Вообще, в сознательном антисоветизме (а это нечто совсем иное, нежели наш обывательский, «бытовой» антисоветизм людей, доверчиво слушающих Хазанова и рассказывающих байки про отравленную крысу) есть, по-моему, недоброжелательная ревность к тем, кому хорошо и весело было жить. И потому вот уже десять лет как победила их антисоветская революция, а ни песен хороших у них не появилось, ни поэтов. Только и мелькает безумный Евтушенко и Андрей Вознесенский, похожий на гнилой гриб.
   Проявлением пессимизма антисоветского мироощущения был страх — по своему типу чуждый русской культуре, а напоминающий западный экзистенциальный страх, страх перед неопределимой опасностью.
   Речь идет не о том нормальном и разумном страхе перед реальными опасностями, который необходим и организмам, и социальным группам, чтобы жить в меняющемся, полном неопределенностей мире. Нет, как раз эта осмотрительность и способность предвидеть хотя бы личный ущерб была у интеллигенции отключена в ходе перестройки. Ведь уже в 1988-89 гг. было ясно, что тот антисоветский курс, который интеллигенция с восторгом поддержала, прежде всего уничтожит сам смысл ее собственного существования. Об этом предупреждали довольно внятно — никому из сильных мира сего в разрушенной России не будет нужна ни наука, ни культура. Нет, этого разумного страха не было, и сегодня деятели культуры и гордая Академия наук мычат, как некормленная скотина: «Дай поесть!».
   Речь идет о страхе внушенном, бредовом, основания которого сам трясущийся интеллигент не может объяснить. В него запустили идею-вирус, идею-матрицу, а он уже сам вырастил какого-то монстра, который лишил его способности соображать. Вот, большинство интеллигенции в 1996 г. проголосовало за Ельцина (особенно красноречива позиция научных городков). Социологи, изучавшие мотивы этого выбора, пришли к выводу: в нем доминировал страх — перед Зюгановым! Никаких позитивных причин поддержать Ельцина у интеллигенции уже не было. Полностью растоптан и отброшен миф демократии. Нет никаких надежд просочиться в «наш общий европейский дом». Всем уже ясно, что режим Ельцина осуществляет демонтаж промышленности и вообще всех структур современной цивилизации, так что шансов занять высокий социальный статус (шкурные мотивы) интеллигенция при нем не имеет.
   Если рассуждать на холодную голову, то овладевшая умами образованных людей вера («Придет Зюганов и начнет всех вешать») не может быть подтверждена абсолютно никакими разумными доводами, и этих доводов в разговорах получить бывает невозможно. Более того, когда удается как-то собеседника успокоить и настроить на рассудительность, на уважение к законам логики, он соглашается, что никакой видимой связи между сталинскими репрессиями и Зюгановым не только нет, а более того, именно среди коммунистов сильнее всего иммунитет к репрессиям. Тем не менее, предвыборная стратегия Ельцина, основанная на страхе, оказалась успешной.
   Если бы этот страх лишь грыз и мучил душу интеллигента, его можно было бы только пожалеть. Но психоз стал политической силой, потому что ради избавления от своего комплекса интеллигенция посчитала себя вправе не жалеть никого. Поддержать такие изменения в стране, которые причиняют несовместимые с жизнью страдания огромному числу сограждан. Видя воочию эти страдания, антисоветская интеллигенция, тем не менее, поддерживает причиняющий эти страдания режим, оправдывая это единственно своим избавлением от самой же созданного страшного привидения.
   Одним из важных мотивов в антисоветских стенаниях элитарной интеллигенции был, как ни странно, чисто шкурный — «при советской власти нам недоплачивали!». Странно было именно то, что эти жалобы очень сочувственной воспринимались массовым сознанием — такова была любовь к народным артистам и поэтам.
