вроде Отечественной войны или послевоенного восстановления? Неужели спокойная и благополучная жизнь возможна лишь если люди становятся индивидуалистами и преследуют свой эгоистический интерес? Вообще-то этот вопрос становится для нас неактуальным, так как мы надолго обречены заниматься героическим трудом по восстановлению страны после «реформы». Переход к обществу-рынку означал бы при этом переход от сотрудничества к борьбе за выживание. Даже если бы этот переход удался, через какое-то время инстинкт самосохранения заставит вернуться к солидарности (как и бывало в России, кровью умытой). Но крах советского строя заставляет заглядывать вперед. Изменения в культуре предстоят немалые, а времени может не хватить, и мы опять придем к кризису того же типа.
На мой взгляд, слабость советского проекта была заложена в самой идеологии большевизма, причем его «лучшей», почвенной части — большевизма Шолохова, а не Свердлова. О большевизме Свердлова говорить сейчас вообще не будем — мы в нем были лишь дровами для крупного пожара. Говорится, что красное движение было наполнено религиозной страстью, иррациональным стремлением построить царство Божие на грешной земле. Это так, мы это знаем по своим отцам и дедам.
На мой взгляд, слабость (и одновременно сила, вот ведь в чем дело) большевизма заключалась как раз в характере его религиозности. Она была еретической в том смысле, что «земля смешивалась с небом» недопустимым образом. Поясню, что речь идет о религиозности не в церковном смысле, а как способности придавать священный, не поддающийся рациональному расчету смысл вещам, словам и человеческим отношениям. Большевики идеализировали и «освящали» многие вещи, которые по сути своей могут быть лишь от мира сего. Так же, как недопустимо профанировать священное, нельзя и превращать в священное вещи сугубо земные. На какое-то время это возбуждает и сплачивает людей, но зато потом играет самую разрушительную роль. «Догнать Америку по мясу и молоку» не может быть священным лозунгом, и придание ему такого смысла — шаг к краху. Идея равенства людей — великая религиозная идея, но выводить из нее принципы уравниловки — значит создавать идола, который эту идею если и не подрывает, то делает беззащитной, она падает вместе с идолом.
В самых общих выражениях можно сказать, что по качеству идеологии, которую послевоенная КПСС заложила в основу общества, мы как бы отходили от уровня великих религий к уровню малоразвитого язычества — к уровню идолопоклонства. Была сотворена масса небольших и дешевых кумиров, которые заслонили основные идеалы. Но отношение к идолам совершенно особое — не такое, как к великим идеалам. Как только дело не идет на лад, старого идола сначала наказывают — его бьют, на него плюют и т.д. А потом выбрасывают и делают нового. Разумеется, и новый надолго не тянет, что мы и видим в хаосе свержения и сотворения кумиров — но этот процесс разрушителен для общества и отдельного человека.
Идолопоклонство упрощает и картину мира, и видение человека. Поэтому-то оно так привлекательно в моменты, когда людьми движут сильные чувства, как это бывает во время войн и революций. Культ командира или вождя, упрощенный светлый образ прошлого («как мы жили при Брежневе!») или будущего («как мы заживем после войны!») необходимы в этот момент человеку, как сто граммов спирта в морозном окопе. И отход от усложненного религиозного чувства дает человеку большую силу, когда он находится в упрощенной системе человеческих отношений, но перед лицом четко обозначенной внешней угрозы — будь то явный противник или трудная для обитания природная среда.
Утонченный русский интеллигент Арсеньев оставил нам почти философскую аллегорию — рассказ о Дерсу Узала. Мы видим, как язычник-удэге Дерсу, одушевляющий и даже очеловечивающий природу и исходящий из дорелигиозных ценностей, оказывается в природном мире исключительно эффективным. Он не просто помогает Арсеньеву и его казакам, он их неоднократно спасает. И вот его везут в город. Там нет угроз, там сложны социальные отношения, и он со своими представлениями о добре и зле оказывается там не просто беспомощным — он мешает людям. Он отнимает у торговца дровами деньги — потому что «земля родит деревья для всех людей», и возникает конфликт. Арсеньев отпускает Дерсу обратно в лес — и в пригороде доверчивого Дерсу убивают молодчики-горожане. Символичный конец и символично поведение Арсеньева — он обнимает Дерсу на прощанье, даже предлагает денег, а должен был бы помочь ему добраться до леса, до своей среды обитания.
Мы поступили с большевизмом неизмеримо подлее. Мы воспользовались его простотой и силой, когда нас приперло с индустриализацией или Гитлером (а раньше — с Наполеоном, неважно, что тогдашние крестьяне не были членами КПСС). Но как только мы зажили по-городскому, когда вместо дров у нас у всех появился в доме газ, мы этого язычника не отвели в заповедный лес и не обняли на прощанье. Мы пригласили тех бандитов, заплатили им сходную цену, и они убили всех этих Дерсу Узала, Чапаевых и Матросовых прямо у нас дома. Вот теперь и живи в этом доме.
Но дело сделано, а живым надо жить. «Того, кто спас нас, больше нет». И при всем уважении к дорогим мне теням я не могу уклониться от вопроса: почему же не могли они ужиться в нашем благополучном городском обществе. И могли ли наши благодарные, спасенные ими интеллигенты помочь им «перевоспитаться» — или должны были искать способ сосуществования? Ведь как хотелось Яковлеву «реформировать» большевизм. Нет, пришлось умертвить (так он надеется). Сегодня наша забота никак не о Яковлеве и его сообщниках, а о том, чтобы тень большевизма успокоилась и не вернулась к нам вурдалаком. И путь к этому — понять, что произошло, и сделать шаг вперед, став не слугами и не стражами большевизма, а наследниками. Никогда отец не проклянет сына, который многое переосмыслил, но не предал предков, а пошел вперед, сохранив главное. И надо нам понять, в чем главное, а что можно оставить в прошлом. И в этом нам помогает сегодня сама жизнь и те, кто убил Дерсу. Надо разобраться, что именно они хотят изъять из нашей души — и постараться сохранить именно это. Ибо добра они нам не желают, в этом сомнений уже не осталось.
