Страница:
В заключение речи Карамзин говорил об особенных чертах русского национального характера, который складывался в течение веков, и о необходимости изображения этого характера писателями. Оценивая литературу за полтора десятилетия XIX века, Карамзин оптимистически смотрит на ее дальнейшее движение по пути народности. «Великий Петр, изменив многое, не изменил всего коренного русского: для того ли, что не хотел, или для того, что не мог, ибо и власть самодержцев имеет пределы», – таков первый исходный тезис Карамзина. «Сходствуя с другими европейскими народами, – продолжает он свою мысль, – мы и разнствуем с ними в некоторых способностях, обычаях, навыках, так что хотя и не можно иногда отличить россиянина от британца, но всегда отличим россиян от британцев: во множестве открывается народное». Сразу вслед за этим Карамзин дает свое определение народности литературы: «Сию истину отнесем и к словесности: будучи зерцалом ума и чувства народного, она также должна иметь в себе нечто особенное, незаметное в одном авторе, но явное во многих… Есть звуки сердца русского, есть игра ума русского в произведениях нашей словесности, которая еще более отличится ими в своих дальнейших успехах».
10
С 1804 года Карамзин целиком отдался работе над «Историей государства Российского». Однако и изучение летописей, архивных материалов и книжных источников не оторвало его от современности: внимательно следя за внутренней и внешней политикой Александра, он все больше и больше тревожился за судьбу России. И когда неожиданное обстоятельство (знакомство и беседа с сестрой императора Екатериной Павловной) открыло ему возможность оказать прямое воздействие на Александра, он, верный своей политической концепции просвещенного абсолютизма, не мог ею не воспользоваться. Так появилась «Записка о древней и новой России» (представлена Александру в марте 1811 г.) – сложный, противоречивый, остро политический документ. В нем, собственно, две темы: доказательство (в который уже раз!), что «самодержавие есть палладиум России», и смело высказанная критика правления Александра, утверждение, что для действий правительства характерно пренебрежение к интересам отечества, в результате чего «Россия наполнена недовольными».
Первая тема вылилась в политический, сдобренный историческими экскурсами, урок царю. Уже не прикрываясь «Наказом», а прямо ссылаясь на Монтескье, Карамзин учил, что и как должен делать Александр как самодержец, а чего делать не должен и не смеет. С тех же позиций доказывалось, что у монархии опорой престола является дворянство, и потому недопустимо какое-либо ущемление его прав. В очередной раз доказывает Карамзин необходимость сохранения в России крепостного права, утверждая, «что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, для которой надобно готовить человека исправлением нравственным; а система наших винных откупов и страшные успехи пьянства служат ли к тому спасительным приготовлением?» Подобная сентенция принадлежит помещику. Декабрист Николай Тургенев, ознакомившись с «Запиской», с удивительной точностью передал свое расхождение с Карамзиным: «В этой записке особенно возмутило меня то, что Карамзин выступает здесь иногда как глашатай класса, который в России зовется дворянством (Николай Тургенев. Россия и русские, т. I. М., 1915, стр. 341.).
Первая тема «Записки» не была новой. Карамзин изложил лично царю то, о чем он уже писал неоднократно. Новым было критическое отношение к правлению Александра. В «Записке» впервые гнев сделал перо Карамзина злым и беспощадным.
Опираясь на факты, он рисует безрадостную картину внешнеполитического положения России, доведенной глупой дипломатией до унижения; подробно анализирует беспомощные попытки правительства решить важные экономические проблемы. Карамзин открыто заявляет: «…не будем скрывать зла, не будем обманывать себя и государя». Не желая обманывать, Карамзин резко осуждает последние реформы Александра. Карамзинская критика реформ Александра – Сперанского породила традицию толковать «Записку» как реакционный документ. Между прочим, не кто иной, как барон Корф одним из первых в своем труде «Жизнь графа Сперанского» высказал это так прочно вошедшее в литературу мнение, что «Записка» явилась «итогом толков тогдашней консервативной оппозиции». Это суждение вытекало из реакционных убеждений Корфа, полагавшего, что Александр и Сперанский в данной деятельности «опережали возраст своего народа» (М. Корф. Жизнь графа Сперанского, т. I. СПб., 1861, стр. 143.). Корф сознательно исказил смысл «Записки». Начиная с 1801 года Карамзин публично требовал реформ, подсказывал пути составления новых законов в духе «Наказа», приветствовал Александра за создание комиссии по учреждению новых законов. На манифест об организации министерств Карамзин откликнулся статьей в «Вестнике Европы», в которой, одобряя реформу государственного аппарата, объяснял своим читателям, чего следует ждать от министров и министерств.
В действительности в своей «Записке» Карамзин выступает против тех преобразований, «коих благотворность остается досоле сомнительною». Правительство, например, не развивает школьное образование, не хочет способствовать образованию всех состояний, ориентируясь только на дворянство. Что же предлагает Карамзин? Пусть приглашаются ученые из-за границы, но, главное, надо создать «собственное ученое состояние» из представителей демократических кругов. Карамзин призывает Александра не пожалеть «денег для умножения числа казенных питомцев в гимназиях; скудные родители, отдавая туда сыновей… и призренная бедность через десять – пятнадцать лет произвела бы в России состояние. Смею сказать, что нет иного действительного средства для успеха в сем намерении».
