Страница:
Хочется молча жить, жить. Надоели люди, как отдельные субъекты, хочется объединяющего, пусть трудного. Как у казаков-гуранов забайкальских, к которым попал Бакунин, сосланный на каторгу. Устоявшийся, замкнутый на службе и земледельческой культуре быт. Станичная жизнь завязана на сельхозработах, отсутствие слишком бедных и слишком богатых - общество не позволяет экстремизма в своей среде. И все построено на этом - и вся их мораль и вИдение мира.
Надоели. Сумрачный Шапошников и осторожная Галя Хуторная.
Шагака слишком занят своим, своей нелепой жизнью, говорит и говорит, но уже запинается - говорение отвлекает от мыслей, а мысли ...тяжелые. И сил уже не хватает на борьбу. Не хватает общества духовного, а среди падших людей не увидишь блеска истины и даже стремления к ней, нет полета мысли и ясности, все приземлено и ползуче. И в глазах только терпение и страдание, страдание...заскорузлое. А у Шагаки еще и похоть побитой собачонки. Как он втихомолку, тряся головой, зарывался носом в шубку своей падчерицы-школьницы, глубоко втягивая запах! Вот - результат компромисса и страха за свою жизнь, которая - от него не зависит! Шагака не пьет, то есть пьет в компании чтобы не выделяться - выпьет стакан вина, но не больше. Его жена, Светлана, работящая, его дома гоняет, Шагака прячет от нее книги у меня, - здесь все, он не разборчив в чтении. Мои журналы читать боится. Светлана, застав его за книгой, когда возвращается с работы, видит, что дела по дому стоят, маленький ребенок орет в кроватке, старшая дочка ушла гулять, и устраивает ему разнос, вырывает книгу и швыряет ее в печь. А Шагака рассуждает, рассуждает обо всем на свете, чего знает и чего не знает, фантазии и мысли у него сумбурны и нелепы. Светлана, выпив стакан водки, опустив руки, рассказывает, как познакомилась с ним, пожалела болезного на голову. Ее можно назвать красивой и стройненькой, если бы не простоватое лицо деревенской женщины, занятой вечным бытом.
Где же моя свободная тайга, моя мечта. Она словно сказка, опрокинутая в прошлое моей молодости.
Темная мозаика
Заморосил дождик при ясном небе, темной мозаикой капель покрывая крышки ульев, пришлось с сожалением заканчивать работу, укрывать расплод, пахнущий свежим хлебом, чтобы не беспокоить возбужденных пчел, что жужжащей опарой полезли из улочек.
Сложив инструменты в переносной ящик, Витус направился под отремонтированный навес к столу, с врытыми в землю новыми скамейками под двумя крупными деревьями, липой, растущей выше, еще не выбросившей цветочных бутонов, и старым бархатом или пробковым деревом с густой кроной и мягкой бархатистой корой.
Люблю, подойдя от ульев к навесу, потрогать бархата теплый ствол рукой. Дождичек скоро кончится, солнце бьет сквозь ветви деревьев, и радуга висит над лугом.
Универсум подразумевает, что все проявляющееся в нем, уже имеется в наличие. Ничего не возникает из небытия, - т.к. есть только одно становление. А если не возникает вновь, то любой человеческий поступок, любая история события уже существует в наличии, и в развернутом виде. Мы не переживаем время - как вновь возникшее.
Сознание человека не может знать и влиять на будущее, точнее не может охватить его безграничность, а значит, произошедшее сейчас, оно воспринимает ограниченно, как возможное в прошлом. Не видя Универсального Единого, возможное - для сознания человека - является множественным, т.е. ему кажется, что поступки его свободны и зависимы только от случая. Но мы знаем, что события имеют начало и конец, теряющийся в безначальном. События имеют статус явления, свободно развивающегося, т.е. нам, "свободным наблюдателям", события постоянно проявляются в алгоритме внутренней взаимосвязи. Но это для нас не является знанием, и не останавливает нас от заблуждения.
Событие в прошлом выглядит - возможным, а в настоящем - проявляется, как вновь возникшее. А это и есть вера в счастливый случай, удачу, в случайность событий. Событий в прошлом не существуют, они - были и прошли! Мы так хотим верить, что влияем на мир, и что события не являются следствием универсальности мира, что видим в них произвол. В реальности - мы не можем влиять на мир в нужном нам направлении, мы не можем знать этих направлений, мы погружены в хаос индивидуальных волевых импульсов.
Нет - прошедшего прошлого, и несвершившегося еще будущего. Есть - становящееся прошлым, и становящееся будущим. А грань - это сознание, выделяющее и делящее становящуюся Реальность по своему умыслу.
Размышляя о прошлом и будущем, будто они становятся сейчас, нам яснее тогда видна связь с настоящим Парадоксальным, волевым.
Когда мне говорят, что человек живет среди членов общества и для них - я этому не верю. Каждый одинок бесконечно в мире людей. Даже общаясь с другими, он остается только наедине с самим собой, наедине со всем миром, чувствуя ужас своей обреченности на одиночество, заброшенность. Или причастность себя к миру, выбирайте.
Пчеловодство - единственная деятельность человека, способствующая процветанию, а не деградации природы.
Мне кажется, от этой силы весеннего пробуждения и люди учатся благородству, восторженной сдержанности и благоговению перед жизнью. Но возможно я ошибаюсь, как я ошибаюсь в Шапошникове, когда вижу загубленные кедры с просверленными у корней дырками, залитыми аккумуляторной кислотой.
Весной везде символы размножения и соития, восприятие красоты у человека возникло из возбуждения пылающим цветом, от откровенного бесстыжия и до безобразия притягивающего, как в зевах красодневов. А над всем царит пчела.
Цветение начинается робко с апреля. Березовые почки пробудились, набухли, стали клейкими, но листочки еще не развернулись, - вот время для сбора березовых почек после чахоточной зимы. В продуваемом лесу на пригретой весенним солнцем земле цветет белая, далеко видная ветренница. Из-под обледенелых, покрытых леденцовой корочкой остатков снежного покрова на солнцепеках, с вмерзшими веточками и жухлыми прошлогодними листочками, вахта разворачивает с корневищ зеленые листочки. Мощно лезут на болотах сочные листья симплокарпуса вонючего, чтобы раньше всех развернуть капюшон фиолетового крыла с початком внутри, привлекающего первых мух, летящих на запах тления в поисках вытаявших трупов, погибших за зиму животных.
На сухих склонах распустились прострелы с малиново-фиолетовыми, густо покрытыми снаружи, как шерстью волосками цветами, и крупные яркие желтые горицветы, подснежники "адониса".