В каком смысле я утверждаю, что для нормальной, «благополучной» жизни идолопоклонство коммунистической идеологии не годится, а нужно переходить на уровень религиозного сознания? В том смысле, что эта идеология упрощала действительность и создавала иллюзию, будто кто-то (какой-то идол) уже решил важнейшие вопросы и каждый из нас освобожден от необходимости думать и брать ответственность за свои думы. Мы должны были только верить — а за это нам обещалось светлое будущее и чудеса на этом свете. И наоборот, диссиденты могли не верить (а поклоняться другому идолу) — и при этом тоже не несли никакой душевной ответственности за свои слова и дела.
Достоевский в своей Легенде о Великом Инквизиторе прекрасно показал эту разницу между идолопоклонством и религией. Христос дал человеку идеалы и позвал за собой — но не обещал за это награды «на этом свете» и не стал обращать в свою веру посредством чуда. Западная же цивилизация, в лице Великого Инквизитора овладела душами людей, создав для них «общество потребления» (хлеб земной), дав им развлечения (детские песенки) и позволив грешить (под строгим контролем). Христос, который своим явлением нарушал этот «Мировой порядок», был отправлен на костер.
Но ведь в этом пункте, пусть не главном, но очень важном, советская идеология совершила точно такой же грех, восприняв его от марксизма как одной из идеологий индустриальной цивилизации. Она завлекала людей теми же обещаниями и устроением чудес. И достаточно было благоденствию задержаться, а ловкому фокуснику показать мираж более красивого чуда («заживем, как в Штатах»), как люди, почти в соответствии с Программой КПСС, разбили старых идолов и побежали за новыми. А между тем, томление души советского человека было уже таково, что ему требовалась свобода воли, возможность принятия сознательного решения, а не дешевые чудеса Хрущева или Брежнева. Потому-то, кстати, и новые идолы оказались совсем недееспособными, они послужили лишь как колотушка для свержения старых. Ну где сейчас все эти нуйкины с их детскими песенками о демократии по-горбачевски?
Этот кризис, как бы ни были тяжелы его экономические и социальные последствия, был бы не так страшен, если бы нам не противостоял столь мощный и безжалостный противник. Помогая, «по-братски», сломать наших идолов, он сумел при этом вырвать или запачкать и те фундаментальные идеи, на который мы держались. Тут уж спасибо нашей интеллигенции — без нее никакой Великий Инквизитор это не сумел бы сделать. В спину ударить должен был свой, родной человек. Трудно сегодня строить новое видение мира, новые культурные подпорки — все крупные идеи были за годы перестройки тщательно опорочены. О чем ни начнешь говорить, поднимается истошный вой: «Мы это уже проходили!». Эту эффективную формулировку, пресекающую пока что любой серьезный разговор, придумали неплохие психологи.
Но строить новый культурный каркас надо немедленно, без него не может жить человек, а становится «зверем» — хоть наемным убийцей, хоть компрадорским предпринимателем. Откладывать эту работу нельзя. И не только потому, что культурные устои нужны срочно, что умирают без них старики и отказываются женщины рожать детей. Нельзя упустить момент и потому, что подсунут нам новых яковлевых, чтобы снова насотворили они нам кумиров, хоть бы и с красным знаменем. И тогда весь цикл повторится через некоторое время снова. Но без такого большого шума, и уже наверняка. Ведь уже и за первый раунд отрезали от России половину.
Так давайте взглянем трезво, что мы можем получить «от мира сего», и как при этом должны устроить совместную жизнь, чтобы не погубить душу. Выбор, как мы увидим, не так уж велик, но от чудес лучше сразу отказаться. А кому условия выбора и требования ограничить аппетит к «хлебу земному» минимальными запретами души покажутся невыносимым, кто сознательно готов повыбрасывать стариков на улицу («чтобы было как в Чикаго») — тому надо будет по-хорошему помочь поискать счастья в цивилизации Великого Инквизитора.
Антисоветские идеологи периодически поднимают тему покаяния коммунистов. Многие прогрессивные коммунисты, вроде бы умывшие руки от грехов большевизма и оставшиеся с Жуковым да Гагариным, мнутся. Мы, мол, не против, но вообще-то мы в те годы маленькие были, нам мамка не говорила, чего большевики творят.
Вообще-то будоражит тему вины и покаяния и старается разбередить старые раны именно антисоветская интеллигенция, ориентированная на Запад. Именно те, кто требовали «покаяния», уже в 1989 г. при опросах выступали за «частное предпринимательство». Эти две установки сцеплены.
Кстати, если перейти к «правовому мышлению», то нынешние крики о покаянии вообще неуместны. Поезд ушел, господа. Вы сами сняли вопрос, когда запретили КПСС. Запрет партии означает сдачу дела в архив, тем более, что возбужденный вами же процесс в Конституционном суде закрыл это дело в рамках права. Компартия СССР преступной организацией не была, и формально ей каяться не в чем. А вопросы совести воров вообще не касаются, носом не доросли.
Но допустим на момент, что все эти солженицыны и боровые — действительно «совесть нации» и имеют права требовать у кого-то покаяния. В конце концов, неважно, кто и почему поднял вопрос — он важен и для нас самих.
Что же есть для нас покаяние? Личная тайна каждого, неслышный разговор с нашими мертвыми, без адвокатов и документов. Собеседники наши — без злобы и без страсти. Объясняют нам, где мы ошиблись, где смалодушничали, а где согрешили, пошли на поводу у зверя в нашей душе. Как же поправить, стереть, уничтожить совершенные нами зло и ошибки? Кому заплатить штраф? Только потомкам — для них сделать добро, не как милость и не за плату, а как покаяние — но так, чтобы они этого и не знали. И страну по мере сил укрепить, она нашим мертвым была дорога.
