Страница:
Текст интервью полностью переписал, на самом деле, Николай Арсеньевич Гульбинский, пресс-секретарь Руцкого, смешной парень в огромных очках, потом приложил руку Федоров, но «мальчики», слава богу, остались, то есть свои аплодисменты Алешка заслужил.
Анатолий Красиков, руководитель пресс-службы Ельцина, был недоволен «Известиями», но Бурбулис напряжение снял, хотя тоже был недоволен.
«Арзамасцев сделал главное — показал Руцкого», — объяснил Бурбулис.
«Намаюсь я тут…» — догадался Алешка.
В управлении кадров — тоже скандал: новые ставки у Красикова могли появиться только с первого января, но Голембиовский, слава богу, не возражал, чтобы Алешка поработал в «Известиях» ещё пару недель.
Эх, фартовый человек, Алешка Арзамасцев!
В России, где все случается случайно, самое главное — не прозевать свой час.
В России выигрывает только тот, кто видит, кожей чувствует, как меняется время.
Грачев, новый пресс-секретарь Президента СССР, высказал пожелание об интервью Горбачева «Известиям». Если прежде, ещё полгода назад, получить у Горбачева интервью было совершенно не реально (в лучшем случае интервьюером выступала факс-машина: редакция отправляла вопросы, а факс скидывал ленивые, неинтересные ответы), то сейчас Президент СССР не упускал любую возможность «обменяться в свете реалий».
По табели о рангах, интервьюировать Горбачева должен был Голембиовский, но он лежал в больнице со сломанной ключицей. Грачев предлагал Отто Лациса, известного международника и члена ЦК КПСС, которого Горбачев несколько раз публично защищал от «агрессивно-послушного большинства», но Лацис, как выяснилось, боялся испортить отношения с Ельциным, — короче говоря, Голембиовский решил, что в Кремль поедет Боднарук, а вопросы будут обсуждены на редколлегии.
В качестве «ассистента» (мало ли что!) Боднарук взял с собой Алешку: Арзамасцев — признанный интервьюер, а самое главное — человек рискованный, всегда выручит, если случится заминка.
Грачев не возражал.
Вот, черт, ну что за погода в Москве, а? Жить не хочется. Москва не Питер, не на болоте стоит, а мгла, сплошная мгла! Откроешь рот — нажрешься снега.
Боднарук очень боялся аварий, поэтому Алешка сразу, не раздумывая, уселся на место «покойника», то есть — рядом с шофером. После событий в августе союзные и тем более российские министры не имели права въезжать в Кремль на служебных «Чайках» и «Волгах». Горбачев заявил, что «при всем желании оппозиции поиграть на трудностях», он исключает «военный реванш» — и тут же, не объясняя причины, уволил начальника Генерального штаба Вооруженных сил и коменданта Кремля.
Грачев предупредил, что Президент СССР отводит для беседы час десять, а в полдень у Горбачева встреча с Ельциным — первая после «беловежского сговора».
Нет, не хотел, не хотел Алешка врать себе самому: Горбачев, над которым он всегда издевался, ему ужасно понравился.
Твердый, ироничный, чуть пополневший (нервы?) после Фороса, Президент СССР был полон энергии и сил.
— Начнем беседу, — сказал Горбачев.
— В режиме «прямого эфира», Михаил Сергеевич, — Боднарук передал слова Голембиовского. — Под диктофон, без визирования, как на Западе.
— Согласен, — кивнул головой Горбачев. — «Известиям» верю.
Кабинет Президента СССР был гладкий и серый. Говорят, Раиса Максимовна сама здесь переставляла мебель. «Значит, у неё плохой вкус, — догадался Алешка. — Интересно, что за мебель в Фонде культуры?» Боднарук открыл блокнот:
— Михаил Сергеевич, не считаете ли вы, что вы вступили в самый трудный период своей жизни?
— Именно так, — кивнул Горбачев.
Пискнул телефон прямой связи с Григорием Явлинским (после Фороса Явлинский фактически был — в одном лице — премьер-министром Советского Союза и министром финансов), но Горбачев не шелохнулся. Он глядел на Боднарука так, словно это — не интервью, нет, — вражеская атака.
— Я буду спрашивать только о последних событиях… — медленно сказал Боднарук. — Не кажется ли вам, Михаил Сергеевич, что ваша политика, нацеленная на Союзный договор, была ошибкой?
— Не кажется, — махнул рукой Горбачев. — Реальности, какими является наш мир, его переплетенность — человеческая, экономическая и стратегическая, — затрагивают всех, то есть если разрушается часть структуры, то разрушается она вся… — Горбачев сделал паузу. — Убежден, что даже сейчас, на новом этапе, Союзный договор необходим, хотя эрозия, конечно, большая и мы можем, я прямо говорю, схлопотать плохую ситуацию. Значит: Союзный договор как база для реформирования нашего унитарного многонационального государства просто необходим, но согласование при большой степени свободы, какой является расхождение по национальным квартирам, усложнит, я думаю, процесс согласования и взаимодействия…
— То есть вы считаете, что в Беловежской пуще ничего особенного не произошло? — уточнил Боднарук.
— Произошло, конечно, произошло, но Советский Союз был, есть и будет, так что с этой точки зрения — да, не произошло.
— А если люди, Михаил Сергеевич, выскажутся за СНГ?..
— Значит, я с людьми расхожусь, — сказал Горбачев. — Тогда — все. Раз нет консенсуса, значит, это — дезинтеграция.
Боднарук посмотрел на Алешку, потом на Грачева и опять полез в блокнот.
— Михаил Сергеевич… сейчас активно обсуждается вопрос вашей отставки. Вчера по Российскому телевидению выступал Михаил Полторанин, который сказал следующее: Президент Горбачев, безусловно, историческая фигура, он может быть почетным президентом всего этого содружества, сохраняющим неприкосновенность («чтобы у него не было комплекса Хонеккера», как выразился Полторанин). Складывается впечатление, что это не Полторанин придумал, а Президент Ельцин. Вам предлагалось что-либо подобное?
— Вы это впервые мне рассказываете, — усмехнулся Горбачев. — Такого разговора не было, ко мне никто не подходил, я не вижу себя в какой-то иной роли, тем более — в роли свадебного генерала, но если я, прямо говорю, увижу, что то, о чем они высказываются, отвечает моим убеждениям, я ещё раз все обдумаю.
— Сейчас постоянно возникает вопрос о вашей роли как главнокомандующего… — начал Алешка.
— Я употреблю свою роль главнокомандующего, чтобы, с одной стороны, позаботиться об армии, не расшатывать её, хотя это трудно в реформируемой стране, в армии, вы знаете, тоже идут реформы, но этот важнейший государственный институт будет выполнять свои функции по назначению. Хватит Баку и хватит Тбилиси, — та политика, которая рассчитывает пустить в ход танки, не достигнет цели, это тупик, политический тупик…
— И вы давно это поняли, Михаил Сергеевич? — не выдержал Алешка.