В лесу и на лугах буйство цветущих верб, а их 80 видов, коробочки всех размеров полопались, вывалив тяжелые от разноцветной пыльцы шарики на упругих торчащих, как вечный вопрос, ветках. Первой в долине распускается ива с широкими мягко войлочными снизу листьями, словно губы козы трогаешь, - почему и называется козьей. Зимние пчелы, облетевшиеся еще в апреле на расчищенных от снега лужках, и которым осталось жить совсем немного, лихорадочно тащат в гнезда пыльцу, кормить молодой расплод, пчелиные семьи растут.
В августе прошлого года Хуторной посадил меня в кузов лесхозовской машины, везущей местных лесников за ягодой на Плато.
Поднявшись со дна многоголосой долины, погрязшей в повседневности, мы очутились в тишине движущегося поверху неба. Натужно рычащая на многочисленных серпантинах подъема машина, наконец оглохла на краю верхового багульниково-лиственничного плато. Из пышной, почти субтропической растительности внизу, мы поднялись в холодную охотоморскую климатическую зону. На уровне высоких кочек и корней конусообразных лиственниц, скрывших сразу затерявшихся собирателей ягод, плавает удушливый эфир багульника болотного с кожистыми завернутыми краями листьями, сверху блестящими, зелеными, снизу бурыми, опушенными. Невзрачные растения с запахом резким, вызывают поначалу головную боль и жжение в глазах. Эфирные испарения, словно тревожащий и одновременно - убаюкивающий яд, над жарой сухих кочек жалят как комары, такие же медлительные и вялые, неспеша поднимающиеся в одуряющем вязком воздухе, его не освежает даже дождь, сеткой накрывший редкий сквозной лес. Неуютно и жутко, словно у этого страха глаза на затылке, - заброшенность вселенская. Главное, надолго не опускать голову к сухой траве и ягоднику среди опавшей хвои и цепких занозистых засохших уродливых стволиков, зачаточных и умерших, так и познавших зрелости, - так как вскоре может наступить эйфория, когда становится все равно, где - ты, что - ты, примиряющая с вечным сном.
Смотришь на удлиненную голубику снизу, перед глазами плавают маленькие дирижабли цвета голубого неба в белесой дымке, упругие, сочные и манящие. Пальцы быстро привыкают ловко и легко снимать их со стеблей, обходя колючие сучки мертвых растений и комаров, эйфория работы одновременно возбуждает и убаюкивает, как материнская грудь - сосущего младенца.
Гала Хуторная удивилась, когда я отдал ей полведра голубики по возвращении из высотной экспедиции, и почему я не обращал внимания на ее младшую дочку, приехавшую на лето из города, где она училась на бухгалтера в техникуме. Хотя та маячила по двору в легоньком платьице со свободным вырезом, демонстрируя маленькие острые груди торпедками, как у молодой козы, и от ее пышных тонких волос, как войлок нахлобученный на милую головку, исходила такая домашняя уютность. Для меня эта ягода потеряла значимость, как только мы спустились на грешное дно долины, реальность не отражала всей полноты впечатления, безжалостного и вечного, от величия дикой природы Плато, в предчувствии суровой зимы.
Я унес на пасеку с собой только пучки багульника. Приезжающая в лес публика изумленно смотрела на аттракцион, как я работаю с пчелами по пояс голым, и они меня не трогают. При сжигании багульника дым действует как успокаивающее и погружает в сон даже пчел.
Когда развернутся клейкие листики на березах, начнется массовое цветение кустарников: боярышников, сиреней - от белой до синей, черемух, с тяжелыми пахучими кистями, развесисто и мягко бьющими цветами в лицо над лужами дороги.
Дорога тогда для бродяги теряет направленность, бесконечная, и цель жизни неприкасаемая и вечная, опять обретет тайну.
Элеутероккок или "дикий перец", из-за осенних черных ягод, со светлой корой и многочисленными тонкими шипами, теряет свою призрачность и цветет шаровидными зонтиками, цветки плодовые желтые, а пыльники - фиолетовые.
Лес наполняется запахами столь нежными и разнообразными, но свежими и бодрящими, что начинаешь понимать, что пчела основной возбуждающий и производящий орган цветущего леса. Появится и жужжанье хмельного шмеля, и мелкие молчаливые земляные пчелы, кормящие своих личинок частным образом в норках, но коллектив пчел на пасеке, дружно работающий на процветание природы, впечатляет.
Мухи и жуки, бабочки и моли - все вьются вокруг своих подопечных цветов.
Зацветают деревья. Цветущий акатник, "трескун", бобовое дерево, с закрученной берестой, местами отстающей, гладкой, светло коричневой, весенние веточки и листья одеты серебряными шелковистыми волосками. Бархат амурский по берегу реки и в долине. Орех маньчжурский с высокими очень прямыми стволами и пахнущими веточками. Аралия, "чертово дерево", похожее на пальму, колючее, с тонким неветвящимся стволом, покрытым густо крепкими шипами, на верхушке расположены тесно сближенные горизонтально-распростертые перисто-раздельные листья до метра длины, усаженные крепкими короткими шипами, на вершине ствола густые метелки с цветками образуют щитовидный зонтик, наполненный мелкими крылатыми насекомыми.
Теряются по берегам реки, преобладавшие ранней весной серым цветом, как кости мертвецов, большие деревья: светлый ясень, тополь с гладкой корой, беловатый ильм японский, диморфант, "белый орех", с глубоко растрескавшимися толстыми стволами, усаженными редкими плоскими шипами до 2 см длины.
Где в долине с осени по морщинистым стволам передвигались многочисленные белки, расстреливаемые Витусом на мясо, со всей пролетарской беспощадностью, а в марте шарили, поочередно меняясь деревьями, поползни в поисках личинок и мух, - буйство свежей листвы. В зеленой чаще вьют гнезда скрытные птицы, и наполняют лес трелями. Мелькают, среди листвы леса и травы на лугах, мелкие ярко окрашенные камышовки, зяблики, дятлики и другие пернатые, суетятся, кормят беспомощные комочки птенчиков в гнездышках, а над полями чертят серпами крыльев реликтовые стрижи Долины.
Сила пробужденной природы могуче влечет существа друг к другу, везде зовущая за собой любовь, а не страх выживания. Это не сила рельефных мышц, плоти, возбуждающей аппетит, примитивная как повседневная еда, это скорее обезоруживающая, бескорыстная, самоотверженная, приносящая дары магия. Механизмы полового поведения и размножения тоньше и галантнее на фоне всеобщего весеннего процветания, чем грубые и жестокие осенние схватки животного "крупняка" за самок. Замечаешь тогда и особые взгляды и сам принимаешь взаимные знаки внимания противоположного пола.