Когда говорят о большевиках, которые прошли 20-30-е годы, за которые как раз и требуют покаяния сытые демократы, каждый вспоминает свои образы. Ничтожная кучка вспоминает папаш — партийных боссов. Академик Шаталин сидел всегда на коленях у секретарей ЦК, к секретарю обкома уже и не садился. Гайдар тоже, видно, на пайках из спецраспределителя подорвал себе обмен веществ. Но миллионы и миллионы знают большевиков из числа своих родных как тех, кто тянул лямку и чувствовал себя в ответе за все.
Мне, да и, думаю, почти всем, показалась бы смешной сама мысль требовать покаяния от Гайдара и подобных ему. Они совершенно чужды проблеме спасения души и понимают только уголовное право. Так что нам остается думать о покаянии этих большевиков-трудяг, «революцией мобилизованных и призванных». Тех, кто, как мобилизованный, шел не за славой и не за жирным куском, а именно потому, что мобилизован.
Будем считать, что мы примерно знаем, какие раны нанесли большевики стране, которую они собирали по косточкам — после того, как ее разворовали, растлили и рассыпали буржуи в паре с Распутиным да демократы Керенского с Деникиным.
Нам уши прожужжали о том, как Ленина везли в запломбированном вагоне с согласия германского штаба. Тут бы и процитировать «Окаянные дни» Бунина — якобы самую разоблачительную книгу о революции. Кого же она разоблачает? По мне, так именно те круги либеральной буржуазной интеллигенции, в которых вращался Бунин. Это ведь они мечтали о сдаче России немцам, чтобы те расправились с большевиками. Именно большевики собрали, что можно, из разваленной тогдашними демократами армии, и отбили немцев — даже Ельцин не осмелился отменить праздник 23 февраля, день создания Красной армии.
Но разве это была общенациональная победа? Нет, для многих это был крах надежд на «спасение Западом». Уже тут возник раскол, глубину которого хорошо передал Бунин. Большевика он изобразил в виде «синеглазого рабочего», который на улице встрял в разговор с буржуазными дамами. Одна из них, как пишет Бунин, «наивно вмешалась, стала говорить, что вот-вот немцы придут, и всем придется расплачиваться за то, что натворили. — Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем, — холодно сказал рабочий и пошел прочь. Солдаты подтвердили: „вот это верно!“ — и тоже отошли».
Так вот, старовойтовы и пр. требуют покаяния от этого «синеглазого рабочего» и этих солдат, а не от наивной дамочки и приятелей Бунина. Помню, как я сам, тупой студент, вскормленный мирным хлебом в новеньком, с иголочки, МГУ, уже тронутый ветрами ХХ съезда, приставал с требованием покаяния к двум моим дядьям-большевикам — которые были мне поближе и подоступнее, подобрее.
Кого же я травил? Оба коммунисты с молодых ногтей, оба потрепаны жизнью. Один имел большие способности к математике, приехал на крыше вагона, поступил на математический факультет. А тут призыв добровольцев в авиацию — ушел, стал летчиком. После кончил с отличием две академии, командовал полком, дома не бывал, днем и ночью на аэродроме. В сорок два года стал стариком. Другой «нераскаявшийся» с детства прибился в Средней Азии к армии, пятнадцать лет воевал с басмачами. Потом кончил два вуза и осваивал нефть Небит Дага с туркменами-пастухами, по пояс в ледяной воде. Это — партработник. И что меня еще с войны, ребенком, поражало в обоих — небывалая доброта к людям. В самых простых местах — в электричке, на базаре, на улице. Что бы они сделали сегодня, увидев на улице Москвы голодных и босых таджикских детей? И когда я, в своем безгрешном самодовольстве, заводил сорок лет назад свои речи о покаянии, то не понимал, почему они так переживали. Почему, ни от чего не отрекаясь и ни на кого не сваливая вину за историю, они говорили что-то сбивчивое, нечленораздельное, вроде того, как пишет Андрей Платонов.
Сейчас-то я понимаю, что они именно совершали, ежедневно и непрерывно, подвиг покаяния, они просто горели им, хотя эти слова были бы им противны. Может быть, они даже предчувствовали, что после их смерти придут и всем завладеют Гайдар и Боровой. И во мне, родной крови, видели глупого сообщника этих будущих душителей большевизма.
И вот, вспоминая сегодня дела и мысли этих принявших на себя вину большевиков, я бы сказал всем — и Солженицыну, и Яковлеву, и современным прогрессивным коммунистам: те большевики в целом, как «орден меченосцев», приняли и совершили покаяние. И такое, до которого нынешняя дряблая мысль и не поднимется. И самое главное, что это покаяние было понято и принято народом — опять же, без слов и без документов.
Это покаяние — в том, что три состава ВКП(б) было выбито за войну на передовой. Вот уровень ответственности, вот чем покрыто и стерто вольно или невольно причиненное народу зло. Кто скажет, что народ не принял этого покаяния? Чего вы требуете после этого и по сравнению с этим?
А это — не покаяние ли страшное, когда большевики положили под топор всю ленинскую гвардию? Когда отдали Тухачевского, громившего деревни тамбовщины? Ах, нехорошо, необоснованные репрессии. А почему же народ это принял, хотя сам нес от этого тяжелые потери? Такой у нас кровожадный народ? Тогда перед кем же каяться — перед Новодворской? Нет, народ у нас не кровожадный, а просто то самобичевание ВКП(б) было воспринято как покаяние — и зачтено.
А вот дела уже радостные, праздничные — но и в них покаяние. Это — ритуальные, выходящие за рамки экономической разумности послевоенные снижения цен. Какой Ясин объяснит нам смысл тех сообщений! А люди моего возраста помнят. Это был общий праздник — государства и простившего его грехи народа. Так кающийся и уже прощенный человек раздает свое добро, и люди берут с радостью, оказывая ему милость. Потому-то советское государство с непонятным упорством держалось за буханку по 18 коп. В этом была тайная сила. Рухнула эта буханка — и убили СССР. Какого теперь покаяния вы хотите, политические клоуны?
