Власьевна встает торжественно.
- Принимаю,- говорит она,- первый взнос на самолет "Колхозник"! - и прячет деньги в сундук.
- А я сегодня тоже работала, морковку прореживала,- говорит Таня и косится на Власьевну,- выдаст она или не выдаст? Власьевна молчит и только вдруг подмигивает Тане левым глазом,- дескать, помнишь, как вора поймала? Таня приободряется: не выдаст.
- Если морковь не проредишь, одни хвостики будут,- говорит она важно. И рассказывает Лене о Саша и Климушке.
Леночка одобряет Таню.
- Это хорошо, что ты за работу взялась,- гозорит она,- скучать не будешь.
- Саша,- подхватывает Власьевна,- хороший паренек, не обидит, не сгрубит. А Климушку ты не задевай, Чижик, он сиротинка.- Власьевна вздыхает.- Отец у него на фронте погиб, а Марья Петровна, сама знаешь,- вся в работе, и хозяйство, и школа. Так надо уж вам с Сашей о Климушке позаботиться.
У Леночки свои заботы.
- Власьевна,- говорит она,- я пересмотрела в школе пособия и совсем расстроилась: книги рваные, карты трепаные; как я ребят учить буду?
- А ты почини, подклей: не такое теперь время, чтобы новых ждать.
- Я сама так думала. Давайте вот как сделаем: послезавтра вы в колхоз не идите, наварите клею, а мы пионеров соберем и, что можно, починим.
- Ладно,- говорит Власьевна,- я завтра в луга пойду и Нюриной матери велю, чтоб она Нюру прислала и других ребят из Холмов.
- И я с вами пойду, можно? - спрашивает Таня. Она знает, чем взять Власьевну. Она придвигается к ней ближе, ближе, а потом залезает к ней на колени и обнимает ее за шею.
- Можно?
- Ладно уж, пойдем,- говорит Власьевна,- лисичка.
Власьевна обхватывает Таню обеими руками и прижимает к себе. Она мягкая, уютная, теплая. Чуть покачиваясь, Власьевна начинает петь:
Я у печки сижу,
Заплатки кладу, приметываю...
- Это, верно, очень старая песня? - спрашивает Леночка.
- Ну, что ты, Елена Павловна! - Это у нас каждый ребенок знает; а хочешь старую послушать, давай-ка я тебе спою, каких уж теперь никто не помнит. Только старые бабки, может, помнят, да у них голос не тот, а у меня еще ничего, бежит. Вот как я у себя на свадьбе пела, плакала.
Власьевна неожиданно спускает Таню с колен. Таня собирается обидеться, но ей уже некогда.
Власьевна на минуточку закрывает лицо руками, а потом запевает низким грудным голосом:
Охти, мне, молодой, тошнешенько,
Охти, мне, молодой, страшнешенько,
Как я жить буду да в чужих людях.
Надо всякому там улаживать,
Надо всякому приноравливать,
Поутру вставай ранешенько,
Ввечеру ложись позднешенько,
За столом ешь помалешеньку.
Власьевна поет так грустно, так грустно, что у Тани начинают дрожать губы. Да и Лена подозрительно прячет глаза.
Вот у Власьевны и слезы катятся по щекам. Она уже не смотрит на девочек. Расплетает свою седую косу, вспоминает о чем-то своем, и голос ее дрожит и плачет.
А потом Власьевна опомнилась и сказала, вытирая слезы:
- Вот как я замуж выходила, да так и плакалась до самой советской власти.
Таня недовольна:
- Нет, я так замуж не пойду, я на свадьбе танцевать буду.- Она трясет хохолком и сердито говорит: - А так лучше совсем не жениться.
Леночка и Власьевна смеются.
- Ишь, какая прыткая, прямо Аника-воин! Ну, у тебя, конечно, по-другому жизнь будет: не в старые времена живешь.
- То-то! - говорит Таня строго и идет спать.
Серые коровы собираются домой
Лены дома опять не было. Пошла в школу приготовлять всё к завтрашнему дню.
Таня села писать папе письмо, которое по счету,- ей и сказать трудно. А ответа все нет и нет... Она уже и поплакала втихомолку, но Леночка требует, чтобы Таня все-таки писала каждую неделю. "Может быть, папа в таком месте, где ему писать нельзя, а получать письма он все-таки может. Нехорошо его оставлять без вестей из дому". А сама Лена больше Тани нервничает: она ведь не от одного папы писем ждет, а и от Андрея тоже. Тетя Катя одна пишет, да всё открыточки; верно, очень ей некогда.
Таня пишет большое письмо и заглядывает в словарик, чтобы не было орфографических ошибок. В домике тихо.
Вдруг Таня слышит, что Власьевна с кем-то разговаривает. Как же это так? Ведь ступеньки не скрипели и дверь не хлопала!
Разве можно выдержать и не посмотреть?! Таня тихонечко приоткрывает дверь и высовывает любопытный нос.
Власьевна сидит на полу перед кроватью, держит в руках изгрызенный мышами мешочек, горестно покачивает головой и укоризненно говорит в темную подкроватную глубину.
- Мыша,- говорит Власьевна,- а, мыша, ну что же ты, гроза тебя убей, сделала?! Я мешочек новенький сшила, а ты, мыша, его сгрызла. А! Не стыдно тебе, мыша? Ну что мне с тобой делать?
Власьевна так серьезно разговаривает с мышью, что Тане смешно и любопытно. Она тихонечко подходит к Власьевне.
- Власьевна,- спрашивает она шепотом,- а она понимает?
Власьевна вдруг спохватывается, краснеет и поднимается с полу.
- А кто ее знает, может, и понимает!.. А тебе все слушать нужно? У-у, любопытный нос!
Таня косит глазом под кровать: не сидит ли там мышь, потрясенная строгим выговором? Но под кроватью никого нет.
- Собирайся-ка, Чижик, пойдем в луга, скоро уж на обед зазвонят.
В деревне, как всегда теперь, пустынно. Только дед Елохов сидит на своем месте у окна и, шевеля губами, читает газету.
В правлении колхоза вяло щелкают счеты. На порог выскакивает красавица Марушка Егорова - колхозный счетовод. Она подбегает к Власьевне и говорит, опустив глаза:
- Афанасия Власьевна?! А Афанасия Власьевна?!
Власьевна, любуясь, смотрит на сконфуженную девушку и вдруг крепко обнимает ее за плечи.
- Не было, Марушка! Не было писем от Митеньки. Но ты не сомневайся, будут! Я тогда к тебе сразу прибегу!
Девушка вспыхивает, целует Власьевну в щеку и бежит работать. Стук костяшек делается быстрым-быстрым и веселым. Власьевна улыбается.
- Невеста моего старшего, Митеньки. Хороша?
- У-у! - говорит Таня восхищенно.
Луга были щедро окраплены цветами: сияли белые ромашки, дикий цикорий смотрел голубыми глазами, пламенем горел шиповник. Стрекозы, сверкая крыльями, носились над травами.
По лугу бродили большие сытые коровы. Таня сразу заметила, что коровы ходят двумя стадами. В одном - белые с черными пятнами, в другом - серые, словно бархатные.