Отдаляясь от весенней природы, человек теряет ощущение этой могучей силы, движущей сезон всеобщего процветания, подменяя его вечной борьбой за выживание. Тупой и слепой.
Неправильно воспевать войну весной. Война - это не движитель мира, а его уродство. Воспевают войну те, кто плодит изуродованных калек и безвольных людей, - им нужна демонстрация силы, чтобы напугать и привести к повиновению. Вот почему китайцы откладывали исполнение смертных приговоров на осень, когда начинался сбор дани, и надо было привести в гармонию общество. Вот тогда надо говорить о мужестве и справедливости. Войны не начинались весной, это не был сезон боевых побед и удачных набегов. Нарушая сезонность, алчные верхи приводят вселенную к хаосу и катастрофам. Даже медведь весной не лезет на пасеку, предпочитая пережевывать свежую зелень в лесу.
Сила популяции людей уже не пугает, потому, что она теряется в величественной силе природы, когда каждый ползущий жучок кажется несгибаемым воином в достижении единственной цели, упрямым и неодолимым.
И начальнички уже не выглядят как надсмотрщики над рабами на службе у хозяина-монстра, они ковыряют свою маленькую независимость. Паша занят своим огородом и посадкой своего картофеля. В деревне стойкий запах взрытой и изуродованной весенней земли, залитой терпким свиным г..., и удушливый - помидорной рассады, ядовитой как незрелый паслен. Сначала будут чахлые слабенькие посадки капусты, потом прополка колючих, цепляющихся за унавоженную землю сорняков, а дальше - и сбор вонючего колорадского жука с ботвы.
Мокрушник
Он сидел первый раз, и бежал первый раз. Сейчас, когда выбора не было, его скорбно поджатые губы и затравленные черные глаза, сведенные вместе, выражали слепую покорность судьбе. Он стал обузой кодлы, маленький, невзрачный, двигаться вперед по тайге он уже не мог, цеплялся за все одеждой, лицо опухло от многочисленных царапин, а крысиный нос заострился еще сильнее. Полная потеря воли, а это для бегунов самое ужасное. "На хвосте" сидели легавые, мешок облавы затягивался. Кодляк его бросил.
Попал на зону он за то, что убил вечером после работы собутыльника, который отогнал его ногами от единственного в "пивняке" стояка, когда он, выпив на халяву водки, начал "лажать" благодетеля. Загасил его через месяц, когда тяжелый фраер не узнал его и повторно хавло ему налил, они вышли в ночь вместе к забору "отлить", и когда тот повернулся к нему спиной, "новый друг" с ожесточением цокнул его с размаху обрезком трубы по голове и сорвался, затаившись в хрущевке, в своей конуре, дома, на выходные дни. Появился он в пивной к концу следующей рабочей недели, думая, что соскочил, где его и повязали. Получил он тогда три года, из них чалился полтора, и должен был откинуться "на химию", но ему не терпелось вернуться домой и "отомстить" тому "суке", что сдал его, "поломав ему жисть", злоба душила его.
Он услышал нарастающий лай собак, но ноги уже не шли, он спрятался, вжался спиной, осел в траву и растопырился, обмочившись, за деревом. Глаза мурылика слепило зеркало страха, при побеге он заколол заточкой охранника, молодого солдатика, первогодку, который не смог выстрелить в него, преградив прорванный проход через колючую проволоку, и он знал, что его не будут брать живым. Теперь он ждал конца. Овчарки выскочили неожиданно, собака ткнулся в обледеневшую от ужаса личину мордой, поднял заднюю лапу и бзикнул её струйкой мочи. Свора с лаем бросилась вослед кодлы. Его не тронули!
Он единственный из зеков, не попавший на кич, судьба его была на этот раз благосклонна к нему.
Он появился на пасеке после полуночи, поел из кастрюли и улегся на матрасе, я бросил ему одеяло, к утру холодно. На рассвете он ушел втихую в тайгу, захватив мой шерстяной спортивный костюм.
Гольд
Пробираюсь по колее от колес тяжелой машины, вывернувшей черную лесную подстилку, словно плугом на блестящую траву лесной дороги, местами приходится обходить стороной непроходимую грязь, продираясь сквозь кусты. Дошел до отворота на свежеподавленные кусты к лагерю лесоустроителей.
Бичей завезли в тайгу по постановлению комиссии исполкома Владивостока, очищая город на летний период от тунеядцев и условно-освобожденных зеков. Пока трудоустраивался лагерь, с пасеки постоянно был слышен гул машины в сторону лесосеки, но он обычно обрывался в долине за рекой, тогда слышался "ку-к, ку-к" малой уссурийской кукушки в зеленом лесу. Челночными рейсами завозили материалы и асоциальный элемент с "Большой земли".
Сам лагерь представляет собой почти правильный походный бивак римлян, "каре" среди зеленеющего леса, сразу за бугром поймы реки. Около полудюжины разнокалиберных палаток шеренгой, от - брезентовых, казенных, до легкомысленных цивильных, из всех торчат ноги - дуплекс попарно. Напротив двуместных палаток - шатровая, настоящая походная, с окошками, пропускающими свет и воздух, края ее окопаны. Внутри можно стоять в полный рост. Две раскладушки на дощатом полу, и на раскладных стульчиках сидят двое, склонившись над походным столиком, заваленным картами, курят "Беломор". Познакомились.
- Не боитесь своего контингента?
- А мы давно с "такими" по тайге кочуем. Чуть что - в рыло. Или назад, на комиссию по досрочному освобождению. Но предпочитают "в рыло", - отвечает бородатый начальник лесоустроителей, - у них свой "базар", у нас - свой.
- И сколько вы им платите?
- Километр - пять рублей. Рубят, бродяги, тайгу.
- Не возмущаются?
- Для них здесь, как реабилитационный профилакторий на свободе. Это они понимают, - говорит второй белорус.
- Дуглас у вас не появлялся?
- Этот не наш, но установил свою палатку крайнюю от въезда в лагерь, сходи на кухню, там дежурный про всех знает.
Под навесом, затянутым брезентом и разноцветными кусками полиэтилена, сложенный из речных камней очаг дымит, накрытый длинной чугунной плитой с конфорками колец, и срубленный крепко длинный стол со скамейками по обе стороны из жердей. В котле что-то булькает. Молодой паренек, размахивая поварешкой и встряхивая длинными соломенными волосами, поведал историю тишины в лагере.