Грех новым коммунистам даже объясняться по этому поводу со всякими Сванидзе. Ведь их стандарт — Марк Захаров, сжигающий перед телекамерой какую-то корочку (может, даже свой партбилет, хотя вряд ли — бутафории у него хватит). Нельзя даже шаг делать в этом направлении — разные у нас культурные устои. Даже на самый невинный акт покаяния, милостыню, накладывает Евангелие строжайшую норму: «Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми, чтобы они видели вас. Когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне».
Но надо еще напомнить всем тем, кто надеется, что немцы уже заняли Петербург и «синеглазый рабочий» у них под каблуком. Русская история завещала еще один вид покаяния. Когда безжалостный, обманом одолевший враг припрет к последней черте, люди обязаны до глубины души покаяться — за то, что они сделают с этим врагом. Так каялось три дня войско Минина и Пожарского перед тем, как идти на Москву.
Не напрашивайтесь на такое покаяние. Оно ведь тоже потаенное, и вы его можете не заметить.
Глава 2. Диссиденты — советская «закваска» антисоветского проекта
На мой взгляд, слабость советского проекта была заложена в самой идеологии большевизма, причем его «лучшей», почвенной части — большевизма Шолохова, а не Свердлова. О большевизме Свердлова говорить сейчас вообще не будем — мы в нем были лишь дровами для крупного пожара. Говорится, что красное движение было наполнено религиозной страстью, иррациональным стремлением построить царство Божие на грешной земле. Это так, мы это знаем по своим отцам и дедам.
На мой взгляд, слабость (и одновременно сила, вот ведь в чем дело) большевизма заключалась как раз в характере его религиозности. Она была еретической в том смысле, что «земля смешивалась с небом» недопустимым образом. Поясню, что речь идет о религиозности не в церковном смысле, а как способности придавать священный, не поддающийся рациональному расчету смысл вещам, словам и человеческим отношениям. Большевики идеализировали и «освящали» многие вещи, которые по сути своей могут быть лишь от мира сего. Так же, как недопустимо профанировать священное, нельзя и превращать в священное вещи сугубо земные. На какое-то время это возбуждает и сплачивает людей, но зато потом играет самую разрушительную роль. «Догнать Америку по мясу и молоку» не может быть священным лозунгом, и придание ему такого смысла — шаг к краху. Идея равенства людей — великая религиозная идея, но выводить из нее принципы уравниловки — значит создавать идола, который эту идею если и не подрывает, то делает беззащитной, она падает вместе с идолом.
В самых общих выражениях можно сказать, что по качеству идеологии, которую послевоенная КПСС заложила в основу общества, мы как бы отходили от уровня великих религий к уровню малоразвитого язычества — к уровню идолопоклонства. Была сотворена масса небольших и дешевых кумиров, которые заслонили основные идеалы. Но отношение к идолам совершенно особое — не такое, как к великим идеалам. Как только дело не идет на лад, старого идола сначала наказывают — его бьют, на него плюют и т.д. А потом выбрасывают и делают нового. Разумеется, и новый надолго не тянет, что мы и видим в хаосе свержения и сотворения кумиров — но этот процесс разрушителен для общества и отдельного человека.
Идолопоклонство упрощает и картину мира, и видение человека. Поэтому-то оно так привлекательно в моменты, когда людьми движут сильные чувства, как это бывает во время войн и революций. Культ командира или вождя, упрощенный светлый образ прошлого («как мы жили при Брежневе!») или будущего («как мы заживем после войны!») необходимы в этот момент человеку, как сто граммов спирта в морозном окопе. И отход от усложненного религиозного чувства дает человеку большую силу, когда он находится в упрощенной системе человеческих отношений, но перед лицом четко обозначенной внешней угрозы — будь то явный противник или трудная для обитания природная среда.
Утонченный русский интеллигент Арсеньев оставил нам почти философскую аллегорию — рассказ о Дерсу Узала. Мы видим, как язычник-удэге Дерсу, одушевляющий и даже очеловечивающий природу и исходящий из дорелигиозных ценностей, оказывается в природном мире исключительно эффективным. Он не просто помогает Арсеньеву и его казакам, он их неоднократно спасает. И вот его везут в город. Там нет угроз, там сложны социальные отношения, и он со своими представлениями о добре и зле оказывается там не просто беспомощным — он мешает людям. Он отнимает у торговца дровами деньги — потому что «земля родит деревья для всех людей», и возникает конфликт. Арсеньев отпускает Дерсу обратно в лес — и в пригороде доверчивого Дерсу убивают молодчики-горожане. Символичный конец и символично поведение Арсеньева — он обнимает Дерсу на прощанье, даже предлагает денег, а должен был бы помочь ему добраться до леса, до своей среды обитания.
Мы поступили с большевизмом неизмеримо подлее. Мы воспользовались его простотой и силой, когда нас приперло с индустриализацией или Гитлером (а раньше — с Наполеоном, неважно, что тогдашние крестьяне не были членами КПСС). Но как только мы зажили по-городскому, когда вместо дров у нас у всех появился в доме газ, мы этого язычника не отвели в заповедный лес и не обняли на прощанье. Мы пригласили тех бандитов, заплатили им сходную цену, и они убили всех этих Дерсу Узала, Чапаевых и Матросовых прямо у нас дома. Вот теперь и живи в этом доме.
Но дело сделано, а живым надо жить. «Того, кто спас нас, больше нет». И при всем уважении к дорогим мне теням я не могу уклониться от вопроса: почему же не могли они ужиться в нашем благополучном городском обществе. И могли ли наши благодарные, спасенные ими интеллигенты помочь им «перевоспитаться» — или должны были искать способ сосуществования? Ведь как хотелось Яковлеву «реформировать» большевизм. Нет, пришлось умертвить (так он надеется). Сегодня наша забота никак не о Яковлеве и его сообщниках, а о том, чтобы тень большевизма успокоилась и не вернулась к нам вурдалаком. И путь к этому — понять, что произошло, и сделать шаг вперед, став не слугами и не стражами большевизма, а наследниками. Никогда отец не проклянет сына, который многое переосмыслил, но не предал предков, а пошел вперед, сохранив главное. И надо нам понять, в чем главное, а что можно оставить в прошлом. И в этом нам помогает сегодня сама жизнь и те, кто убил Дерсу. Надо разобраться, что именно они хотят изъять из нашей души — и постараться сохранить именно это. Ибо добра они нам не желают, в этом сомнений уже не осталось.