   В среде научной интеллигенции эта тема тоже муссировалась, но с гораздо меньшим успехом. В лаборатории иногда кто-нибудь заводил такие речи: «Помнишь, стажер у нас был из Штатов, тупой такой? Вот, получает 30 тыс. долларов в год. А ты бы сколько там получал?» Это были странные речи. Казалось бы, какая связь? То Штаты, а то тут. Разные страны, разные деньги, разный хлеб, все разное. Нелепо вырывать какой-то один элемент и его сравнивать. Ответишь в таком духе, собеседник сразу меняет тему разговора, не спорит. Но, видимо, кружки единомышленников на этот счет складывались уже с 60-х годов, и между собой часть ученых эту тему мусолила. Удивительно несистемное мышление. Скажи прямо: нравится мне в США, а тут не нравится!
   Но все же, по моим оценкам, среди ученых большого распространения шкурный мотив не имел. В среде художественной интеллигенции — другое дело. И когда во время перестройки наши таланты заговорили об этом сокровенном, ушам своим трудно было поверить. Какими обделенными они предстали! И самое поразительное, что они скрупулезно высчитывали, сколько им советская власть недоплатила — но чудесным образом забывали о том, что она им дала и каков был уровень потребления у них по сравнению с работниками других профессий.
   Помню, выступала по телевидению Мария Миронова. Мне она всегда казалась посредственной артисткой, которая где-нибудь в Голливуде вообще бы перебивалась с хлеба на квас. Но почему-то перестроечная закулиса сделала из нее и Андрея Миронова каких-то символических гениев, и экран для ее рассуждений предоставлялся очень часто. Она и подняла эту больную тему — как советская власть держала великих артистов в черном теле и безжалостно вырывала у них кусок хлеба, заработанный большим нервным напряжением и вдохновением.
   М.Миронова говорила о себе, но выходило, будто она выражает мнение всего своего цеха (в чем я искренне сомневаюсь). Но весь ее рассказ был удивительно противоречив (вот уж некогерентность в чистом виде). Перед тем как начать свою песню о «черном теле» и низких доходах, она со вкусом и даже со страстью рассказывала о том, что собрала одну из лучших в мире коллекций фарфора — такое у нее было увлечение. Казалось бы, она должна была бы смекнуть, что бесплатно антикварные фарфоровые вазы нигде в мире не даются, даже таким актрисам, как она. Значит, были у нее при советской власти денежки.
   В 80-е годы моя семья снимала дачу в очень хорошем месте недалеко от Москвы, и мы ходили на речку мимо дачи М.Мироновой. Полгектара прекрасной земли, дом с газом, телефоном, канализацией и т.д., к дому асфальтированное шоссе. Да и в Москве квартира, судя по телепередаче, незаурядная. Об этих мелочах, полученных от государства, артистка вообще забыла упомянуть. Они ею были получены как бы из воздуха, как часть природы, по какому-то высшему праву. Спасибо, мол, за то, что вы есть. А на самом деле это была именно плата, и очень немаленькая.
   Но с Мироновой много требовать и не приходится. А вот, в июле 1999 г. в передаче «Тихий дом» (с С.Шолоховым) откровенничает моя любимая певица, замечательный наш голос — Елена Образцова (Лауреат Ленинской и Государственной премий, Герой Социалистического Труда). Она ударилась в философию и стала рассуждать о роли счастья и страдания в творчестве: «Один момент в жизни сделал меня счастливой — это ненависть». Ведущий состроил удивленное лицо: мол, как так? И певица поведала ужасную историю. Она договорилась с Аббадо участвовать в записи «Реквиема» Моцарта. Приехала в Милан и узнает, что эту партию дали другой певице. Почему? Аббадо ей объясняет, что якобы какой-то чиновник из Министерства культуры СССР забыл прислать какую-то телеграмму, необходимую для заключения контракта. Образцова, по ее словам, «была потрясена, возмущена, почувствовала себя абсолютной рабыней» и захотела остаться за границей — она «возненавидела СССР».
   А как же счастье? Оно пришло попозже, вечером, когда она в концерте пела с Аббадо в сцене судилища, где посылала проклятья жрецам — «я проклинала Советскую власть». Проклинала не забывчивого чиновника, не своего друга Аббадо, который поленился позвонить ей, чтобы ликвидировать недоразумение (если только дело и вправду было в телеграмме, а не в обычных артистических интригах). Нет, она проклинала ни много ни мало советскую власть и ненавидела страну. А ведь она прошла типично советский путь в искусство — в провинциальном городе училась петь классические арии во Дворце пионеров.