- Что они такие разные? - спрашивает Таня.
- А видишь: белые с черным - холмогорки - это наши, колхозные, а те серые - издалека пришли, из новгородской земли. Когда немец наступать начал, их колхозники к нам угнали.
- А теперь у нас живут?
- А теперь у нас. Да уж и домой собираются. Как узнали, что их места освободили, ждут не дождутся... Вот приказ из района будет и сразу уедут.
По полю ходят доярки в белых передниках. В одной руке ведро, в другой - скамеечка. Подойдет доярка к корове, сядет на скамеечку, упрется лбом в теплый коровий бок и начнет доить. Звенит-звенит молоко по бокам ведра, поднимается пушистой шапкой. Хлестнет какая-нибудь струйка в сторону, и закачаются белые капли на высоких травинках. Вот ведро полно, доярка закрывает его марлей и несет за кусты ракитника. А там стоит двуколка, запряженная чалой лошадкой, на ней - три большущих бидона, в них и сливают молоко. А у лошади-то кто? Саша! И Климушка вертится рядом.
- Ну и ну! - говорит Саша, увидев Таню.- Ты чего здесь?
- А я с Власьевной пришла,- тараторит Таня,- Нюриной маме сказать, чтобы завтра ребята из Холмов собрались в школе карты, учебники подклеивать. И ты приходи. А что ты тут делаешь?
- Не видишь? Молоко на ферму вожу.
- А там?
- А там из него творог сделают и отвезут в район, в госпиталь.
- А ты завтра придешь?
- А то нет! А потом книжку почитаем?.
- Почитаем.
- И я приду...- пищит Климушка.
- Ты?..
Климушкины глаза сразу наливаются слезами.
- Ну, не реви, не реви, приходи и ты, будешь клей варить.
Климушка в восторге.
- Клей варить! Клей варить! - кричит он так пронзительно, что лошадь испуганно дергает ушами, а Климушка валится на траву, задрав обе ноги кверху.
- Чижик! - кричит Власьевна,- ты где?
Таня бежит на зов. Власьевна стоит у костра. Над костром в котелке кипит молоко. На холщовой тряпочке лежат ломти хлеба. Сгрудились кружки,доярки собираются обедать. У костра хлопочет маленькая сухонькая старушка в широкой, как колокол, сборчатой юбке.
- Настасья Ивановна,- говорит Власьевна,- пока твои обедают, мы с ней поработаем. Ведь тяжело вам?
- Тяжело, ох, тяжело!.. Обезручели совсем.
Старушка говорит не по-здешнему,- окает. Тане кажется, что буква "о" круглым камешком скатывается с ее губ.
- Ты посмотри, коров-то какая сила! А доярок с каждым днем меньше. Иные в город уходят, иные в поле работают.
- Ну, вот мы хоть немного, да поможем.
Власьевна энергично поворачивает старушку, снимает с нее передник, подвязывается, берет в руку ведро.
- Пошли, Таня!..
А старушка схватывает ложку и стучит по кружке.
- Обедать! Обедать! - кричит она.
Усталые доярки стягиваются к костру, растирая онемевшие ладони. Ни одна не пройдет мимо Власьевны, чтобы не поздороваться с ней.
- Здравствуй, Власьевна!
- Здорово, Афанасьевна.
- Как сынки, пишут ли?
- А это чья такая курносая?
- Здравствуй, Александра Степановна,- говорит Власьевна одной из них,вели Нюре завтра с ребятами в школу идти, учительница приказала.
Власьевна направляется к большой черной корове, садится на скамеечку и начинает доить. Вот ведро полно.
- Ну, неси, Чижик, к лошади.
Таня вся изогнулась влево, тащит полное ведро и с ужасом видит, как молоко выплескивается на ее сандалии.
"Ой, не донесу,- думает она,- расплещу половину".
Но дело не так уж плохо. Таня приноравливается, и молоко перестает плескаться; только мерно колышется в ведре.
А вот и повозка. Таня ставит ведро на землю.
- На,- говорит она Саше и вытирает мокрый лоб.
- Выливай,- равнодушно приказывает Саша, стругая какую-то палочку.
Вот это уж совсем невозможно! Влезть на двуколку с полным ведром, да еще поднять его над высоким бидоном!
- Эх ты! - говорит Саша,- неумеха! - Он ловко вспрыгивает на двуколку.- Давай сюда!
Таня, натужась, подает ему ведро, выплескивая часть молока себе на живот. Саша лихим движением выливает молоко в бидон. "Лови!" - он бросает ведро.
Ведро падает на траву, жалостно звеня жестяными боками. Всё это Тане очень обидно.
Когда она подбегает к Власьевне, у той уже полно второе ведро. И все начинается сначала. Но все-таки Таня приноровилась. Пятое ведро она пронесла, не разлив ни капли. И, наконец, настал момент, когда она так быстро обернулась, что у Власьевны подойник был надоен только наполовину. Саша перестал над ней издеваться.
Доярки кончили отдых и принялись за дело. Власьевна сняла передник и, снова энергично повернув Настасью Ивановну, повязала передником старушку и опустилась на траву.
- Так что, Настасья Ивановна, домой скоро собираетесь?
- Собираемся, милая, собираемся, калинов цвет. Выгнали уже врагов от нас. Надо скорей дело начинать.
- Рассказала бы ты, Настасья Ивановна, этой вот вострушке, как вы до нас добирались. И мне охота еще раз послушать, а этим малым, как я думаю, про такие дела знать непременно надо. Пусть понимают, что народ одолел.
- Расскажу, расскажу, Афанасья Власьевна. Вот пока вода закипит подойники мыть, я и расскажу.
А Таня уж уселась на траву, прижалась к коленям Власьевны и приготовилась слушать.
Рассказ Настасьи Ивановны
Как подошел к нашим местам враг, дали мне приказ увести наше колхозное стадо в здешние края. Собрала я обоз немаленький, сами считайте - доярки да ребята ихние, да вещички, подойники, ведра, продукты там, котлы,- большущий обоз образовался.
Вышли мы в погожий денек, словно медом налитой. Перед околицей я и говорю:
- Ну, бабочки, давайте только, чтобы слез да вою не было. Пусть нашей слезой враг не радуется. Не на чужую сторону бредем, в своей стране квартиру меняем.
- Ладно,- говорят,- не сомневайся, Настасья Ивановна.
Ну, попрощались мы с родными и в путь отправились. Впереди это стадо бредет, мальчишки с хворостинами бегут, а сзади телеги волокутся. Колеса скрипят, малые ребята плачут, котелки, ведра брякают. Ну, чистая музыка. Солнце светит, птицы поют, будто ничего худого и не было.
Только стали на холм подниматься, с того холма последний раз нашу деревню увидеть можно, а дальше уже другой район начинается. И вижу я, что у меня руки трясутся. Иду я ничего, глаза сухие, а руки трясутся,- ничего с ними поделать не могу. Поглядела я на своих. Вижу, лица такие сухие, будто похудели. Губы сжали, молчат. Ну, думаю, беда, как бы нам не завыть. Дошли до вершины,- я и говорю, строго, по-военному:
- Не оборачиваться!