Выступает Карамзин и против реформы министерств, осуществленной Сперанским в 1809 году. Что вызывает его возражения? Бессодержательность и ничтожность реформы. Она, как показывает Карамзин, не преследует никаких государственных задач. «Главную ошибку законодателей сего царствования» он видит «в излишнем уважении форм государственной деятельности». Все подобные действия, заявляет Карамзин, «есть пускать в глаза пыль». Но разве это не справедливо? Касаясь реформ Сперанского, Н. Тургенев отзывался о них почти карамзинскими словами: «…Сперанский слишком придерживался формы… Он предписывал формы деловых бумаг, словом, он, по-видимому, верил во всемогущество приказов, бумажных циркуляров и во всякие формы» (Hиколай Тургенев. Россия и русские, т. I,стр. 384). Критика реформы министерства, бездействия комиссии по составлению законов, политики правительства в области просвещения России была критикой Александра. «Записка» – документ, рассчитанный на одного читателя. Именно ему Карамзин и сказал, что его правление не только не принесло обещанного блага России, но еще более укоренило страшное зло, породило безнаказанность действий чиновников-казнокрадов. Эти страницы нельзя читать без волнения.
Заведенные по западному образцу министерства, говорит Карамзин, стали официальными покровителями взяточников, грабителей, воров и просто дураков, какими являются чиновники империи, от капитан-исправников до губернаторов. Нежелание правительства заниматься интересами народа порождало «равнодушие местных начальников ко всяким злоупотреблениям, грабеж в судах, наглое взяткобрательство капитан-исправников, председателей палатских, вице-губернаторов, а всего более самих губернаторов». Карамзин задаёт вопрос: «…каковы ныне большею частию губернаторы?» И бесстрашно отвечает: «Люди без способностей и дают всякою неправдою наживаться секретарям своим или без совести и сами наживаются. Не выезжая из Москвы, мы знаем, что такой-то губернии начальник глупец – и весьма давно! такой-то грабитель – и весьма давно! Слухом земля полнится, а министры не знают того или знать не хотят!»
Несмотря на монархизм автора «Записки», в ней была запечатлена верная картина бедственного положения России, отданной на откуп губернаторам – глупцам и грабителям, «взяткобрателям» капитан-исправникам и судьям. В «Записке» зло охарактеризованы министры, сказана правда о самом царе, который оказывается, по Карамзину, неопытным, мало смыслящим в политике человеком, любителем внешних форм учреждений и занятым не благом России, а желанием «пускать пыль в глаза». Бедой Карамзина было то, что он не мог извлечь из реального политического опыта нужный урок для себя. Верный своей политической концепции просвещенного абсолютизма, он вновь обращался к Александру, желая внушить ему мысль, что тот должен стать самодержцем по образу и подобию монарха из «Духа законов» Монтескье. Дворянская ограниченность удерживала его на этих позициях и жестоко мстила ему, отбрасывая его все дальше в сторону от все громче о себе заявлявшей революционной России.
«Записка», попав к Александру, вызвала его раздражение. Пять лет своей холодностью Александр подчеркивал, что oн недоволен образом мыслей историка. Только после выхода «Истории государства Российского» в 1818 году Александр сделал вид, что забыл свое неудовольствие «Запиской». Карамзин же, верный прежним политическим убеждениям, вновь стал использовать свое положение для того, чтобы учить царствовать Александра. В 1819 году он написал новую записку – «Мнении русского гражданина», в которой, осуждая царские планы нового вмешательства в польские дела, обвиняет Александра в нарушении долга перед отечеством и народом, указывая, что его действия начинают носить характер «самовластного произвола». «Мнение» было прочитано Александру самим Карамзиным. Завязался долгий и трудный разговор. Александр, видимо, был крайне возмущен историком, а тот, уже более не сдерживая себя, с гордостью заявил ему: «Государь! У вас много самолюбия. Я не боюсь ничего. Мы все равны перед богом. Что говорю я вам, то сказал бы я вашему отцу, государь! Я презираю либералов нынешних, я люблю только ту свободу, которой никакой тиран не может у меня отнять… Я не прошу более вашего благоволения, я говорю с вами, может быть, в последний раз». Придя домой из дворца, Карамзин сделал приписку к «Мнению» – «Для потомства», где рассказал об этой встрече, готовясь, видимо, к любым неожиданностям. Взятый на себя писателем добровольный труд быть советником монарха оказывался бесконечно тяжелым. Что можно было делать дальше, когда, признавался Карамзин, «душа моя остыла?..»
18 декабря 1825 года, через четыре дня после восстания на Сенатской площади, Карамзин написал «Новое прибавление» к «Мнению», где сообщил, что после беседы с Александром в 1819 году он «не лишился его благоволения», чем снова счел нужным воспользоваться. Александр, как понимал Карамзин, «не требовал его советов», но писатель считал своим долгом поучать царя, обращать его внимание на бедствия России, настаивать на исполнении обещания дать твердые законы. Перед лицом потомства Карамзин свидетельствовал: «Я не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой Г(урьевской) системе финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых важных сановников, о министерстве просвещения или затмения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию, о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа, наконец о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные».
Таково последнее горькое признание Карамзина о своих взаимоотношениях с Александром. До конца дней своих он мужественно учил царя, давал советы, выступал ходатаем за дела отечества, и все безрезультатно! Александр, заявляет Карамзин, слушал его советы, «хотя им большею частию и не следовал». Писатель-историк и гражданин, Карамзин добивался доверия и милости царя, одушевляемый «любовью к человечеству», но «эта милость и доверенность остались бесплодны для любезного отечества».
Исторически справедливая оценка места и роли Карамзина в литературном движении первой четверти XIX столетия возможна только при понимании сложности его идеологической позиции, противоречий между субъективными намерениями писателя и объективным звучанием его произведений. Во многой поучительно для нас в этом отношении восприятие Карамзина Герценом. Карамзин для него – писатель, который «сделал литературу гуманною», в его облике он чувствовал «нечто независимое и чистое». Его «История государства Российского» – «великое творение», она «весьма содействовала обращению умов и изучению отечества».
