Каринберг Всеволод. Матрица или триады Белого Лотоса

   - Зачем ты все это мне рассказываешь?
   - Не знаю. Наверно потому, что ты слушаешь. У каждой местности свои события, так же у людей, живущих там, передающих себя из поколения в поколение, судьба повторяется по кругу. "Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем".
   - Ну а потом, вы шли домой? - перебил он мою мысль.
   - Иногда останавливались на дороге и наблюдали, как лягушка прыгает темной кляксой, распластываясь над дорогой, пора любви у нее. Всё. Мне надо работать.
   Воспринимает он Натали через свою восторженность, и свои страсти переносит на нее, а может у нее свои небольшие заботы, спокойная жизнь. И все его неудачи покорить ее, совместить свою пылкость и ее жизнь, в конце концов, обречены на неудачу.
   Женщина не принимает жертву, она не собирается становиться в нашу, мужскую, трагическую позу. Нас постоянно обманывает эротическая страстность нашего ОБРАЗА ее, а не ровная сексуальная натура любой женщины. А какое горе юноше приносит его, казалось бы, покорная, подруга, когда на стороне утверждает свою личную сексуальность. А с другой стороны, женщины, которых мы находим через наши сторонние знакомства?
   Нет. Мы, мужчины, предпочитаем женщин, находящихся в свободном поиске. Миром правит панмиксия, и женщины интуитивно чувствуют это.
   - Он наверно и любит меня, но по-своему. Мне все кажется, что это обман. И он понимает это, и мучается. Хочет быть искренним, но как только становится им, то тут же появляется фальшь.
   - Жизнь наша - пьеса. Я и режиссер, выдумывающий по ходу пьесы, и актер, играющий одну из ролей в пьесе, которую выдумал режиссер. Я и зритель, смотрящий на актера и на других актеров, играющих пьесу, выдуманную режиссером.
   - Он нетерпим. Кажется, он ревнует меня ко всем, выдумывает и ревнует к выдумке своей. Самолюбив и эгоист. - Она не слушает меня.
   - Говоришь не о том.
   - Но почему со мной! - Теперь она смотрит перед собой, на море.
   Большие печальные глаза, когда она вскидывает их на вас, словно вспыхивают лучистыми звездами. Глубокие, как тайга на перевалах, когда видишь простор сопок, где застывшие волны теряются в глубокой дымке, где-то там - море.
   Не зря ее предки появились в этих местах, били зверя, рубили тайгу, раскорчевывали и распахивали землю, наводнения смывали первые урожаи, тогда они уходили дальше, в сопки, разводили пчел и пятнистых оленей, до сих пор в тайге можно встретить проржавевшую колючую проволоку, поглощенную стволами деревьев. В Глазковке, самом дальнем кордоне заповедника, от Преображения часов шесть-восемь хода по морю на "прогрессе" в хорошую погоду, иногда правда, приходится ночевать в Тачин-гоузе в бухте Кит, дом еще остался, Поносова, последнего "помещика", кого босяки во главе с "комбедовским" "председателем" Горовым в -28 году раскулачили. Спать голодранцам не давало чужое золото, пока не порушили и пожгли крестьянские хутора, "влассь поменяли". Так там, в тайге, у него даже отапливаемая зимой, застекленная оранжерея была, где росли кокосовые пальмы и бананы.
   Предки Наташи, до организации Каплановым в -44 году заповедника, жили в верховьях Сяухи. Рядом с домиком кордона, за поляной под сопкой черные бревна сгоревшего дома, а в тайге, в стороне от ручья, посередине явно приподнятой искусственной земляной платформы, глубокий, как устье шахты, широкий аккуратный колодец из тесаного бутового камня. Бабка Василенчиха, этот восьмидесятилетний гренадер в юбке, - ее двоюродная прабабка, - до сих пор живет на пасеке в ложине, где перевал к морю со стороны Сяухи на бухту Лянгуеву, и дальше на Паши-гоу.
   Натали перебирает конец косы тонкими крепкими пальцами, рельефные мышцы рук, привыкших к работе на огороде, таскании тяжелых ведер с водой от колонки.
   Натали заботливая сестра своих двух младших братиков, шалунов и непосед, достается же ей от них, они таскают ее за волосы, копируя пьяного Шмару.
   Отец ее, резкий и крепкий, небольшого роста, весь сухощавый, мускулистый, с атлетическим торсом, немногословный, любящий выпить. В пьяном состоянии начинает проявлять свой гонор, может гонять жену и дочку босиком по снегу зимой.