И пошло это по цепи передаваться:
- Не оборачиваться! Не оборачиваться!
Поближе этак ко мне, так твердо сказано, а потом все будто слабей, будто говорить трудно. А последняя бабочка тихо так:
- Не буду.
Так и перевалили мы через родной холм. И стала под ногой земля другого района.
Вот мы идем, идем, поем да плачем, косы заплетаем, ведрами брякаем. К ночи дошли в то село, где нам привал показан. Ну, тут и ветеринар нам был предоставлен, пастбищ, для коров, хлеб для людей. Ребят в клуб забрали, кашей накормили, нас по избам разместили.
Отдохнули, переночевали и снова в путь.
Ничего не могу сказать, всюду организованно было. Так и шли.
Шло дело хорошо, да наехало на плохо. Шли мы раз лесом и вдруг слышим в лесу шум страшный. Кто-то кусты ломает, и коровы ревут, словно их режут. Зашли мы в лесок и ахнули: видим, стадо одичавшее. Разбомбил, верно, враг деревню или сопровождающих убил. Коровы обезумевшие бродят: глаза кровью налиты, ревут дурным голосом, копытом землю роют, пена с губ катится. Видно, вторые сутки не доены. А от этого корова и сбеситься может. Тут уж долго думать не пришлось. Позвала я своих баб, стали мы чужих коров доить, вымя им растирать.
Успокоились коровушки.
С моими бабами и говорить не пришлось, сами поняли. Не бросать же богатство в лесу, не замучивать же добрую скотину. Согнали к своему стаду и вместе вперед пошли.
Через день еще коровушек собрали, и дальше так. И через недельку-полторы стало у нас стадо немыслимое. Больше двухсот коров.
Вот тут мы горюшка хлебнули полным ртом. Всего у нас девять доярок, а доить по три раз в день надо. Смекнула? Последнюю корову выдоили, а уже время вторую дойку начинать. Легко ли?
Первый день такой прошел, подошли мои бабочки к котелку ужинать. Сели на траву, раздала я кашу. Тихо что-то очень, разговору не слышно... Смотрю я - сидит моя бригадирша Марьюшка над миской, и слезы в кашу капают.
- Что ты, Марьюшка?
Глянула я, а у ней пальцы вспухли, ладони - как подушки пуховые.
Не гнутся пальцы, ложку не держат... И у других так. Сидят, молчат, кашу слезами солят.
Бросилась я им руки растирать, а сама чуть не в голос реву.
Это горе, а с молоком горе вдвое. Доили мы молоко, бывало, прямо на землю. Ведь тары да транспорту не напасешься. Доим - и глядеть боимся коровушек стыдно. Отъедем от места, оглянемся - на земле белым бело. Издали даже красиво - то ли проталины снежные в зеленом лесу, то ли лебеди белые на поляну сели. А подумаешь - сердце щемит: такое богатство в землю идет, а сколько детей наших в нем нуждается!
И такая злость возьмет.
"Зачем,- думаю,- это молоко проклятому фашисту..."
Только стала я замечать, что народ у меня слабеть начал. Харчи ведь не жирные, а до места еще не близко. Надо, думаю, сепаратор раздобыть. Тогда сливками баб поддержу.
Вот, в одном колхозе стала я у председателя сепаратор просить - у них три было. Ни в какую. Самим, дескать, нужно, у самих мало...
- Ну,- говорю,- что ты так языками нас бьешь! Давай общее собрание. Посмотрим, нет ли у вас посознательней.
Председатель и говорит на общем собрании:
- Давайте голосовать! Подымите руки те, которые свое добро проезжим людям отдать желают.
"Ну,- думаю,- зарезал". И в сторону гляжу. Только слышу - больно тихо в избе стало. Что такое? Глянула... а все в одну сторону смотрят и молчат. И я туда... Стоят в углу наши девять баб, руки высоко подняли, а руки-то!..
Не видали люди во веки веков ладошек таких!
Вдруг вижу, одна колхозница слезу сбросила и руку подняла... И сразу будто лес вырос: весь колхоз руки поднял. И молчат.
Подошел ко мне председатель:
- Прости меня, Ивановна, твоя правда. Бери сепаратор! Да, чести просим, погостите у нас хоть с недельку. Наши бабы за стадом поухаживают, а ваши пусть отдохнут. Обезручели ведь.
Перебыли мы у них денька три. Дальше веселей пошли. Сливками я теперь работников поила. Только обрат на землю лью. Так дошли мы до реки. Знали мы, где для нас мост наведен был. Подошли к реке и ахнули: разбомбили мост фашисты проклятые.
Стою я и думаю: "Откуда помощи ждать?" Да для долгих дум на войне время не припасено. Налетел вражеский самолет и давай в нас стрелять. Что тут поднялось! Бабы ребят схватили, врассыпную бросились, своим телом ребят закрывают. Лошади на дыбы вьются, а коровушки, мои матушки, ничего понять не могут. Им бы бежать, а они в кучу сгрудились, головы наклонили, глазом косят. Вижу я - одна, другая на колени пала. По морде у моей любимицы, у Красавки, кровь льется, а из глаз слезы катятся.
Я ему кричу, проклятому:
- Что ты делаешь? Ведь дети здесь да животные бессловесные!
А ему что? Пострелял и улетел.
Ну, думаю, он сейчас вернется, всех, как есть, нас перестреляет. А на той стороне лесок, есть где спрятаться. И вдруг вспомнила я, что отец мне рассказывал, как лось через озеро плыл. Ну, думаю, если лось плыл, почему корове не плыть? Надо попробовать. Выбрала я корову посильнее, взобралась на нее и погнала в реку. Дрожь меня берет: воды боюсь.
- Буренушка, голубушка,- шепчу,- выручай, сердечная! - да как хлестну ее! И вдруг вижу - плывет! Плывет моя коровушка, плывет Буренушка! Платок я с головы сорвала, машу платком и смеюсь, и плачу.
- Бабы,- кричу,- бабоньки, плывет! Гоните стадо в воду, садись по коровам!
Бабы мои на коров взобрались, ребята на коней. Поплыло мое стадо, переплыли все, благо река узка, да в лесок. Ну, повозки, конечно, бросить пришлось. Когда он второй раз налетел,- нас и след простыл!
Ну, уже больше рассказывать нечего. Потихоньку и до вас добрели. А теперь вот домой погоним, с прибылью вернемся. Одна теперь думка,- домой да домой! День за неделю кажется, неделя - за год.
Замолчала Ивановна и стала мыть кипятком подойники.
Как Манька переделала мир
Первым в школу пришел Саша. Он остановился на пороге, вытянул руки по швам и четко, по-солдатски отрапортовал:
- Ученик четвертого класса, вожатый звена номер первый Александр Климов по вашему приказанию явился!
Леночка чуть улыбнулась и сказала приветливо:
- Здравствуй, Саша Климов.
- Здравствуйте, Елена Павловна.
- Ну, проходи, присаживайся, подождем остальных ребят.
На партах, на столе, на подоконниках лежали грудами школьные учебники, потрепанные и грязные. В углу стояло несколько свернутых длинными трубками карт.
Леночка с раннего утра возилась в школе, сортируя книги и пособия, отбирая то, что нужно починить в первую очередь.