Но, с другой стороны, «можно было заранее предсказать, что из-за своей сентиментальности Карамзин попадется в императорские сети, как попался позже поэт Жуковский». Возмущаясь деспотизмом, стремясь облегчить тяготы народа, советуя царю, Карамзин оставался верным идее, что только самодержавная власть принесет благо России. А «идея великого самодержавия, – с гневом писал Герцен, – это идея великого порабощения» (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30 томах, т. VII, стр. 190-192.).
Видевший чудовищные пороки александровского самодержавия, Карамзин в то же время с позиций реакции осудил декабристов, поднявших восстание, В последний год жизни ему покровительствовал Николай I.
11
Двадцать один год работал Карамзин над «Историей государства Российского» – с 1804 по январь 1826 года, когда началась болезнь, оказавшаяся роковой. 21 мая он умер. «История» не была завершена. Неоконченный двенадцатый том обрывался фразой: «Орешек не сдавался…»
До 1816 года Карамзин жил уединенно в Москве или в Подмосковье, занятый своим трудом. Десять лет он практически не участвовал в литературно-общественной жизни. К декабрю 1815 года были закончены первые восемь томов, которые историк счел возможным издать. Официальное положение историографа обязывало представить труд Александру. 2 февраля
1816 года Карамзин прибыл в Петербург. Но император был злопамятен: он не забыл «Записки о древней и новой России» и не принял Карамзина. Полтора месяца жил Карамзин в столице, унижаемый и оскорбляемый царем. «Я только что не дрожал от негодования при мысли, что меня держат здесь бесполезно и почти оскорбительным образом… – писал он Дмитриеву. – Меня душат здесь, – под розами, но душат» (Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Материалы для биографии. С примечаниями и объяснениями М. Погодина, ч. II. М., 1866, стр. 147.). Наконец ему подсказали, что необходимо сходить на поклон к Аракчееву. Возмущенно отказавшись поначалу, Карамзин вынужден был нанести визит всесильному временщику. На другой же дань Карамзина принял Александр – и разрешение на издание «Истории» было получено.
Печатание затянулось на два года; только в феврале 1818 года восемь томов «Истории» вышли в свет. Успех превзошел всякие ожидания: многотомное сочинение с научным заглавием, изданное тиражом в три тысячи экземпляров, восемь томов прозы в пору торжества поэтических жанров разошлись зa один месяц. В конце того же года начало выходить второе издание. Образованная Россия жадно принялась читать «Историю». Вхождение Карамзина в литературу 10-х годов XIX века оказалось триумфальным.
но «Историю» не только читали и хвалили – она вызвала оживленные, страстные споры, ее осуждали. Год издания «Истории» – год собирания сил передовой России; дворянские революционеры готовились к борьбе с самодержавием; в это время был поставлен вопрос об освобождении бедствующего в неволе крепостного крестьянина. В «Истории» же Карамзин, верный своим убеждениям, писал, что только самодержавие благодетельно для России. Столкновение передовой России с Карамзиным было неизбежно. Будущие декабристы не желали считаться со всем богатством содержания огромного сочинения и справедливо восстали против его политической идеи, которая с особой четкостью была выражена в предисловии и в письме-посвящении «Истории» Александру. Никита Муравьев в специальной записке подверг анализу предисловие, посвящение и первые главы первого тома, сурово осудив политическую концепцию их автора. Свою записку Муравьев показал Карамзину, который, познакомившись с нею, дал согласие на ее распространение.
А Карамзин продолжал работать и с воодушевлением принялся за девятый и десятый томы, посвященные царствованиям Ивана Грозного и Бориса Годунова. Не меняя своих идейных позиций, Карамзин не остался глух к бурным политическим событиям 1819-1820 годов и изменил акценты в «Истории» – в центре внимания писателя теперь оказались самодержцы, отступившие от своих высоких обязанностей, ставшие на путь самовластия, тирании и деспотизма. Стараясь в первых томах следовать примеру летописцев – описывать, но не судить, Карамзин в девятом и десятом томах пошел вслед за римским историком Тацитом, беспощадно осудившим тиранов.
Девятый том вышел в 1821 году. Он произвел еще большее впечатление, чем первые восемь. Теперь главными почитателями Карамзина стали декабристы: они сразу поняли огромное политическое значение сочинения, красноречиво показывавшего все ужасы неограниченного самодержавия. Никогда еще русская книга не читалась с таким энтузиазмом, как девятый том «Истории». По свидетельству декабриста Н. Лорера, «в Петербурге оттого такая пустота на улицах, что все углублены в царствование Иоанна Грозного» (Н. Лорер. Записки декабриста. М., 1931, стр. 67.). Дворянско-аристократические круги, связанные с двором, забили тревогу. Карамзина обвиняли в том, что он помог народу догадаться, что между русскими царями были тираны. Декабристы спешили использовать это сочинение в своих агитационных целях. Рылеев, прочтя девятый том, с восхищением писал: «Ну, Грозный, ну, Карамзин! – не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита» (К. Рылеев. Полное собрание стихотворений. Издательство писателей в Ленинграде, 1934, стр. 418.). Используя материалы девятого тома, Рылеев начал писать ряд новых произведений – исторические думы, посвятив первую Курбскому. «История» Карамзина дала много сюжетов Рылееву, подсказала пути художественного изображения некоторых исторических характеров (например, психологизм образа Годунова). Пристальное и глубокое внимание к «Истории» теперь проявил Пушкин.
