— Не только; революция всегда доверяет молодым.
— А, это верно…
— Был сорок первый, конец октября… — Борис Александрович чувствовал расположение к Бурбулису, — самое страшное, знаете, время в Москве. Паника, правда, уже прошла… Паника была раньше — девятнадцатое, двадцатое и двадцать первое октября… — три дня, когда мы проиграли войну. Из Москвы бежали все, кто мог. Те, кто остались, были уверены, что Сталин Москву сдаст. И люди, знаете, готовились к смерти. А меня правительственной телеграммой… — Борис Александрович поднял указательный палец, — за подписью наркома, между прочим, вызвали из Нижнего в Большой театр — на работу. Мне немногим больше двадцати, вот как вы, молодой человек… Я, знаете, сначала зашел в ГИТИС… alma mater, так сказать… у входа буржуйка и сидит старуха… она сумасшедшая… жжет бумаги и дипломы… кучка дипломов перед ней… Я подошел, что-то сказал — она уже безумная, она не реагирует… и сверху — диплом, сейчас он сгорит… я беру, читаю… — Господи, оторопь прямо! Красивые буквы: Покровский Борис Александрович…
— Ваш диплом? — охнул Алешка.
— Мой! Мой! Я уехал в Нижний — вручить не успели… Я, значит, его схватил, прижал… — старик еле сдерживал слезы, — …вот если фильм сделать — дешевый трюк, скажут… а это — жизнь!.. И сугробы, знаете… я такие никогда не видел, везде сугробы, сугробы…
Но мне надо дальше — в Большой театр. Там тоже холодно и Самосуд, директор…
— Может, кофе? — перебил Бурбулис.
— Благодарствуйте, на ночь не пью; Самосуд, знаете, в шубах: одна брошена на стул, он на ней сидит, другая на нем. И — вертит в руках мою телеграмму, она не производит на него никакого впечатления… Самосуд вообще не понимает, зачем я явился: «Ну, а что вы умеете?.. Поднимать зана-вес, опускать зана-вес?..» — он так… немножко… в нос говорил.
«Все могу, — говорю. — Я же из провинции!»
«И с певцами работать?»
«И с певцами!»
«А когда, дорогой… вы ставите спектакли, вы идете от музыки или от сюжета?»
Ну, знаете, экзамен устроили!
«От музыки», — говорю, и — хлопаю дверью…
Чего приехал? Зачем?
Холод собачий, а мне экзамен устроили!
И уже, знаете, думаю как возьму билет в Нижний, как уеду…
Вдруг бежит Самосуд. Хватает меня за плечи, резко так:
«Подождите, дорогой… идемте!»
Мы возвращаемся в его кабинет, и он звонит… кому бы вы думали? Сергею Сергеевичу Прокофьеву:
«Сергей Сергеевич, дорогой, я нашел режиссера! Он поставит „Войну и мир“!.. Он — большой режиссер, Сергей Сергеевич… он всегда идет от музыки… в своих работах…»
Я? Большой режиссер? Откуда? Почему?..
Стою, как дурак. Не жив ни мертв. Прокофьев — мой Бог!
«Вы могли бы, Сергей Сергеевич, показать ему партитуру? Неужели?! Ждем, ждем, Сергей Сергеевич, сегодня в семь, ждем, я вас встречаю на лестнице…»
И вечером в Большом театре Прокофьев играет мне «Войну и мир»! На рояле — огарочек, помните… огарочки были… и Прокофьев играет мне всю оперу… — ну не чудо, скажите?
Алешка влюбился в Бориса Александровича. А как в него не влюбиться?
— Давно, давно хотел познакомиться, — Бурбулис приступил к делу. — Мы всегда поддержим ту интеллигенцию, которая поддержит нас.
— А ту, которая не поддержит? — удивился Борис Александрович.
— Нейтрализуем, — улыбнулся Бурбулис.
Появилась тишина.
— Это как? — не понял Борис Александрович.
— Видите ли… — Бурбулис с трудом подбирал слова, — никто не знает, есть ли Бог: нет доказательств его существования и нет доказательств, что это миф. Значит, все зависит от того, как подать эту проблему, — наши люди зачастую не умеют смотреть на жизнь своими собственными глазами, их глаза подслеповаты и разбегаются по сторонам. Люди смотрят на исторические процессы глазами тех, кому они доверяют — глазами журналистов, писателей, эстрадных певцов, популярных актеров и т. д. То есть нам, тем политикам, которым Борис Николаевич поручил создать идеологию новой России, совершенно небезразлично, какие отряды (я об интеллигенции) придут под наши знамена. И — кто в этих отрядах…
— Дело в том, — смутился Борис Александрович, — что Бог есть…
— Кто может сказать это наверное?
— Я могу. Сам себе.
— Ну, это ваша точка зрения…
— А мне больше никого и не надо…
— Согласен, — кивнул Бурбулис.
— У Канта, как известно, было пять доказательств Бытия Божьего, — продолжал Борис Александрович. — Академик Лихачев предложил ещё одно доказательство, очень простое: Лука, Матфей и другие евангелисты жили в разных концах света, но о Мессии писали как-то очень похоже, почти, знаете, одними словами…
— Кстати, Лихачев нас поддерживает, — сказал Бурбулис.
— Разве вас кто-то не поддерживает? — удивился Борис Александрович. — В нашем театре все поддерживают.
— А мы всех и приглашаем, — улыбнулся Бурбулис, — двери открыты. Вот, скажем, Распутин и Бондарев, «Слово к народу», манифест ГКЧП. Нам с ними не по пути. Но так и должно быть, их время закончилось, их идеалы выкинуты на свалку вместе с памятником Дзержинскому! Вот я и заявляю: тем, кто идет к нам, дороги открыты. Мы никогда не забудем, что вы, Борис Александрович, предложили свою помощь в переломный момент, когда подписаны беловежские протоколы, когда Михаил Горбачев уходит с политической сцены, причем уходит навсегда, навечно, вместе со страной, которую он чуть не погубил…
— А разве СНГ это не образец СССР?
— По секрету? — засмеялся Бурбулис. — Нет, конечно.
— А что такое СНГ? — удивился Борис Александрович.
— Двенадцать независимых стран, каждая — со своей самобытной культурой, с собственным политическим лицом, с собственной экономикой и, когда-нибудь, вооруженными силами…
— Позвольте, — Борис Александрович поднял глаза, — но декларируется вроде бы другое…
— Политика как женщины, дорогой мэтр, им верят только наивные! Неужели вы думаете, что исторические беловежские соглашения — это всего лишь спектакль?
— Нет… — растерялся Борис Александрович, — но поверить, что Ельцин… решится все разрубить…
— А мы — не робкого десятка, — засмеялся Бурбулис. — Может, все-таки чай?
Алешка внимательно смотрел на старика. У него вдруг возникло ощущение, что Борис Александрович долго не был в Москве, и пока он не был в Москве, в его квартиру забрались воры, унесли из неё что-то очень и очень ценное. Какую-то реликвию, которой старик всю жизнь… по наивности, быть может, поклонялся. А он только сейчас, в эту минуту понял, что его обокрали — понял, но поверить в это не может…
— Значит… вы разгромили СССР? — тихо переспросил Борис Александрович.