— Я это знал всегда! — твердо сказал Горбачев. Он мельком взглянул на Грачева. Словно спрашивая (взглядом), доволен ли он его ответами.
Грачев молчал.
— А с чем связано смещение генерала Лобова с поста начальника Генштаба? — поинтересовался Боднарук.
— Это как раз связано с тем, чтобы все было стабильно, — сказал Горбачев.
— Михаил Сергеевич, — Боднарук говорил увереннее, — вы за Союз, но в конце концов неважно — Содружество или Союз. Вы за единое экономическое, политическое, правовое пространство — в этом суть Союза…
— Да, чтобы обеспечить более эффективное взаимодействие, — кивнул Горбачев.
— Но если все идет не тем путем, как вы хотели…
— Тогда дезинтеграция.
— Но они же соединились втроем, — возразил Алешка. — Кто-то присоединится еще, кто-то нет…
— Да, но они соединились на соглашении, которое имеет в виду, что произойдет процесс разъединения! Три президента, знаете ли, залезли в воду, хотели дурачка повалять, ноги помочить или ещё там что… а их, знаете ли, течение подхватило и несет черт-те куда… Нет уж, послушайте меня: подумайте о народах, которые уже смеются над вами — повылазьте из воды, так я скажу!.. А чего только не хотят сделать из Горбачева! И даже омерзительно читать. Надо бы раньше, перед новоогаревским процессом, пойти на объединение демократических сил, чтобы не пустить реформы под откос! Одним словом, вывод, к которому я пришел: если это Содружество выдается как окончательный вариант, для меня это неприемлемо.
— Выдается, — согласился Алешка.
— Неприемлемо! — подчеркнул Горбачев. — Пожалуйста, я могу показать варианты, — сегодня мы будем беседовать об этом с Борисом Николаевичем Ельциным, потому что процесс — вы правы — запутался.
— А с Кравчуком намечается встреча? — поинтересовался Алешка.
— Я его звал, — Горбачев развел руками, — и звал Шушкевича. Я для кого угодно открыт. Но они сказали, что от их имени выступает Борис Николаевич. А вообще… — Горбачев качнулся вперед и внимательно посмотрел на Боднарука, — кто знает мысли Горбачева, — кто?! Вот сейчас они выясняются. Сколько раз пытались выдать Горбачеву, что он исчерпал себя, потому что Горбачев, значит, в плену этих консерваторов, что он и не вырвется никогда…
— И мы так писали…
— Чепуха это все! Ахинея! Если бы не реформы, где б мы сейчас были а? Так что — не надо! Зачем забывать про углы? А задача в том, чтобы как можно быстрее, я скажу, формировать настоящий политический плюрализм, вот как… в моем положении — Президента СССР — относиться к тому, что был референдум, люди прямо высказались за Союз… а они… в Беловежской пуще… выходят на новый вариант межгосударственного образования… — слушайте, ну куда это годится? Схлопочем плохую ситуацию, я прямо говорю. Значит — надо разъяснять. Я — разъясняю.
«Скучно в Кремле, — подумал Алешка. — Они тут сами от себя оху…»
— После выборов и особенно в связи с приходом Ельцина, — продолжал Горбачев, — развернулся очень острый этап, связанный с суверенизацией. И это вызвало нестыковку законов; участвуя в политическом противоборстве, стороны начали, конечно, эксплуатировать этот факт, чем ещё больше осложнили весь процесс…
Интервью было долгим, Горбачев говорил около часа.
— Интересный разговор был, Михаил Сергеевич, — подвел черту Боднарук. — Мы спрашиваем: «Который час?» — «Спасибо, — говорите вы, — я уже пообедал…»
— А может, это и хорошо? — засмеялся Горбачев. Он воспринял это как шутку.
32
33
Анатолий Красиков, руководитель пресс-службы Ельцина, был недоволен «Известиями», но Бурбулис напряжение снял, хотя тоже был недоволен.
«Арзамасцев сделал главное — показал Руцкого», — объяснил Бурбулис.
«Намаюсь я тут…» — догадался Алешка.
В управлении кадров — тоже скандал: новые ставки у Красикова могли появиться только с первого января, но Голембиовский, слава богу, не возражал, чтобы Алешка поработал в «Известиях» ещё пару недель.
Эх, фартовый человек, Алешка Арзамасцев!
В России, где все случается случайно, самое главное — не прозевать свой час.
В России выигрывает только тот, кто видит, кожей чувствует, как меняется время.
Грачев, новый пресс-секретарь Президента СССР, высказал пожелание об интервью Горбачева «Известиям». Если прежде, ещё полгода назад, получить у Горбачева интервью было совершенно не реально (в лучшем случае интервьюером выступала факс-машина: редакция отправляла вопросы, а факс скидывал ленивые, неинтересные ответы), то сейчас Президент СССР не упускал любую возможность «обменяться в свете реалий».
По табели о рангах, интервьюировать Горбачева должен был Голембиовский, но он лежал в больнице со сломанной ключицей. Грачев предлагал Отто Лациса, известного международника и члена ЦК КПСС, которого Горбачев несколько раз публично защищал от «агрессивно-послушного большинства», но Лацис, как выяснилось, боялся испортить отношения с Ельциным, — короче говоря, Голембиовский решил, что в Кремль поедет Боднарук, а вопросы будут обсуждены на редколлегии.
В качестве «ассистента» (мало ли что!) Боднарук взял с собой Алешку: Арзамасцев — признанный интервьюер, а самое главное — человек рискованный, всегда выручит, если случится заминка.
Грачев не возражал.
Вот, черт, ну что за погода в Москве, а? Жить не хочется. Москва не Питер, не на болоте стоит, а мгла, сплошная мгла! Откроешь рот — нажрешься снега.
Боднарук очень боялся аварий, поэтому Алешка сразу, не раздумывая, уселся на место «покойника», то есть — рядом с шофером. После событий в августе союзные и тем более российские министры не имели права въезжать в Кремль на служебных «Чайках» и «Волгах». Горбачев заявил, что «при всем желании оппозиции поиграть на трудностях», он исключает «военный реванш» — и тут же, не объясняя причины, уволил начальника Генерального штаба Вооруженных сил и коменданта Кремля.
Грачев предупредил, что Президент СССР отводит для беседы час десять, а в полдень у Горбачева встреча с Ельциным — первая после «беловежского сговора».
Нет, не хотел, не хотел Алешка врать себе самому: Горбачев, над которым он всегда издевался, ему ужасно понравился.
Твердый, ироничный, чуть пополневший (нервы?) после Фороса, Президент СССР был полон энергии и сил.