Споры вокруг «Истории», противоречивые оценки нового сочинения Карамзина, шумный успех у публики, пристальное внимание к нему литераторов – все это объективно свидетельствовало о том, что последний труд Карамзина был нужным произведением, что в период с 1818 по 1826 год, еще при жизни автора, он сыграл важную, совершенно особую, еще малоизученную роль в литературной жизни. То, что было очевидным для современников, что многократно подтверждал Белинский («История» «навсегда останется великим памятником русской литературы»), оказалось утраченным в последующее время. Как-то получилось, что «История государства Российского» выпала из истории литературы. Литературоведы изучают лишь творчество Карамзина 1790-х годов. Многотомное сочинение как бы перешло в ведение историков. Его же изучение они подменили повторением декабристских резко критических оценок политической концепции «Истории».
Пушкин первым пересмотрел свой взгляд на «Историю». В 1826 году он высказал новое и глубокое суждение об этом сочинении и попытался объяснить, как отрицание передовой Россией политической концепции Карамзина привело к недооценке всего действительно огромного содержания многотомного труда честного писателя. Сочинение Карамзина, по Пушкину, было новым открытием для всех читателей. «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили». Но, с горечью свидетельствует Пушкин, несмотря на такую популярность «Истории», «у нас никто не в состояньи исследовать огромное создание Карамзина – зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам… Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения. Они забывали, что Карамзин печатал «Историю» свою в России; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Он рассказывал со всею верностью историка, он везде ссылался на источники – чего же более требовать было от него? Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека» (А. С. Пушкин. Полное собр. соч. в 10 томах, т. VIII. М.-Л., изд-во АН СССР, 1949, стр. 67-68.). Упрек Пушкина, что «огромное создание» Карамзина не исследовано, звучит современно и обращен прежде всего к историкам литературы.
«Русское самодержавие, – признают современные историки, – некогда сыгравшее прогрессивную роль в историческом процессе, способствовавшее объединению основной государственной территории России и сплочению в единое государственное целое разрозненных русских феодальных земель, а позже выступившее в лице Петра I инициатором важных государственных реформ, к изучаемому нами времени (царствование Александра I. – Г. М.) уже давно потеряло свою прогрессивную историческую силу» (История СССР, т. II Под ред. М. В. Нечкиной. М., Госполитиздат, 1949, стр. 42.). Принципиальной и непоправимой ошибкой Карамзина и было абсолютизирование этой относительно прогрессивной роли самодержавия. Ему казалось, что история России подтверждает концепцию просветителей, и если когда-то самодержавие было прогрессивным, то его следует сохранить и впредь. Но Карамзин не просто хотел еще раз повторить то, о чем он уже писал неоднократно. Его «История» должна была учить сограждан и царя.
«Простого гражданина», по мнению Карамзина, понимание опыта истории «мирит… с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках» (H. M. Карамзин. История государства Российского, т. I. СПб., 1818, стр. IX.). Отрицая революционный путь, не доверяя творческой энергии народа, Карамзин, естественно, подчеркивал, что гражданин из истории поймет, что все нужное для развития России и для его частного блага исходит из рук монарха. Но история должна учить и царей. «Правители и законодатели, – пишет он, – действуют по указаниям истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей». На примерах правления русских монархов Карамзин хотел учить царствовать. Признавая право монарха «обуздывать» «мятежные страсти», он подчеркивает, что это обуздание должно осуществляться во имя учреждения такого порядка, где можно было бы «согласить выгоды людей и даровать им всевозможное на земле счастие» (Там же.). Урок царю приобретал остро политический, злободневный характер, когда на многочисленных примерах Карамзин показывал, как легко, просто, и, главное, часто русские самодержцы отступали от своих высоких обязательств, как они становились самовластными правителями, предавая интересы отечества и сограждан, как на долгие годы в России утверждался кровавый режим деспотизма. Девятый и десятый томы – пример такого остро злободневного политического урока, который воспринимался читателями, в силу объективного содержания собранных писателем фактов, вне зависимости от общей монархической концепции всего сочинения.
Но содержание многотомной «Истории» этим далеко но исчерпывалось. Пушкин первым сказал, что «несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия красноречиво» опровергаются «верным рассказом событий». Эти слова Пушкина следует понимать в том смысле, что суждения Карамзина о самодержавии не покрывают всего огромного содержания «Истории», что многотомный труд не сводился к доказательству тощего политического тезиса, что было в нем что-то такое, за что можно было Карамзина назвать «великим писателем», за что следовало ему сказать «спасибо». О том же писал Белинский: «…Карамзин не одного Пушкина – несколько поколений увлек окончательно своею «Историею государства Российского», которая имела на них сильное влияние не одним своим слогом, как думают, но гораздо больше своим духом, направлением, принципами. Пушкин до того вошел в ее дух, до того проникнулся им, что сделался решительным рыцарем «Истории» Карамзина…» (В. Г. Белинский. Полное собр. соч., т, VII. М., изд-во АН СССР, 1955, стр. 525.). Ясно, что когда Белинский писал о «духе», «направлении» и «принципах» «Истории», он подразумевал не политическую концепцию Карамзина, а что-то другое, более важное и значительное. Что же именно? Чем была дорога «История» Карамзина не только читателям, но и писателям – Пушкину, Белинскому?
«История» – произведение художественное, оттого его содержание шире, богаче научного сочинения, оно запечатлело не только политический идеал Карамзина, но и его художественную концепцию национального русского характера, русского народа, его патриотическое чувство к отечеству, ко всему русскому. В жанровом отношении «История» Карамзина – новое явление: она не была научным сочинением и не походила на привычные жанры классицизма и сентиментализма. Карамзин искал своего пути. Для него теперь было главным стремление «изображать действительный мир». Обращение к истории убедило его, что реальная жизнь нации исполнена истинной поэзии. Значит, следовало быть точным прежде всего. Отсюда стремление Карамзина-художника ссылаться на источник – летопись, документ, мемуары. Карамзин собрал и систематизировал тысячи фактов, причем из них много новых, им лично обнаруженных в летописных источниках; опираясь на все предшествовавшие материалы, он дал связное изложение хода истории России за несколько веков; наконец, он снабдил свое сочинение ценнейшими примечаниями, в которых использовал документы, впоследствии погибшие, – все это придавало произведению Карамзина научную ценность и научный интерес. Рассмотрение «Истории государства Российского» русской историографией закономерно.