   Можно бы понять — натура художественная, впечатлительная, был у нее в Милане момент аффекта. Но говорить это через много лет как о важном и дорогом для нее моменте жизни («счастье»), по центральному телевидению всему народу — это какая-то невероятная бесчувственность. Неспособность положить на одни весы свою обиду и свое проклятье. Так же, как говорить о той обиде, какую нанес ей Советский Союз — у нее из квартиры забрали предоставленный ей на время хороший рояль. Поминать это человеку, который на свои доходы мог бы десятки таких роялей купить.
   В целом, жалобы на то, что советский строй их разорил, стали обычными в среде антисоветской элиты. Кстати, на этом свихнулись, в общем, вовсе не та небольшая часть советского общества, чьи деды или отцы действительно что-то потеряли вследствие установления советского строя. У тех как раз мысли о возможном богатстве имели элегический характер (как у моего товарища по парте, дедушка которого имел свечной заводик). Они не становились частью политического проекта. Расщепление сознания произошло скорее у тех, кто мечтал о богатстве как избавлении от комплекса неполноценности и кого советский строй как раз поднял из низов — но поднял не настолько, чтобы утолить этот комплекс. Да ведь есть люди, у которых этот комплекс неутолим.
   Эту странность замечали даже иностранные «натуралисты», нахлынувшие в Москву с приходом Горбачева. Американская журналистка М.Фенелли, которая наблюдала перестройку в СССР, отмечает в своих записках: «Интересно, впрочем, что места, где я встречалась со следами германской помощи „голодной перестройке“, были квартиры вполне благополучных деятелей либерального истеблишмента, нуждающихся, на мой взгляд, скорее в рекомендациях Поля Брэгга [Известный американский диетолог, борец с ожирением]… Все они очень любят жаловаться на разорившее их прошлое, однако трудно понять, каким образом Троцкий или Ленин помешали Гавриилу Попову, черноморскому греку из небогатой семьи, при последних коммунистических правителях подняться к видным постам в научной элите» («Век ХХ и мир», 1991, № 6). Вообще, приход к власти людей мелочных и озлобленных — большая трагедия для страны.
   Но все же тот факт, что очень многие из элитарной художественной интеллигенции, особенно из сферы кино, театра и музыки, активно выступили как проводники антисоветской идеологии, еще не нашел хорошего объяснения. Есть много частных причин, которые пока что не складываются в целостную систему. Шкурные мотивы — одна из таких причин. Есть и другие столь же невинные причины — лицедеи, говорят, и не должны иметь убеждений, иначе они не смогут перевоплощаться. А так как этот профессиональный цех изначально возник для услужения платежеспособной публики, то концентрация денег именно в руках антисоветской части общества заставляет артистов приспособиться к ее запросам.
   Я думаю, этот фактор можно принять во внимание как общий фон, но он вряд ли может быть решающим для артистической верхушки — людей типа М.Ульянова и Э.Рязанова, М.Захарова или Н.Михалкова. Они уже вообще чувствуют себя на вершине, с которой сбросить невозможно, да и с деньгами у них, думаю, вопрос решен. Мне кажется, важная причина таится как раз в том, что вызывает удивление многих — эти артисты порождены советским строем. Людей удивляет, как же они могут его так ненавидеть, если они — его порождение, если они получили свой статус и множество благ именно от этого строя.
   Если присмотреться к творческой судьбе особенно страстных ненавистников советского строя, то можно заметить, что у всех у них, ставших известными и любимыми художниками в советское время, с падением СССР вдруг как будто кто-то вынул из души творческий аппаратик. То, что они теперь производят на свободе и при «своей» власти, оставляет гнетущее ощущение полного творческого бессилия. Это само по себе — необычное и важное явление в культуре.