- Они все здесь. Вчера Дуглас принес дюжину рябчиков, настрелял вдоль реки, - хочешь похлебки, - спросил повар, и, не дожидаясь ответа, подошел к закопченной алюминиевой кастрюле, стоящей в траве у края навеса, поднял крышку, - Вот, черт, ничего уже нет.
- А еще принес лиану, посмотри в чайниках. Сейчас принесу, свежую, - сказал непьющий и некурящий дежурный, со здоровым румянцем на лице.
Я поднял крышечку с черного чайника, он был заполнен свернутой лианой, во всех остальных чайниках и кастрюльках на столе та же почерневшая лиана. Взял протянутый мне обрывок лианы с заостренными листьями поочередно. Это - диоскорея японская, страшно ядовитое растение, применяемое для лечения алкоголизма, вызывает коматозное состояние!
- Все умерли?
- Да нет, - радостно сообщил паренек, убрав свободной рукой с лица мягкие пряди волос. - Они говорят, лиана прочищает мозги, мир становится ярким, как после "ширева", воспоминания оживают. Один даже обосрался, окунувшись в младенческие годы.
Я резко оторвался от лавки, и пошел к крайней палатке, отодвинул полог. Дуглас спал, на груди синели медальоны и торчала грыжа внизу живота.
Вернулся под навес, и теперь выслушал историю Стасика, у каждого есть своя история для приятной беседы или того, что называют обычно - треп.
"... Меня послали уточнить состояние просеки, которую надо чистить. Ушел далеко, когда вечер опустился. Заночевал на лесосеке в зимовье. Только вскипятил чаю, дверь открывается и, пригнувшись, заходит паренек с большой спортивной сумкой, в городской одежде и туфлях. В тайге не принято расспрашивать, - кто, да что. Он расстегнул сумку, а там огурцы, помидоры, явно с совхозных полей. Поели и уснули на нарах, временами кто-нибудь поднимался ночью, чтобы подбросить дрова в печурку.
Проснулись рано, сходили к ключу за водой, вскипятили чая, и сели у окошка, кушать. Вдруг дверь от пинка ногой распахивается, врывается вооруженный автоматом человек в камуфляже, и орет: "Руки вверх!". А у меня помидор во рту зажат. Руки поднял, а они наручники застегнули на моем соседе. А тот, с автоматом, снимает камуфляж, а там - милицейская форма, спрашивает: "Да ты, опусти руки. Кто такой? - Лесоустроитель, - говорю. - Чем докажешь? - Вот у меня схемы лесоустроительные. И лагерь внизу по ключу наш стоит". - Что оказалось. Тот парень - был из последних бандитов, которые на трассе на Сучан грабили рейсовые автобусы, а базировались они в Новомоскве.
- Когда Дуглас очнется, пусть зайдет на пасеку.
Толику Суконенко не понравилось на пасеке. Он выдержал всего три дня, безделье его томило, у Толика был отпуск и дома он пил каждый день, а я подумал, что лес и пчелы его отвлекут от безнадежного запоя. На пасеке стояла жара, и пчелы слабо работали.
Особенно Толику не понравились, однажды появившиеся лагерники, - Дуглас и Гольд. Не понимал он маргиналов, не занятых общественно-полезным трудом. Никогда бы не подумал, что Толик будет вещать идеологически "правильно" перед двумя "ворами в законе", он же видел, кто они. А Дуглас, сразу учуяв "чужого", тоже выдал свое мировоззрение: "Зачем работать, корячась на общество, если сама жизнь дает в руки, что хочешь, а если не дает, - то можно украсть".
Гольд сразу потерял интерес к моему гостю, и Толик, оставив нас трепаться под навесом лужка, ушел в дом. С Гольдом у них много общего, - один психофизический тип: возраст близкий и сухощавая конституция, - может это нежелание увидеть подобное себе? Толик с седеющими, аккуратно подстриженными висками и прической бобриком, а Гольд - с седеющими черными волосами, жесткими как проволока, отпущенными до плеч. У обоих - маленькие, но крепкие ладони и цепкие пальцы. Такие лица, как у Гольда, с чуть притянутыми к переносице глазами, можно встретить у "каменных баб" в степях Украины.
В отличие от Дугласа, у Гольда одна только наколка, на груди орел с распростертыми крыльями. Где только Дуглас ни сидел, последний раз они с Гольдом встречались лет пятнадцать назад в Хабаровском крае на Известковой пересыльной зоне.
У Гольда шикарная трехкомнатная квартира во Владивостоке на Океанском проспекте. С видом на длинную бетонную набережную Амурского залива, "Променад", как на Кипре в Лимассоле, за парапетом берег засыпан гигантскими бетонными глыбами волнолома. Кооперативная квартира, где Гольд живет с единственной дочерью, студенткой музыкального училища, играющей на кларнете, просторная и обставленная дорогой мебелью. Мы с Гольдом зашли к ним на несколько минут, когда приезжали в город вместе, у дочери был гость, ее мальчик.
Гольд возмущался, что он оттеснен на второй план недавно "откинувшимся" зеком, здоровым детиной, с не успевшими отрасти волосиками на бритой голове. Этот отморозок не признавал его, "Гольда", авторитет.
Дуглас спросил о бражке, а я вдруг вспомнил, что, закармливая пчел прошлой осенью, у меня остался закрытый 50-ти литровый бидон с остатками сахарного сиропа, куда я набросал для закваски обрезки трутового расплода, и затащил его наверх, спрятав в железной бочке, что возвышалась на виду над душевой кабинкой у ручья. Принесли лестницу от омшаника, и кореша извлекли бидон, простоявший всю зиму на морозе и до лета на солнцепеке. Когда вскрыли, из-под крышки громко хлопнуло, а запах невыносимый, словно долго квасили солдатские портянки. Дуглас сбегал в дом, принес большую алюминиевую кружку, сморщив и без того изборожденное морщинами лицо старого зека, вытянув вперед губы, осторожно снял пробу. Потом распрямился и стоя выпил без остановки всю кружку, затер бесформенные губы рукавом, и широким жестом выпрямил большой палец руки: "Во! То, что надо!".
Мы с Толиком, взяв с Дугласа и Гольда "слово чести", что они не допустят проникновение на пасеку "блатных" из лагеря, ушли в Центральное, а оттуда уехали на выходные во Владивосток "пить пиво". Когда я вернулся через три дня, на пасеке никого не было, ключ от навесного замка лежал под крышей веранды, фляга была пуста. И не сомневаюсь, что Гольд и Дуглас, два закоренелых друга, не ушли, пока не опустошили 50 литров полностью!