10
С 1804 года Карамзин целиком отдался работе над «Историей государства Российского». Однако и изучение летописей, архивных материалов и книжных источников не оторвало его от современности: внимательно следя за внутренней и внешней политикой Александра, он все больше и больше тревожился за судьбу России. И когда неожиданное обстоятельство (знакомство и беседа с сестрой императора Екатериной Павловной) открыло ему возможность оказать прямое воздействие на Александра, он, верный своей политической концепции просвещенного абсолютизма, не мог ею не воспользоваться. Так появилась «Записка о древней и новой России» (представлена Александру в марте 1811 г.) – сложный, противоречивый, остро политический документ. В нем, собственно, две темы: доказательство (в который уже раз!), что «самодержавие есть палладиум России», и смело высказанная критика правления Александра, утверждение, что для действий правительства характерно пренебрежение к интересам отечества, в результате чего «Россия наполнена недовольными».
Первая тема вылилась в политический, сдобренный историческими экскурсами, урок царю. Уже не прикрываясь «Наказом», а прямо ссылаясь на Монтескье, Карамзин учил, что и как должен делать Александр как самодержец, а чего делать не должен и не смеет. С тех же позиций доказывалось, что у монархии опорой престола является дворянство, и потому недопустимо какое-либо ущемление его прав. В очередной раз доказывает Карамзин необходимость сохранения в России крепостного права, утверждая, «что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, для которой надобно готовить человека исправлением нравственным; а система наших винных откупов и страшные успехи пьянства служат ли к тому спасительным приготовлением?» Подобная сентенция принадлежит помещику. Декабрист Николай Тургенев, ознакомившись с «Запиской», с удивительной точностью передал свое расхождение с Карамзиным: «В этой записке особенно возмутило меня то, что Карамзин выступает здесь иногда как глашатай класса, который в России зовется дворянством (Николай Тургенев. Россия и русские, т. I. М., 1915, стр. 341.).
Первая тема «Записки» не была новой. Карамзин изложил лично царю то, о чем он уже писал неоднократно. Новым было критическое отношение к правлению Александра. В «Записке» впервые гнев сделал перо Карамзина злым и беспощадным.
Опираясь на факты, он рисует безрадостную картину внешнеполитического положения России, доведенной глупой дипломатией до унижения; подробно анализирует беспомощные попытки правительства решить важные экономические проблемы. Карамзин открыто заявляет: «…не будем скрывать зла, не будем обманывать себя и государя». Не желая обманывать, Карамзин резко осуждает последние реформы Александра. Карамзинская критика реформ Александра – Сперанского породила традицию толковать «Записку» как реакционный документ. Между прочим, не кто иной, как барон Корф одним из первых в своем труде «Жизнь графа Сперанского» высказал это так прочно вошедшее в литературу мнение, что «Записка» явилась «итогом толков тогдашней консервативной оппозиции». Это суждение вытекало из реакционных убеждений Корфа, полагавшего, что Александр и Сперанский в данной деятельности «опережали возраст своего народа» (М. Корф. Жизнь графа Сперанского, т. I. СПб., 1861, стр. 143.). Корф сознательно исказил смысл «Записки». Начиная с 1801 года Карамзин публично требовал реформ, подсказывал пути составления новых законов в духе «Наказа», приветствовал Александра за создание комиссии по учреждению новых законов. На манифест об организации министерств Карамзин откликнулся статьей в «Вестнике Европы», в которой, одобряя реформу государственного аппарата, объяснял своим читателям, чего следует ждать от министров и министерств.
В действительности в своей «Записке» Карамзин выступает против тех преобразований, «коих благотворность остается досоле сомнительною». Правительство, например, не развивает школьное образование, не хочет способствовать образованию всех состояний, ориентируясь только на дворянство. Что же предлагает Карамзин? Пусть приглашаются ученые из-за границы, но, главное, надо создать «собственное ученое состояние» из представителей демократических кругов. Карамзин призывает Александра не пожалеть «денег для умножения числа казенных питомцев в гимназиях; скудные родители, отдавая туда сыновей… и призренная бедность через десять – пятнадцать лет произвела бы в России состояние. Смею сказать, что нет иного действительного средства для успеха в сем намерении».
Выступает Карамзин и против реформы министерств, осуществленной Сперанским в 1809 году. Что вызывает его возражения? Бессодержательность и ничтожность реформы. Она, как показывает Карамзин, не преследует никаких государственных задач. «Главную ошибку законодателей сего царствования» он видит «в излишнем уважении форм государственной деятельности». Все подобные действия, заявляет Карамзин, «есть пускать в глаза пыль». Но разве это не справедливо? Касаясь реформ Сперанского, Н. Тургенев отзывался о них почти карамзинскими словами: «…Сперанский слишком придерживался формы… Он предписывал формы деловых бумаг, словом, он, по-видимому, верил во всемогущество приказов, бумажных циркуляров и во всякие формы» (Hиколай Тургенев. Россия и русские, т. I,стр. 384). Критика реформы министерства, бездействия комиссии по составлению законов, политики правительства в области просвещения России была критикой Александра. «Записка» – документ, рассчитанный на одного читателя. Именно ему Карамзин и сказал, что его правление не только не принесло обещанного блага России, но еще более укоренило страшное зло, породило безнаказанность действий чиновников-казнокрадов. Эти страницы нельзя читать без волнения.