   Э.Рязанов, снимавший в советское время гармоничные и остроумные фильмы, с тонкими ассоциациями и многослойной мыслью, вдруг, перейдя открыто в антисоветский лагерь, стал раз за разом выдавать тупую, натужную и бестактную муру. Как может произойти такой моментальный распад? В Новый год (2001) по разным каналам телевидения одновременно передавали разные фильмы Рязанова — он же придворный режиссер. Можно было сравнить «Иронию судьбы» и «Загнанные клячи». Какой контраст! О Н.Михалкове и А.Кончаловском и говорить нечего, такое мурло из них вылезло, какого никто не ожидал.
   На мой взгляд, дело в следующем. В ходе культурного строительства в СССР была создана целая индустрия, производящая «продукты культуры», и такая же индустриальная система подбора и подготовки кадров. Обширная категория людей обладает хорошими способностями для художественного творчества по жесткому заказу, "в рамках системы". Эта система должна задать им главные, «высокие» идеи и общий пафос (идеологическую базу), а также установить эффективный контроль (цензуру). В этих условиях Э.Рязанов снимет фильм «Берегись автомобиля», а А.Кончаловский фильм «Первый учитель» — шедевры мирового кино.
   Как только эта система рушится и эти люди остаются без заданных идей и без цензуры, а вынуждены вынимать высокие идеи (сверхзадачу) из своей собственной души, сами устанавливать для себя этические и эстетические рамки и нормы, то оказывается, что на выполнение таких задач их душа не способна. И при всем их мастерстве на уровне малых задач, они не могут создать этически приемлемое и художественно целостное произведение — не могут они быть художниками без художественного совета и без цензуры.
   Почему же эти люди возненавидели советский строй, при котором они как раз и могли состояться как художники? Потому, что их сожрал комплекс неполноценности. После первых своих успехов и премий они, по недостатку ума, приписали всю заслугу себе лично. может быть, даже в душе посмеялись над цензурой, которую они обвели вокруг пальца — не заметили, что шли на помочах этой цензуры. Но с возрастом все умнеют, и они стали в душе понимать, что сами по большому счету бесплодны, а творчески продуктивны только в составе большой бригады.
   Для доброго и веселого человека в таком открытии, которое почти каждый из нас в какой-то момент делает, нет никакой трагедии. А люди типа М.Ульянова или Э.Рязанова, наоборот, возненавидели ту почву, которая их питала. Эта ненависть лишь усугубилась оттого, что они остались в дураках (в творческом плане) — новый строй, одной ногой стоящий на воровстве, в принципе не может служить для художника источником большой идеи. Что-то позитивное, какой-то ницшеанский пафос «сверхчеловека» еще можно найти на Западе, у идеологов «золотого миллиарда», но туда наших экс-советских мэтров не берут уже по возрасту. Загнанные клячи!
   Вот они в злобе и грызут уже мертвую руку, которая их кормила — грызут и мажут своей слюной образ советской страны, «где они жили, как пила на суку».
   Кстати сказать, они и как глашатаи антисоветизма быстро теряют ценность. Один из собеседников в Интернете отметил эту парадоксальную вещь — антисоветский пафос Ахмадулиной и Плисецкой оказывает действие только на советских людей. Новое поколение, не прошедшее советскую школу и не воспринявшее советскую культуру, к ним будет глухо, потому что оно не будет читать стихов Ахмадулиной и любить «Умирающего лебедя» Плисецкой. Кто это такие, что за чувихи? Пила на суку!
 
Принижение проблем.
 
   Следующая, но тесно связанная с первыми методологическая особенность антисоветского проекта заключается в смешении ранга проблем, о которых идет речь. Здесь как раз наблюдается, скорее, принижение проблемы, представление ее как простого и очевидного улучшения некоторой стороны жизни. Как говорится, проблему выбора пути подменяли проблемой технического решения. Говорили не «куда двигаться», а «каким транспортом» и «с какой скоростью».
   В идеологическом плане этот прием оказался исключительно эффективен — ведь советские люди так и не успели понять, что под разговоры об «улучшениях» и «перестройке» выполнялся проект изменения общественного строя и разрушения страны. Меняли отношения собственности, а значит, всю систему распределения общественного богатства, а говорили о том, что приватизация — всего лишь средство повысить эффективность производства. Вводят частную собственность на землю, меняя весь образ жизни и культуру народа, а говорят о благах получения кредита под залог. Как ни прискорбно, но тех, кто ход событий оценил верно, было очень и очень мало.