Из кухни слышался лязг печной дверки, стукоток и негромкая песня. Там Власьевна варила клейстер. У входной двери кто-то возился и пыхтел.
Таня думала, что это кошка, а Саша всё время взглядывал на дверь и тревожно морщил лоб.
Вдруг дверь растворилась, и на пороге появился Климушка. Он засунул палец в рот и исподлобья оглядывал окружающих.
- А, Климушка,- сказала Елена Павловна,- и ты к нам пожаловал...
Климушка ткнул пальцем в Таню и сказал неожиданно - почти басом:
- Она,- и замолчал.
- Что такое она сделала?
- Она...
- Да ты скажи, Климушка, не бойся,- поддержал дружка Саша.
- Она велела мне клей швалить.
- А ты умеешь?
- Умею.
- Ну, беги к Власьевне на кухню, помогай ей.:
- А Сашка?
- А Сашка здесь будет с нами.
- И я здесь.- И Климушка сел рядом с Сашей на первую парту.
Теперь уж дверь открывалась беспрестанно. Пионеры собирались аккуратно. Пришел Алеша, тоненький белокурый мальчик с голубыми глазами, припадающий на левую ногу. Пришли коренастый, большеголовый Петька, две сестры Веселовы - Валя и Женя; они были близнецы и так похожи друг на друга, что Таня никак не могла их различить. Пришли Зоя Кашина и Анночка. А за пионерами потянулись и другие ребята.
Таня с удивлением видела, что Леночка знает всех ребят, называет их по имени, расспрашивает про домашние дела.
- Как, Саша, есть письмо от отца?
- Вчера получили.
- Мать, верно, обрадовалась?
- Заплакала,- сказал Саша снисходительно,- она у меня такая, чуть что - и слезы... женщина.
"Когда это Лена успела со всеми познакомиться,- думает Таня.- Ишь, хитрая, мне ничего не говорила. И про Сашиного отца знает и про всякое..."
Ребята еще стеснялись новой учительницы, сидели чинно на партах, разговаривали шепотком. Леночка ждала холмовских ребят.
Вот появились и холмовские. Нюра и Манька выросли на пороге плечом к плечу, разные, как в сказке о рукодельнице и ленивице: Нюра чистенькая, вымытая, приглаженная, а Манька растрепанная, с новой дырой на многострадальном платье. Но почему-то у Нюры было сконфуженное и растерянное личико, а Манька смотрела задорно и вызывающе.
- Здравствуйте, Елена Павловна.
- Здравствуй, Нюра.
Нюра толкнула в бок Маньку - здороваться надо.
- Здравствуйте, Лена Павловна.
Девочки продолжали стоять на пороге, прикрывая собою вход.
- А можно,- робко спросила Нюра,- еще одно?
- Что еще?
- Дитё не будет канючить. Мне с ним некуда.
Нюра отступила в сторону. В дверях стояла круглая Тонька.
- Никто ее не берет,- сказала Нюра огорченно: - всё куда-нибудь укатится. С другими бабушка Трохова осталась, а ее не берет. Беда мне.
- Ну, пускай идет,- сказала Лена,- у нас ведь сегодня не занятия. Начнем.
Лена распределила работу. Таня, Саша и девочки Веселовы должны были подклеивать учебники, Петька - завертывать их в чистую газету, а Алеша, у которого был красивый почерк, должен был надписывать.
Нюра и Манька взялись за карты. Лена велела им подклеить две растрепанные карты, вырезая нужные куски из третьей.
- Я тебе с подружкой, Нюрочка, это поручаю, потому что ты самая аккуратная. А здесь, знаешь, как нужно тщательно. Вот отсюда вырежь, сюда наклеишь. И смотри внимательно, чтобы всё совпадало точно.
Власьевна внесла огромную кастрюлю с клейстером. Ложкой разлила его в несколько консервных банок. Кастрюлю поставила на пол в углу.
- Не хватит,- будете отсюда добавлять. Можно мне, Елена Павловна часика на три в колхоз сбегать? Потом вернусь и всё приберу.
- Пожалуйста, Власьевна, вы пока здесь не нужны.
Работа закипела.
Тане очень нравилось взять старую грязную книгу, разгладить страницы, обрезать махры, подклеить переплет и сделать из растрепы что-то приличное.
Она старалась работать как можно быстрее, чтобы не задерживать Петьку и Алешу. От усердия она высовывала язык, сопела и косилась на Сашу. Тот всё делал быстрее и как-то ловчее.
Но зато Саша вдруг застывал с торчащим вверх пальцем, намазанным клеем, и начинал читать, переворачивая страницы левой рукой. Потом спохватывался и еще быстрее брался за дело.
Петька ловко завертывал книжку в газету и каждый раз любовался своей работой. Алеша вырезал белую этикетку, наклеивал ее на переплет и тщательно выводил название учебника.
Когда Саша и Таня долго возились над книжкой, Алеша начинал разрисовывать этикетку завитушками и цветками. Некоторые учебники получались даже нарядными.
В разных углах класса ползали по полу, лязгая ножницами, Манька и Нюра. Они подклеивали карты.
Климушка и Тонька возились в углу, играя счетами. В открытые окна тянуло сладким запахом медуницы; ветерок шевелил пушистые волосы Леночки.
Ребята работали сосредоточенно. Таня не замечала, как шло время. Только вдруг стала ныть спина, слипаться от клея пальцы. Другие ребята стали тоже потягиваться, оглядываться по сторонам. Начались разговоры.
- Ты чего,- зашипел Петька на Таню,- плохо клеить стала! Вон переплет отстает. Посадят девчонок, а они всегда так, без толку. Что я тут заворачивать буду? Забирай обратно, брак делаешь. Вот выйдем из школы,- как дам тумака!
Таня только что собиралась ему ответить, как громкий вопль пронесся по классу. Все испуганно вскочили. Леночка выронила из рук стопку книг и бросилась в угол, где играли малыши. Нюра уже стояла там и горестно восклицала:
- Ну что я с ней делать буду! Куда я с ней теперь! Горюшко мое!
Круглая Тонька, визжа, сидела в кастрюле с клейстером, и густая белая масса стекала на пол по ее пухлым ногам. Климушка стоял рядом, выпучив глаза.
Ребята засмеялись, загалдели, протискивались вперед, и Тонька, довольная общим вниманием, успокоилась, милостиво улыбалась и всё глубже погружалась в клейстер.
- Она вшяла кубик. Я ее штукнул... она шела,- бормотал Климушка.
У Нюры слезы выступили на глазах.
- Ну ничего, Нюра,- сказала Леночка,- тащи ее в кухню, вымой там и платье заполощи.
Нюра рывком вытащила Тоньку из кастрюли.
- У, противная! - и с сердцем шлепнула девчонку. Брызги клея полетели во все стороны. Тоньку уволокли в кухню, сестры Веселовы вытерли пол, и все снова уселись за работу. Но теперь уже больше работали языки, чем руки.
- Ну и Тонька!
Климушка чувствовал себя героем дня.
- Я как штукну, а она как шела...
- Я же говорю, девчонки таскают с собой всякую мелюзгу. Только работать мешают.