   Старожилы поселка - это не "местные", которые здесь только во втором поколении. Старожилы живут в домах-бараках, крашенных зеленой казенной краской, вдоль верхней дороги, что идет по гребню, где на пологих безводных склонах огороды с картошкой и подсолнухами, за ветхими заборами, покрытыми мхом от постоянных туманов с бухты и обтянутыми пыльной делью, что вяжут женщины с Бурьяновки для рыбаков Тралового флота Преображенья. По верху редко проскочит машина, местные предпочитают мотоциклы с колясками, туманным утром слышится их тарахтение, мужики разъезжаются по делам. Кирпичные пятиэтажки, двухэтажная общага сталинской постройки, деревянная школа и новый Клуб Моряков внизу, а над бухтой протяжный гудок маяка вторит на Ореховом острове у входа в залив, где село Соколовка, что разбросана за гребнем сопки по широкой долине вдоль берега моря, книзу крутого обрыва в устье реки, у моря виден деревянный мост под скалой. Заборы летом заплетены дурьяном с колючими зелеными шишками, белым вьюнком, густо пахнущим в ночи, полынью и крупнолистным лопухом-татарником. Бесснежными зимами между заборами ветер гоняет сухую, мерзлую пыль.
   Тело у нее великолепно, это не городские девки с белой кожей и мягкими, как тесто руками и плечами, розовенькими сосочками грудей, словно глазки кошечек-альбиносов. Красивые девчонки рождаются у красивых отцов.
   Волна облизывает камни и ее крепкие, стройные ноги, огибая их, шурша, заливает полоску песка между валунами. Стайка уток-нырков вылетела из-за скалы и, не снижаясь, полетела над морем в сторону поселка. Потом вдруг приглушенный крик отчаяния:
   - Мне его не жалко, даже когда он ведет себя глупо, мне не кажется, что глупо. Я боюсь его необузданных порывов. Я девчонка! Что он, не может найти себе другую! Влад, почему со мной все случается! - Голос ее заметно разволновался, дрожит. - Боюсь, что может быть страшно! Боюсь за него.
   - Пока все открыто, ничего не произойдет.
   - О чем ты говоришь? Что произойдет? - Солнце осветило Наташино лицо, глаза ее прищурились. Смотрит на меня спокойно, но тело напряжено, грудь вперед, руки уперлись в камень. - Он говорил, что уйдет в моря, заработает много денег. Проклятые моря, они вытянули из поселка все соки. Шалые деньги. Все мои ровесники уже с пятого класса пьяницы горькие.
   - Не бойся потерять его. Он может потерять тебя....Это для него хуже. Это действительность, он любит тебя.
   - Но я не могу любить его. - Уже совсем спокойно сказала она. - Он несуразный и нелепый.
   - И меня тоже?
   Она встала на камне, разворотом головы забросила тяжелую косу за спину, и легко перепрыгнула на другой камень. Её внимание отвлекло что-то между ними, она присела и достала большого жука, который пытался убежать по песку от волны, но в отчаянье барахтался, новая волна его поднимала и влекла за собой.
   - Влад, ты - другое дело. Говоришь, - действительность, - значит, я понимаю ее как тебя, а тебя вижу, как себя, и я люблю тебя, как саму себя, и я тебе не нужна. Лови жука.
 
    Веселый Яр
   Над неровной землей, словно в день творения мира, висел густой туман. Долина реки, заросшей лесом, над водой немые стволы деревьев, мокрая дорога. Разбитая колея под аркой сырого утреннего леса шла по склону сопки, попадались огромные мутные лужи, и приходилось обходить их стороной, лезть в мокрый лес, осыпая на себя капли воды с широких и шершавых листьев ореха, жестких листьев бархата, бьющих по лицу длинных ветвей черемухи, отодвигаться от колючих стволов с пышными пальмовыми листьями аралий.
   Ниже лес стал другим, земля темнее. В стороне показалась вырубка с серыми кучами опилок в черной грязи, темнела лесопилка, от нее шла уже дорога, проложенная тяжелыми машинами, колея с черными крутыми краями теперь повсюду заполнена водой. Ноги скоро промокли, и в ботинках захлюпало.