— Не мы — Горбачев, — улыбнулся Бурбулис.
— Да нет, — сам бы Союз никогда не рассыпался. Он же людьми соединен, русскими… прежде всего…
— Он уже рассыпался, дорогой Борис Александрович! ГКЧП, который так и не понял, как не понимаете вы, что Советский Союз давно умер, вбил в крышку его гроба последний гвоздь.
— А вот скажите, — Борис Александрович вдруг перебил Бурбулиса, — Галина Уланова, великая балерина…
— Пусть приходит, двери открыты…
— Это имя, как Юрий Гагарин, — известно всей планете…
— И что?
— Но иногда… после войны… в Кремле происходили такие, знаете, приватные концерты, когда Галина Сергеевна танцевала для Сталина… пели Козловский, Максим Михайлов, иногда — Изабелла Даниловна Юрьева, а Сергей Образцов показывал куклы…
— Насколько я знаю, Уланова… не подписывала «Слово к народу», — сказал Бурбулис.
— А если бы подписала?
— Я бы её не принял.
Борис Александрович встал:
— Извините, что отнял время. Был рад познакомиться.
— И вам спасибо, — улыбнулся Бурбулис. — Мы, я вижу, стоим пока на разных позициях, но сближение между нами неизбежно: демократические институты хороши тем, что у каждого есть право на ошибку; мы как-то забыли…
— Если б не вы, товарищ Бурбулис, — старик повернулся к нему лицом, — Советский Союз жил бы ещё триста лет, как дом Романовых. И дело, извините меня, не в начинке… социалистический… капиталистический… — он и социалистическим никогда не был, потому что Ленин нэп придумал, а Сталин — кооперативные квартиры, вот когда расслоение началось… и капиталистическим ещё ох сколько лет не будет! Вон, бутылка у вас, — Борис Александрович увидел «Боржоми», — какая ей разница, бутылке-то, какое вино… или водичка в ней плещутся? Бутылка она на то и бутылка, чтобы объем сохранить и напиток не расплескать! А вот если эту бутылку с размаха да об землю шмякнуть, об камни, она и разлетится к чертовой матери! Осколки эти потом не соберешь; придется нам, дуракам самонадеянным, по осколкам топтаться, ноги в кровь себе резать, потому что другой-то земли у нас нет; сто лет пройдет, сто лет, не меньше, пока мы осколки эти своими босыми ногами в песок превратим! А пока не превратим их в песок — все в крови будем, все, как один, никто не убережется (потому что осколки резаться умеют, а кровь — пачкаться). Кровь, если её кто пустил, во все стороны брызгами летит… — ну так что ж, поделом нам, поделом, если по земле-матушке спокойно идти не сумели!..
Алешка вышел проводить Бориса Александровича на Ивановскую площадь. Тут выяснилось, что у старика нет машины.
— Суббота, знаете ли… — извинился Борис Александрович. — У шофера — выходной, он и так внуков не видит…
Алешка взглянул на часы. Нет, не суббота, уже воскресенье, первый час ночи.
Ветер был очень сильным, — опираясь на палку, которая то и дело съезжала в сторону, старик сделал несколько шагов и чуть не упал. Алешка хотел вернуться обратно, в приемную Бурбулиса, попросить машину, но остановился: он знал, что машину никто не даст, если б хотели — предложили сами.
Алешка подбежал к старику:
— Пойдемте… сейчас поймаем такси…
Он схватил его под руку.
— Да как, Господи, вы же раздетый… — заупрямился старик.
— Ничего-ничего, пойдемте! Я закаленный… я ж из Болшево!
— Болшево? Вот это да… А у меня дача в Загорянке…
Борис Александрович тяжело опирался на его руку. Ноги скользили, но держались. Они медленно шли вниз к Боровицким воротам. Мимо промчался кортеж Бурбулиса, и Геннадий Эдуардович, как показалось Алешке, весело помахал им рукой.
36
37
— А, это верно…
— Был сорок первый, конец октября… — Борис Александрович чувствовал расположение к Бурбулису, — самое страшное, знаете, время в Москве. Паника, правда, уже прошла… Паника была раньше — девятнадцатое, двадцатое и двадцать первое октября… — три дня, когда мы проиграли войну. Из Москвы бежали все, кто мог. Те, кто остались, были уверены, что Сталин Москву сдаст. И люди, знаете, готовились к смерти. А меня правительственной телеграммой… — Борис Александрович поднял указательный палец, — за подписью наркома, между прочим, вызвали из Нижнего в Большой театр — на работу. Мне немногим больше двадцати, вот как вы, молодой человек… Я, знаете, сначала зашел в ГИТИС… alma mater, так сказать… у входа буржуйка и сидит старуха… она сумасшедшая… жжет бумаги и дипломы… кучка дипломов перед ней… Я подошел, что-то сказал — она уже безумная, она не реагирует… и сверху — диплом, сейчас он сгорит… я беру, читаю… — Господи, оторопь прямо! Красивые буквы: Покровский Борис Александрович…
— Ваш диплом? — охнул Алешка.
— Мой! Мой! Я уехал в Нижний — вручить не успели… Я, значит, его схватил, прижал… — старик еле сдерживал слезы, — …вот если фильм сделать — дешевый трюк, скажут… а это — жизнь!.. И сугробы, знаете… я такие никогда не видел, везде сугробы, сугробы…
Но мне надо дальше — в Большой театр. Там тоже холодно и Самосуд, директор…
— Может, кофе? — перебил Бурбулис.
— Благодарствуйте, на ночь не пью; Самосуд, знаете, в шубах: одна брошена на стул, он на ней сидит, другая на нем. И — вертит в руках мою телеграмму, она не производит на него никакого впечатления… Самосуд вообще не понимает, зачем я явился: «Ну, а что вы умеете?.. Поднимать зана-вес, опускать зана-вес?..» — он так… немножко… в нос говорил.
«Все могу, — говорю. — Я же из провинции!»
«И с певцами работать?»
«И с певцами!»
«А когда, дорогой… вы ставите спектакли, вы идете от музыки или от сюжета?»
Ну, знаете, экзамен устроили!
«От музыки», — говорю, и — хлопаю дверью…
Чего приехал? Зачем?
Холод собачий, а мне экзамен устроили!
И уже, знаете, думаю как возьму билет в Нижний, как уеду…
Вдруг бежит Самосуд. Хватает меня за плечи, резко так:
«Подождите, дорогой… идемте!»
Мы возвращаемся в его кабинет, и он звонит… кому бы вы думали? Сергею Сергеевичу Прокофьеву:
«Сергей Сергеевич, дорогой, я нашел режиссера! Он поставит „Войну и мир“!.. Он — большой режиссер, Сергей Сергеевич… он всегда идет от музыки… в своих работах…»
Я? Большой режиссер? Откуда? Почему?..
Стою, как дурак. Не жив ни мертв. Прокофьев — мой Бог!
«Вы могли бы, Сергей Сергеевич, показать ему партитуру? Неужели?! Ждем, ждем, Сергей Сергеевич, сегодня в семь, ждем, я вас встречаю на лестнице…»
И вечером в Большом театре Прокофьев играет мне «Войну и мир»! На рояле — огарочек, помните… огарочки были… и Прокофьев играет мне всю оперу… — ну не чудо, скажите?