— Начнем беседу, — сказал Горбачев.
— В режиме «прямого эфира», Михаил Сергеевич, — Боднарук передал слова Голембиовского. — Под диктофон, без визирования, как на Западе.
— Согласен, — кивнул головой Горбачев. — «Известиям» верю.
Кабинет Президента СССР был гладкий и серый. Говорят, Раиса Максимовна сама здесь переставляла мебель. «Значит, у неё плохой вкус, — догадался Алешка. — Интересно, что за мебель в Фонде культуры?» Боднарук открыл блокнот:
— Михаил Сергеевич, не считаете ли вы, что вы вступили в самый трудный период своей жизни?
— Именно так, — кивнул Горбачев.
Пискнул телефон прямой связи с Григорием Явлинским (после Фороса Явлинский фактически был — в одном лице — премьер-министром Советского Союза и министром финансов), но Горбачев не шелохнулся. Он глядел на Боднарука так, словно это — не интервью, нет, — вражеская атака.
— Я буду спрашивать только о последних событиях… — медленно сказал Боднарук. — Не кажется ли вам, Михаил Сергеевич, что ваша политика, нацеленная на Союзный договор, была ошибкой?
— Не кажется, — махнул рукой Горбачев. — Реальности, какими является наш мир, его переплетенность — человеческая, экономическая и стратегическая, — затрагивают всех, то есть если разрушается часть структуры, то разрушается она вся… — Горбачев сделал паузу. — Убежден, что даже сейчас, на новом этапе, Союзный договор необходим, хотя эрозия, конечно, большая и мы можем, я прямо говорю, схлопотать плохую ситуацию. Значит: Союзный договор как база для реформирования нашего унитарного многонационального государства просто необходим, но согласование при большой степени свободы, какой является расхождение по национальным квартирам, усложнит, я думаю, процесс согласования и взаимодействия…
— То есть вы считаете, что в Беловежской пуще ничего особенного не произошло? — уточнил Боднарук.
— Произошло, конечно, произошло, но Советский Союз был, есть и будет, так что с этой точки зрения — да, не произошло.
— А если люди, Михаил Сергеевич, выскажутся за СНГ?..
— Значит, я с людьми расхожусь, — сказал Горбачев. — Тогда — все. Раз нет консенсуса, значит, это — дезинтеграция.
Боднарук посмотрел на Алешку, потом на Грачева и опять полез в блокнот.
— Михаил Сергеевич… сейчас активно обсуждается вопрос вашей отставки. Вчера по Российскому телевидению выступал Михаил Полторанин, который сказал следующее: Президент Горбачев, безусловно, историческая фигура, он может быть почетным президентом всего этого содружества, сохраняющим неприкосновенность («чтобы у него не было комплекса Хонеккера», как выразился Полторанин). Складывается впечатление, что это не Полторанин придумал, а Президент Ельцин. Вам предлагалось что-либо подобное?
— Вы это впервые мне рассказываете, — усмехнулся Горбачев. — Такого разговора не было, ко мне никто не подходил, я не вижу себя в какой-то иной роли, тем более — в роли свадебного генерала, но если я, прямо говорю, увижу, что то, о чем они высказываются, отвечает моим убеждениям, я ещё раз все обдумаю.
— Сейчас постоянно возникает вопрос о вашей роли как главнокомандующего… — начал Алешка.
— Я употреблю свою роль главнокомандующего, чтобы, с одной стороны, позаботиться об армии, не расшатывать её, хотя это трудно в реформируемой стране, в армии, вы знаете, тоже идут реформы, но этот важнейший государственный институт будет выполнять свои функции по назначению. Хватит Баку и хватит Тбилиси, — та политика, которая рассчитывает пустить в ход танки, не достигнет цели, это тупик, политический тупик…
— И вы давно это поняли, Михаил Сергеевич? — не выдержал Алешка.
— Я это знал всегда! — твердо сказал Горбачев. Он мельком взглянул на Грачева. Словно спрашивая (взглядом), доволен ли он его ответами.
Грачев молчал.
— А с чем связано смещение генерала Лобова с поста начальника Генштаба? — поинтересовался Боднарук.
— Это как раз связано с тем, чтобы все было стабильно, — сказал Горбачев.
— Михаил Сергеевич, — Боднарук говорил увереннее, — вы за Союз, но в конце концов неважно — Содружество или Союз. Вы за единое экономическое, политическое, правовое пространство — в этом суть Союза…
— Да, чтобы обеспечить более эффективное взаимодействие, — кивнул Горбачев.
— Но если все идет не тем путем, как вы хотели…
— Тогда дезинтеграция.
— Но они же соединились втроем, — возразил Алешка. — Кто-то присоединится еще, кто-то нет…
— Да, но они соединились на соглашении, которое имеет в виду, что произойдет процесс разъединения! Три президента, знаете ли, залезли в воду, хотели дурачка повалять, ноги помочить или ещё там что… а их, знаете ли, течение подхватило и несет черт-те куда… Нет уж, послушайте меня: подумайте о народах, которые уже смеются над вами — повылазьте из воды, так я скажу!.. А чего только не хотят сделать из Горбачева! И даже омерзительно читать. Надо бы раньше, перед новоогаревским процессом, пойти на объединение демократических сил, чтобы не пустить реформы под откос! Одним словом, вывод, к которому я пришел: если это Содружество выдается как окончательный вариант, для меня это неприемлемо.
— Выдается, — согласился Алешка.
— Неприемлемо! — подчеркнул Горбачев. — Пожалуйста, я могу показать варианты, — сегодня мы будем беседовать об этом с Борисом Николаевичем Ельциным, потому что процесс — вы правы — запутался.
— А с Кравчуком намечается встреча? — поинтересовался Алешка.
— Я его звал, — Горбачев развел руками, — и звал Шушкевича. Я для кого угодно открыт. Но они сказали, что от их имени выступает Борис Николаевич. А вообще… — Горбачев качнулся вперед и внимательно посмотрел на Боднарука, — кто знает мысли Горбачева, — кто?! Вот сейчас они выясняются. Сколько раз пытались выдать Горбачеву, что он исчерпал себя, потому что Горбачев, значит, в плену этих консерваторов, что он и не вырвется никогда…
— И мы так писали…
— Чепуха это все! Ахинея! Если бы не реформы, где б мы сейчас были а? Так что — не надо! Зачем забывать про углы? А задача в том, чтобы как можно быстрее, я скажу, формировать настоящий политический плюрализм, вот как… в моем положении — Президента СССР — относиться к тому, что был референдум, люди прямо высказались за Союз… а они… в Беловежской пуще… выходят на новый вариант межгосударственного образования… — слушайте, ну куда это годится? Схлопочем плохую ситуацию, я прямо говорю. Значит — надо разъяснять. Я — разъясняю.