В каком смысле я утверждаю, что для нормальной, «благополучной» жизни идолопоклонство коммунистической идеологии не годится, а нужно переходить на уровень религиозного сознания? В том смысле, что эта идеология упрощала действительность и создавала иллюзию, будто кто-то (какой-то идол) уже решил важнейшие вопросы и каждый из нас освобожден от необходимости думать и брать ответственность за свои думы. Мы должны были только верить — а за это нам обещалось светлое будущее и чудеса на этом свете. И наоборот, диссиденты могли не верить (а поклоняться другому идолу) — и при этом тоже не несли никакой душевной ответственности за свои слова и дела.
Достоевский в своей Легенде о Великом Инквизиторе прекрасно показал эту разницу между идолопоклонством и религией. Христос дал человеку идеалы и позвал за собой — но не обещал за это награды «на этом свете» и не стал обращать в свою веру посредством чуда. Западная же цивилизация, в лице Великого Инквизитора овладела душами людей, создав для них «общество потребления» (хлеб земной), дав им развлечения (детские песенки) и позволив грешить (под строгим контролем). Христос, который своим явлением нарушал этот «Мировой порядок», был отправлен на костер.
Но ведь в этом пункте, пусть не главном, но очень важном, советская идеология совершила точно такой же грех, восприняв его от марксизма как одной из идеологий индустриальной цивилизации. Она завлекала людей теми же обещаниями и устроением чудес. И достаточно было благоденствию задержаться, а ловкому фокуснику показать мираж более красивого чуда («заживем, как в Штатах»), как люди, почти в соответствии с Программой КПСС, разбили старых идолов и побежали за новыми. А между тем, томление души советского человека было уже таково, что ему требовалась свобода воли, возможность принятия сознательного решения, а не дешевые чудеса Хрущева или Брежнева. Потому-то, кстати, и новые идолы оказались совсем недееспособными, они послужили лишь как колотушка для свержения старых. Ну где сейчас все эти нуйкины с их детскими песенками о демократии по-горбачевски?
Этот кризис, как бы ни были тяжелы его экономические и социальные последствия, был бы не так страшен, если бы нам не противостоял столь мощный и безжалостный противник. Помогая, «по-братски», сломать наших идолов, он сумел при этом вырвать или запачкать и те фундаментальные идеи, на который мы держались. Тут уж спасибо нашей интеллигенции — без нее никакой Великий Инквизитор это не сумел бы сделать. В спину ударить должен был свой, родной человек. Трудно сегодня строить новое видение мира, новые культурные подпорки — все крупные идеи были за годы перестройки тщательно опорочены. О чем ни начнешь говорить, поднимается истошный вой: «Мы это уже проходили!». Эту эффективную формулировку, пресекающую пока что любой серьезный разговор, придумали неплохие психологи.
Но строить новый культурный каркас надо немедленно, без него не может жить человек, а становится «зверем» — хоть наемным убийцей, хоть компрадорским предпринимателем. Откладывать эту работу нельзя. И не только потому, что культурные устои нужны срочно, что умирают без них старики и отказываются женщины рожать детей. Нельзя упустить момент и потому, что подсунут нам новых яковлевых, чтобы снова насотворили они нам кумиров, хоть бы и с красным знаменем. И тогда весь цикл повторится через некоторое время снова. Но без такого большого шума, и уже наверняка. Ведь уже и за первый раунд отрезали от России половину.
Так давайте взглянем трезво, что мы можем получить «от мира сего», и как при этом должны устроить совместную жизнь, чтобы не погубить душу. Выбор, как мы увидим, не так уж велик, но от чудес лучше сразу отказаться. А кому условия выбора и требования ограничить аппетит к «хлебу земному» минимальными запретами души покажутся невыносимым, кто сознательно готов повыбрасывать стариков на улицу («чтобы было как в Чикаго») — тому надо будет по-хорошему помочь поискать счастья в цивилизации Великого Инквизитора.
Лирическое отступление: какого покаяния от нас требуют?
Антисоветские идеологи периодически поднимают тему покаяния коммунистов. Многие прогрессивные коммунисты, вроде бы умывшие руки от грехов большевизма и оставшиеся с Жуковым да Гагариным, мнутся. Мы, мол, не против, но вообще-то мы в те годы маленькие были, нам мамка не говорила, чего большевики творят.
Вообще-то будоражит тему вины и покаяния и старается разбередить старые раны именно антисоветская интеллигенция, ориентированная на Запад. Именно те, кто требовали «покаяния», уже в 1989 г. при опросах выступали за «частное предпринимательство». Эти две установки сцеплены.
Кстати, если перейти к «правовому мышлению», то нынешние крики о покаянии вообще неуместны. Поезд ушел, господа. Вы сами сняли вопрос, когда запретили КПСС. Запрет партии означает сдачу дела в архив, тем более, что возбужденный вами же процесс в Конституционном суде закрыл это дело в рамках права. Компартия СССР преступной организацией не была, и формально ей каяться не в чем. А вопросы совести воров вообще не касаются, носом не доросли.
Но допустим на момент, что все эти солженицыны и боровые — действительно «совесть нации» и имеют права требовать у кого-то покаяния. В конце концов, неважно, кто и почему поднял вопрос — он важен и для нас самих.
Что же есть для нас покаяние? Личная тайна каждого, неслышный разговор с нашими мертвыми, без адвокатов и документов. Собеседники наши — без злобы и без страсти. Объясняют нам, где мы ошиблись, где смалодушничали, а где согрешили, пошли на поводу у зверя в нашей душе. Как же поправить, стереть, уничтожить совершенные нами зло и ошибки? Кому заплатить штраф? Только потомкам — для них сделать добро, не как милость и не за плату, а как покаяние — но так, чтобы они этого и не знали. И страну по мере сил укрепить, она нашим мертвым была дорога.