Алешка влюбился в Бориса Александровича. А как в него не влюбиться?
— Давно, давно хотел познакомиться, — Бурбулис приступил к делу. — Мы всегда поддержим ту интеллигенцию, которая поддержит нас.
— А ту, которая не поддержит? — удивился Борис Александрович.
— Нейтрализуем, — улыбнулся Бурбулис.
Появилась тишина.
— Это как? — не понял Борис Александрович.
— Видите ли… — Бурбулис с трудом подбирал слова, — никто не знает, есть ли Бог: нет доказательств его существования и нет доказательств, что это миф. Значит, все зависит от того, как подать эту проблему, — наши люди зачастую не умеют смотреть на жизнь своими собственными глазами, их глаза подслеповаты и разбегаются по сторонам. Люди смотрят на исторические процессы глазами тех, кому они доверяют — глазами журналистов, писателей, эстрадных певцов, популярных актеров и т. д. То есть нам, тем политикам, которым Борис Николаевич поручил создать идеологию новой России, совершенно небезразлично, какие отряды (я об интеллигенции) придут под наши знамена. И — кто в этих отрядах…
— Дело в том, — смутился Борис Александрович, — что Бог есть…
— Кто может сказать это наверное?
— Я могу. Сам себе.
— Ну, это ваша точка зрения…
— А мне больше никого и не надо…
— Согласен, — кивнул Бурбулис.
— У Канта, как известно, было пять доказательств Бытия Божьего, — продолжал Борис Александрович. — Академик Лихачев предложил ещё одно доказательство, очень простое: Лука, Матфей и другие евангелисты жили в разных концах света, но о Мессии писали как-то очень похоже, почти, знаете, одними словами…
— Кстати, Лихачев нас поддерживает, — сказал Бурбулис.
— Разве вас кто-то не поддерживает? — удивился Борис Александрович. — В нашем театре все поддерживают.
— А мы всех и приглашаем, — улыбнулся Бурбулис, — двери открыты. Вот, скажем, Распутин и Бондарев, «Слово к народу», манифест ГКЧП. Нам с ними не по пути. Но так и должно быть, их время закончилось, их идеалы выкинуты на свалку вместе с памятником Дзержинскому! Вот я и заявляю: тем, кто идет к нам, дороги открыты. Мы никогда не забудем, что вы, Борис Александрович, предложили свою помощь в переломный момент, когда подписаны беловежские протоколы, когда Михаил Горбачев уходит с политической сцены, причем уходит навсегда, навечно, вместе со страной, которую он чуть не погубил…
— А разве СНГ это не образец СССР?
— По секрету? — засмеялся Бурбулис. — Нет, конечно.
— А что такое СНГ? — удивился Борис Александрович.
— Двенадцать независимых стран, каждая — со своей самобытной культурой, с собственным политическим лицом, с собственной экономикой и, когда-нибудь, вооруженными силами…
— Позвольте, — Борис Александрович поднял глаза, — но декларируется вроде бы другое…
— Политика как женщины, дорогой мэтр, им верят только наивные! Неужели вы думаете, что исторические беловежские соглашения — это всего лишь спектакль?
— Нет… — растерялся Борис Александрович, — но поверить, что Ельцин… решится все разрубить…
— А мы — не робкого десятка, — засмеялся Бурбулис. — Может, все-таки чай?
Алешка внимательно смотрел на старика. У него вдруг возникло ощущение, что Борис Александрович долго не был в Москве, и пока он не был в Москве, в его квартиру забрались воры, унесли из неё что-то очень и очень ценное. Какую-то реликвию, которой старик всю жизнь… по наивности, быть может, поклонялся. А он только сейчас, в эту минуту понял, что его обокрали — понял, но поверить в это не может…
— Значит… вы разгромили СССР? — тихо переспросил Борис Александрович.
— Не мы — Горбачев, — улыбнулся Бурбулис.
— Да нет, — сам бы Союз никогда не рассыпался. Он же людьми соединен, русскими… прежде всего…
— Он уже рассыпался, дорогой Борис Александрович! ГКЧП, который так и не понял, как не понимаете вы, что Советский Союз давно умер, вбил в крышку его гроба последний гвоздь.
— А вот скажите, — Борис Александрович вдруг перебил Бурбулиса, — Галина Уланова, великая балерина…
— Пусть приходит, двери открыты…
— Это имя, как Юрий Гагарин, — известно всей планете…
— И что?
— Но иногда… после войны… в Кремле происходили такие, знаете, приватные концерты, когда Галина Сергеевна танцевала для Сталина… пели Козловский, Максим Михайлов, иногда — Изабелла Даниловна Юрьева, а Сергей Образцов показывал куклы…
— Насколько я знаю, Уланова… не подписывала «Слово к народу», — сказал Бурбулис.
— А если бы подписала?
— Я бы её не принял.
Борис Александрович встал:
— Извините, что отнял время. Был рад познакомиться.
— И вам спасибо, — улыбнулся Бурбулис. — Мы, я вижу, стоим пока на разных позициях, но сближение между нами неизбежно: демократические институты хороши тем, что у каждого есть право на ошибку; мы как-то забыли…
— Если б не вы, товарищ Бурбулис, — старик повернулся к нему лицом, — Советский Союз жил бы ещё триста лет, как дом Романовых. И дело, извините меня, не в начинке… социалистический… капиталистический… — он и социалистическим никогда не был, потому что Ленин нэп придумал, а Сталин — кооперативные квартиры, вот когда расслоение началось… и капиталистическим ещё ох сколько лет не будет! Вон, бутылка у вас, — Борис Александрович увидел «Боржоми», — какая ей разница, бутылке-то, какое вино… или водичка в ней плещутся? Бутылка она на то и бутылка, чтобы объем сохранить и напиток не расплескать! А вот если эту бутылку с размаха да об землю шмякнуть, об камни, она и разлетится к чертовой матери! Осколки эти потом не соберешь; придется нам, дуракам самонадеянным, по осколкам топтаться, ноги в кровь себе резать, потому что другой-то земли у нас нет; сто лет пройдет, сто лет, не меньше, пока мы осколки эти своими босыми ногами в песок превратим! А пока не превратим их в песок — все в крови будем, все, как один, никто не убережется (потому что осколки резаться умеют, а кровь — пачкаться). Кровь, если её кто пустил, во все стороны брызгами летит… — ну так что ж, поделом нам, поделом, если по земле-матушке спокойно идти не сумели!..
Алешка вышел проводить Бориса Александровича на Ивановскую площадь. Тут выяснилось, что у старика нет машины.
— Суббота, знаете ли… — извинился Борис Александрович. — У шофера — выходной, он и так внуков не видит…
Алешка взглянул на часы. Нет, не суббота, уже воскресенье, первый час ночи.
Ветер был очень сильным, — опираясь на палку, которая то и дело съезжала в сторону, старик сделал несколько шагов и чуть не упал. Алешка хотел вернуться обратно, в приемную Бурбулиса, попросить машину, но остановился: он знал, что машину никто не даст, если б хотели — предложили сами.