- Принимаю,- говорит она,- первый взнос на самолет "Колхозник"! - и прячет деньги в сундук.
- А я сегодня тоже работала, морковку прореживала,- говорит Таня и косится на Власьевну,- выдаст она или не выдаст? Власьевна молчит и только вдруг подмигивает Тане левым глазом,- дескать, помнишь, как вора поймала? Таня приободряется: не выдаст.
- Если морковь не проредишь, одни хвостики будут,- говорит она важно. И рассказывает Лене о Саша и Климушке.
Леночка одобряет Таню.
- Это хорошо, что ты за работу взялась,- гозорит она,- скучать не будешь.
- Саша,- подхватывает Власьевна,- хороший паренек, не обидит, не сгрубит. А Климушку ты не задевай, Чижик, он сиротинка.- Власьевна вздыхает.- Отец у него на фронте погиб, а Марья Петровна, сама знаешь,- вся в работе, и хозяйство, и школа. Так надо уж вам с Сашей о Климушке позаботиться.
У Леночки свои заботы.
- Власьевна,- говорит она,- я пересмотрела в школе пособия и совсем расстроилась: книги рваные, карты трепаные; как я ребят учить буду?
- А ты почини, подклей: не такое теперь время, чтобы новых ждать.
- Я сама так думала. Давайте вот как сделаем: послезавтра вы в колхоз не идите, наварите клею, а мы пионеров соберем и, что можно, починим.
- Ладно,- говорит Власьевна,- я завтра в луга пойду и Нюриной матери велю, чтоб она Нюру прислала и других ребят из Холмов.
- И я с вами пойду, можно? - спрашивает Таня. Она знает, чем взять Власьевну. Она придвигается к ней ближе, ближе, а потом залезает к ней на колени и обнимает ее за шею.
- Можно?
- Ладно уж, пойдем,- говорит Власьевна,- лисичка.
Власьевна обхватывает Таню обеими руками и прижимает к себе. Она мягкая, уютная, теплая. Чуть покачиваясь, Власьевна начинает петь:
Я у печки сижу,
Заплатки кладу, приметываю...
- Это, верно, очень старая песня? - спрашивает Леночка.
- Ну, что ты, Елена Павловна! - Это у нас каждый ребенок знает; а хочешь старую послушать, давай-ка я тебе спою, каких уж теперь никто не помнит. Только старые бабки, может, помнят, да у них голос не тот, а у меня еще ничего, бежит. Вот как я у себя на свадьбе пела, плакала.
Власьевна неожиданно спускает Таню с колен. Таня собирается обидеться, но ей уже некогда.
Власьевна на минуточку закрывает лицо руками, а потом запевает низким грудным голосом:
Охти, мне, молодой, тошнешенько,
Охти, мне, молодой, страшнешенько,
Как я жить буду да в чужих людях.
Надо всякому там улаживать,
Надо всякому приноравливать,
Поутру вставай ранешенько,
Ввечеру ложись позднешенько,
За столом ешь помалешеньку.
Власьевна поет так грустно, так грустно, что у Тани начинают дрожать губы. Да и Лена подозрительно прячет глаза.
Вот у Власьевны и слезы катятся по щекам. Она уже не смотрит на девочек. Расплетает свою седую косу, вспоминает о чем-то своем, и голос ее дрожит и плачет.
А потом Власьевна опомнилась и сказала, вытирая слезы:
- Вот как я замуж выходила, да так и плакалась до самой советской власти.
Таня недовольна:
- Нет, я так замуж не пойду, я на свадьбе танцевать буду.- Она трясет хохолком и сердито говорит: - А так лучше совсем не жениться.
Леночка и Власьевна смеются.
- Ишь, какая прыткая, прямо Аника-воин! Ну, у тебя, конечно, по-другому жизнь будет: не в старые времена живешь.
- То-то! - говорит Таня строго и идет спать.
Серые коровы собираются домой
Лены дома опять не было. Пошла в школу приготовлять всё к завтрашнему дню.
Таня села писать папе письмо, которое по счету,- ей и сказать трудно. А ответа все нет и нет... Она уже и поплакала втихомолку, но Леночка требует, чтобы Таня все-таки писала каждую неделю. "Может быть, папа в таком месте, где ему писать нельзя, а получать письма он все-таки может. Нехорошо его оставлять без вестей из дому". А сама Лена больше Тани нервничает: она ведь не от одного папы писем ждет, а и от Андрея тоже. Тетя Катя одна пишет, да всё открыточки; верно, очень ей некогда.
Таня пишет большое письмо и заглядывает в словарик, чтобы не было орфографических ошибок. В домике тихо.
Вдруг Таня слышит, что Власьевна с кем-то разговаривает. Как же это так? Ведь ступеньки не скрипели и дверь не хлопала!
Разве можно выдержать и не посмотреть?! Таня тихонечко приоткрывает дверь и высовывает любопытный нос.
Власьевна сидит на полу перед кроватью, держит в руках изгрызенный мышами мешочек, горестно покачивает головой и укоризненно говорит в темную подкроватную глубину.
- Мыша,- говорит Власьевна,- а, мыша, ну что же ты, гроза тебя убей, сделала?! Я мешочек новенький сшила, а ты, мыша, его сгрызла. А! Не стыдно тебе, мыша? Ну что мне с тобой делать?
Власьевна так серьезно разговаривает с мышью, что Тане смешно и любопытно. Она тихонечко подходит к Власьевне.
- Власьевна,- спрашивает она шепотом,- а она понимает?
Власьевна вдруг спохватывается, краснеет и поднимается с полу.
- А кто ее знает, может, и понимает!.. А тебе все слушать нужно? У-у, любопытный нос!
Таня косит глазом под кровать: не сидит ли там мышь, потрясенная строгим выговором? Но под кроватью никого нет.
- Собирайся-ка, Чижик, пойдем в луга, скоро уж на обед зазвонят.
В деревне, как всегда теперь, пустынно. Только дед Елохов сидит на своем месте у окна и, шевеля губами, читает газету.
В правлении колхоза вяло щелкают счеты. На порог выскакивает красавица Марушка Егорова - колхозный счетовод. Она подбегает к Власьевне и говорит, опустив глаза:
- Афанасия Власьевна?! А Афанасия Власьевна?!
Власьевна, любуясь, смотрит на сконфуженную девушку и вдруг крепко обнимает ее за плечи.
- Не было, Марушка! Не было писем от Митеньки. Но ты не сомневайся, будут! Я тогда к тебе сразу прибегу!
Девушка вспыхивает, целует Власьевну в щеку и бежит работать. Стук костяшек делается быстрым-быстрым и веселым. Власьевна улыбается.
- Невеста моего старшего, Митеньки. Хороша?
- У-у! - говорит Таня восхищенно.
Луга были щедро окраплены цветами: сияли белые ромашки, дикий цикорий смотрел голубыми глазами, пламенем горел шиповник. Стрекозы, сверкая крыльями, носились над травами.
По лугу бродили большие сытые коровы. Таня сразу заметила, что коровы ходят двумя стадами. В одном - белые с черными пятнами, в другом - серые, словно бархатные.
- Что они такие разные? - спрашивает Таня.