   На личной судьбе «шестидесятников» этот изъян методологии никак не сказался — практически все они хорошо устроены при новом режиме, и лишь единицы признают, что они фатально и трагически ошиблись (их выставляют чудаками). Но эта нечувствительность к фундаментальным вопросам, нежелание различать категории выбора и решения унаследованы массовым сознанием, в том числе у нынешней молодежи. Это резко затрудняет возможность выработки разумного проекта выхода из кризиса.
   Ведь каждый человек обязан разобраться в своих собственных идеалах и интересах, и фундаментальные проблемы бытия он обязан и может освоить, не имея специального знания. Из своих идеалов и интересов можно вывести весьма четкую позицию — ведь в большинстве случаев речь идет не о технических решениях, а о выборе. А тут как раз нужны не знания ученого, а интегральное мышление «кухарки». Главная диверсия «шестидесятниками» была совершена не в сфере знания, а в методологии понимания людьми самых простых и фундаментальных для их жизни вещей. Поразительно, например, как легко сейчас уводят людей от причин вымерзания Приморья и от размышлений об абсолютно очевидной общей тенденции. Никто даже не замечает, что Приморье вымерзает при парализованном производстве, на которое в норме уходит две трети энергоресурсов. О каком же экономическом росте вообще может идти речь? Уж тут-то люди могли бы сделать ряд категорических утверждений просто на уровне здравого смысла — но этого нет. Ищут виноватого — Наздратенко, Чубайса, Черепкова…
   За последние десять лет мы наблюдали большую культурную аномалию: готовится фундаментальное изменение всего социального порядка, которое обязательно затронет благополучие каждого человека, но люди не видят этого и не подсчитывают в уме баланс возможных личных выгод и потерь от этого изменения. Вот опрос ВЦИОМ, выясняющий отношение людей к ваучерной приватизации 1992-1993 гг. Да, отношение скептическое, подавляющее большинство в нее не верило с самого начала и тем более после проведения. Но при опросе 64% опрошенных ответили: «Эта мера ничего не изменит в положении людей». Это — поразительное, необъяснимое отсутствие дара предвидения. Как может приватизация всей государственной собственности и прежде всего практически всех рабочих мест ничего не изменить в положении людей! Как может ничего не изменить в положении людей массовая безработица, которую те же опрошенные предвидели как следствие приватизации!
   И это состояние устойчиво, его специально поддерживают с помощью СМИ. Сейчас через Думу провели, для привыкания, Земельный Кодекс в его смягченном виде — изъяв из него вопрос о купле-продаже сельскохозяйственных угодий. Речь в нем идет о земле в городах. Но, казалось бы, это должно было заставить задуматься горожанина — как отзовется на нем лично превращение в товар городской земли? Одно дело — земля есть общенародная собственность, переданная в распоряжение государству, а ты лично — ее частичный собственник. Другое дело — она будет продаваться тем, у кого больше денег. Разница в твоем положении огромная. Нет, никто об этом не думает, даже не может сформулировать проблему. Никто не представляет себе, как это повлияет, например, на цену жилплощади, на облик города, на судьбу зеленых насаждений, которые окружают его дом. Люди даже не понимают, почему это на Западе дома строят впритык, без всякого зазора между ними — а у нас между корпусами иной раз целый лес вырастает.
   Когда принимали Кодекс, я разговорился с соседом по автостоянке около дома — наши «ракушки» стоят рядом. Ему нравится Хакамада, а за ней и Земельный Кодекс. Ну что ж, говорю я ему, скоро продадут землю под твоей «ракушкой». Он поразился: как это возможно! Почему же невозможно, если в нашем районе, как говорят, земля будет стоить 4 тыс. долларов за кв. метр? Вместо всех этих ракушек как раз под жилой дом землю продадут — разве не за этим Кодекс проталкивали? Он перепугался и стал рассуждать. Есть, мол, генеральный план, тут дома быть не должно, это место для стоянок.