Алешка подбежал к старику:
— Пойдемте… сейчас поймаем такси…
Он схватил его под руку.
— Да как, Господи, вы же раздетый… — заупрямился старик.
— Ничего-ничего, пойдемте! Я закаленный… я ж из Болшево!
— Болшево? Вот это да… А у меня дача в Загорянке…
Борис Александрович тяжело опирался на его руку. Ноги скользили, но держались. Они медленно шли вниз к Боровицким воротам. Мимо промчался кортеж Бурбулиса, и Геннадий Эдуардович, как показалось Алешке, весело помахал им рукой.
36
В истории России XX века трижды, всего трижды, слава богу, возникали ситуации, когда первые лица российского государства пребывали в абсолютной прострации: император Николай Александрович перед отречением в 1917-м, Иосиф Сталин в июне 1941-го и Борис Ельцин в декабре 1991-го, после беловежской встречи.
Победив на выборах Президента РСФСР, Ельцин и его окружение не сомневались, что смена власти в стране (Президент СССР Ельцин вместо Президента СССР Горбачева) произойдет не раньше осени 1992-го, крайний срок — весна 1993-го. Президенту РСФСР надо, во-первых, окрепнуть, заняться реальными делами, ибо от экономики регионов, от их проблем Ельцин отстал (все последние годы он занимался только борьбой с Горбачевым). Во-вторых, обществу необходимо представить твердую экономическую программу. Не красивую утопию «500 дней», которую на скорую руку скроили Явлинский и Шаталин, а серьезный документ, где, как говорил Хасбулатов, «будет все без обмана».
Ельцин боролся за то, к чему он сам был не готов. В глубине души Ельцин, на самом деле, не мог даже представить себе, что Горбачев — уйдет, причем — уже завтра. Президент России так часто проигрывал Президенту СССР, что у Ельцина появился комплекс: ему казалось, что Горбачев пойдет до конца, что он не отдаст власть просто так, нет — будет бой, долгий изнуряющий бой, будут, не исключено, крайние меры, будет, возможно, кровь, как в Вильнюсе и Риге (Ельцин всегда преувеличивал опасность и поэтому, кстати, хватался за любые доносы. Если опасности не было, он её сочинял).
Вдруг — Горбачев уходит. Это случится не сегодня завтра. Победа? Победа.
А со страной-то что делать?..
Эпоха Ельцина — эпоха мужика во власти. Русский мужик богат задним умом — это о Ельцине. Можно ли представить (хотя бы представить!) таких… чисто гоголевских, на самом деле, персонажей, как Коржаков (Осип из «Ревизора»), Березовский (Чичиков), Пал Палыч Бородин (Дама, приятная во всех отношениях), и т.д. и т.п. — можно ли представить Коржакова и Ко в ближайшем окружении Миттерана, Ширака, Тэтчер, Мейджера, Цзян Цзэминя, короля Хуана Карлоса или императора Японии? Мужик во власти тем и страшен, что он, во-первых, не видит дальше своего двора и, во-вторых, всего пугается: зимой — морозов, летом — засухи.
Все были вроде бы при делах: Хасбулатов вел сессии, Бурбулис — идеологию, Скоков — Совбез, Полторанин — печать… — а с экономикой что делать? От экономики все — все! — воротили нос. О реформах не говорил только ленивый, но брать ответственность на себя никто не хотел — ни Хасбулатов, неплохой, кстати, экономист, ни тем более Бурбулис, боявшийся за свою репутацию, ни Явлинский, так и не предложивший Президенту ничего конкретного.
Так кто, черт возьми? Кто знает, что делать?!
Руку поднял Гайдар: я знаю! Гайдар поразил Ельцина своей уверенностью. Что ж — на безрыбье и рак рыба, то есть — вот оно, вот! — уверенность Гайдара произвела на Ельцина впечатление. Не знания (вроде бы, говорят, знания у него есть), не книги, не научные работы (книг, говорят, у него вроде бы нет) — Ельцин судил по впечатлению. Против, правда, высказался Руслан Имранович; в 90-м в «Правде», где Гайдар вел экономику, он отверг статью Хасбулатова, тогда — профессора Плехановского института: «Автор фактически выступает за рынок, а рынок в Советском Союзе никому не нужен и невозможен. Е. Гайдар». Невероятно, но факт: Хасбулатов сохранил рукопись с его резолюцией и тут же прислал текст Ельцину… да: Гайдар, его автограф.
Нет, к черту… он и внешне неприятный, — решил Ельцин. Пусть будет Святослав Федоров… на полгодика хотя бы… Федоров хоть смотрится как премьер! Впечатление от Егора Гайдара — растворилось, причем мгновенно, будто его и не было вовсе: Ельцин тут же позвонил Федорову и по телефону предложил ему стать премьер-министром. Святослав Николаевич поперхнулся (он в этот момент пил чай с медом). И надо же, встрял Бурбулис: нет, говорит, нужен Гайдар, нужен человек, который ни перед чем не остановится, этого требуют реформы. А то, что физиономия такая, даже лучше; люди должны его ненавидеть, сочинять про него анекдоты и — по контрасту — с надеждой смотреть на Бориса Николаевича: защити, отец родной, спаси и помилуй!
Такая постановка вопроса Ельцина тронула. Молодец Бурбулис, хорошо придумал. Но как тревожно, господи: Ельцин нутром чувствовал, что междуцарствие, возникшее сейчас, после беловежских соглашений, больно ударит по нему лично. Дело не в Горбачеве (черт с ним, в конце концов), дело не в Гайдаре (его всегда можно скрутить). Дело в нем, в Борисе Ельцине. Дело в том, что он сказал всем (и себе самому, в первую очередь), что он, Борис Николаевич Ельцин, очень слабый человек, очень слабый, ибо разрушить СССР — это слабость, это отступление от собственных принципов, собственных убеждений, это отступление от своей совести. Отправляясь в Беловежскую пущу, он, Борис Ельцин, впервые в жизни слушал не себя самого, нет, он слушал… кого? Бурбулиса? Полторанина? Тех, кого ещё два, три года назад он вообще не знал! По большому счету он, Президент, слушал чужих людей, каждый из которых в свое время тоже произвел на него впечатление (это было совсем не трудно сделать). И теперь они, чужие люди, объясняют ему, что он должен брать на карандаш все, что они говорят! Да, весь этот год он шел за ними, как теленок за стадом, ибо они вели его во власть. Ведь рядом с ним — никого не было, не было его людей, только верный Коржаков, все остальные — со стороны, из межрегиональной группы, и не факт, кстати, что они действительно ему преданы. А кто сказал, что их устами глаголет истина? Ведь даже в 17-м, когда власть в государстве так же легко, как сейчас, перешла от царя Николая к Временному правительству, а затем к Ленину, никто не думал, между прочим, менять границы страны. Ленин отпустил Финляндию и забыл, просто забыл об Аляске, ибо Финляндия и Аляска де-факто не принадлежали России (Финляндия, например, не выдавала России политических преступников, скрывавшихся на её территории, хотя она и входила в состав Российской империи). Самое главное: делать-то что?