Тайфун и наводнение
Андрей, пишу тебе с таежной пасеки в Шкотовском районе. А ты вернулся в Питер к своему востоковедению и оккультным наукам? Или бродишь по большому квадрату под большим кругом? Как твоя трудная работа в ожидании чуда, когда "все бытие станет Царством Божиим"?
Надоели. Сумрачный Шапошников и осторожная Галя Хуторная.
Шагака слишком занят своим, своей нелепой жизнью, говорит и говорит, но уже запинается - говорение отвлекает от мыслей, а мысли ...тяжелые. И сил уже не хватает на борьбу. Не хватает общества духовного, а среди падших людей не увидишь блеска истины и даже стремления к ней, нет полета мысли и ясности, все приземлено и ползуче. И в глазах только терпение и страдание, страдание...заскорузлое. А у Шагаки еще и похоть побитой собачонки. Как он втихомолку, тряся головой, зарывался носом в шубку своей падчерицы-школьницы, глубоко втягивая запах! Вот - результат компромисса и страха за свою жизнь, которая - от него не зависит! Шагака не пьет, то есть пьет в компании чтобы не выделяться - выпьет стакан вина, но не больше. Его жена, Светлана, работящая, его дома гоняет, Шагака прячет от нее книги у меня, - здесь все, он не разборчив в чтении. Мои журналы читать боится. Светлана, застав его за книгой, когда возвращается с работы, видит, что дела по дому стоят, маленький ребенок орет в кроватке, старшая дочка ушла гулять, и устраивает ему разнос, вырывает книгу и швыряет ее в печь. А Шагака рассуждает, рассуждает обо всем на свете, чего знает и чего не знает, фантазии и мысли у него сумбурны и нелепы. Светлана, выпив стакан водки, опустив руки, рассказывает, как познакомилась с ним, пожалела болезного на голову. Ее можно назвать красивой и стройненькой, если бы не простоватое лицо деревенской женщины, занятой вечным бытом.
Где же моя свободная тайга, моя мечта. Она словно сказка, опрокинутая в прошлое моей молодости.
Темная мозаика
Заморосил дождик при ясном небе, темной мозаикой капель покрывая крышки ульев, пришлось с сожалением заканчивать работу, укрывать расплод, пахнущий свежим хлебом, чтобы не беспокоить возбужденных пчел, что жужжащей опарой полезли из улочек.
Сложив инструменты в переносной ящик, Витус направился под отремонтированный навес к столу, с врытыми в землю новыми скамейками под двумя крупными деревьями, липой, растущей выше, еще не выбросившей цветочных бутонов, и старым бархатом или пробковым деревом с густой кроной и мягкой бархатистой корой.
Люблю, подойдя от ульев к навесу, потрогать бархата теплый ствол рукой. Дождичек скоро кончится, солнце бьет сквозь ветви деревьев, и радуга висит над лугом.
Универсум подразумевает, что все проявляющееся в нем, уже имеется в наличие. Ничего не возникает из небытия, - т.к. есть только одно становление. А если не возникает вновь, то любой человеческий поступок, любая история события уже существует в наличии, и в развернутом виде. Мы не переживаем время - как вновь возникшее.
Сознание человека не может знать и влиять на будущее, точнее не может охватить его безграничность, а значит, произошедшее сейчас, оно воспринимает ограниченно, как возможное в прошлом. Не видя Универсального Единого, возможное - для сознания человека - является множественным, т.е. ему кажется, что поступки его свободны и зависимы только от случая. Но мы знаем, что события имеют начало и конец, теряющийся в безначальном. События имеют статус явления, свободно развивающегося, т.е. нам, "свободным наблюдателям", события постоянно проявляются в алгоритме внутренней взаимосвязи. Но это для нас не является знанием, и не останавливает нас от заблуждения.
Событие в прошлом выглядит - возможным, а в настоящем - проявляется, как вновь возникшее. А это и есть вера в счастливый случай, удачу, в случайность событий. Событий в прошлом не существуют, они - были и прошли! Мы так хотим верить, что влияем на мир, и что события не являются следствием универсальности мира, что видим в них произвол. В реальности - мы не можем влиять на мир в нужном нам направлении, мы не можем знать этих направлений, мы погружены в хаос индивидуальных волевых импульсов.
Нет - прошедшего прошлого, и несвершившегося еще будущего. Есть - становящееся прошлым, и становящееся будущим. А грань - это сознание, выделяющее и делящее становящуюся Реальность по своему умыслу.
Размышляя о прошлом и будущем, будто они становятся сейчас, нам яснее тогда видна связь с настоящим Парадоксальным, волевым.
Когда мне говорят, что человек живет среди членов общества и для них - я этому не верю. Каждый одинок бесконечно в мире людей. Даже общаясь с другими, он остается только наедине с самим собой, наедине со всем миром, чувствуя ужас своей обреченности на одиночество, заброшенность. Или причастность себя к миру, выбирайте.
Пчеловодство - единственная деятельность человека, способствующая процветанию, а не деградации природы.
Мне кажется, от этой силы весеннего пробуждения и люди учатся благородству, восторженной сдержанности и благоговению перед жизнью. Но возможно я ошибаюсь, как я ошибаюсь в Шапошникове, когда вижу загубленные кедры с просверленными у корней дырками, залитыми аккумуляторной кислотой.
Весной везде символы размножения и соития, восприятие красоты у человека возникло из возбуждения пылающим цветом, от откровенного бесстыжия и до безобразия притягивающего, как в зевах красодневов. А над всем царит пчела.
Цветение начинается робко с апреля. Березовые почки пробудились, набухли, стали клейкими, но листочки еще не развернулись, - вот время для сбора березовых почек после чахоточной зимы. В продуваемом лесу на пригретой весенним солнцем земле цветет белая, далеко видная ветренница. Из-под обледенелых, покрытых леденцовой корочкой остатков снежного покрова на солнцепеках, с вмерзшими веточками и жухлыми прошлогодними листочками, вахта разворачивает с корневищ зеленые листочки. Мощно лезут на болотах сочные листья симплокарпуса вонючего, чтобы раньше всех развернуть капюшон фиолетового крыла с початком внутри, привлекающего первых мух, летящих на запах тления в поисках вытаявших трупов, погибших за зиму животных.
На сухих склонах распустились прострелы с малиново-фиолетовыми, густо покрытыми снаружи, как шерстью волосками цветами, и крупные яркие желтые горицветы, подснежники "адониса".