- А видишь: белые с черным - холмогорки - это наши, колхозные, а те серые - издалека пришли, из новгородской земли. Когда немец наступать начал, их колхозники к нам угнали.
- А теперь у нас живут?
- А теперь у нас. Да уж и домой собираются. Как узнали, что их места освободили, ждут не дождутся... Вот приказ из района будет и сразу уедут.
По полю ходят доярки в белых передниках. В одной руке ведро, в другой - скамеечка. Подойдет доярка к корове, сядет на скамеечку, упрется лбом в теплый коровий бок и начнет доить. Звенит-звенит молоко по бокам ведра, поднимается пушистой шапкой. Хлестнет какая-нибудь струйка в сторону, и закачаются белые капли на высоких травинках. Вот ведро полно, доярка закрывает его марлей и несет за кусты ракитника. А там стоит двуколка, запряженная чалой лошадкой, на ней - три большущих бидона, в них и сливают молоко. А у лошади-то кто? Саша! И Климушка вертится рядом.
- Ну и ну! - говорит Саша, увидев Таню.- Ты чего здесь?
- А я с Власьевной пришла,- тараторит Таня,- Нюриной маме сказать, чтобы завтра ребята из Холмов собрались в школе карты, учебники подклеивать. И ты приходи. А что ты тут делаешь?
- Не видишь? Молоко на ферму вожу.
- А там?
- А там из него творог сделают и отвезут в район, в госпиталь.
- А ты завтра придешь?
- А то нет! А потом книжку почитаем?.
- Почитаем.
- И я приду...- пищит Климушка.
- Ты?..
Климушкины глаза сразу наливаются слезами.
- Ну, не реви, не реви, приходи и ты, будешь клей варить.
Климушка в восторге.
- Клей варить! Клей варить! - кричит он так пронзительно, что лошадь испуганно дергает ушами, а Климушка валится на траву, задрав обе ноги кверху.
- Чижик! - кричит Власьевна,- ты где?
Таня бежит на зов. Власьевна стоит у костра. Над костром в котелке кипит молоко. На холщовой тряпочке лежат ломти хлеба. Сгрудились кружки,доярки собираются обедать. У костра хлопочет маленькая сухонькая старушка в широкой, как колокол, сборчатой юбке.
- Настасья Ивановна,- говорит Власьевна,- пока твои обедают, мы с ней поработаем. Ведь тяжело вам?
- Тяжело, ох, тяжело!.. Обезручели совсем.
Старушка говорит не по-здешнему,- окает. Тане кажется, что буква "о" круглым камешком скатывается с ее губ.
- Ты посмотри, коров-то какая сила! А доярок с каждым днем меньше. Иные в город уходят, иные в поле работают.
- Ну, вот мы хоть немного, да поможем.
Власьевна энергично поворачивает старушку, снимает с нее передник, подвязывается, берет в руку ведро.
- Пошли, Таня!..
А старушка схватывает ложку и стучит по кружке.
- Обедать! Обедать! - кричит она.
Усталые доярки стягиваются к костру, растирая онемевшие ладони. Ни одна не пройдет мимо Власьевны, чтобы не поздороваться с ней.
- Здравствуй, Власьевна!
- Здорово, Афанасьевна.
- Как сынки, пишут ли?
- А это чья такая курносая?
- Здравствуй, Александра Степановна,- говорит Власьевна одной из них,вели Нюре завтра с ребятами в школу идти, учительница приказала.
Власьевна направляется к большой черной корове, садится на скамеечку и начинает доить. Вот ведро полно.
- Ну, неси, Чижик, к лошади.
Таня вся изогнулась влево, тащит полное ведро и с ужасом видит, как молоко выплескивается на ее сандалии.
"Ой, не донесу,- думает она,- расплещу половину".
Но дело не так уж плохо. Таня приноравливается, и молоко перестает плескаться; только мерно колышется в ведре.
А вот и повозка. Таня ставит ведро на землю.
- На,- говорит она Саше и вытирает мокрый лоб.
- Выливай,- равнодушно приказывает Саша, стругая какую-то палочку.
Вот это уж совсем невозможно! Влезть на двуколку с полным ведром, да еще поднять его над высоким бидоном!
- Эх ты! - говорит Саша,- неумеха! - Он ловко вспрыгивает на двуколку.- Давай сюда!
Таня, натужась, подает ему ведро, выплескивая часть молока себе на живот. Саша лихим движением выливает молоко в бидон. "Лови!" - он бросает ведро.
Ведро падает на траву, жалостно звеня жестяными боками. Всё это Тане очень обидно.
Когда она подбегает к Власьевне, у той уже полно второе ведро. И все начинается сначала. Но все-таки Таня приноровилась. Пятое ведро она пронесла, не разлив ни капли. И, наконец, настал момент, когда она так быстро обернулась, что у Власьевны подойник был надоен только наполовину. Саша перестал над ней издеваться.
Доярки кончили отдых и принялись за дело. Власьевна сняла передник и, снова энергично повернув Настасью Ивановну, повязала передником старушку и опустилась на траву.
- Так что, Настасья Ивановна, домой скоро собираетесь?
- Собираемся, милая, собираемся, калинов цвет. Выгнали уже врагов от нас. Надо скорей дело начинать.
- Рассказала бы ты, Настасья Ивановна, этой вот вострушке, как вы до нас добирались. И мне охота еще раз послушать, а этим малым, как я думаю, про такие дела знать непременно надо. Пусть понимают, что народ одолел.
- Расскажу, расскажу, Афанасья Власьевна. Вот пока вода закипит подойники мыть, я и расскажу.
А Таня уж уселась на траву, прижалась к коленям Власьевны и приготовилась слушать.
Рассказ Настасьи Ивановны
Как подошел к нашим местам враг, дали мне приказ увести наше колхозное стадо в здешние края. Собрала я обоз немаленький, сами считайте - доярки да ребята ихние, да вещички, подойники, ведра, продукты там, котлы,- большущий обоз образовался.
Вышли мы в погожий денек, словно медом налитой. Перед околицей я и говорю:
- Ну, бабочки, давайте только, чтобы слез да вою не было. Пусть нашей слезой враг не радуется. Не на чужую сторону бредем, в своей стране квартиру меняем.
- Ладно,- говорят,- не сомневайся, Настасья Ивановна.
Ну, попрощались мы с родными и в путь отправились. Впереди это стадо бредет, мальчишки с хворостинами бегут, а сзади телеги волокутся. Колеса скрипят, малые ребята плачут, котелки, ведра брякают. Ну, чистая музыка. Солнце светит, птицы поют, будто ничего худого и не было.
Только стали на холм подниматься, с того холма последний раз нашу деревню увидеть можно, а дальше уже другой район начинается. И вижу я, что у меня руки трясутся. Иду я ничего, глаза сухие, а руки трясутся,- ничего с ними поделать не могу. Поглядела я на своих. Вижу, лица такие сухие, будто похудели. Губы сжали, молчат. Ну, думаю, беда, как бы нам не завыть. Дошли до вершины,- я и говорю, строго, по-военному:
- Не оборачиваться!
И пошло это по цепи передаваться:
- Не оборачиваться! Не оборачиваться!