Хорошо, без них, без демократов, Президент России не Президент — допустим эту мысль. А с ними? Сначала — Беловежская пуща. Теперь — Гайдар. Сегодня позвонил Михаил Иванович Беляев из Свердловской области, глава Каменского района; Ельцин знал его пятнадцать лет. Гайдар, говорят, открыл импорт, Свердловск опять, как и год назад, завален «ножками Буша», все птицефабрики в районе стоят, куры дохнут, люди без зарплаты, назревает бунт.
И что Гайдар? «Ножки Буша», говорит, дешевле, чем уральская курятина! Какой смысл везти эту курятину в магазины, если по таким ценам её все равно никто не купит?
Выходит, все сельское хозяйство России, крестьянской страны, убыточно, где ж нам с Америкой тягаться? Шесть месяцев в России — холод собачий (на Урале, в Сибири, на Алтае — восемь месяцев), значит, в стоимость продукта входит электроэнергия, мазут, — что ж теперь, село распускать, что ли? Кроме того, в деревнях на стоимость продукта накручивается вся сельская социалка — школы, больницы, клубы и т. д. Так что, Гайдар, платные больницы в деревнях делать, — а?
Никогда Ельцин не пил так, как он пил в декабре 91-го. Хорошо, Гайдар ничего не смыслит в сельском хозяйстве; он, может, и в деревне ни разу не был. А шахтеры? На Алтае и в Пермской области каждая вторая шахта — одни убытки. Но шахтеры — самые верные союзники демократии, особенно кемеровские во главе с Кислюком. Они преданы Президенту! Они — боевые ребята. Гайдар кричит — шахты закрыть, законы рынка! Да какой рынок к черту, если шахтеры — самая организованная часть рабочего класса, они ж Москву снесут!
Если Ельцин запивал, две бутылки коньяка были ежедневной нормой. Наина Иосифовна и Коржаков выносили с дачи весь алкоголь, даже пиво, но у Ельцина имелись собственные тайники, которые Коржаков и его сотрудники находили не сразу. Нельзя же перекопать всю территорию дачи, черт побери!
Напившись, Ельцин не буянил, не дрался, хотя ударить мог. Он не буянил просто потому, что, как правило, не мог встать — Ельцин просто лежал и плакал.
На даче дежурили врачи, за стенкой спал Коржаков. Если шеф болен, Коржаков никогда не уезжал домой.
Новая проблема: Черноморский флот. Ну, хорошо — республики разбежались, это решили. А с флотом как быть? Леонид Макарович говорит: флот украинский, потому что весь личный состав на Украине живет. Но Севастополь-то русский город! Передавая Крым, Хрущев оговорил особый статус Севастополя: город остался за моряками, за главным морским штабом в Москве. Значит, Кравчук, чей это флот? Хорошо, говорит Кравчук, половина — вам, половина — нам. Но это ж не пирог, чтобы его делить! Как тут разрежешь, если инфраструктура у флота одна! Теперь, значит, грузины закричали: отдайте нашу долю флота! У них, понимаешь, Абхазия и Батуми на море, поэтому они хотят одну треть, — ничего, да? А торговый флот? Та же самая проблема. Как его делить? И Кравчуку — все мало, это ж бандеровец, настоящий бандеровец… Вон у них уже началось: в Ивано-Франковской области подписи собирают, чтоб Бандере мемориал сделать, как у Ленина в Ульяновске. И могилку из Мюнхена, где его КГБ расстрелял, решили сюда перенести… — докатились, демократы!
Нет, Кравчука надо строго предупредить: такие штуки не пройдут и последнее слово всегда будет за Россией!
Ельцин встал с кровати и зажег свет. Так и есть, четыре утра. С дачи унесли все, даже одеколон. Странно все-таки: он с вечера, даже с обеда, кажется, ничего не пил, а мутит так, как перед началом; живот вспух, горит, хоть бы каплю туда, чтоб огонь усмирить… а-ат… дьявол!
Кричать бесполезно, не дадут. Укол всадят, глюкозу, так от неё ещё хуже, от глюкозы-то, тошнота…
Нет, с флотом так: надо показать, кто в доме хозяин! Ехать надо. Укрепить моряков. Награды раздать, чтоб дух укрепить. А Украину предупредим: станут озоровать — мы иначе заговорим, Россия не позволит… понимашь…
Хоть бы каплю, одну только… — вырваться надо… А что сидеть? Чего ждать? Вырваться надо! Прямо сейчас! У Президента — дела, Президента кто остановит?!
— Александр Васильевич! Коржаков! Ко мне!
К крикам Ельцина на даче привыкли абсолютно все.
Если вырываться, значит, с умом… с пользой…
— Коржаков!
Начальник охраны был злобен и хмур:
— Слушаю, Борис Николаевич.
— Вы… вот что… — смутился Ельцин, увидев сонного и взъерошенного Коржакова. — Слушайте меня внимательно. Мы сейчас поедем на флот.
— Какой флот? — не понял Коржаков.
— Черноморский. Государственное дело. Откладывать не будем… — главное, ш-шоб, понимаешь, никто не знал.
— Как никто, — Коржаков, кажется, окончательно проснулся, — утром Кравчуку доложат: ночью явился Президент соседнего государства! Сейчас он осматривает вашу страну…
Ельцин задумался.
— Н-ничего, понимашь… — пусть знает!
— Так нельзя, Борис Николаевич.
— Президент лучше знает, шта-а можно… и нельзя!
— Да и на чем лететь-то? — невозмутимо продолжал Коржаков. — Самолет никто не готовил.
— Так отдайте команду…
— Команду отдам. Но это часов — шесть-семь, не меньше. Его готовят за сутки.
Да, проблема. Не поездом же ехать…
— На военном полетим, — нашелся Ельцин. — На дежурном.
— Какой… военный?..
— У Шапошникова. Есть же у него самолеты!
— Этот самолет без связи…
— Ш-шта? — Ельцин подскочил к Коржакову. — Шта-а?..
— На таком — нельзя, — тихо повторил Коржаков. — С ядерным чемоданчиком — нельзя.
— Да я вас!.. — Ельцин схватил Коржакова за галстук и рванул галстук так, что он лопнул у него в руках.
— Борис Николаевич…
— Уничтожу! — заорал Ельцин.
— Борис… Борис Николаевич…
Он повернулся и вышел.
Пока президентский кортеж ехал на военный аэропорт Чкаловский, Коржаков связался с Шапошниковым. Министр обороны опередил Президента России и встретил его на летном поле. Коржаков решил: если Ельцин будет настаивать (а он будет!), придется его обмануть: не в Севастополь лететь, коридор так быстро никто не даст, а в Новороссийск, все-таки это Россия. В Новороссийске уже несколько лет безнадежно чинится крейсер «Москва». Шапошников отдал приказ: собрать в Новороссийске любых моряков (главное, чтоб были в форме) и выстроить их на палубе крейсера для торжественной встречи Президента Российской Федерации.
В Чкаловском, где Ельцин долго стоял на холодном ветру (Коржаков догадался налить ему стакан, правда вина), он, славу богу, лететь передумал и отправился на дачу — спать.
Коржаков злобно грыз ногти.
— Как же он страной-то будет руководить, Саша? — тихо спросил Шапошников.
— А вот так и будет, — сплюнул Коржаков.