В лесу и на лугах буйство цветущих верб, а их 80 видов, коробочки всех размеров полопались, вывалив тяжелые от разноцветной пыльцы шарики на упругих торчащих, как вечный вопрос, ветках. Первой в долине распускается ива с широкими мягко войлочными снизу листьями, словно губы козы трогаешь, - почему и называется козьей. Зимние пчелы, облетевшиеся еще в апреле на расчищенных от снега лужках, и которым осталось жить совсем немного, лихорадочно тащат в гнезда пыльцу, кормить молодой расплод, пчелиные семьи растут.
В августе прошлого года Хуторной посадил меня в кузов лесхозовской машины, везущей местных лесников за ягодой на Плато.
Поднявшись со дна многоголосой долины, погрязшей в повседневности, мы очутились в тишине движущегося поверху неба. Натужно рычащая на многочисленных серпантинах подъема машина, наконец оглохла на краю верхового багульниково-лиственничного плато. Из пышной, почти субтропической растительности внизу, мы поднялись в холодную охотоморскую климатическую зону. На уровне высоких кочек и корней конусообразных лиственниц, скрывших сразу затерявшихся собирателей ягод, плавает удушливый эфир багульника болотного с кожистыми завернутыми краями листьями, сверху блестящими, зелеными, снизу бурыми, опушенными. Невзрачные растения с запахом резким, вызывают поначалу головную боль и жжение в глазах. Эфирные испарения, словно тревожащий и одновременно - убаюкивающий яд, над жарой сухих кочек жалят как комары, такие же медлительные и вялые, неспеша поднимающиеся в одуряющем вязком воздухе, его не освежает даже дождь, сеткой накрывший редкий сквозной лес. Неуютно и жутко, словно у этого страха глаза на затылке, - заброшенность вселенская. Главное, надолго не опускать голову к сухой траве и ягоднику среди опавшей хвои и цепких занозистых засохших уродливых стволиков, зачаточных и умерших, так и познавших зрелости, - так как вскоре может наступить эйфория, когда становится все равно, где - ты, что - ты, примиряющая с вечным сном.
Смотришь на удлиненную голубику снизу, перед глазами плавают маленькие дирижабли цвета голубого неба в белесой дымке, упругие, сочные и манящие. Пальцы быстро привыкают ловко и легко снимать их со стеблей, обходя колючие сучки мертвых растений и комаров, эйфория работы одновременно возбуждает и убаюкивает, как материнская грудь - сосущего младенца.
Гала Хуторная удивилась, когда я отдал ей полведра голубики по возвращении из высотной экспедиции, и почему я не обращал внимания на ее младшую дочку, приехавшую на лето из города, где она училась на бухгалтера в техникуме. Хотя та маячила по двору в легоньком платьице со свободным вырезом, демонстрируя маленькие острые груди торпедками, как у молодой козы, и от ее пышных тонких волос, как войлок нахлобученный на милую головку, исходила такая домашняя уютность. Для меня эта ягода потеряла значимость, как только мы спустились на грешное дно долины, реальность не отражала всей полноты впечатления, безжалостного и вечного, от величия дикой природы Плато, в предчувствии суровой зимы.
Я унес на пасеку с собой только пучки багульника. Приезжающая в лес публика изумленно смотрела на аттракцион, как я работаю с пчелами по пояс голым, и они меня не трогают. При сжигании багульника дым действует как успокаивающее и погружает в сон даже пчел.
Когда развернутся клейкие листики на березах, начнется массовое цветение кустарников: боярышников, сиреней - от белой до синей, черемух, с тяжелыми пахучими кистями, развесисто и мягко бьющими цветами в лицо над лужами дороги.
Дорога тогда для бродяги теряет направленность, бесконечная, и цель жизни неприкасаемая и вечная, опять обретет тайну.
Элеутероккок или "дикий перец", из-за осенних черных ягод, со светлой корой и многочисленными тонкими шипами, теряет свою призрачность и цветет шаровидными зонтиками, цветки плодовые желтые, а пыльники - фиолетовые.
Лес наполняется запахами столь нежными и разнообразными, но свежими и бодрящими, что начинаешь понимать, что пчела основной возбуждающий и производящий орган цветущего леса. Появится и жужжанье хмельного шмеля, и мелкие молчаливые земляные пчелы, кормящие своих личинок частным образом в норках, но коллектив пчел на пасеке, дружно работающий на процветание природы, впечатляет.
Мухи и жуки, бабочки и моли - все вьются вокруг своих подопечных цветов.
Зацветают деревья. Цветущий акатник, "трескун", бобовое дерево, с закрученной берестой, местами отстающей, гладкой, светло коричневой, весенние веточки и листья одеты серебряными шелковистыми волосками. Бархат амурский по берегу реки и в долине. Орех маньчжурский с высокими очень прямыми стволами и пахнущими веточками. Аралия, "чертово дерево", похожее на пальму, колючее, с тонким неветвящимся стволом, покрытым густо крепкими шипами, на верхушке расположены тесно сближенные горизонтально-распростертые перисто-раздельные листья до метра длины, усаженные крепкими короткими шипами, на вершине ствола густые метелки с цветками образуют щитовидный зонтик, наполненный мелкими крылатыми насекомыми.
Теряются по берегам реки, преобладавшие ранней весной серым цветом, как кости мертвецов, большие деревья: светлый ясень, тополь с гладкой корой, беловатый ильм японский, диморфант, "белый орех", с глубоко растрескавшимися толстыми стволами, усаженными редкими плоскими шипами до 2 см длины.
Где в долине с осени по морщинистым стволам передвигались многочисленные белки, расстреливаемые Витусом на мясо, со всей пролетарской беспощадностью, а в марте шарили, поочередно меняясь деревьями, поползни в поисках личинок и мух, - буйство свежей листвы. В зеленой чаще вьют гнезда скрытные птицы, и наполняют лес трелями. Мелькают, среди листвы леса и травы на лугах, мелкие ярко окрашенные камышовки, зяблики, дятлики и другие пернатые, суетятся, кормят беспомощные комочки птенчиков в гнездышках, а над полями чертят серпами крыльев реликтовые стрижи Долины.
Сила пробужденной природы могуче влечет существа друг к другу, везде зовущая за собой любовь, а не страх выживания. Это не сила рельефных мышц, плоти, возбуждающей аппетит, примитивная как повседневная еда, это скорее обезоруживающая, бескорыстная, самоотверженная, приносящая дары магия. Механизмы полового поведения и размножения тоньше и галантнее на фоне всеобщего весеннего процветания, чем грубые и жестокие осенние схватки животного "крупняка" за самок. Замечаешь тогда и особые взгляды и сам принимаешь взаимные знаки внимания противоположного пола.
Отдаляясь от весенней природы, человек теряет ощущение этой могучей силы, движущей сезон всеобщего процветания, подменяя его вечной борьбой за выживание. Тупой и слепой.