Когда говорят о большевиках, которые прошли 20-30-е годы, за которые как раз и требуют покаяния сытые демократы, каждый вспоминает свои образы. Ничтожная кучка вспоминает папаш — партийных боссов. Академик Шаталин сидел всегда на коленях у секретарей ЦК, к секретарю обкома уже и не садился. Гайдар тоже, видно, на пайках из спецраспределителя подорвал себе обмен веществ. Но миллионы и миллионы знают большевиков из числа своих родных как тех, кто тянул лямку и чувствовал себя в ответе за все.
Мне, да и, думаю, почти всем, показалась бы смешной сама мысль требовать покаяния от Гайдара и подобных ему. Они совершенно чужды проблеме спасения души и понимают только уголовное право. Так что нам остается думать о покаянии этих большевиков-трудяг, «революцией мобилизованных и призванных». Тех, кто, как мобилизованный, шел не за славой и не за жирным куском, а именно потому, что мобилизован.
Будем считать, что мы примерно знаем, какие раны нанесли большевики стране, которую они собирали по косточкам — после того, как ее разворовали, растлили и рассыпали буржуи в паре с Распутиным да демократы Керенского с Деникиным.
Нам уши прожужжали о том, как Ленина везли в запломбированном вагоне с согласия германского штаба. Тут бы и процитировать «Окаянные дни» Бунина — якобы самую разоблачительную книгу о революции. Кого же она разоблачает? По мне, так именно те круги либеральной буржуазной интеллигенции, в которых вращался Бунин. Это ведь они мечтали о сдаче России немцам, чтобы те расправились с большевиками. Именно большевики собрали, что можно, из разваленной тогдашними демократами армии, и отбили немцев — даже Ельцин не осмелился отменить праздник 23 февраля, день создания Красной армии.
Но разве это была общенациональная победа? Нет, для многих это был крах надежд на «спасение Западом». Уже тут возник раскол, глубину которого хорошо передал Бунин. Большевика он изобразил в виде «синеглазого рабочего», который на улице встрял в разговор с буржуазными дамами. Одна из них, как пишет Бунин, «наивно вмешалась, стала говорить, что вот-вот немцы придут, и всем придется расплачиваться за то, что натворили. — Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем, — холодно сказал рабочий и пошел прочь. Солдаты подтвердили: „вот это верно!“ — и тоже отошли».
Так вот, старовойтовы и пр. требуют покаяния от этого «синеглазого рабочего» и этих солдат, а не от наивной дамочки и приятелей Бунина. Помню, как я сам, тупой студент, вскормленный мирным хлебом в новеньком, с иголочки, МГУ, уже тронутый ветрами ХХ съезда, приставал с требованием покаяния к двум моим дядьям-большевикам — которые были мне поближе и подоступнее, подобрее.
Кого же я травил? Оба коммунисты с молодых ногтей, оба потрепаны жизнью. Один имел большие способности к математике, приехал на крыше вагона, поступил на математический факультет. А тут призыв добровольцев в авиацию — ушел, стал летчиком. После кончил с отличием две академии, командовал полком, дома не бывал, днем и ночью на аэродроме. В сорок два года стал стариком. Другой «нераскаявшийся» с детства прибился в Средней Азии к армии, пятнадцать лет воевал с басмачами. Потом кончил два вуза и осваивал нефть Небит Дага с туркменами-пастухами, по пояс в ледяной воде. Это — партработник. И что меня еще с войны, ребенком, поражало в обоих — небывалая доброта к людям. В самых простых местах — в электричке, на базаре, на улице. Что бы они сделали сегодня, увидев на улице Москвы голодных и босых таджикских детей? И когда я, в своем безгрешном самодовольстве, заводил сорок лет назад свои речи о покаянии, то не понимал, почему они так переживали. Почему, ни от чего не отрекаясь и ни на кого не сваливая вину за историю, они говорили что-то сбивчивое, нечленораздельное, вроде того, как пишет Андрей Платонов.
Сейчас-то я понимаю, что они именно совершали, ежедневно и непрерывно, подвиг покаяния, они просто горели им, хотя эти слова были бы им противны. Может быть, они даже предчувствовали, что после их смерти придут и всем завладеют Гайдар и Боровой. И во мне, родной крови, видели глупого сообщника этих будущих душителей большевизма.
И вот, вспоминая сегодня дела и мысли этих принявших на себя вину большевиков, я бы сказал всем — и Солженицыну, и Яковлеву, и современным прогрессивным коммунистам: те большевики в целом, как «орден меченосцев», приняли и совершили покаяние. И такое, до которого нынешняя дряблая мысль и не поднимется. И самое главное, что это покаяние было понято и принято народом — опять же, без слов и без документов.
Это покаяние — в том, что три состава ВКП(б) было выбито за войну на передовой. Вот уровень ответственности, вот чем покрыто и стерто вольно или невольно причиненное народу зло. Кто скажет, что народ не принял этого покаяния? Чего вы требуете после этого и по сравнению с этим?
А это — не покаяние ли страшное, когда большевики положили под топор всю ленинскую гвардию? Когда отдали Тухачевского, громившего деревни тамбовщины? Ах, нехорошо, необоснованные репрессии. А почему же народ это принял, хотя сам нес от этого тяжелые потери? Такой у нас кровожадный народ? Тогда перед кем же каяться — перед Новодворской? Нет, народ у нас не кровожадный, а просто то самобичевание ВКП(б) было воспринято как покаяние — и зачтено.
А вот дела уже радостные, праздничные — но и в них покаяние. Это — ритуальные, выходящие за рамки экономической разумности послевоенные снижения цен. Какой Ясин объяснит нам смысл тех сообщений! А люди моего возраста помнят. Это был общий праздник — государства и простившего его грехи народа. Так кающийся и уже прощенный человек раздает свое добро, и люди берут с радостью, оказывая ему милость. Потому-то советское государство с непонятным упорством держалось за буханку по 18 коп. В этом была тайная сила. Рухнула эта буханка — и убили СССР. Какого теперь покаяния вы хотите, политические клоуны?