«Скучно в Кремле, — подумал Алешка. — Они тут сами от себя оху…»
— После выборов и особенно в связи с приходом Ельцина, — продолжал Горбачев, — развернулся очень острый этап, связанный с суверенизацией. И это вызвало нестыковку законов; участвуя в политическом противоборстве, стороны начали, конечно, эксплуатировать этот факт, чем ещё больше осложнили весь процесс…
Интервью было долгим, Горбачев говорил около часа.
— Интересный разговор был, Михаил Сергеевич, — подвел черту Боднарук. — Мы спрашиваем: «Который час?» — «Спасибо, — говорите вы, — я уже пообедал…»
— А может, это и хорошо? — засмеялся Горбачев. Он воспринял это как шутку.
32
— Это, Акопчик, как дважды два, — Руцкой был выше Акопа на голову, но дышал ему прямо в лицо, — если у политика ни хрена нет… денег нет… он не политик — он онанист.
От Руцкого несло луком.
— У меня, Акопчик, две академии, шоб ты знал, не какие-нибудь… хухры-мухры… я пришел сюда с заместителя командующего воздушной армией: полковник плюс вице-президент! Но ты сам смотри, шо… они делают, суки! Президент пишут с большой буквы, а вице-президент — с маленькой, вроде как я — порученец у Бориса Николаевича, хотя народ, Акопчик, избрал нас одним бел-лютенем… одним, понял? Значит, Ельцину я тоже голоса давал, если… всенародно!
Когда Руцкой пил, он пил много, но почти не пьянел.
— Что, озаримся?
Водка влетела в усатый рот вице-президента.
— Поцелуемся, Акопчик?
— Нет-нет, надо чокнуться…
— А, ну давай!
Руцкой снова налил себе водку.
— Давай!
Поцелуй оказался смачным, влажным, но вытирать рот было неудобно, Акоп сделал вид, что он задумался, прижал стакан к щеке и незаметно прокатал его по губам.
— Ну не командир я, согласен… — Руцкой подцепил соленый помидор, — но уж второй пилот, извините! А по-ихнему, я вообще черт знает кто… примкнувший какой-то… то есть если я, уважаемый, не подкреплю себя людьми, которым я ж и людьми помогу стать, — все, кранты, долетался я…
Руцкой был в добротном темно-синем костюме. «Штуки полторы», — прикинул Акоп.
Мэр Москвы Гаврила Попов выделил под «Возрождение» один из старых правительственных особняков на Ленинских горах. Высоченный забор, парк, похожий на лес, птички поют, чудесный вид на Москву-реку, двадцать минут до центра, — бывает такое?
— Хонеккер гужевался, — объяснил Руцкой. — Жил тут, когда приезжал. Там, через забор, Кастро. Девок, говорят, давил, страшное дело!
Почетным президентом «Возрождения» избрали Ельцина, Руцкой убедил его, что фонд будет «аккумулировать внебюджетные средства на возрождение России». Ельцин — поверил.
Президент России разрешил фонду «Возрождение» заниматься коммерцией и освободил его (своим указом) от акцизов и пошлин. Акоп знал: если такой человек, как Ельцин, с его крайне приблизительными, на самом деле, представлениями о подлинных возможностях финансовых документов, которые грудой ложились на его стол, вдруг получит в государстве полную власть, сразу появятся два новых бизнес-центра: Кремль и Белый дом. Третьим будет Лубянка, там тоже придумают свои «национальные резервные» банки, но Лубянка, конечно, не вызывала у Акопа оптимизма. А вот сюда, в Кремль и в Белый дом, устремятся все финансовые потоки, ибо демократы — это не Горбачев, демократы боролись с Горбачевым, Рыжковым, Язовым и Крючковым не для того, конечно, чтобы сразу сменить свои дырявые штаны на приличные, но если власть у них в руках, зачем же ходить в дырявых штанах?
— Чь-его, Акопчик, молчишь?
Юзбашев чувствовал, что Руцкой напряжен. Тянуть с ответом — опасно, Руцкой взорвется.
— Ну, если квоты на нефть…
— Я р-решу, — кивнул Руцкой.
— …тогда и я решу… сразу!
Они смотрели друг на друга так, будто видели друг друга впервые.
— Люди, с которыми я работал, — поправился Акоп, — знают… мою порядочность, я верующий человек, туда с собой… — Акоп кивнул на люстру, — можно взять только сто тысяч долларов… самый дорогой гроб…
— Его, ёбть, из золота рубят?
— Из черного дерева, Александр Владимирович.
— А, из черного…
Руцкой ничего не знал о черном дереве.
Разговор не клеился, водка не помогала.
Казарма есть казарма, особенно советская; Руцкой — человек смышленый, но малообразованный. Кто рассказывал Акопу (Белкин, что ли?), как Руцкой определил, что есть пирамида Хеопса? Визит в Египет, Президент Мубарак лично привез Руцкого на окраину Каира, где стоят в лучах вечернего солнца пирамиды-красавицы. Руцкого потянуло на философию:
— Знаешь, Володя, на что это похоже?
Майор Тараненко, начальник охраны, подскочил к вице-президенту:
— На что, Александр Владимирович?
— Это, Володя, как ухо на жопе слона.
— Почему, Александр Владимирович?!. — опешил Тараненко.
— Не понял? Красиво, но бесполезно.
Руцкой захохотал, а Мубарак чуть не упал.
Судьба смеялась над Руцким, он все время залетал не туда. Вроде бы счастливчик: попал в афганский плен — вышел на свободу (не то что вышел, привезли!), через неделю — Герой Советского Союза. Явился «на гражданку» — тут же стал народным депутатом и (через несколько месяцев) — вице-президентом Российской Федерации. А судьба, оказывается, посмеивалась над ним: Руцкой все время оказывался не там, где нужно, был не с теми, за кем будущее, — ну что тут сделаешь?
Сначала Руцкой заискивал перед Ельциным. Заметив, в каких ботинках ходит Президент России, Руцкой тут же приволок целую кучу коробок: это вам, Борис Николаевич!
Ельцин не взял. Покраснел… и так зыркнул на Руцкого, что вице-президент тут же покинул кабинет.
О ботинках Ельцин запомнил. Он не прощал унижения.
— Приватизация на подходе? — спросил Акоп.
— Так точно, — кивнул Руцкой.
— Акции как на Западе, да? В свободной продаже?
— А черт его знает, этого Гайдара, Акопчик! Ему надо как можно скорее заводы раздать, класс собственников нужен, потому что собственник, — Руцкой икнул, — б-будет, Гайдар говорит, платить раб-бочим стока, что им не надо будет на митинг… это Гайдар в книжках увидел…
Руцкой вернулся к столу и налил себе водку.
— Дурак Гайдар, — уверенно сказал Акоп, — с чего он взял, что завод у меня будет работать лучше, чем у Брежнева? Производительность труда… что, от формы собственности зависит, что ли?..