Неправильно воспевать войну весной. Война - это не движитель мира, а его уродство. Воспевают войну те, кто плодит изуродованных калек и безвольных людей, - им нужна демонстрация силы, чтобы напугать и привести к повиновению. Вот почему китайцы откладывали исполнение смертных приговоров на осень, когда начинался сбор дани, и надо было привести в гармонию общество. Вот тогда надо говорить о мужестве и справедливости. Войны не начинались весной, это не был сезон боевых побед и удачных набегов. Нарушая сезонность, алчные верхи приводят вселенную к хаосу и катастрофам. Даже медведь весной не лезет на пасеку, предпочитая пережевывать свежую зелень в лесу.
Сила популяции людей уже не пугает, потому, что она теряется в величественной силе природы, когда каждый ползущий жучок кажется несгибаемым воином в достижении единственной цели, упрямым и неодолимым.
И начальнички уже не выглядят как надсмотрщики над рабами на службе у хозяина-монстра, они ковыряют свою маленькую независимость. Паша занят своим огородом и посадкой своего картофеля. В деревне стойкий запах взрытой и изуродованной весенней земли, залитой терпким свиным г..., и удушливый - помидорной рассады, ядовитой как незрелый паслен. Сначала будут чахлые слабенькие посадки капусты, потом прополка колючих, цепляющихся за унавоженную землю сорняков, а дальше - и сбор вонючего колорадского жука с ботвы.
Мокрушник
Он сидел первый раз, и бежал первый раз. Сейчас, когда выбора не было, его скорбно поджатые губы и затравленные черные глаза, сведенные вместе, выражали слепую покорность судьбе. Он стал обузой кодлы, маленький, невзрачный, двигаться вперед по тайге он уже не мог, цеплялся за все одеждой, лицо опухло от многочисленных царапин, а крысиный нос заострился еще сильнее. Полная потеря воли, а это для бегунов самое ужасное. "На хвосте" сидели легавые, мешок облавы затягивался. Кодляк его бросил.
Попал на зону он за то, что убил вечером после работы собутыльника, который отогнал его ногами от единственного в "пивняке" стояка, когда он, выпив на халяву водки, начал "лажать" благодетеля. Загасил его через месяц, когда тяжелый фраер не узнал его и повторно хавло ему налил, они вышли в ночь вместе к забору "отлить", и когда тот повернулся к нему спиной, "новый друг" с ожесточением цокнул его с размаху обрезком трубы по голове и сорвался, затаившись в хрущевке, в своей конуре, дома, на выходные дни. Появился он в пивной к концу следующей рабочей недели, думая, что соскочил, где его и повязали. Получил он тогда три года, из них чалился полтора, и должен был откинуться "на химию", но ему не терпелось вернуться домой и "отомстить" тому "суке", что сдал его, "поломав ему жисть", злоба душила его.
Он услышал нарастающий лай собак, но ноги уже не шли, он спрятался, вжался спиной, осел в траву и растопырился, обмочившись, за деревом. Глаза мурылика слепило зеркало страха, при побеге он заколол заточкой охранника, молодого солдатика, первогодку, который не смог выстрелить в него, преградив прорванный проход через колючую проволоку, и он знал, что его не будут брать живым. Теперь он ждал конца. Овчарки выскочили неожиданно, собака ткнулся в обледеневшую от ужаса личину мордой, поднял заднюю лапу и бзикнул её струйкой мочи. Свора с лаем бросилась вослед кодлы. Его не тронули!
Он единственный из зеков, не попавший на кич, судьба его была на этот раз благосклонна к нему.
Он появился на пасеке после полуночи, поел из кастрюли и улегся на матрасе, я бросил ему одеяло, к утру холодно. На рассвете он ушел втихую в тайгу, захватив мой шерстяной спортивный костюм.
Гольд
Пробираюсь по колее от колес тяжелой машины, вывернувшей черную лесную подстилку, словно плугом на блестящую траву лесной дороги, местами приходится обходить стороной непроходимую грязь, продираясь сквозь кусты. Дошел до отворота на свежеподавленные кусты к лагерю лесоустроителей.
Бичей завезли в тайгу по постановлению комиссии исполкома Владивостока, очищая город на летний период от тунеядцев и условно-освобожденных зеков. Пока трудоустраивался лагерь, с пасеки постоянно был слышен гул машины в сторону лесосеки, но он обычно обрывался в долине за рекой, тогда слышался "ку-к, ку-к" малой уссурийской кукушки в зеленом лесу. Челночными рейсами завозили материалы и асоциальный элемент с "Большой земли".
Сам лагерь представляет собой почти правильный походный бивак римлян, "каре" среди зеленеющего леса, сразу за бугром поймы реки. Около полудюжины разнокалиберных палаток шеренгой, от - брезентовых, казенных, до легкомысленных цивильных, из всех торчат ноги - дуплекс попарно. Напротив двуместных палаток - шатровая, настоящая походная, с окошками, пропускающими свет и воздух, края ее окопаны. Внутри можно стоять в полный рост. Две раскладушки на дощатом полу, и на раскладных стульчиках сидят двое, склонившись над походным столиком, заваленным картами, курят "Беломор". Познакомились.
- Не боитесь своего контингента?
- А мы давно с "такими" по тайге кочуем. Чуть что - в рыло. Или назад, на комиссию по досрочному освобождению. Но предпочитают "в рыло", - отвечает бородатый начальник лесоустроителей, - у них свой "базар", у нас - свой.
- И сколько вы им платите?
- Километр - пять рублей. Рубят, бродяги, тайгу.
- Не возмущаются?
- Для них здесь, как реабилитационный профилакторий на свободе. Это они понимают, - говорит второй белорус.
- Дуглас у вас не появлялся?
- Этот не наш, но установил свою палатку крайнюю от въезда в лагерь, сходи на кухню, там дежурный про всех знает.
Под навесом, затянутым брезентом и разноцветными кусками полиэтилена, сложенный из речных камней очаг дымит, накрытый длинной чугунной плитой с конфорками колец, и срубленный крепко длинный стол со скамейками по обе стороны из жердей. В котле что-то булькает. Молодой паренек, размахивая поварешкой и встряхивая длинными соломенными волосами, поведал историю тишины в лагере.
- Они все здесь. Вчера Дуглас принес дюжину рябчиков, настрелял вдоль реки, - хочешь похлебки, - спросил повар, и, не дожидаясь ответа, подошел к закопченной алюминиевой кастрюле, стоящей в траве у края навеса, поднял крышку, - Вот, черт, ничего уже нет.