Поближе этак ко мне, так твердо сказано, а потом все будто слабей, будто говорить трудно. А последняя бабочка тихо так:
- Не буду.
Так и перевалили мы через родной холм. И стала под ногой земля другого района.
Вот мы идем, идем, поем да плачем, косы заплетаем, ведрами брякаем. К ночи дошли в то село, где нам привал показан. Ну, тут и ветеринар нам был предоставлен, пастбищ, для коров, хлеб для людей. Ребят в клуб забрали, кашей накормили, нас по избам разместили.
Отдохнули, переночевали и снова в путь.
Ничего не могу сказать, всюду организованно было. Так и шли.
Шло дело хорошо, да наехало на плохо. Шли мы раз лесом и вдруг слышим в лесу шум страшный. Кто-то кусты ломает, и коровы ревут, словно их режут. Зашли мы в лесок и ахнули: видим, стадо одичавшее. Разбомбил, верно, враг деревню или сопровождающих убил. Коровы обезумевшие бродят: глаза кровью налиты, ревут дурным голосом, копытом землю роют, пена с губ катится. Видно, вторые сутки не доены. А от этого корова и сбеситься может. Тут уж долго думать не пришлось. Позвала я своих баб, стали мы чужих коров доить, вымя им растирать.
Успокоились коровушки.
С моими бабами и говорить не пришлось, сами поняли. Не бросать же богатство в лесу, не замучивать же добрую скотину. Согнали к своему стаду и вместе вперед пошли.
Через день еще коровушек собрали, и дальше так. И через недельку-полторы стало у нас стадо немыслимое. Больше двухсот коров.
Вот тут мы горюшка хлебнули полным ртом. Всего у нас девять доярок, а доить по три раз в день надо. Смекнула? Последнюю корову выдоили, а уже время вторую дойку начинать. Легко ли?
Первый день такой прошел, подошли мои бабочки к котелку ужинать. Сели на траву, раздала я кашу. Тихо что-то очень, разговору не слышно... Смотрю я - сидит моя бригадирша Марьюшка над миской, и слезы в кашу капают.
- Что ты, Марьюшка?
Глянула я, а у ней пальцы вспухли, ладони - как подушки пуховые.
Не гнутся пальцы, ложку не держат... И у других так. Сидят, молчат, кашу слезами солят.
Бросилась я им руки растирать, а сама чуть не в голос реву.
Это горе, а с молоком горе вдвое. Доили мы молоко, бывало, прямо на землю. Ведь тары да транспорту не напасешься. Доим - и глядеть боимся коровушек стыдно. Отъедем от места, оглянемся - на земле белым бело. Издали даже красиво - то ли проталины снежные в зеленом лесу, то ли лебеди белые на поляну сели. А подумаешь - сердце щемит: такое богатство в землю идет, а сколько детей наших в нем нуждается!
И такая злость возьмет.
"Зачем,- думаю,- это молоко проклятому фашисту..."
Только стала я замечать, что народ у меня слабеть начал. Харчи ведь не жирные, а до места еще не близко. Надо, думаю, сепаратор раздобыть. Тогда сливками баб поддержу.
Вот, в одном колхозе стала я у председателя сепаратор просить - у них три было. Ни в какую. Самим, дескать, нужно, у самих мало...
- Ну,- говорю,- что ты так языками нас бьешь! Давай общее собрание. Посмотрим, нет ли у вас посознательней.
Председатель и говорит на общем собрании:
- Давайте голосовать! Подымите руки те, которые свое добро проезжим людям отдать желают.
"Ну,- думаю,- зарезал". И в сторону гляжу. Только слышу - больно тихо в избе стало. Что такое? Глянула... а все в одну сторону смотрят и молчат. И я туда... Стоят в углу наши девять баб, руки высоко подняли, а руки-то!..
Не видали люди во веки веков ладошек таких!
Вдруг вижу, одна колхозница слезу сбросила и руку подняла... И сразу будто лес вырос: весь колхоз руки поднял. И молчат.
Подошел ко мне председатель:
- Прости меня, Ивановна, твоя правда. Бери сепаратор! Да, чести просим, погостите у нас хоть с недельку. Наши бабы за стадом поухаживают, а ваши пусть отдохнут. Обезручели ведь.
Перебыли мы у них денька три. Дальше веселей пошли. Сливками я теперь работников поила. Только обрат на землю лью. Так дошли мы до реки. Знали мы, где для нас мост наведен был. Подошли к реке и ахнули: разбомбили мост фашисты проклятые.
Стою я и думаю: "Откуда помощи ждать?" Да для долгих дум на войне время не припасено. Налетел вражеский самолет и давай в нас стрелять. Что тут поднялось! Бабы ребят схватили, врассыпную бросились, своим телом ребят закрывают. Лошади на дыбы вьются, а коровушки, мои матушки, ничего понять не могут. Им бы бежать, а они в кучу сгрудились, головы наклонили, глазом косят. Вижу я - одна, другая на колени пала. По морде у моей любимицы, у Красавки, кровь льется, а из глаз слезы катятся.
Я ему кричу, проклятому:
- Что ты делаешь? Ведь дети здесь да животные бессловесные!
А ему что? Пострелял и улетел.
Ну, думаю, он сейчас вернется, всех, как есть, нас перестреляет. А на той стороне лесок, есть где спрятаться. И вдруг вспомнила я, что отец мне рассказывал, как лось через озеро плыл. Ну, думаю, если лось плыл, почему корове не плыть? Надо попробовать. Выбрала я корову посильнее, взобралась на нее и погнала в реку. Дрожь меня берет: воды боюсь.
- Буренушка, голубушка,- шепчу,- выручай, сердечная! - да как хлестну ее! И вдруг вижу - плывет! Плывет моя коровушка, плывет Буренушка! Платок я с головы сорвала, машу платком и смеюсь, и плачу.
- Бабы,- кричу,- бабоньки, плывет! Гоните стадо в воду, садись по коровам!
Бабы мои на коров взобрались, ребята на коней. Поплыло мое стадо, переплыли все, благо река узка, да в лесок. Ну, повозки, конечно, бросить пришлось. Когда он второй раз налетел,- нас и след простыл!
Ну, уже больше рассказывать нечего. Потихоньку и до вас добрели. А теперь вот домой погоним, с прибылью вернемся. Одна теперь думка,- домой да домой! День за неделю кажется, неделя - за год.
Замолчала Ивановна и стала мыть кипятком подойники.
Как Манька переделала мир
Первым в школу пришел Саша. Он остановился на пороге, вытянул руки по швам и четко, по-солдатски отрапортовал:
- Ученик четвертого класса, вожатый звена номер первый Александр Климов по вашему приказанию явился!
Леночка чуть улыбнулась и сказала приветливо:
- Здравствуй, Саша Климов.
- Здравствуйте, Елена Павловна.
- Ну, проходи, присаживайся, подождем остальных ребят.
На партах, на столе, на подоконниках лежали грудами школьные учебники, потрепанные и грязные. В углу стояло несколько свернутых длинными трубками карт.
Леночка с раннего утра возилась в школе, сортируя книги и пособия, отбирая то, что нужно починить в первую очередь.