   Вдруг неуловимое движение воздуха изменило все, потянуло запахом моря. Кусты стали гуще, деревья ниже и реже. Показалось солнце над головой. Дорога просохла, и теперь явно стало, что она давно заброшена, между кустами выбитые коровами тропки. К реке лес расступился, за мутным потоком начинался раскинувшийся в стороны поселок, за ним виднелось море. Залив Владимира.
   В стороне перекинут деревянный настил со сломанными перилами над речкой, за кочковатым пустырем низкий длинный барак, поднимаясь, я обогнул его стороной в просвет к морю. В торце барака отсутствовала дверь, и ступени крыльца вели сразу в длинный темный коридор. За домом на солнечной стороне белокурая девушка развешивала стирку на веревках, повернула ко мне миловидное личико, но я не остановился, и она продолжила развешивать женское бельё.
   Пыльная дорога вдоль моря, бон намытый морем. Почти у самой воды из песчаной косы торчал железный остов старинного парового котла, весь в крупных ржавых заклепках, он был метра три высотой и наклонился набок, глубоко утонув в песке. Остатки крейсера "Изумруд", взорванного командой в русско-японскую войну. Возле него я бросил рюкзак и разделся, чтобы искупаться в море. Волна лениво набегала на песок, она была холодна, но в полдень на жарком солнце приятно было погружаться в нее. От берега дно круто уходило в глубину, откуда поднимались водоросли, так что приходилось плавать над ними. Выбравшись из воды, я растянулся на горячем песке, закрыл голову рубашкой. Проснулся, когда несколько крупных капель дождя упало на голое тело. Черная туча со стороны Сихотэ-Алиня поглотила солнце, непроницаемым бархатом затянула край неба, отливающий золотом. Редкие капли ударяли в остывающий песок. Наверно проспал час, оделся и быстро пошел к магазину, выставившему на дорогу высокое крыльцо с навесом.
   Поселок назывался Веселый Яр. Здесь до сих пор рассказывают о сундуках золота с царского крейсера, спрятанных в Макрушенской пещере на сопке Зарод, что в десяти километрах от поселка. Рядом с домом стояла военная машина, дохнуло холодом, - дизельный выхлоп.
 
    Нереиды и тритоны бухты Витязь
   Я ушел из поселка, когда в зеленеющем лесу стала слышна кукушка, а в траве зацвела земляника и вышли пуховки прострела. Небо яркое, с кучевыми облаками, на дороге следы тигра, распахана и неряшливо засеяна картошкой раскорчевка на Поперечном. В лесу комары, нежные и звонкие, только начинающие жить, еще неловко прикасаются, не понимая о своем предназначении. А по земле голубые и белые фиалки рассыпаны порошей, хорошо просматриваются в глубину нежного леса. Папоротники почти распустились, над их узорными, прозрачными на солнце зелеными перьями, махаоны черными бархатными лепестками невиданных цветов лениво порхают в насыщенном едва уловимым запахом вечности лесу, где цветет ландыш, и незабудки голубоглазыми звездочками радостно смотрят на тебя. Бутоны лилового ириса на полянах, словно туго свернутые древние письмена, встали над травой, напоминанием о прошедших веках частыми древками кованых стрел, а черемуха отцвела, обронила густо белые лепестки на землю.
   Лес легкий, прозрачный, видел двух косуль, потом на перевале двух оленей, среди сочной и яркой чемерицы по пояс иду, раздвигая бедрами широкие листья.
   Накрапывает дождь в дубняке на цветущие розовые кусты рододендрона и повис каплями на желтых цветах барбариса вдоль тропы, в траве скачут кузнечики в темных пижамках, брызги летят в сутолоке, словно от бегающих друг за другом детишек по лужам. Долина Тачин-гоу ниже и ближе к морю в черных стволах ольховника вся заросла высоким папоротником.
   Чистяков встретил небритый, но гостеприимный, ошалевший слегка от одиночества, я заночевал у него на кордоне. Его одиночество глобально, в молодости перспективный журналист из Владивостока был посажен своей невестой, дочкой крупного партийного вождя, обидевшейся на удар по лицу, и посадившей его "за изнасилование" на восемь лет Колымы, а потом еще пять лет на поселении. Вернувшись в край хромым, припадающим на одну ногу, он уже пять лет как живет на дальнем кордоне заповедника с двумя лайками, охотится на пушных зверушек в выделенном ему участке, обдирает их, выходя раз в два-три месяца на люди за зарплатой и отгулами, сдает часть шкурок в заготконтору района, а остальные везет пропивать знойной подруге, завмагу в Находке. Я первый человек попавший к нему с весны.