Заведенные по западному образцу министерства, говорит Карамзин, стали официальными покровителями взяточников, грабителей, воров и просто дураков, какими являются чиновники империи, от капитан-исправников до губернаторов. Нежелание правительства заниматься интересами народа порождало «равнодушие местных начальников ко всяким злоупотреблениям, грабеж в судах, наглое взяткобрательство капитан-исправников, председателей палатских, вице-губернаторов, а всего более самих губернаторов». Карамзин задаёт вопрос: «…каковы ныне большею частию губернаторы?» И бесстрашно отвечает: «Люди без способностей и дают всякою неправдою наживаться секретарям своим или без совести и сами наживаются. Не выезжая из Москвы, мы знаем, что такой-то губернии начальник глупец – и весьма давно! такой-то грабитель – и весьма давно! Слухом земля полнится, а министры не знают того или знать не хотят!»
Несмотря на монархизм автора «Записки», в ней была запечатлена верная картина бедственного положения России, отданной на откуп губернаторам – глупцам и грабителям, «взяткобрателям» капитан-исправникам и судьям. В «Записке» зло охарактеризованы министры, сказана правда о самом царе, который оказывается, по Карамзину, неопытным, мало смыслящим в политике человеком, любителем внешних форм учреждений и занятым не благом России, а желанием «пускать пыль в глаза». Бедой Карамзина было то, что он не мог извлечь из реального политического опыта нужный урок для себя. Верный своей политической концепции просвещенного абсолютизма, он вновь обращался к Александру, желая внушить ему мысль, что тот должен стать самодержцем по образу и подобию монарха из «Духа законов» Монтескье. Дворянская ограниченность удерживала его на этих позициях и жестоко мстила ему, отбрасывая его все дальше в сторону от все громче о себе заявлявшей революционной России.
«Записка», попав к Александру, вызвала его раздражение. Пять лет своей холодностью Александр подчеркивал, что oн недоволен образом мыслей историка. Только после выхода «Истории государства Российского» в 1818 году Александр сделал вид, что забыл свое неудовольствие «Запиской». Карамзин же, верный прежним политическим убеждениям, вновь стал использовать свое положение для того, чтобы учить царствовать Александра. В 1819 году он написал новую записку – «Мнении русского гражданина», в которой, осуждая царские планы нового вмешательства в польские дела, обвиняет Александра в нарушении долга перед отечеством и народом, указывая, что его действия начинают носить характер «самовластного произвола». «Мнение» было прочитано Александру самим Карамзиным. Завязался долгий и трудный разговор. Александр, видимо, был крайне возмущен историком, а тот, уже более не сдерживая себя, с гордостью заявил ему: «Государь! У вас много самолюбия. Я не боюсь ничего. Мы все равны перед богом. Что говорю я вам, то сказал бы я вашему отцу, государь! Я презираю либералов нынешних, я люблю только ту свободу, которой никакой тиран не может у меня отнять… Я не прошу более вашего благоволения, я говорю с вами, может быть, в последний раз». Придя домой из дворца, Карамзин сделал приписку к «Мнению» – «Для потомства», где рассказал об этой встрече, готовясь, видимо, к любым неожиданностям. Взятый на себя писателем добровольный труд быть советником монарха оказывался бесконечно тяжелым. Что можно было делать дальше, когда, признавался Карамзин, «душа моя остыла?..»
18 декабря 1825 года, через четыре дня после восстания на Сенатской площади, Карамзин написал «Новое прибавление» к «Мнению», где сообщил, что после беседы с Александром в 1819 году он «не лишился его благоволения», чем снова счел нужным воспользоваться. Александр, как понимал Карамзин, «не требовал его советов», но писатель считал своим долгом поучать царя, обращать его внимание на бедствия России, настаивать на исполнении обещания дать твердые законы. Перед лицом потомства Карамзин свидетельствовал: «Я не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой Г(урьевской) системе финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых важных сановников, о министерстве просвещения или затмения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию, о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа, наконец о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные».
Таково последнее горькое признание Карамзина о своих взаимоотношениях с Александром. До конца дней своих он мужественно учил царя, давал советы, выступал ходатаем за дела отечества, и все безрезультатно! Александр, заявляет Карамзин, слушал его советы, «хотя им большею частию и не следовал». Писатель-историк и гражданин, Карамзин добивался доверия и милости царя, одушевляемый «любовью к человечеству», но «эта милость и доверенность остались бесплодны для любезного отечества».
Исторически справедливая оценка места и роли Карамзина в литературном движении первой четверти XIX столетия возможна только при понимании сложности его идеологической позиции, противоречий между субъективными намерениями писателя и объективным звучанием его произведений. Во многой поучительно для нас в этом отношении восприятие Карамзина Герценом. Карамзин для него – писатель, который «сделал литературу гуманною», в его облике он чувствовал «нечто независимое и чистое». Его «История государства Российского» – «великое творение», она «весьма содействовала обращению умов и изучению отечества».
Но, с другой стороны, «можно было заранее предсказать, что из-за своей сентиментальности Карамзин попадется в императорские сети, как попался позже поэт Жуковский». Возмущаясь деспотизмом, стремясь облегчить тяготы народа, советуя царю, Карамзин оставался верным идее, что только самодержавная власть принесет благо России. А «идея великого самодержавия, – с гневом писал Герцен, – это идея великого порабощения» (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30 томах, т. VII, стр. 190-192.).