Из кухни слышался лязг печной дверки, стукоток и негромкая песня. Там Власьевна варила клейстер. У входной двери кто-то возился и пыхтел.
Таня думала, что это кошка, а Саша всё время взглядывал на дверь и тревожно морщил лоб.
Вдруг дверь растворилась, и на пороге появился Климушка. Он засунул палец в рот и исподлобья оглядывал окружающих.
- А, Климушка,- сказала Елена Павловна,- и ты к нам пожаловал...
Климушка ткнул пальцем в Таню и сказал неожиданно - почти басом:
- Она,- и замолчал.
- Что такое она сделала?
- Она...
- Да ты скажи, Климушка, не бойся,- поддержал дружка Саша.
- Она велела мне клей швалить.
- А ты умеешь?
- Умею.
- Ну, беги к Власьевне на кухню, помогай ей.:
- А Сашка?
- А Сашка здесь будет с нами.
- И я здесь.- И Климушка сел рядом с Сашей на первую парту.
Теперь уж дверь открывалась беспрестанно. Пионеры собирались аккуратно. Пришел Алеша, тоненький белокурый мальчик с голубыми глазами, припадающий на левую ногу. Пришли коренастый, большеголовый Петька, две сестры Веселовы - Валя и Женя; они были близнецы и так похожи друг на друга, что Таня никак не могла их различить. Пришли Зоя Кашина и Анночка. А за пионерами потянулись и другие ребята.
Таня с удивлением видела, что Леночка знает всех ребят, называет их по имени, расспрашивает про домашние дела.
- Как, Саша, есть письмо от отца?
- Вчера получили.
- Мать, верно, обрадовалась?
- Заплакала,- сказал Саша снисходительно,- она у меня такая, чуть что - и слезы... женщина.
"Когда это Лена успела со всеми познакомиться,- думает Таня.- Ишь, хитрая, мне ничего не говорила. И про Сашиного отца знает и про всякое..."
Ребята еще стеснялись новой учительницы, сидели чинно на партах, разговаривали шепотком. Леночка ждала холмовских ребят.
Вот появились и холмовские. Нюра и Манька выросли на пороге плечом к плечу, разные, как в сказке о рукодельнице и ленивице: Нюра чистенькая, вымытая, приглаженная, а Манька растрепанная, с новой дырой на многострадальном платье. Но почему-то у Нюры было сконфуженное и растерянное личико, а Манька смотрела задорно и вызывающе.
- Здравствуйте, Елена Павловна.
- Здравствуй, Нюра.
Нюра толкнула в бок Маньку - здороваться надо.
- Здравствуйте, Лена Павловна.
Девочки продолжали стоять на пороге, прикрывая собою вход.
- А можно,- робко спросила Нюра,- еще одно?
- Что еще?
- Дитё не будет канючить. Мне с ним некуда.
Нюра отступила в сторону. В дверях стояла круглая Тонька.
- Никто ее не берет,- сказала Нюра огорченно: - всё куда-нибудь укатится. С другими бабушка Трохова осталась, а ее не берет. Беда мне.
- Ну, пускай идет,- сказала Лена,- у нас ведь сегодня не занятия. Начнем.
Лена распределила работу. Таня, Саша и девочки Веселовы должны были подклеивать учебники, Петька - завертывать их в чистую газету, а Алеша, у которого был красивый почерк, должен был надписывать.
Нюра и Манька взялись за карты. Лена велела им подклеить две растрепанные карты, вырезая нужные куски из третьей.
- Я тебе с подружкой, Нюрочка, это поручаю, потому что ты самая аккуратная. А здесь, знаешь, как нужно тщательно. Вот отсюда вырежь, сюда наклеишь. И смотри внимательно, чтобы всё совпадало точно.
Власьевна внесла огромную кастрюлю с клейстером. Ложкой разлила его в несколько консервных банок. Кастрюлю поставила на пол в углу.
- Не хватит,- будете отсюда добавлять. Можно мне, Елена Павловна часика на три в колхоз сбегать? Потом вернусь и всё приберу.
- Пожалуйста, Власьевна, вы пока здесь не нужны.
Работа закипела.
Тане очень нравилось взять старую грязную книгу, разгладить страницы, обрезать махры, подклеить переплет и сделать из растрепы что-то приличное.
Она старалась работать как можно быстрее, чтобы не задерживать Петьку и Алешу. От усердия она высовывала язык, сопела и косилась на Сашу. Тот всё делал быстрее и как-то ловчее.
Но зато Саша вдруг застывал с торчащим вверх пальцем, намазанным клеем, и начинал читать, переворачивая страницы левой рукой. Потом спохватывался и еще быстрее брался за дело.
Петька ловко завертывал книжку в газету и каждый раз любовался своей работой. Алеша вырезал белую этикетку, наклеивал ее на переплет и тщательно выводил название учебника.
Когда Саша и Таня долго возились над книжкой, Алеша начинал разрисовывать этикетку завитушками и цветками. Некоторые учебники получались даже нарядными.
В разных углах класса ползали по полу, лязгая ножницами, Манька и Нюра. Они подклеивали карты.
Климушка и Тонька возились в углу, играя счетами. В открытые окна тянуло сладким запахом медуницы; ветерок шевелил пушистые волосы Леночки.
Ребята работали сосредоточенно. Таня не замечала, как шло время. Только вдруг стала ныть спина, слипаться от клея пальцы. Другие ребята стали тоже потягиваться, оглядываться по сторонам. Начались разговоры.
- Ты чего,- зашипел Петька на Таню,- плохо клеить стала! Вон переплет отстает. Посадят девчонок, а они всегда так, без толку. Что я тут заворачивать буду? Забирай обратно, брак делаешь. Вот выйдем из школы,- как дам тумака!
Таня только что собиралась ему ответить, как громкий вопль пронесся по классу. Все испуганно вскочили. Леночка выронила из рук стопку книг и бросилась в угол, где играли малыши. Нюра уже стояла там и горестно восклицала:
- Ну что я с ней делать буду! Куда я с ней теперь! Горюшко мое!
Круглая Тонька, визжа, сидела в кастрюле с клейстером, и густая белая масса стекала на пол по ее пухлым ногам. Климушка стоял рядом, выпучив глаза.
Ребята засмеялись, загалдели, протискивались вперед, и Тонька, довольная общим вниманием, успокоилась, милостиво улыбалась и всё глубже погружалась в клейстер.
- Она вшяла кубик. Я ее штукнул... она шела,- бормотал Климушка.
У Нюры слезы выступили на глазах.
- Ну ничего, Нюра,- сказала Леночка,- тащи ее в кухню, вымой там и платье заполощи.
Нюра рывком вытащила Тоньку из кастрюли.
- У, противная! - и с сердцем шлепнула девчонку. Брызги клея полетели во все стороны. Тоньку уволокли в кухню, сестры Веселовы вытерли пол, и все снова уселись за работу. Но теперь уже больше работали языки, чем руки.
- Ну и Тонька!
Климушка чувствовал себя героем дня.
- Я как штукну, а она как шела...
- Я же говорю, девчонки таскают с собой всякую мелюзгу. Только работать мешают.