   Александр Иванович любил гостей, ему, что буханка хлеба принесенная, что бутылка водки, одинаково ценно. Сразу доставалась оленина, грибы из ямы, и назначался праздник, правда больше трех дней гостить не полагалось, уже на третий Чистяков косо смотрел, - засиделись ребятки.
   Чистяков мне знаком по поездке на яхте с Витусом, которой ему разрешил пользоваться Дзюба, он взял отход у погранцов на четыре дня до Глазковки, и мы останавливались с ночевкой в Тачингоузе. Я знал, что Витус летом подолгу уходил в сопки, где мыл золото, а Чистяков, знавший об этом, помалкивал, сам грешил, не зря Тачингоуза с китайского переводится как "золотая речка". Витус, не смотря на свои молодые годы, много видел, ходил и с геологами, и с лесоустроителями, но предпочитал тайгу в одиночестве, он был стихийный анархист, скептически относящийся к обществу.
   "До встречи на баррикадах" - любил, прощаясь, говорить он. Витус был везде, и нигде, более непроницаемой личности я не встречал, хотя как человек - он был светлым и прямодушным.
   И теперь Чистяков, узнав, куда я иду, рассказал мне, как с Витусом, плавая в штиль у скал мыса Туманного на резиновой лодке, они обнаружили выход жилы с рубинами, которые можно выковырять прямо из стены, и, сходив в свою комнату, принес ярко-красные кристаллики.
   В конце июня в поисках знахарей и рецептов травников для Натали, обойдя кругом тайгу за месяц по побережью от бухты Кит на Ольгу и долину Улахэ на Даубихинском плато, я на ночном поезде в общем вагоне из Чугуевки попал в шесть утра во Владивосток. Побродил до полудня по многолюдью города, сел на паром, идущий на юг до залива Славянки, проспал два с половиной часа на катере под шум волн Амурского залива за бортом.
   На выходе с причала пассажирам видны ворота и высокий забор с колючей проволокой и вышками по углам карэ. Под ними копошатся люди в черной робе и черных высоких кепи, поодаль покуривают автоматчики с перекинутыми через шею ремнями "калашниковых", с закатанными рукавами гимнастерок по локоть, руки лежат свободно на оружии. Над воротами зоны свежая бодрая надпись на алом полотнище протянулась: "Добро пожаловать в Славянку, поселок рыбаков, строителей и пограничников". "Пазик" на Зарубино, забитый тесно пассажирами с сумками, долго трясся по гравийной дороге среди мягких низеньких сопок, заросших непроходимым кустарником, с куртинами дубняка и ореха над ними.
   Когда появился залив Посьет, уходящий в туманную дымку моря, изрезанный перпендикулярно простору бухточками, я вышел, не доезжая до поселка в глубине песчаного пляжа, и, пройдя через село Андреевка, где на меня глазеют чумазые босоногие ребятишки, ковыряющие в носу грязными пальцами, я отвлек их от ловли многочисленных лягушек, головки которых торчат из обширных луж на дороге, вид у меня конечно экзотический, за спиной оранжевый, непромокаемый рюкзак, сделанный из спасательного плотика, явный я шпион, одежда давно выцвела на солнце, старые, но прочные башмаки на ногах, и независимый взгляд бродяги, направился по деревенской дороге вдоль северного берега залива на восток на бухту Витязь и мыс Гамова.
   Колея дороги, мокрая от июньских дождей, разбитая колесами машин до рыжей или черной грязи, проваливающаяся до колен в жижу, огибает многочисленные заливчики, появляющиеся, вдруг, из-за очередного поворота в густом, нависшим над головой широкими грубо-узорчатыми гигантскими листьями корейского дуба лесу.
   В вершинах многочисленных заливчиков песчаный берег забит черными валами перекатывающихся в прибое водорослей, наполняющих воздух насыщенным удушливым запахом моря. В одном из них я вышел, наконец, к простору голой от деревьев и кустов пологой сопке, огражденной длинными жердями забора, Оленепарк, а на подъеме дороги, и издали еще увидел, выглядывающую из-за мыса крышу дома. Основная дорога уходила вдоль забора вверх в лощину, а отворот к шлагбауму, загораживающему проезд, рядом грозный аншлаг: "Запретная зона. Институт биоорганической химии. Дальневосточное Отделение АН. Вход без пропусков запрещен".