Победив на выборах Президента РСФСР, Ельцин и его окружение не сомневались, что смена власти в стране (Президент СССР Ельцин вместо Президента СССР Горбачева) произойдет не раньше осени 1992-го, крайний срок — весна 1993-го. Президенту РСФСР надо, во-первых, окрепнуть, заняться реальными делами, ибо от экономики регионов, от их проблем Ельцин отстал (все последние годы он занимался только борьбой с Горбачевым). Во-вторых, обществу необходимо представить твердую экономическую программу. Не красивую утопию «500 дней», которую на скорую руку скроили Явлинский и Шаталин, а серьезный документ, где, как говорил Хасбулатов, «будет все без обмана».
Ельцин боролся за то, к чему он сам был не готов. В глубине души Ельцин, на самом деле, не мог даже представить себе, что Горбачев — уйдет, причем — уже завтра. Президент России так часто проигрывал Президенту СССР, что у Ельцина появился комплекс: ему казалось, что Горбачев пойдет до конца, что он не отдаст власть просто так, нет — будет бой, долгий изнуряющий бой, будут, не исключено, крайние меры, будет, возможно, кровь, как в Вильнюсе и Риге (Ельцин всегда преувеличивал опасность и поэтому, кстати, хватался за любые доносы. Если опасности не было, он её сочинял).
Вдруг — Горбачев уходит. Это случится не сегодня завтра. Победа? Победа.
А со страной-то что делать?..
Эпоха Ельцина — эпоха мужика во власти. Русский мужик богат задним умом — это о Ельцине. Можно ли представить (хотя бы представить!) таких… чисто гоголевских, на самом деле, персонажей, как Коржаков (Осип из «Ревизора»), Березовский (Чичиков), Пал Палыч Бородин (Дама, приятная во всех отношениях), и т.д. и т.п. — можно ли представить Коржакова и Ко в ближайшем окружении Миттерана, Ширака, Тэтчер, Мейджера, Цзян Цзэминя, короля Хуана Карлоса или императора Японии? Мужик во власти тем и страшен, что он, во-первых, не видит дальше своего двора и, во-вторых, всего пугается: зимой — морозов, летом — засухи.
Все были вроде бы при делах: Хасбулатов вел сессии, Бурбулис — идеологию, Скоков — Совбез, Полторанин — печать… — а с экономикой что делать? От экономики все — все! — воротили нос. О реформах не говорил только ленивый, но брать ответственность на себя никто не хотел — ни Хасбулатов, неплохой, кстати, экономист, ни тем более Бурбулис, боявшийся за свою репутацию, ни Явлинский, так и не предложивший Президенту ничего конкретного.
Так кто, черт возьми? Кто знает, что делать?!
Руку поднял Гайдар: я знаю! Гайдар поразил Ельцина своей уверенностью. Что ж — на безрыбье и рак рыба, то есть — вот оно, вот! — уверенность Гайдара произвела на Ельцина впечатление. Не знания (вроде бы, говорят, знания у него есть), не книги, не научные работы (книг, говорят, у него вроде бы нет) — Ельцин судил по впечатлению. Против, правда, высказался Руслан Имранович; в 90-м в «Правде», где Гайдар вел экономику, он отверг статью Хасбулатова, тогда — профессора Плехановского института: «Автор фактически выступает за рынок, а рынок в Советском Союзе никому не нужен и невозможен. Е. Гайдар». Невероятно, но факт: Хасбулатов сохранил рукопись с его резолюцией и тут же прислал текст Ельцину… да: Гайдар, его автограф.
Нет, к черту… он и внешне неприятный, — решил Ельцин. Пусть будет Святослав Федоров… на полгодика хотя бы… Федоров хоть смотрится как премьер! Впечатление от Егора Гайдара — растворилось, причем мгновенно, будто его и не было вовсе: Ельцин тут же позвонил Федорову и по телефону предложил ему стать премьер-министром. Святослав Николаевич поперхнулся (он в этот момент пил чай с медом). И надо же, встрял Бурбулис: нет, говорит, нужен Гайдар, нужен человек, который ни перед чем не остановится, этого требуют реформы. А то, что физиономия такая, даже лучше; люди должны его ненавидеть, сочинять про него анекдоты и — по контрасту — с надеждой смотреть на Бориса Николаевича: защити, отец родной, спаси и помилуй!
Такая постановка вопроса Ельцина тронула. Молодец Бурбулис, хорошо придумал. Но как тревожно, господи: Ельцин нутром чувствовал, что междуцарствие, возникшее сейчас, после беловежских соглашений, больно ударит по нему лично. Дело не в Горбачеве (черт с ним, в конце концов), дело не в Гайдаре (его всегда можно скрутить). Дело в нем, в Борисе Ельцине. Дело в том, что он сказал всем (и себе самому, в первую очередь), что он, Борис Николаевич Ельцин, очень слабый человек, очень слабый, ибо разрушить СССР — это слабость, это отступление от собственных принципов, собственных убеждений, это отступление от своей совести. Отправляясь в Беловежскую пущу, он, Борис Ельцин, впервые в жизни слушал не себя самого, нет, он слушал… кого? Бурбулиса? Полторанина? Тех, кого ещё два, три года назад он вообще не знал! По большому счету он, Президент, слушал чужих людей, каждый из которых в свое время тоже произвел на него впечатление (это было совсем не трудно сделать). И теперь они, чужие люди, объясняют ему, что он должен брать на карандаш все, что они говорят! Да, весь этот год он шел за ними, как теленок за стадом, ибо они вели его во власть. Ведь рядом с ним — никого не было, не было его людей, только верный Коржаков, все остальные — со стороны, из межрегиональной группы, и не факт, кстати, что они действительно ему преданы. А кто сказал, что их устами глаголет истина? Ведь даже в 17-м, когда власть в государстве так же легко, как сейчас, перешла от царя Николая к Временному правительству, а затем к Ленину, никто не думал, между прочим, менять границы страны. Ленин отпустил Финляндию и забыл, просто забыл об Аляске, ибо Финляндия и Аляска де-факто не принадлежали России (Финляндия, например, не выдавала России политических преступников, скрывавшихся на её территории, хотя она и входила в состав Российской империи). Самое главное: делать-то что?
Хорошо, без них, без демократов, Президент России не Президент — допустим эту мысль. А с ними? Сначала — Беловежская пуща. Теперь — Гайдар. Сегодня позвонил Михаил Иванович Беляев из Свердловской области, глава Каменского района; Ельцин знал его пятнадцать лет. Гайдар, говорят, открыл импорт, Свердловск опять, как и год назад, завален «ножками Буша», все птицефабрики в районе стоят, куры дохнут, люди без зарплаты, назревает бунт.
И что Гайдар? «Ножки Буша», говорит, дешевле, чем уральская курятина! Какой смысл везти эту курятину в магазины, если по таким ценам её все равно никто не купит?
Выходит, все сельское хозяйство России, крестьянской страны, убыточно, где ж нам с Америкой тягаться? Шесть месяцев в России — холод собачий (на Урале, в Сибири, на Алтае — восемь месяцев), значит, в стоимость продукта входит электроэнергия, мазут, — что ж теперь, село распускать, что ли? Кроме того, в деревнях на стоимость продукта накручивается вся сельская социалка — школы, больницы, клубы и т. д. Так что, Гайдар, платные больницы в деревнях делать, — а?