Видевший чудовищные пороки александровского самодержавия, Карамзин в то же время с позиций реакции осудил декабристов, поднявших восстание, В последний год жизни ему покровительствовал Николай I.
11
Двадцать один год работал Карамзин над «Историей государства Российского» – с 1804 по январь 1826 года, когда началась болезнь, оказавшаяся роковой. 21 мая он умер. «История» не была завершена. Неоконченный двенадцатый том обрывался фразой: «Орешек не сдавался…»
До 1816 года Карамзин жил уединенно в Москве или в Подмосковье, занятый своим трудом. Десять лет он практически не участвовал в литературно-общественной жизни. К декабрю 1815 года были закончены первые восемь томов, которые историк счел возможным издать. Официальное положение историографа обязывало представить труд Александру. 2 февраля
1816 года Карамзин прибыл в Петербург. Но император был злопамятен: он не забыл «Записки о древней и новой России» и не принял Карамзина. Полтора месяца жил Карамзин в столице, унижаемый и оскорбляемый царем. «Я только что не дрожал от негодования при мысли, что меня держат здесь бесполезно и почти оскорбительным образом… – писал он Дмитриеву. – Меня душат здесь, – под розами, но душат» (Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Материалы для биографии. С примечаниями и объяснениями М. Погодина, ч. II. М., 1866, стр. 147.). Наконец ему подсказали, что необходимо сходить на поклон к Аракчееву. Возмущенно отказавшись поначалу, Карамзин вынужден был нанести визит всесильному временщику. На другой же дань Карамзина принял Александр – и разрешение на издание «Истории» было получено.
Печатание затянулось на два года; только в феврале 1818 года восемь томов «Истории» вышли в свет. Успех превзошел всякие ожидания: многотомное сочинение с научным заглавием, изданное тиражом в три тысячи экземпляров, восемь томов прозы в пору торжества поэтических жанров разошлись зa один месяц. В конце того же года начало выходить второе издание. Образованная Россия жадно принялась читать «Историю». Вхождение Карамзина в литературу 10-х годов XIX века оказалось триумфальным.
но «Историю» не только читали и хвалили – она вызвала оживленные, страстные споры, ее осуждали. Год издания «Истории» – год собирания сил передовой России; дворянские революционеры готовились к борьбе с самодержавием; в это время был поставлен вопрос об освобождении бедствующего в неволе крепостного крестьянина. В «Истории» же Карамзин, верный своим убеждениям, писал, что только самодержавие благодетельно для России. Столкновение передовой России с Карамзиным было неизбежно. Будущие декабристы не желали считаться со всем богатством содержания огромного сочинения и справедливо восстали против его политической идеи, которая с особой четкостью была выражена в предисловии и в письме-посвящении «Истории» Александру. Никита Муравьев в специальной записке подверг анализу предисловие, посвящение и первые главы первого тома, сурово осудив политическую концепцию их автора. Свою записку Муравьев показал Карамзину, который, познакомившись с нею, дал согласие на ее распространение.
А Карамзин продолжал работать и с воодушевлением принялся за девятый и десятый томы, посвященные царствованиям Ивана Грозного и Бориса Годунова. Не меняя своих идейных позиций, Карамзин не остался глух к бурным политическим событиям 1819-1820 годов и изменил акценты в «Истории» – в центре внимания писателя теперь оказались самодержцы, отступившие от своих высоких обязанностей, ставшие на путь самовластия, тирании и деспотизма. Стараясь в первых томах следовать примеру летописцев – описывать, но не судить, Карамзин в девятом и десятом томах пошел вслед за римским историком Тацитом, беспощадно осудившим тиранов.
Девятый том вышел в 1821 году. Он произвел еще большее впечатление, чем первые восемь. Теперь главными почитателями Карамзина стали декабристы: они сразу поняли огромное политическое значение сочинения, красноречиво показывавшего все ужасы неограниченного самодержавия. Никогда еще русская книга не читалась с таким энтузиазмом, как девятый том «Истории». По свидетельству декабриста Н. Лорера, «в Петербурге оттого такая пустота на улицах, что все углублены в царствование Иоанна Грозного» (Н. Лорер. Записки декабриста. М., 1931, стр. 67.). Дворянско-аристократические круги, связанные с двором, забили тревогу. Карамзина обвиняли в том, что он помог народу догадаться, что между русскими царями были тираны. Декабристы спешили использовать это сочинение в своих агитационных целях. Рылеев, прочтя девятый том, с восхищением писал: «Ну, Грозный, ну, Карамзин! – не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита» (К. Рылеев. Полное собрание стихотворений. Издательство писателей в Ленинграде, 1934, стр. 418.). Используя материалы девятого тома, Рылеев начал писать ряд новых произведений – исторические думы, посвятив первую Курбскому. «История» Карамзина дала много сюжетов Рылееву, подсказала пути художественного изображения некоторых исторических характеров (например, психологизм образа Годунова). Пристальное и глубокое внимание к «Истории» теперь проявил Пушкин.
Споры вокруг «Истории», противоречивые оценки нового сочинения Карамзина, шумный успех у публики, пристальное внимание к нему литераторов – все это объективно свидетельствовало о том, что последний труд Карамзина был нужным произведением, что в период с 1818 по 1826 год, еще при жизни автора, он сыграл важную, совершенно особую, еще малоизученную роль в литературной жизни. То, что было очевидным для современников, что многократно подтверждал Белинский («История» «навсегда останется великим памятником русской литературы»), оказалось утраченным в последующее время. Как-то получилось, что «История государства Российского» выпала из истории литературы. Литературоведы изучают лишь творчество Карамзина 1790-х годов. Многотомное сочинение как бы перешло в ведение историков. Его же изучение они подменили повторением декабристских резко критических оценок политической концепции «Истории».