   За тучами зарево упало и быстро стемнело. На неровном пространстве мыса, в голой чаше котловины, кроме темного трехэтажного здания у въезда, расположился длинный барак и на возвышении мыса отдельно стоящие домики с освещенными верандами, на свет их я и пошел. Я заметил женщину и подошел к высокому крыльцу, освещенному низко над столом голой лампочкой на крученом электрошнуре, окликнул ее снизу. Она локтем убрала с лица прядь волос, упавшей на глаза, руки ее заняты, она шкурила рыбу. Красивое лицо. - "Я бы хотел остановиться у вас на базе". - "Возможно, начальник разрешит, нам нужен работник на ремонт крыши лабораторного корпуса", - ничуть не удивилась она.
   Совсем стало темно, освещено лишь под навесом летней столовой вдоль обратной стороны барака, где под ним столы и скамейки, и под одинокими металлическими чашечками фонарей на редких высоких деревянных столбах линии, освещающих не столько землю под собой, сколько самих себя. По тропе, где мерцали светлячки в темной траве, мы прошли к аккуратному домику на отшибе.
   Коменданша нажала в кнопку звонка рядом с красивой резной дверью, где-то внутри раздался мелодичный звук. Через некоторое время открылась дверь, и нас пропустили вовнутрь игрушечного домика, высокий мужчина заставил снять обувь в прихожей, полы были аккуратно выкрашены и сверкали не затоптанной чистотой. В просторной ярко освещенной люстрой комнате из оцилиндрованных крашенных и покрытых лаком бревен рядом с журнальным столиком у чистого, видно, никогда не топившегося камина между двух окон, в одном из трех кресел сидел лощеный мужчина, чиновник. Он даже не пригласил нас сесть. Коменданша объяснила просьбу. Из-за спины вынырнул розовощекий "комитетчик", просмотрел мой паспорт с жирным штампом погранзоны. Начальник предложил мне написать заявление на временную работу лаборантом, и отпустил нас, сказав коменданше, чтобы поселила меня в бараке в комнате с двумя "москвичами".
   Комната в бараке, освещенная голой лампочкой под потолком, вокруг которой вился рой комаров и мошек, восемь солдатских кроватей, две из которых застелены неряшливо смятыми одеялами. Мы сходили в кастелянскую в конце коридора, и Вера выдала мне матрас, подушку и постельное белье, старое, но хорошо отстиранное. Я заплатил на месяц вперед за питание в общей столовой двадцать восемь рублей, осталось у меня девять. За месяц прошедший, когда покинул Преображение, я потратил, бродя по тайге, всего тринадцать рублей, половина начальных денег ушла за эти сутки на билет ночного поезда, морской паром и автобус.
   Она провела меня в столовую, налила черпаком из большой кастрюли компота в кружку. Я ушел в комнату, постелил себе постель и сразу заснул, утомившись за день, тело ныло, словно я только сейчас вышел из тайги за пятьсот километров отсюда.
   На стационаре института Биологии моря он занимался токсинами из вытяжек морских организмов и водорослей, которые разрушали организм быстро, словно таял снег под жаркими лучами солнца, но в малых дозах они восстанавливали организм, это были лекарства будущего или биологическое оружие в настоящем.
   - Сейчас человечество спит, ему надо помочь проснуться.
   - Энзимы выборочно действуют на организацию жизненных процессов. Это не одно вещество, а продукты разного происхождения, я подчеркиваю, они имеют времяную локализацию в процессах. Под их действием происходит регенерация утраченных органов у морских звезд, трепангов, дальневосточных саламандр. Эти странные вещества накапливаются в корнях женьшеня, эфедры, диоскореи, Дальний Восток, словно древняя лаборатория природы. В сочетании с чистыми минералами в виде кристаллов драгоценных камней, истолченных в пыль и смешанных с энзимами в правильных пропорциях, китайские алхимики научились включать регенерирующую систему человека, обновляя ее.
   - Нужен покой, ничего другого нельзя употреблять во время метаморфозы, организм должен быть очищен. Как у куколок насекомых, или организм разрушится или обновится. Каждое из применяемых смесей не универсально!
   - Интересно, как они действуют на стволовые клетки организма. Начальство пользовалось результатами его работ, но не мыслями его. В институте он "ничем не занимался" и только переводил статьи из иностранных журналов, на что уходило 90% его времени. Был он и в научных экспедициях на судах АН, "без заходов в порта".