— А ну их в зад…
Руцкой поднял рюмку:
— За нас, Акопчик!..
Акоп понял, если он выпьет, он умрет. Но выпил.
— Вот я, Александр Владимирович, профессионал… я в бизнесе вон как кручусь: от милиции — терпел, от Андропова — терпел, в тюрьме был… и все своим горбом… — уникальная ситуация! Но я такой один. От Пушкино до Мытищ, вообще один… вот Саня есть… в Калининграде, фамилию не вспомню… только мы можем распорядиться заводами-то, двое нас, других нет, а заводов — под сотню… Собственники, а? Где раньше были? Ты мне отдай и хорошо будет! А другие — кто? Люди ниоткуда. Если при деньгах, значит, бандиты… Вон у нас соколята, братья Соколовы то есть… Старший — наркоман. Три куба в день, не хило, да? И завод что… ему достанется? Ему?! А он не упустит! Если будет — хватай кто может, он схватит, с кровати встанет, колоться бросит, схватит завод и снова — три куба в день!
— Да, — кивнул Руцкой, — картина…
— Что будет? Что?! Они ж ничего не умеют, соколята эти: завод — получат, а бабки в него не вложат, не приучены… будут гнать цеха, гнать, а когда станки сдохнут, сломают завод к чертовой матери, на металлолом пустят… А землю заводскую… под таможню определят, под терминал, она ж их, в общем, земля наша… а терминал выгодно! Бандитской Россия станет, Александр Владимирович, бандитской, нельзя по Гайдару-то… нельзя так в России. Он же, Гайдар, о криминале воо-ще ничего не знает, а лезет… лезет с советами… идиот!
Руцкой задумался… — или показал, что задумался:
— Я им все время, Акопчик, твержу — смотрите, суки, кому продаете…
— Не углядишь! Никак не углядишь, Александр Владимирович! Соколята, у них опыт, светиться не будут, через подставных купят. Чего светиться?
— Тэтчер как, Акопчик, делала? Загибается государственный завод — Тэтчер тут же, пока завод не сдох, вкладывает в него бабки… у правительства, Акопчик, бабки берет, у правительства, поднимает завод до какого-то уровня и только после этого — только! — ищет нового владельца… Я узнал об этом — иду к Гайдару: куда спешишь, мудила? А я, Акопчик, не чураюсь, сам хожу иногда, хотя как должностное лицо — могу и к себе… пригласить… Но они что сделали? В указе написали, что вице-президент участвует в заседаниях правительства с совещательным голосом. Только с совещательным! Звоню Шахраю: Сережа, убери с «совещательным», мне ж стыдно! Вот и выходит, Акопчик, вокруг одного крутимся, — будет у меня тыл, будут и песни. Понял?
— А у приватизации какая цель, — Акоп тянул время, — экономика или политика?
— Больше политика, конечно. Я ж поясняю: нужен класс собственников.
— И неважно, кто этот класс?! Бандиты, воры… суки разные?
— У Гайдара и у парня… у этого, Чубайс… называется, времени нет, они коммунистов боятся. Реванша. Будет собственник — реванша в России не будет. Не получится.
— А что с заводом будет — наплевать?
— Наплевать, конечно, заводов много.
— Раз так, Ельцина никто не остановит, — протянул Акоп.
— Я остановлю.
Руцкой отвернулся к столу и налил себе рюмку.
— Выпьешь, Акопчик?
— Да… нет, Александр Владимирович…
— Твое здоровье!.. Ельцин, Акопчик, конь-тяжеловес, — Руцкой ладонью вытер рот и усы. — В какие сани его запряжешь, те он и потащит: обком так обком, демократы так демократы… Он власть любит, а как сани называются — ему все равно.
— Не ошибетесь, Александр Владимирович?
— Ошибусь, ты чё… — рыдать будешь?
— Если я с вами, значит, до конца…
— Вот это разумно! Если Россия убедится, что Ельцин — алкаш законченный… снять на камеру, как родной Президент под столом в блевотине валяется… — импичмент будет, понял? Съешь помидор!
— С удовольствием.
— Но не сейчас, не сейчас, — продолжал Руцкой. — Зачем спешить? Он Россию за год не развалит, ба-альшая Россия… — это хорошо. А навертит столько… сам себя свалит — вот увидишь!
— С нефтью-то успеем, Александр Владимирович?
— Еще как! Детали с Белкиным обсудили. Я, Акопчик, своих не сдаю, шоб ты знал.
— Моя порядочность, Александр Владимирович…
— Лады, — обрубил Руцкой.
— Тонн бы пятьсот-семьсот. Тысяч…
— Погоди, это много иль мало?
— Копейки.
— Так ты больше бери!
— Больше не вывезу.
— Ведрами вывезешь, ведрами! Давай, Акопчик, — Руцкой поднял рюмку, — шоб у тебя все было и шо-б теб-бе за это ничего не было!..
Они выпили и поцеловались.
«Слышал бы Ельцин!» — подумал Акоп.
Вице-президент России проводил его до лестницы.
— Запомни… — Руцкой поднял вверх указательный палец. — Я, бля, от-кро-ве-нен!
Нет, он все-таки набрался!
Больше всего Акопу не понравилась именно откровенность Руцкого.
«С чего вдруг? — размышлял он. — Белкин дал гарантии? Наверняка. Но я что теряю?.. Предлагают трубу. Просят не забыть. Хорошо? Понятно? А что ж тут непонятного, от себя одна только курица гребет, а мне назначено встать…»
Руцкой вернулся в комнату, где его уже ждал Тараненко. Начальник охраны доложил, что разговор с Юзбашевым полностью записан и кассета уже в сейфе.
От Руцкого несло луком.
— У меня, Акопчик, две академии, шоб ты знал, не какие-нибудь… хухры-мухры… я пришел сюда с заместителя командующего воздушной армией: полковник плюс вице-президент! Но ты сам смотри, шо… они делают, суки! Президент пишут с большой буквы, а вице-президент — с маленькой, вроде как я — порученец у Бориса Николаевича, хотя народ, Акопчик, избрал нас одним бел-лютенем… одним, понял? Значит, Ельцину я тоже голоса давал, если… всенародно!
Когда Руцкой пил, он пил много, но почти не пьянел.
— Что, озаримся?
Водка влетела в усатый рот вице-президента.
— Поцелуемся, Акопчик?
— Нет-нет, надо чокнуться…
— А, ну давай!
Руцкой снова налил себе водку.
— Давай!
Поцелуй оказался смачным, влажным, но вытирать рот было неудобно, Акоп сделал вид, что он задумался, прижал стакан к щеке и незаметно прокатал его по губам.