- А еще принес лиану, посмотри в чайниках. Сейчас принесу, свежую, - сказал непьющий и некурящий дежурный, со здоровым румянцем на лице.
Я поднял крышечку с черного чайника, он был заполнен свернутой лианой, во всех остальных чайниках и кастрюльках на столе та же почерневшая лиана. Взял протянутый мне обрывок лианы с заостренными листьями поочередно. Это - диоскорея японская, страшно ядовитое растение, применяемое для лечения алкоголизма, вызывает коматозное состояние!
- Все умерли?
- Да нет, - радостно сообщил паренек, убрав свободной рукой с лица мягкие пряди волос. - Они говорят, лиана прочищает мозги, мир становится ярким, как после "ширева", воспоминания оживают. Один даже обосрался, окунувшись в младенческие годы.
Я резко оторвался от лавки, и пошел к крайней палатке, отодвинул полог. Дуглас спал, на груди синели медальоны и торчала грыжа внизу живота.
Вернулся под навес, и теперь выслушал историю Стасика, у каждого есть своя история для приятной беседы или того, что называют обычно - треп.
"... Меня послали уточнить состояние просеки, которую надо чистить. Ушел далеко, когда вечер опустился. Заночевал на лесосеке в зимовье. Только вскипятил чаю, дверь открывается и, пригнувшись, заходит паренек с большой спортивной сумкой, в городской одежде и туфлях. В тайге не принято расспрашивать, - кто, да что. Он расстегнул сумку, а там огурцы, помидоры, явно с совхозных полей. Поели и уснули на нарах, временами кто-нибудь поднимался ночью, чтобы подбросить дрова в печурку.
Проснулись рано, сходили к ключу за водой, вскипятили чая, и сели у окошка, кушать. Вдруг дверь от пинка ногой распахивается, врывается вооруженный автоматом человек в камуфляже, и орет: "Руки вверх!". А у меня помидор во рту зажат. Руки поднял, а они наручники застегнули на моем соседе. А тот, с автоматом, снимает камуфляж, а там - милицейская форма, спрашивает: "Да ты, опусти руки. Кто такой? - Лесоустроитель, - говорю. - Чем докажешь? - Вот у меня схемы лесоустроительные. И лагерь внизу по ключу наш стоит". - Что оказалось. Тот парень - был из последних бандитов, которые на трассе на Сучан грабили рейсовые автобусы, а базировались они в Новомоскве.
- Когда Дуглас очнется, пусть зайдет на пасеку.
Толику Суконенко не понравилось на пасеке. Он выдержал всего три дня, безделье его томило, у Толика был отпуск и дома он пил каждый день, а я подумал, что лес и пчелы его отвлекут от безнадежного запоя. На пасеке стояла жара, и пчелы слабо работали.
Особенно Толику не понравились, однажды появившиеся лагерники, - Дуглас и Гольд. Не понимал он маргиналов, не занятых общественно-полезным трудом. Никогда бы не подумал, что Толик будет вещать идеологически "правильно" перед двумя "ворами в законе", он же видел, кто они. А Дуглас, сразу учуяв "чужого", тоже выдал свое мировоззрение: "Зачем работать, корячась на общество, если сама жизнь дает в руки, что хочешь, а если не дает, - то можно украсть".
Гольд сразу потерял интерес к моему гостю, и Толик, оставив нас трепаться под навесом лужка, ушел в дом. С Гольдом у них много общего, - один психофизический тип: возраст близкий и сухощавая конституция, - может это нежелание увидеть подобное себе? Толик с седеющими, аккуратно подстриженными висками и прической бобриком, а Гольд - с седеющими черными волосами, жесткими как проволока, отпущенными до плеч. У обоих - маленькие, но крепкие ладони и цепкие пальцы. Такие лица, как у Гольда, с чуть притянутыми к переносице глазами, можно встретить у "каменных баб" в степях Украины.
В отличие от Дугласа, у Гольда одна только наколка, на груди орел с распростертыми крыльями. Где только Дуглас ни сидел, последний раз они с Гольдом встречались лет пятнадцать назад в Хабаровском крае на Известковой пересыльной зоне.
У Гольда шикарная трехкомнатная квартира во Владивостоке на Океанском проспекте. С видом на длинную бетонную набережную Амурского залива, "Променад", как на Кипре в Лимассоле, за парапетом берег засыпан гигантскими бетонными глыбами волнолома. Кооперативная квартира, где Гольд живет с единственной дочерью, студенткой музыкального училища, играющей на кларнете, просторная и обставленная дорогой мебелью. Мы с Гольдом зашли к ним на несколько минут, когда приезжали в город вместе, у дочери был гость, ее мальчик.
Гольд возмущался, что он оттеснен на второй план недавно "откинувшимся" зеком, здоровым детиной, с не успевшими отрасти волосиками на бритой голове. Этот отморозок не признавал его, "Гольда", авторитет.
Дуглас спросил о бражке, а я вдруг вспомнил, что, закармливая пчел прошлой осенью, у меня остался закрытый 50-ти литровый бидон с остатками сахарного сиропа, куда я набросал для закваски обрезки трутового расплода, и затащил его наверх, спрятав в железной бочке, что возвышалась на виду над душевой кабинкой у ручья. Принесли лестницу от омшаника, и кореша извлекли бидон, простоявший всю зиму на морозе и до лета на солнцепеке. Когда вскрыли, из-под крышки громко хлопнуло, а запах невыносимый, словно долго квасили солдатские портянки. Дуглас сбегал в дом, принес большую алюминиевую кружку, сморщив и без того изборожденное морщинами лицо старого зека, вытянув вперед губы, осторожно снял пробу. Потом распрямился и стоя выпил без остановки всю кружку, затер бесформенные губы рукавом, и широким жестом выпрямил большой палец руки: "Во! То, что надо!".
Мы с Толиком, взяв с Дугласа и Гольда "слово чести", что они не допустят проникновение на пасеку "блатных" из лагеря, ушли в Центральное, а оттуда уехали на выходные во Владивосток "пить пиво". Когда я вернулся через три дня, на пасеке никого не было, ключ от навесного замка лежал под крышей веранды, фляга была пуста. И не сомневаюсь, что Гольд и Дуглас, два закоренелых друга, не ушли, пока не опустошили 50 литров полностью!
Тайфун и наводнение
Андрей, пишу тебе с таежной пасеки в Шкотовском районе. А ты вернулся в Питер к своему востоковедению и оккультным наукам? Или бродишь по большому квадрату под большим кругом? Как твоя трудная работа в ожидании чуда, когда "все бытие станет Царством Божиим"?