   Ну, говорю, у нас теперь не плановое хозяйство, нам советский план не указ. Но пусть хотя бы и для стоянок. Ведь земля теперь — товар. Почему же ты захапал себе 20 кв. м. под «ракушку»? Теперь муниципалитет должен эти метры «выбросить на рынок» — кто больше предложит, тот их и получит. А ты, пенсионер, сколько можешь предложить? Сто рублей? Вон у нас в подъезде Федька все время чертыхается — свой «джип» оставляет на улице, и всю ночь его сигнализация орет. Он сразу 5 тысяч долларов выложит за эту землю — тогда иди к Хакамаде, жалуйся. Приуныл мой приятель: «Не осмелятся они так сразу». Да, сразу, может, и не осмелятся, годик подождут, но дело-то не в этом. Дело в том, что этот умный старый человек, радуясь новому Кодексу о земле, не мог связать простейшие вещи — свое прежнее право на эту землю и утрату этого права, когда земля станет товаром.
   В нашей дискуссии в Интернете один собеседник выводит крах советского строя из низкой эффективности плановой экономики по сравнению с рыночной. Ясно, что «экономическая эффективность» — показатель формальный и относительный, появился он исторически очень недавно. Значит, нельзя его класть в основу оценки всего жизнеустройства, тут надо искать показатели более фундаментальные.
   И сам же этот собеседник вдруг вскользь упомянул интегральный «натуральный» показатель — как хозяйство защищает людей от главных источников страданий (угроз). Упомянул, но встроить его в шкалу приоритетов не может — мешает инерция, заданная «шестидесятниками». Разве по этому показателю СССР был «неэффективен»? Достаточно посмотреть на «карту страхов» советского человека — именно главных социальных угроз никто уже в 80-е годы не боялся. Ни голода, ни бедности, ни безработицы, ни государственного или преступного насилия.
   Профессор Мичиганского университета В.Э.Шляпентох (специалист по России и бывший советский социолог, работавший для «Правды») пишет даже не о главных страхах: «Страх за свою жизнь влияет на многие решения россиян — обстоятельство, практически неизвестное в 1960-1980 годах… Судьи боятся, и не без основания, обвиняемых, налоговые инспекторы — своих подопечных, а милиционеры — преступников. Водители смертельно боятся даже случайно ударить другой автомобиль, ибо „жертва“ может потребовать компенсации, равной стоимости новой машины или квартиры»48.
   Имея достаточную закрытость и безопасность, СССР в принципе мог варьировать и темпы обновления производственных фондов, и модернизацию финансовой сферы — все это без катастрофы. Экономический коллапс грозит обществу как раз тогда, когда во весь рост перед людьми встают приоритетные угрозы массовых страданий.
   Если поставить критерий безопасности на подобающее ему приоритетное место, то сразу видно, что источники главных массовых страданий советская плановая система выявляла очень хорошо и реагировала гораздо эффективнее, нежели рыночная. И это — факт эмпирический и проверенный неоднократно в разных условиях. А мы жили в СССР и до сих пор живем в России именно в такой обстановке, что главное для нас — не нюансы быта, а именно фундаментальные источники массовых страданий.
   Человек, способный выстроить шкалу приоритетов, сразу бы сообразил: «Допустим, что во Франции, внутри „золотого миллиарда“, рынок лучше устраняет бытовые неудобства милой француженки, чем устранял бы план. Ну и пусть его. Вы представьте Францию в наших условиях, тогда и сравнивайте. В два счета перейдет на плановую экономику, в этом нет ни малейшего сомнения». Но этой способности людей постепенно лишили.
 
Евроцентризм.
 
   За исключением небольшого числа «антисоветских почвенников», о которых речь пойдет отдельно, «шестидесятники» были сначала ярко выраженными западниками, а затем сдвинулись к евроцентризму — крайней, фундаменталистской идеологии. Отсюда пошла вся космополитическая фразеология вроде «возвращения в цивилизацию», «столбовой дороге цивилизации» и т.д.