Грех новым коммунистам даже объясняться по этому поводу со всякими Сванидзе. Ведь их стандарт — Марк Захаров, сжигающий перед телекамерой какую-то корочку (может, даже свой партбилет, хотя вряд ли — бутафории у него хватит). Нельзя даже шаг делать в этом направлении — разные у нас культурные устои. Даже на самый невинный акт покаяния, милостыню, накладывает Евангелие строжайшую норму: «Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми, чтобы они видели вас. Когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне».
Но надо еще напомнить всем тем, кто надеется, что немцы уже заняли Петербург и «синеглазый рабочий» у них под каблуком. Русская история завещала еще один вид покаяния. Когда безжалостный, обманом одолевший враг припрет к последней черте, люди обязаны до глубины души покаяться — за то, что они сделают с этим врагом. Так каялось три дня войско Минина и Пожарского перед тем, как идти на Москву.
Не напрашивайтесь на такое покаяние. Оно ведь тоже потаенное, и вы его можете не заметить.
Глава 2. Диссиденты — советская «закваска» антисоветского проекта
В 60-е годы зародилось, а в 70-е стало важным явлением общественной жизни СССР течение, которое получило туманное название «диссиденты». Это были полуформальные организации активных антисоветских деятелей. С течением времени их организации все больше формализовались -налаживалась связь, финансирование, база для издания и распространения печатных материалов.
Поскольку все это разношерстное движение было тесно связано и с КГБ в СССР, и со спецслужбами Запада, об организационной стороне дела известно мало. Впрочем, мелких, но красноречивых свидетельств в литературе достаточно, и когда-нибудь найдутся историки, чтобы составить подробную фактическую картину. Для нас здесь важно то влияние, которое диссиденты оказывали на общество — независимо от того, что творилось у них на кухне.
Сразу сделаю оговорку, ввиду того, что над нами довлеет механистическое представление о том, что влиятельно то, чего много. А поскольку диссидентов была ничтожная кучка, то реально повлиять на массовое сознание они не могли. Это ошибочное представление — уже в Библии хорошо объяснена роль «закваски», дрожжей, ничтожного по величине, но активного и размножающегося элемента системы.
Реально действительность диссидентов постоянно присутствовала в сознании практически всей интеллигенции, в особенности партийно-государственной элиты. Тот факт, что она непосредственно не достигала крестьян и в малой степени достигала рабочих, дела не меняет — идеи диссидентов до этих массивных групп населения доводили агрономы и учителя, врачи и инженеры.
Второе важное обстоятельство, которое часто упускается из виду, состоит в том, что диссиденты работали в системном взаимодействии с пропагандистской машиной Запада. А это была такая мощная служба психологической войны, что нам и представить себе трудно. Без участия диссидентов — «наших», изнутри советского общества, пропаганда «оттуда» потеряла бы большую часть своей силы. Диссиденты с «Голосом Америки» вместе составили систему с сильнейшим кооперативным эффектом, а в такой системе бессмысленно оценивать силу по количественным размерам отдельных элементов.
Наконец, деятельность диссидентов была и потому эффективна, что они, как это ни парадоксально, были включены в большую и слаженную систему буквально общенародного обсуждения общественных, гражданских проблем. Парадокс в том, что это была именно советская система, которая обязывала каждого члена общества участвовать в этом обсуждении — через собрания, систему «политпросвещения», общество «Знание», СМИ. Официальная, открытая часть этой системы во многом не удовлетворяла новые поколения, а то и опротивела им. Диссиденты стали «теневой» частью этой системы, они работали на контрастах, в новых жанрах, как «творческое меньшинство» — но они использовали инфраструктуру официальной системы. Жванецкий выступал со своим антисоветским юмором на собраниях трудовых коллективов, организованных тем же «сектором культпросветработы», что на другое собрание приглашал лектора по международному положению, какого-нибудь большого или маленького А.Бовина. Диссиденты были вирусами, которые пользуются огромным аппаратом клетки. Они на ней паразитируют, нет клетки — нет и вируса. Поэтому понятно, почему теперь, когда вся эта система сломана, оппозиция рыночным реформам, имея в главных своих установках поддержку большинства населения, по эффективности своих сообщений не идет ни в какое сравнение с теми диссидентами, которые паразитировали на советской системе «политпросвета».
Таким образом, важно учитывать взаимодействие разных частей системы. Люди старшего поколения помнят еще «самиздат» — издание идеологической продукции диссидентов. Но его влияние нельзя верно оценить, если не учесть, что почти все его материалы к тому же зачитывались по радио, а «голоса» слушала значительная часть интеллигенции.
Но и эффект печатной продукции «самиздата» был велик. Старый, испытанный еще в Великой французской революции прием захвата аудитории — представление идеологических сообщений в виде «запретного плода». Именно тогда, в период деятельности энциклопедистов, возник «самиздат» — изготовление и распространение нелегальной и полулегальной литературы. В СССР эта индустрия расцвела в 60-е годы как средство психологической войны (к 1975 г. ЦРУ разными способами участвовало в издании на русском языке более чем 1500 книг русских и советских авторов). Тогда в СССР даже ходил анекдот: старушка перепечатывает на машинке «Войну и мир» Толстого. Ее спрашивают: вы что, с ума сошли? — «Нет, я хочу, чтобы внучка роман прочитала, а она читает только то, что напечатано на машинке».
Иными словами, захват аудитории в программе «Самиздат» достигался не высокой ценностью самого материала, а искусственно созданной приманкой — запретностью текста. Кто сегодня станет читать эти надрывные малохудожественные поделки! Авторы, издатели и распространители «самиздата» обращались к подавленным официальными нормами стереотипам в сознании. Это делало читателя как бы посвященным, причастным к какому-то тайному и важному «общему делу». Интересный исторический и социологический обзор самиздата в Чехословакии опубликован президентом Чешского социологического общества М.Петрусеком (М.Петрусек. Чехословацкий самиздат как фактор социальных изменений. — СОЦИС, 1993, № 8). Очень многие наблюдения и выводы прямо приложимы и к самиздату в СССР.