Пушкин первым пересмотрел свой взгляд на «Историю». В 1826 году он высказал новое и глубокое суждение об этом сочинении и попытался объяснить, как отрицание передовой Россией политической концепции Карамзина привело к недооценке всего действительно огромного содержания многотомного труда честного писателя. Сочинение Карамзина, по Пушкину, было новым открытием для всех читателей. «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили». Но, с горечью свидетельствует Пушкин, несмотря на такую популярность «Истории», «у нас никто не в состояньи исследовать огромное создание Карамзина – зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам… Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения. Они забывали, что Карамзин печатал «Историю» свою в России; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Он рассказывал со всею верностью историка, он везде ссылался на источники – чего же более требовать было от него? Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека» (А. С. Пушкин. Полное собр. соч. в 10 томах, т. VIII. М.-Л., изд-во АН СССР, 1949, стр. 67-68.). Упрек Пушкина, что «огромное создание» Карамзина не исследовано, звучит современно и обращен прежде всего к историкам литературы.
«Русское самодержавие, – признают современные историки, – некогда сыгравшее прогрессивную роль в историческом процессе, способствовавшее объединению основной государственной территории России и сплочению в единое государственное целое разрозненных русских феодальных земель, а позже выступившее в лице Петра I инициатором важных государственных реформ, к изучаемому нами времени (царствование Александра I. – Г. М.) уже давно потеряло свою прогрессивную историческую силу» (История СССР, т. II Под ред. М. В. Нечкиной. М., Госполитиздат, 1949, стр. 42.). Принципиальной и непоправимой ошибкой Карамзина и было абсолютизирование этой относительно прогрессивной роли самодержавия. Ему казалось, что история России подтверждает концепцию просветителей, и если когда-то самодержавие было прогрессивным, то его следует сохранить и впредь. Но Карамзин не просто хотел еще раз повторить то, о чем он уже писал неоднократно. Его «История» должна была учить сограждан и царя.
«Простого гражданина», по мнению Карамзина, понимание опыта истории «мирит… с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках» (H. M. Карамзин. История государства Российского, т. I. СПб., 1818, стр. IX.). Отрицая революционный путь, не доверяя творческой энергии народа, Карамзин, естественно, подчеркивал, что гражданин из истории поймет, что все нужное для развития России и для его частного блага исходит из рук монарха. Но история должна учить и царей. «Правители и законодатели, – пишет он, – действуют по указаниям истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей». На примерах правления русских монархов Карамзин хотел учить царствовать. Признавая право монарха «обуздывать» «мятежные страсти», он подчеркивает, что это обуздание должно осуществляться во имя учреждения такого порядка, где можно было бы «согласить выгоды людей и даровать им всевозможное на земле счастие» (Там же.). Урок царю приобретал остро политический, злободневный характер, когда на многочисленных примерах Карамзин показывал, как легко, просто, и, главное, часто русские самодержцы отступали от своих высоких обязательств, как они становились самовластными правителями, предавая интересы отечества и сограждан, как на долгие годы в России утверждался кровавый режим деспотизма. Девятый и десятый томы – пример такого остро злободневного политического урока, который воспринимался читателями, в силу объективного содержания собранных писателем фактов, вне зависимости от общей монархической концепции всего сочинения.
Но содержание многотомной «Истории» этим далеко но исчерпывалось. Пушкин первым сказал, что «несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия красноречиво» опровергаются «верным рассказом событий». Эти слова Пушкина следует понимать в том смысле, что суждения Карамзина о самодержавии не покрывают всего огромного содержания «Истории», что многотомный труд не сводился к доказательству тощего политического тезиса, что было в нем что-то такое, за что можно было Карамзина назвать «великим писателем», за что следовало ему сказать «спасибо». О том же писал Белинский: «…Карамзин не одного Пушкина – несколько поколений увлек окончательно своею «Историею государства Российского», которая имела на них сильное влияние не одним своим слогом, как думают, но гораздо больше своим духом, направлением, принципами. Пушкин до того вошел в ее дух, до того проникнулся им, что сделался решительным рыцарем «Истории» Карамзина…» (В. Г. Белинский. Полное собр. соч., т, VII. М., изд-во АН СССР, 1955, стр. 525.). Ясно, что когда Белинский писал о «духе», «направлении» и «принципах» «Истории», он подразумевал не политическую концепцию Карамзина, а что-то другое, более важное и значительное. Что же именно? Чем была дорога «История» Карамзина не только читателям, но и писателям – Пушкину, Белинскому?
«История» – произведение художественное, оттого его содержание шире, богаче научного сочинения, оно запечатлело не только политический идеал Карамзина, но и его художественную концепцию национального русского характера, русского народа, его патриотическое чувство к отечеству, ко всему русскому. В жанровом отношении «История» Карамзина – новое явление: она не была научным сочинением и не походила на привычные жанры классицизма и сентиментализма. Карамзин искал своего пути. Для него теперь было главным стремление «изображать действительный мир». Обращение к истории убедило его, что реальная жизнь нации исполнена истинной поэзии. Значит, следовало быть точным прежде всего. Отсюда стремление Карамзина-художника ссылаться на источник – летопись, документ, мемуары. Карамзин собрал и систематизировал тысячи фактов, причем из них много новых, им лично обнаруженных в летописных источниках; опираясь на все предшествовавшие материалы, он дал связное изложение хода истории России за несколько веков; наконец, он снабдил свое сочинение ценнейшими примечаниями, в которых использовал документы, впоследствии погибшие, – все это придавало произведению Карамзина научную ценность и научный интерес. Рассмотрение «Истории государства Российского» русской историографией закономерно.