— Ну не командир я, согласен… — Руцкой подцепил соленый помидор, — но уж второй пилот, извините! А по-ихнему, я вообще черт знает кто… примкнувший какой-то… то есть если я, уважаемый, не подкреплю себя людьми, которым я ж и людьми помогу стать, — все, кранты, долетался я…
Руцкой был в добротном темно-синем костюме. «Штуки полторы», — прикинул Акоп.
Мэр Москвы Гаврила Попов выделил под «Возрождение» один из старых правительственных особняков на Ленинских горах. Высоченный забор, парк, похожий на лес, птички поют, чудесный вид на Москву-реку, двадцать минут до центра, — бывает такое?
— Хонеккер гужевался, — объяснил Руцкой. — Жил тут, когда приезжал. Там, через забор, Кастро. Девок, говорят, давил, страшное дело!
Почетным президентом «Возрождения» избрали Ельцина, Руцкой убедил его, что фонд будет «аккумулировать внебюджетные средства на возрождение России». Ельцин — поверил.
Президент России разрешил фонду «Возрождение» заниматься коммерцией и освободил его (своим указом) от акцизов и пошлин. Акоп знал: если такой человек, как Ельцин, с его крайне приблизительными, на самом деле, представлениями о подлинных возможностях финансовых документов, которые грудой ложились на его стол, вдруг получит в государстве полную власть, сразу появятся два новых бизнес-центра: Кремль и Белый дом. Третьим будет Лубянка, там тоже придумают свои «национальные резервные» банки, но Лубянка, конечно, не вызывала у Акопа оптимизма. А вот сюда, в Кремль и в Белый дом, устремятся все финансовые потоки, ибо демократы — это не Горбачев, демократы боролись с Горбачевым, Рыжковым, Язовым и Крючковым не для того, конечно, чтобы сразу сменить свои дырявые штаны на приличные, но если власть у них в руках, зачем же ходить в дырявых штанах?
— Чь-его, Акопчик, молчишь?
Юзбашев чувствовал, что Руцкой напряжен. Тянуть с ответом — опасно, Руцкой взорвется.
— Ну, если квоты на нефть…
— Я р-решу, — кивнул Руцкой.
— …тогда и я решу… сразу!
Они смотрели друг на друга так, будто видели друг друга впервые.
— Люди, с которыми я работал, — поправился Акоп, — знают… мою порядочность, я верующий человек, туда с собой… — Акоп кивнул на люстру, — можно взять только сто тысяч долларов… самый дорогой гроб…
— Его, ёбть, из золота рубят?
— Из черного дерева, Александр Владимирович.
— А, из черного…
Руцкой ничего не знал о черном дереве.
Разговор не клеился, водка не помогала.
Казарма есть казарма, особенно советская; Руцкой — человек смышленый, но малообразованный. Кто рассказывал Акопу (Белкин, что ли?), как Руцкой определил, что есть пирамида Хеопса? Визит в Египет, Президент Мубарак лично привез Руцкого на окраину Каира, где стоят в лучах вечернего солнца пирамиды-красавицы. Руцкого потянуло на философию:
— Знаешь, Володя, на что это похоже?
Майор Тараненко, начальник охраны, подскочил к вице-президенту:
— На что, Александр Владимирович?
— Это, Володя, как ухо на жопе слона.
— Почему, Александр Владимирович?!. — опешил Тараненко.
— Не понял? Красиво, но бесполезно.
Руцкой захохотал, а Мубарак чуть не упал.
Судьба смеялась над Руцким, он все время залетал не туда. Вроде бы счастливчик: попал в афганский плен — вышел на свободу (не то что вышел, привезли!), через неделю — Герой Советского Союза. Явился «на гражданку» — тут же стал народным депутатом и (через несколько месяцев) — вице-президентом Российской Федерации. А судьба, оказывается, посмеивалась над ним: Руцкой все время оказывался не там, где нужно, был не с теми, за кем будущее, — ну что тут сделаешь?
Сначала Руцкой заискивал перед Ельциным. Заметив, в каких ботинках ходит Президент России, Руцкой тут же приволок целую кучу коробок: это вам, Борис Николаевич!
Ельцин не взял. Покраснел… и так зыркнул на Руцкого, что вице-президент тут же покинул кабинет.
О ботинках Ельцин запомнил. Он не прощал унижения.
— Приватизация на подходе? — спросил Акоп.
— Так точно, — кивнул Руцкой.
— Акции как на Западе, да? В свободной продаже?
— А черт его знает, этого Гайдара, Акопчик! Ему надо как можно скорее заводы раздать, класс собственников нужен, потому что собственник, — Руцкой икнул, — б-будет, Гайдар говорит, платить раб-бочим стока, что им не надо будет на митинг… это Гайдар в книжках увидел…
Руцкой вернулся к столу и налил себе водку.
— Дурак Гайдар, — уверенно сказал Акоп, — с чего он взял, что завод у меня будет работать лучше, чем у Брежнева? Производительность труда… что, от формы собственности зависит, что ли?..
— А ну их в зад…
Руцкой поднял рюмку:
— За нас, Акопчик!..
Акоп понял, если он выпьет, он умрет. Но выпил.
— Вот я, Александр Владимирович, профессионал… я в бизнесе вон как кручусь: от милиции — терпел, от Андропова — терпел, в тюрьме был… и все своим горбом… — уникальная ситуация! Но я такой один. От Пушкино до Мытищ, вообще один… вот Саня есть… в Калининграде, фамилию не вспомню… только мы можем распорядиться заводами-то, двое нас, других нет, а заводов — под сотню… Собственники, а? Где раньше были? Ты мне отдай и хорошо будет! А другие — кто? Люди ниоткуда. Если при деньгах, значит, бандиты… Вон у нас соколята, братья Соколовы то есть… Старший — наркоман. Три куба в день, не хило, да? И завод что… ему достанется? Ему?! А он не упустит! Если будет — хватай кто может, он схватит, с кровати встанет, колоться бросит, схватит завод и снова — три куба в день!
— Да, — кивнул Руцкой, — картина…
— Что будет? Что?! Они ж ничего не умеют, соколята эти: завод — получат, а бабки в него не вложат, не приучены… будут гнать цеха, гнать, а когда станки сдохнут, сломают завод к чертовой матери, на металлолом пустят… А землю заводскую… под таможню определят, под терминал, она ж их, в общем, земля наша… а терминал выгодно! Бандитской Россия станет, Александр Владимирович, бандитской, нельзя по Гайдару-то… нельзя так в России. Он же, Гайдар, о криминале воо-ще ничего не знает, а лезет… лезет с советами… идиот!
Руцкой задумался… — или показал, что задумался:
— Я им все время, Акопчик, твержу — смотрите, суки, кому продаете…
— Не углядишь! Никак не углядишь, Александр Владимирович! Соколята, у них опыт, светиться не будут, через подставных купят. Чего светиться?