Никогда Ельцин не пил так, как он пил в декабре 91-го. Хорошо, Гайдар ничего не смыслит в сельском хозяйстве; он, может, и в деревне ни разу не был. А шахтеры? На Алтае и в Пермской области каждая вторая шахта — одни убытки. Но шахтеры — самые верные союзники демократии, особенно кемеровские во главе с Кислюком. Они преданы Президенту! Они — боевые ребята. Гайдар кричит — шахты закрыть, законы рынка! Да какой рынок к черту, если шахтеры — самая организованная часть рабочего класса, они ж Москву снесут!
Если Ельцин запивал, две бутылки коньяка были ежедневной нормой. Наина Иосифовна и Коржаков выносили с дачи весь алкоголь, даже пиво, но у Ельцина имелись собственные тайники, которые Коржаков и его сотрудники находили не сразу. Нельзя же перекопать всю территорию дачи, черт побери!
Напившись, Ельцин не буянил, не дрался, хотя ударить мог. Он не буянил просто потому, что, как правило, не мог встать — Ельцин просто лежал и плакал.
На даче дежурили врачи, за стенкой спал Коржаков. Если шеф болен, Коржаков никогда не уезжал домой.
Новая проблема: Черноморский флот. Ну, хорошо — республики разбежались, это решили. А с флотом как быть? Леонид Макарович говорит: флот украинский, потому что весь личный состав на Украине живет. Но Севастополь-то русский город! Передавая Крым, Хрущев оговорил особый статус Севастополя: город остался за моряками, за главным морским штабом в Москве. Значит, Кравчук, чей это флот? Хорошо, говорит Кравчук, половина — вам, половина — нам. Но это ж не пирог, чтобы его делить! Как тут разрежешь, если инфраструктура у флота одна! Теперь, значит, грузины закричали: отдайте нашу долю флота! У них, понимаешь, Абхазия и Батуми на море, поэтому они хотят одну треть, — ничего, да? А торговый флот? Та же самая проблема. Как его делить? И Кравчуку — все мало, это ж бандеровец, настоящий бандеровец… Вон у них уже началось: в Ивано-Франковской области подписи собирают, чтоб Бандере мемориал сделать, как у Ленина в Ульяновске. И могилку из Мюнхена, где его КГБ расстрелял, решили сюда перенести… — докатились, демократы!
Нет, Кравчука надо строго предупредить: такие штуки не пройдут и последнее слово всегда будет за Россией!
Ельцин встал с кровати и зажег свет. Так и есть, четыре утра. С дачи унесли все, даже одеколон. Странно все-таки: он с вечера, даже с обеда, кажется, ничего не пил, а мутит так, как перед началом; живот вспух, горит, хоть бы каплю туда, чтоб огонь усмирить… а-ат… дьявол!
Кричать бесполезно, не дадут. Укол всадят, глюкозу, так от неё ещё хуже, от глюкозы-то, тошнота…
Нет, с флотом так: надо показать, кто в доме хозяин! Ехать надо. Укрепить моряков. Награды раздать, чтоб дух укрепить. А Украину предупредим: станут озоровать — мы иначе заговорим, Россия не позволит… понимашь…
Хоть бы каплю, одну только… — вырваться надо… А что сидеть? Чего ждать? Вырваться надо! Прямо сейчас! У Президента — дела, Президента кто остановит?!
— Александр Васильевич! Коржаков! Ко мне!
К крикам Ельцина на даче привыкли абсолютно все.
Если вырываться, значит, с умом… с пользой…
— Коржаков!
Начальник охраны был злобен и хмур:
— Слушаю, Борис Николаевич.
— Вы… вот что… — смутился Ельцин, увидев сонного и взъерошенного Коржакова. — Слушайте меня внимательно. Мы сейчас поедем на флот.
— Какой флот? — не понял Коржаков.
— Черноморский. Государственное дело. Откладывать не будем… — главное, ш-шоб, понимаешь, никто не знал.
— Как никто, — Коржаков, кажется, окончательно проснулся, — утром Кравчуку доложат: ночью явился Президент соседнего государства! Сейчас он осматривает вашу страну…
Ельцин задумался.
— Н-ничего, понимашь… — пусть знает!
— Так нельзя, Борис Николаевич.
— Президент лучше знает, шта-а можно… и нельзя!
— Да и на чем лететь-то? — невозмутимо продолжал Коржаков. — Самолет никто не готовил.
— Так отдайте команду…
— Команду отдам. Но это часов — шесть-семь, не меньше. Его готовят за сутки.
Да, проблема. Не поездом же ехать…
— На военном полетим, — нашелся Ельцин. — На дежурном.
— Какой… военный?..
— У Шапошникова. Есть же у него самолеты!
— Этот самолет без связи…
— Ш-шта? — Ельцин подскочил к Коржакову. — Шта-а?..
— На таком — нельзя, — тихо повторил Коржаков. — С ядерным чемоданчиком — нельзя.
— Да я вас!.. — Ельцин схватил Коржакова за галстук и рванул галстук так, что он лопнул у него в руках.
— Борис Николаевич…
— Уничтожу! — заорал Ельцин.
— Борис… Борис Николаевич…
Он повернулся и вышел.
Пока президентский кортеж ехал на военный аэропорт Чкаловский, Коржаков связался с Шапошниковым. Министр обороны опередил Президента России и встретил его на летном поле. Коржаков решил: если Ельцин будет настаивать (а он будет!), придется его обмануть: не в Севастополь лететь, коридор так быстро никто не даст, а в Новороссийск, все-таки это Россия. В Новороссийске уже несколько лет безнадежно чинится крейсер «Москва». Шапошников отдал приказ: собрать в Новороссийске любых моряков (главное, чтоб были в форме) и выстроить их на палубе крейсера для торжественной встречи Президента Российской Федерации.
В Чкаловском, где Ельцин долго стоял на холодном ветру (Коржаков догадался налить ему стакан, правда вина), он, славу богу, лететь передумал и отправился на дачу — спать.
Коржаков злобно грыз ногти.
— Как же он страной-то будет руководить, Саша? — тихо спросил Шапошников.
— А вот так и будет, — сплюнул Коржаков.
37
Передача власти произошла спокойно. Первый и последний Президент СССР показал Ельцину документы из «особой папки», в том числе — секретные протоколы Молотова — Риббентропа о разделе Европы и материалы о расстрелах в Катыни, потом передал ядерный чемоданчик и пригласил Ельцина на обед.
Ельцин подтвердил, что он исполнит все просьбы Горбачева: дача в пожизненное пользование, машина «сааб» с мигалкой, охрана, врачи. Правда, количество «прикрепленных» охранников, врачей и поваров Ельцин сократил в десять раз: Горбачев просил выделить двести человек, Ельцин согласился на двадцать.
Было решено, что первый и последний Президент СССР получит в Москве, на Ленинградском шоссе здание для Горбачев-фонда, который он возглавит, и что через неделю, в январе, правительственный авиаотряд выделит Горбачеву специальный борт для поездки в Ставрополь, к матери. Горбачев очень просил, чтобы его кабинет в Кремле остался бы пока за ним. Он хотел спокойно разобраться с бумагами и вывезти на дачу подарки, фотографии, личные вещи.