   В стране наука и передовые идеи соседствовали с инквизицией цензуры, контролем "рыцарей без страха и упрека" за мыслями ученых. Этот особый орден меченосцев боялся, что чудаки ученые разрушат их тщательно отрегулированное общество, почему передовые научные идеи совмещались "иезуитами" со средневековой дикостью. Никаких личных контактов, вымарывалось в страницах журналов все, что указывало на процветание или идеологическое представление другого закордонного общества. Им проще было выкрасть готовый научный прибор в чужих лабораториях, чем показать идеи, на которых выросли создатели его, даже рекламные буклеты фирм, производящих их, были частицей "буржуазного образа жизни". Кастрированные журналы без обложек с заретушированными картинками.
   - Жаль, что нет времени изучать японский язык, вся японская периодика переведена на плохой английский язык, боятся, что я, как тот "миг" с Золотой долины под Находкой, попаду в Японию.
   - Это то же, что из отдельной части растения вырастить весь нужный им огород. Им оттуда знания не нужны, они нас кормят своими баснями, а самим нужны только буржуазные технологии, джинсы, кока-кола, жвачка, их музыкальные диски, их порножурналы. На самом деле их нужно контролировать уже сегодня, иначе в будущем они, выродившиеся, уничтожат нас, ученых, культуру и общество в угоду безразмерному своему потребительству и непомерной власти, если они в будущем останутся во главе государства.
   - Когда я оканчивал УККа на матроса в Преображении, нас собрали в конце курса и заявили, что если кто из нас не комсомолец до 28 лет, а после - не коммунист, да еще и холостяк, то мы не имеем чувства "родины", на суда, уходящие в загранплавания, мы никогда не попадем.
   - Они и не дадут нам с миром общаться напрямую и в будущем, мы для них крепостные, мир другой только через них, "козлов". Они кладут нас себе под жопу, и дают существовать ровно настолько, насколько надо обновлять под собой подушку, "базис", как их холуи идеологи говорят. Дают нам жить самостоятельно, но время от времени устраивают нам, "гугенотам", "варфоломеевские ночи", то кибернетику, то генетику разгонят.
   - А что вы тут делаете? - из-за высокой двери лаборатории появился толстомордый, розовощекий "комитетчик", смотрит подозрительно выразительным "дзержинским" взглядом.
   - Да вот, "зеленуху" по стаканам разливаем.
   - Как вы эту гадость пьете.
   - Нас в теремок не приглашают.
   Когда человек из первого отдела удалился, и послышались его шаги на лестничной клетке, спускающиеся на нижние этажи, Артур выплеснул зеленый спирт из стаканов назад в перегонный куб. Столы лаборатории заполнены гигантскими колбами, стеклянными кривыми трубками, соединенные между собой и с другими старинными приборами, перевезенными сюда на стационар из многочисленных институтов Владивостока, как старье на чердак дачи, выбрасывать жалко, а пригодиться еще может, все числится на балансе.
   Как таковой, наукой, здесь не занимаются, готовят сырье и вытяжки спиртовые и водяные из морских организмов, которых с тридцатиметровых приглубых бухт Витязя достают водолазы, как штатные, института Биологии Моря, так и приезжие. На сезон отдохнуть на теплом Японском море и заработать на дорогу прилетают аквалангисты-любители из Новосибирска и Москвы. Берега эти омывает тропическое течение Куросио, рыбаки на МРСах из Зарубина привозят попавшихся в сети экзотических рыб и двухметровых сельдяных акул в обмен на "зеленуху", что научники перегоняют из уже использованного спирта, обмен для этих мест вполне равноценный.
   По ночам, особенно на субботу и воскресение, когда из города прибывает научная молодежь, особенно весело, горит костер под большим казаном на берегу у водолазной станции, готовят уху из дневного улова аквалангистов, звучит музыка, гитара, парочки до утра гуляют по крутым тропинкам с фонариками в руках в маленьких каменистых бухточках.
   Купальщики в темноте ныряют, девочки слева, мальчики справа, и плывут в волнах светящегося под их руками моря с причала водолазной станции, где в садке, затянутом сетью между двух пирсов, выступающих в море, ждут своей судьбы живые акулы. Вода как парное молоко. Неожиданно кто-нибудь, поднявшись на второй этаж станции, включает прожекторы и направляет их на причалы, в воде кутерьма и визг, многие купаются голышом, из черноты воды высвечиваются белые спины, ныряющих под воду нереид и тритонов, пока еще беззаботных комсомольцев и комсомолок.