— Тэтчер как, Акопчик, делала? Загибается государственный завод — Тэтчер тут же, пока завод не сдох, вкладывает в него бабки… у правительства, Акопчик, бабки берет, у правительства, поднимает завод до какого-то уровня и только после этого — только! — ищет нового владельца… Я узнал об этом — иду к Гайдару: куда спешишь, мудила? А я, Акопчик, не чураюсь, сам хожу иногда, хотя как должностное лицо — могу и к себе… пригласить… Но они что сделали? В указе написали, что вице-президент участвует в заседаниях правительства с совещательным голосом. Только с совещательным! Звоню Шахраю: Сережа, убери с «совещательным», мне ж стыдно! Вот и выходит, Акопчик, вокруг одного крутимся, — будет у меня тыл, будут и песни. Понял?
— А у приватизации какая цель, — Акоп тянул время, — экономика или политика?
— Больше политика, конечно. Я ж поясняю: нужен класс собственников.
— И неважно, кто этот класс?! Бандиты, воры… суки разные?
— У Гайдара и у парня… у этого, Чубайс… называется, времени нет, они коммунистов боятся. Реванша. Будет собственник — реванша в России не будет. Не получится.
— А что с заводом будет — наплевать?
— Наплевать, конечно, заводов много.
— Раз так, Ельцина никто не остановит, — протянул Акоп.
— Я остановлю.
Руцкой отвернулся к столу и налил себе рюмку.
— Выпьешь, Акопчик?
— Да… нет, Александр Владимирович…
— Твое здоровье!.. Ельцин, Акопчик, конь-тяжеловес, — Руцкой ладонью вытер рот и усы. — В какие сани его запряжешь, те он и потащит: обком так обком, демократы так демократы… Он власть любит, а как сани называются — ему все равно.
— Не ошибетесь, Александр Владимирович?
— Ошибусь, ты чё… — рыдать будешь?
— Если я с вами, значит, до конца…
— Вот это разумно! Если Россия убедится, что Ельцин — алкаш законченный… снять на камеру, как родной Президент под столом в блевотине валяется… — импичмент будет, понял? Съешь помидор!
— С удовольствием.
— Но не сейчас, не сейчас, — продолжал Руцкой. — Зачем спешить? Он Россию за год не развалит, ба-альшая Россия… — это хорошо. А навертит столько… сам себя свалит — вот увидишь!
— С нефтью-то успеем, Александр Владимирович?
— Еще как! Детали с Белкиным обсудили. Я, Акопчик, своих не сдаю, шоб ты знал.
— Моя порядочность, Александр Владимирович…
— Лады, — обрубил Руцкой.
— Тонн бы пятьсот-семьсот. Тысяч…
— Погоди, это много иль мало?
— Копейки.
— Так ты больше бери!
— Больше не вывезу.
— Ведрами вывезешь, ведрами! Давай, Акопчик, — Руцкой поднял рюмку, — шоб у тебя все было и шо-б теб-бе за это ничего не было!..
Они выпили и поцеловались.
«Слышал бы Ельцин!» — подумал Акоп.
Вице-президент России проводил его до лестницы.
— Запомни… — Руцкой поднял вверх указательный палец. — Я, бля, от-кро-ве-нен!
Нет, он все-таки набрался!
Больше всего Акопу не понравилась именно откровенность Руцкого.
«С чего вдруг? — размышлял он. — Белкин дал гарантии? Наверняка. Но я что теряю?.. Предлагают трубу. Просят не забыть. Хорошо? Понятно? А что ж тут непонятного, от себя одна только курица гребет, а мне назначено встать…»
Руцкой вернулся в комнату, где его уже ждал Тараненко. Начальник охраны доложил, что разговор с Юзбашевым полностью записан и кассета уже в сейфе.
33
Смешно, конечно, но говорить о делах они могли только по ночам, днем некогда. Она по-прежнему болела: рука двигалась, но плохо, зрение вернулось, но без боковых полей, справа и слева — белая пелена. Мысль о том, что она — инвалид, была невероятной, невозможной; эта мысль её убивала. Она плохо ходила без посторонней помощи, но просить помочь стеснялась и потому редко бывала на свежем воздухе. Все изменилось, вся жизнь — она ненавидела Ново-Огарево, дачу, которую раньше любила, о которой заботилась. Ненавидела, все ненавидела, все!
Горбачев знал: если «первая леди» молчит, отворачивается, когда он хочет с ней разговаривать, значит, ей есть что сказать, есть, но если она скажет эти слова — все, конец.
— Что, Захарка, боишься?
— Спи, Президент. Потом поговорим.
Боялась!..
Катя, внучка, рассмешила за завтраком:
— Бабуль… ты в Бога веришь? Бабуль, зачем Бог придумал крокодилов, а?
— Видишь ли, Катюша, это закон природы… — начала Раиса Максимовна. — В природе все сбалансировано, все гармонично, на контрастах…
— Не, бабуль, а крокодилы зачем?
— Катя, я повторяю: это — природа, — здесь все красиво и ничего лишнего; у природы своя целесообразность… — что ж ты не слушаешь, Катя?..
Надо же, Лигачев бесился, если его звали по имени-отчеству, Егор Кузьмич… Так бесился, что придумал себе новое имя, гордое, как ему казалось, — Юрий Кузьмич!
Захарка — лучше, чем Раиса, теплее, но Раиса — красиво… Императрица Раис… а, черт, откуда здесь комары?.. Вся сырость в доме от бассейна, слить его надо к чертовой матери, декабрь на улице, а в доме комары!
Сон не идет…
Они были обречены друг на друга, он и она, жизнью обречены, своей судьбой. Мучились от этого, тяготились друг другом, но страшились одиночества и друг без друга не могли.
Он был несчастлив, конечно, как несчастлив тот, кто никому не верит. Впрочем… у Черчилля, говорят, спросили, каким чудом он столько лет (почти тридцать, да?) у власти. «Очень просто, — сказал Черчилль, — я никогда никому не верил…»
В России почти все фамилии — говорящие, сразу выдают человека. За ошибки, допущенные в юности, люди расплачиваются всю свою жизнь — и Крючков (говорящая фамилия, да?) подвесил Горбачева как мальчика. Время, время было такое, без конторы — никуда! Хотя Ельцин, кажется, обошелся, но это редкий случай… Нет, тоска, тоска никому не верить!.. Даже с ней, со своей женой, Раисой Горбачевой, с человеком, который носит его фамилию, он не был откровенен до конца. А как?! Она жестока. Она — максималист. (Такой характер.) Она все время делает ошибки… Учительница нашлась, лезет в такие сферы, где ничего не смыслит, ноль! Ему, слава богу, виднее: если Илья Глазунов, допустим, умоляет Раису Максимовну продлить его персональную выставку в Манеже, то ни ей, ни ему, Президенту… (она ж к Президенту сразу идет!) вмешиваться в это не подобает, у Президента, между прочим, есть дела поважнее!