Договорились, что сразу после обеда Горбачев вызовет телевизионщиков и запишет обращение к нации.
Обедали втроем: кроме Президента России, Горбачев пригласил Александра Яковлева. Ему очень хотелось, чтобы рядом с ним был кто-то из своих.
Заявление об отставке снимал первый канал. Ельцин хотел, чтобы это сделала команда Попцова, он не любил Егора Яковлева. Но Горбачев настоял на своем.
Текст указа Президента СССР об отставке Президента СССР лежал перед ним — на столе. Пока телевизионщики ставили зонтик, рассеивающий свет, Егор Яковлев подошел к Горбачеву:
— Михаил Сергеевич, сделаем, наверное, так: вы скажете все, что хотите сказать, и тут же, в кадре, на глазах всей страны… телезрителей, так сказать, подпишете указ о своей отставке.
— Брось, Егор, — махнул рукой Горбачев. — Чего церемониться. Сейчас подпишу — и все!
— Как сейчас? — не понял Яковлев.
— Смотри!
Горбачев взял авторучку и спокойно поставил подпись под своим Указом о своей отставке.
Наступила тишина.
— Все, — сказал Горбачев.
— Ручку дайте, Михаил Сергеевич… — попросил оператор телевидения.
— На хрена она тебе? — не понял Горбачев.
— На память…
— А… держи.
Потом Горбачев быстро, без единого дубля, записал свое заявление:
«Ввиду сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту Президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям.
…Я твердо выступал за самостоятельность, независимость народов, за суверенитет республик.
…События пошли по другому пути.
…Убежден, что решения подобного масштаба должны были бы приниматься на основе народного волеизъявления.
…Я покидаю свой пост с тревогой. Но и с надеждой, с верой в вас, вашу мудрость и силу духа. Мы — наследники великой цивилизации, и сейчас от всех и каждого зависит, чтобы она возродилась к новой современной и достойной жизни…»
Телевизионщики аплодировали.
Горбачев и Александр Николаевич Яковлев сразу вернулись в кабинет Президента СССР, теперь уже бывший его кабинет, и Горбачев не выдержал — скинул пиджак и повалился на диван:
— Вот так, Саша… Вот так…
По его лицу текли слезы.
Вечером, когда Михаил Сергеевич ехал на дачу, в машину позвонил Андрей Грачев, пресс-секретарь экс-Президента СССР:
— Ельцин просил передать, что у правительства нет возможности дать вам борт для поездки в Ставрополь…
Утром, едва Горбачев проснулся, опять звонок из Кремля:
— Михаил Сергеевич, в восемь двадцать появились Ельцин, Хасбулатов и Бурбулис, отобрали у нас ключи и ворвались в ваш кабинет — Что сделали?.. — не поверил Горбачев.
— Сидят у вас в кабинете. Похоже, они там выпивают, Михаил Сергеевич… Ельцин сказал, что вы здесь уже не появитесь, и всех нас… разогнал….
Руководители Российской Федерации действительно принесли с собой бутылку виски и распили её — под конфетку — за рабочим столом бывшего Президента несуществующей страны.
Пир зверей, — сказал Горбачев.
Ельцин подтвердил, что он исполнит все просьбы Горбачева: дача в пожизненное пользование, машина «сааб» с мигалкой, охрана, врачи. Правда, количество «прикрепленных» охранников, врачей и поваров Ельцин сократил в десять раз: Горбачев просил выделить двести человек, Ельцин согласился на двадцать.
Было решено, что первый и последний Президент СССР получит в Москве, на Ленинградском шоссе здание для Горбачев-фонда, который он возглавит, и что через неделю, в январе, правительственный авиаотряд выделит Горбачеву специальный борт для поездки в Ставрополь, к матери. Горбачев очень просил, чтобы его кабинет в Кремле остался бы пока за ним. Он хотел спокойно разобраться с бумагами и вывезти на дачу подарки, фотографии, личные вещи.
Договорились, что сразу после обеда Горбачев вызовет телевизионщиков и запишет обращение к нации.
Обедали втроем: кроме Президента России, Горбачев пригласил Александра Яковлева. Ему очень хотелось, чтобы рядом с ним был кто-то из своих.
Заявление об отставке снимал первый канал. Ельцин хотел, чтобы это сделала команда Попцова, он не любил Егора Яковлева. Но Горбачев настоял на своем.
Текст указа Президента СССР об отставке Президента СССР лежал перед ним — на столе. Пока телевизионщики ставили зонтик, рассеивающий свет, Егор Яковлев подошел к Горбачеву:
— Михаил Сергеевич, сделаем, наверное, так: вы скажете все, что хотите сказать, и тут же, в кадре, на глазах всей страны… телезрителей, так сказать, подпишете указ о своей отставке.
— Брось, Егор, — махнул рукой Горбачев. — Чего церемониться. Сейчас подпишу — и все!
— Как сейчас? — не понял Яковлев.
— Смотри!
Горбачев взял авторучку и спокойно поставил подпись под своим Указом о своей отставке.
Наступила тишина.
— Все, — сказал Горбачев.
— Ручку дайте, Михаил Сергеевич… — попросил оператор телевидения.
— На хрена она тебе? — не понял Горбачев.
— На память…
— А… держи.
Потом Горбачев быстро, без единого дубля, записал свое заявление:
«Ввиду сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту Президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям.
…Я твердо выступал за самостоятельность, независимость народов, за суверенитет республик.
…События пошли по другому пути.
…Убежден, что решения подобного масштаба должны были бы приниматься на основе народного волеизъявления.
…Я покидаю свой пост с тревогой. Но и с надеждой, с верой в вас, вашу мудрость и силу духа. Мы — наследники великой цивилизации, и сейчас от всех и каждого зависит, чтобы она возродилась к новой современной и достойной жизни…»
Телевизионщики аплодировали.
Горбачев и Александр Николаевич Яковлев сразу вернулись в кабинет Президента СССР, теперь уже бывший его кабинет, и Горбачев не выдержал — скинул пиджак и повалился на диван:
— Вот так, Саша… Вот так…
По его лицу текли слезы.
Вечером, когда Михаил Сергеевич ехал на дачу, в машину позвонил Андрей Грачев, пресс-секретарь экс-Президента СССР:
— Ельцин просил передать, что у правительства нет возможности дать вам борт для поездки в Ставрополь…
Утром, едва Горбачев проснулся, опять звонок из Кремля:
— Михаил Сергеевич, в восемь двадцать появились Ельцин, Хасбулатов и Бурбулис, отобрали у нас ключи и ворвались в ваш кабинет — Что сделали?.. — не поверил Горбачев.
— Сидят у вас в кабинете. Похоже, они там выпивают, Михаил Сергеевич… Ельцин сказал, что вы здесь уже не появитесь, и всех нас… разогнал….
Руководители Российской Федерации действительно принесли с собой бутылку виски и распили её — под конфетку — за рабочим столом бывшего Президента несуществующей страны.
Пир зверей, — сказал Горбачев.