Главный эффект от деятельности диссидентов состоял не в том, что они смогли доказать порочность советского строя и убедить в этом людей — они для этого не имели ни целостной системы доводов, ни какого-то позитивного проекта, который могли бы противопоставить советскому. Более того, диссиденты разных течений, составляя все же одну, соединенную антисоветским пафосом партию, зачастую атаковали советский строй с совершенно противоположных позиций. Например, Сахаров мог проклинать СССР за русский имперский шовинизм, а его соратник и сотоварищ Шафаревич — за якобы лежащую в основании советского государства русофобию. И ничего — никакой идейной или личной вражды.
Поскольку все это разношерстное движение было тесно связано и с КГБ в СССР, и со спецслужбами Запада, об организационной стороне дела известно мало. Впрочем, мелких, но красноречивых свидетельств в литературе достаточно, и когда-нибудь найдутся историки, чтобы составить подробную фактическую картину. Для нас здесь важно то влияние, которое диссиденты оказывали на общество — независимо от того, что творилось у них на кухне.
Сразу сделаю оговорку, ввиду того, что над нами довлеет механистическое представление о том, что влиятельно то, чего много. А поскольку диссидентов была ничтожная кучка, то реально повлиять на массовое сознание они не могли. Это ошибочное представление — уже в Библии хорошо объяснена роль «закваски», дрожжей, ничтожного по величине, но активного и размножающегося элемента системы.
Реально действительность диссидентов постоянно присутствовала в сознании практически всей интеллигенции, в особенности партийно-государственной элиты. Тот факт, что она непосредственно не достигала крестьян и в малой степени достигала рабочих, дела не меняет — идеи диссидентов до этих массивных групп населения доводили агрономы и учителя, врачи и инженеры.
Второе важное обстоятельство, которое часто упускается из виду, состоит в том, что диссиденты работали в системном взаимодействии с пропагандистской машиной Запада. А это была такая мощная служба психологической войны, что нам и представить себе трудно. Без участия диссидентов — «наших», изнутри советского общества, пропаганда «оттуда» потеряла бы большую часть своей силы. Диссиденты с «Голосом Америки» вместе составили систему с сильнейшим кооперативным эффектом, а в такой системе бессмысленно оценивать силу по количественным размерам отдельных элементов.
Наконец, деятельность диссидентов была и потому эффективна, что они, как это ни парадоксально, были включены в большую и слаженную систему буквально общенародного обсуждения общественных, гражданских проблем. Парадокс в том, что это была именно советская система, которая обязывала каждого члена общества участвовать в этом обсуждении — через собрания, систему «политпросвещения», общество «Знание», СМИ. Официальная, открытая часть этой системы во многом не удовлетворяла новые поколения, а то и опротивела им. Диссиденты стали «теневой» частью этой системы, они работали на контрастах, в новых жанрах, как «творческое меньшинство» — но они использовали инфраструктуру официальной системы. Жванецкий выступал со своим антисоветским юмором на собраниях трудовых коллективов, организованных тем же «сектором культпросветработы», что на другое собрание приглашал лектора по международному положению, какого-нибудь большого или маленького А.Бовина. Диссиденты были вирусами, которые пользуются огромным аппаратом клетки. Они на ней паразитируют, нет клетки — нет и вируса. Поэтому понятно, почему теперь, когда вся эта система сломана, оппозиция рыночным реформам, имея в главных своих установках поддержку большинства населения, по эффективности своих сообщений не идет ни в какое сравнение с теми диссидентами, которые паразитировали на советской системе «политпросвета».
Таким образом, важно учитывать взаимодействие разных частей системы. Люди старшего поколения помнят еще «самиздат» — издание идеологической продукции диссидентов. Но его влияние нельзя верно оценить, если не учесть, что почти все его материалы к тому же зачитывались по радио, а «голоса» слушала значительная часть интеллигенции.
Но и эффект печатной продукции «самиздата» был велик. Старый, испытанный еще в Великой французской революции прием захвата аудитории — представление идеологических сообщений в виде «запретного плода». Именно тогда, в период деятельности энциклопедистов, возник «самиздат» — изготовление и распространение нелегальной и полулегальной литературы. В СССР эта индустрия расцвела в 60-е годы как средство психологической войны (к 1975 г. ЦРУ разными способами участвовало в издании на русском языке более чем 1500 книг русских и советских авторов). Тогда в СССР даже ходил анекдот: старушка перепечатывает на машинке «Войну и мир» Толстого. Ее спрашивают: вы что, с ума сошли? — «Нет, я хочу, чтобы внучка роман прочитала, а она читает только то, что напечатано на машинке».
Иными словами, захват аудитории в программе «Самиздат» достигался не высокой ценностью самого материала, а искусственно созданной приманкой — запретностью текста. Кто сегодня станет читать эти надрывные малохудожественные поделки! Авторы, издатели и распространители «самиздата» обращались к подавленным официальными нормами стереотипам в сознании. Это делало читателя как бы посвященным, причастным к какому-то тайному и важному «общему делу». Интересный исторический и социологический обзор самиздата в Чехословакии опубликован президентом Чешского социологического общества М.Петрусеком (М.Петрусек. Чехословацкий самиздат как фактор социальных изменений. — СОЦИС, 1993, № 8). Очень многие наблюдения и выводы прямо приложимы и к самиздату в СССР.
Главный эффект от деятельности диссидентов состоял не в том, что они смогли доказать порочность советского строя и убедить в этом людей — они для этого не имели ни целостной системы доводов, ни какого-то позитивного проекта, который могли бы противопоставить советскому. Более того, диссиденты разных течений, составляя все же одну, соединенную антисоветским пафосом партию, зачастую атаковали советский строй с совершенно противоположных позиций. Например, Сахаров мог проклинать СССР за русский имперский шовинизм, а его соратник и сотоварищ Шафаревич — за якобы лежащую в основании советского государства русофобию. И ничего — никакой идейной или личной вражды.