Но она так хотела. Она приказывала. Когда он ругался, у Раисы Максимовны начиналась истерика. Черт с ней, с этой выставкой, в конце концов, покой дороже. Покой и мысль, что он не одинок, что у него, у человека, чья должность (на нем кровь!) отняла у него все человеческое, есть она, есть семья… Да, есть… есть…
План Яковлева был на самом деле неплох. Ельцина и беловежские бумажки — не признавать, функции Верховного главнокомандующего оставить за собой. Тут уж, не мешкая, как Президент СССР — начать серию государственных визитов в страны «семерки» с широчайшим освещением этих визитов в мировой прессе. Самое главное, поручить Примакову (или Яковлеву?) провести неофициальные переговоры с американцами, лучше с руководством ЦРУ. Показать этим идиотам на конкретных примерах, что Ельцин, который блестяще выполнил (сам того не подозревая!) их послевоенный план по развалу Советов, уже опасен, уже смешон; это, если угодно, русский вариант Президента Никсона, который, приняв на грудь бутылку «Black lable», очень любил (ближе к ночи) собирать свой аппарат на какие-то совещания и все время хотел кого-то бомбить — либо Советский Союз, либо Польшу (он недолюбливал поляков).
Да, план есть, надо действовать, но там, за спиной у Горбачева, где всегда был тыл, причем такой тыл, что он всегда, до самого последнего времени засыпал быстро и спокойно, теперь — пустота, пропасть. Он чувствовал это кожей, спиной, спинным мозгом. Странное, дурацкое, совершенно новое для него состояние — полное одиночество. Она здесь, но её нет. Она с ним. Но против него. Предательство? Слабость? Предательство! Ну, хорошо: боится за семью, за Ирку с Катей, боится за себя, но их легко защитить. Коль уже предложил забрать её и детей в Германию, там и врачи лучше… Значит, ошибка в посылке, вот и все, у Ельцина можно выиграть… тянуть, тянуть… не мытьем, так катаньем, они растеряются, сглупят, упьются…
Горбачев знал: если «первая леди» молчит, отворачивается, когда он хочет с ней разговаривать, значит, ей есть что сказать, есть, но если она скажет эти слова — все, конец.
— Что, Захарка, боишься?
— Спи, Президент. Потом поговорим.
Боялась!..
Катя, внучка, рассмешила за завтраком:
— Бабуль… ты в Бога веришь? Бабуль, зачем Бог придумал крокодилов, а?
— Видишь ли, Катюша, это закон природы… — начала Раиса Максимовна. — В природе все сбалансировано, все гармонично, на контрастах…
— Не, бабуль, а крокодилы зачем?
— Катя, я повторяю: это — природа, — здесь все красиво и ничего лишнего; у природы своя целесообразность… — что ж ты не слушаешь, Катя?..
Надо же, Лигачев бесился, если его звали по имени-отчеству, Егор Кузьмич… Так бесился, что придумал себе новое имя, гордое, как ему казалось, — Юрий Кузьмич!
Захарка — лучше, чем Раиса, теплее, но Раиса — красиво… Императрица Раис… а, черт, откуда здесь комары?.. Вся сырость в доме от бассейна, слить его надо к чертовой матери, декабрь на улице, а в доме комары!
Сон не идет…
Они были обречены друг на друга, он и она, жизнью обречены, своей судьбой. Мучились от этого, тяготились друг другом, но страшились одиночества и друг без друга не могли.
Он был несчастлив, конечно, как несчастлив тот, кто никому не верит. Впрочем… у Черчилля, говорят, спросили, каким чудом он столько лет (почти тридцать, да?) у власти. «Очень просто, — сказал Черчилль, — я никогда никому не верил…»
В России почти все фамилии — говорящие, сразу выдают человека. За ошибки, допущенные в юности, люди расплачиваются всю свою жизнь — и Крючков (говорящая фамилия, да?) подвесил Горбачева как мальчика. Время, время было такое, без конторы — никуда! Хотя Ельцин, кажется, обошелся, но это редкий случай… Нет, тоска, тоска никому не верить!.. Даже с ней, со своей женой, Раисой Горбачевой, с человеком, который носит его фамилию, он не был откровенен до конца. А как?! Она жестока. Она — максималист. (Такой характер.) Она все время делает ошибки… Учительница нашлась, лезет в такие сферы, где ничего не смыслит, ноль! Ему, слава богу, виднее: если Илья Глазунов, допустим, умоляет Раису Максимовну продлить его персональную выставку в Манеже, то ни ей, ни ему, Президенту… (она ж к Президенту сразу идет!) вмешиваться в это не подобает, у Президента, между прочим, есть дела поважнее!
Но она так хотела. Она приказывала. Когда он ругался, у Раисы Максимовны начиналась истерика. Черт с ней, с этой выставкой, в конце концов, покой дороже. Покой и мысль, что он не одинок, что у него, у человека, чья должность (на нем кровь!) отняла у него все человеческое, есть она, есть семья… Да, есть… есть…
План Яковлева был на самом деле неплох. Ельцина и беловежские бумажки — не признавать, функции Верховного главнокомандующего оставить за собой. Тут уж, не мешкая, как Президент СССР — начать серию государственных визитов в страны «семерки» с широчайшим освещением этих визитов в мировой прессе. Самое главное, поручить Примакову (или Яковлеву?) провести неофициальные переговоры с американцами, лучше с руководством ЦРУ. Показать этим идиотам на конкретных примерах, что Ельцин, который блестяще выполнил (сам того не подозревая!) их послевоенный план по развалу Советов, уже опасен, уже смешон; это, если угодно, русский вариант Президента Никсона, который, приняв на грудь бутылку «Black lable», очень любил (ближе к ночи) собирать свой аппарат на какие-то совещания и все время хотел кого-то бомбить — либо Советский Союз, либо Польшу (он недолюбливал поляков).
Да, план есть, надо действовать, но там, за спиной у Горбачева, где всегда был тыл, причем такой тыл, что он всегда, до самого последнего времени засыпал быстро и спокойно, теперь — пустота, пропасть. Он чувствовал это кожей, спиной, спинным мозгом. Странное, дурацкое, совершенно новое для него состояние — полное одиночество. Она здесь, но её нет. Она с ним. Но против него. Предательство? Слабость? Предательство! Ну, хорошо: боится за семью, за Ирку с Катей, боится за себя, но их легко защитить. Коль уже предложил забрать её и детей в Германию, там и врачи лучше… Значит, ошибка в посылке, вот и все, у Ельцина можно выиграть… тянуть, тянуть… не мытьем, так катаньем, они растеряются, сглупят, упьются…