Карпущенко Сергей. Как затеяли мужики за море плыть

   Хрущова он увидел почти что сразу. Бывший капитан гвардейский сидел привязанным к толстому столбу, что посреди хибары врыт был. Разведенные от ужаса глаза Хрущова смотрели на Ивана не по-человечьи кругло, дико. В рот напихали ему тряпок, концы которых свисали на густую бороду плененного. Иван свечу поднес - макушка головы Хрущова на ширину ладони выбрита была и от воды блестела. Вначале решил Иван, что блестит от пота, но разглядел и привязанный на том же столбе, чуть выше головы, глиняный кувшин, из донышка которого, имевшего, наверно, крохотную дырку, капала на темечко гвардейца вода по капле.
   - Вона как они тебя! - проскрипел Иван зубами и стал веревки резать, что держали капитана. Когда Хрущов от них освободился и вынул тряпки изо рта, послышались горькие рыдания, делавшиеся все громче и визгливей, и унять их плачущий не в силах был. Иван с размаху ударил Хрущова по щеке Петр Алексеич икнул и умолк.
   - Пойдем! Пойдем! - поднял его на ноги Иван. - Нельзя нам мешкать галиот уходит!
   - Вань, - шепотом сказал Хрущов, - они ж, собаки, поутру меня охолостить хотели. Обиделись на то, что бабу ихнюю я в щечку лобызнул! Всего-то!
   - А будешь знать наперед, кого волен лобызать. Пойдем, голубчик, Богом тебя молю! Полчаса до отплытия галиота осталось!
   - Пойдем, Ваня, пойдем. Не желаю с канальями оными дружить.
   И, цепляясь за Ивана, он поднялся и, едва передвигая ноги, к выходу побрел.
   И снова хрустела под ногами холодная высокая ботва на каком-то огороде, снова пронзительно шептали хоры цикад, а два высоких, богатырского сложения человека, совсем не похожие на хозяев земли, по которой бежали, спешили к морю. Иван совершенно не видел дороги, не помнил, где он шел около получаса назад, и лишь направление ветра, которое определял он своим горящим лицом, да негромкий шум волн вели его к берегу. Скоро под ногами зашуршала галька, но место, где брошена была лодка японца, Иван нашел не сразу и даже подумал, не унесло ль её волной. Увидел он еще, что левей, к селенью, берег был полон народа, садящегося в лодки, которые отчаливали тут же и в море шли. В руках те люди держали палки - копья ль, ружья ль - Иван не знал.
   - К нам плывут, стручки японские! Наших резать! - прошептал Хрущов, но Иван не ответил, за собой потянул.
   Пригибаясь за огромными валунами, они подбежали к лодке. Дрожа от волнения, Устюжинов велел Хрущову на дно улечься, сам же тихо-тихо стал работать веслом, превозмогая боль и зная, что времени почти что не осталось, потом ударил по воде что было сил. Сидел лицом к морю и видел, что паруса на "Святом Петре" поставлены, услышал, как с грохотом подняли якоря. Видел ещё Иван, как на одном расстоянии от берега плыли поодаль от него японские лодки - и они, и он к галиоту плыли. Чернели они всего саженях в полуста, а поэтому и приближалась его лодка с каждой минутой все ближе и ближе к ним, а до корабля саженей полтораста оставалось.
   Вдруг Иван увидел, что одна из лодок с двумя гребцами от прочих отделилась и быстро к нему пошла. Иван от боли задыхался, от тяжести в руках, плечах, но колотил веслом что было мочи. А лодка с японцами уже совсем близко была. Один из них, в Иване чужого не признавая, спросил по-своему, но, когда ответа не получил, двинулась наперерез японская лодка. Увидел Ваня, что сидевший на корме японец держит свою палку наготове. Оставалось только несколько мгновений до того момента, когда их лодка столкнулась бы с байдарою Ивана, и он, не выпуская из рук весла, с сочным щелчком взвел уж курок на пистолете и, хорошо прицелясь, выстрелил в того, что на корме сидел с оружием. Тот вскрикнул пронзительно, но коротко, за голову схватился и тяжело уткнулся в спину своего товарища. И вот уж лодка их уткнулась носом в борт Ивановой байдарки, и тот японец, что впереди сидел, уж потянулся к Ване длинным лезвием меча, но удар весла, беспощадный, тяжкий, в голову ему пришелся и заставил как-то странно хмыкнуть и с брызгами, обдавшими Ивана, свалиться в воду.
   Казалось, и на галиоте, и в лодках только и ждали выстрела Ивана, и над водой понесся треск пальбы ружейной, раздались сразу вопли раненых и чья-то брань. Волны на мгновенье выхватывались огнем из темноты и снова исчезали. Горько запахло порохом, дым стлался по воде и будто перемешивался с пеной волн. Оглушительно треснула пушка, и картечь, прошуршав по волнам, ударила меж лодок. Иван подплыл к галиоту, двигавшемуся уже под парусами, закричал изо всех сил:
   - Трап, трап бросайте! - но за стрельбой никто и не услышал его вопль. Он закричал еще: - Трап! Аль уши вам всем позакладывало?!
   - Гляди-ка! Да там никак Ивашка, сын поповский, и Петр Лексеич с ним! - послышался чей-то голос.
   - Да, да! Я сие, скоты безрогие! - прокричал отчаянно Хрущов. - Трап кидайте, мать вашу так!
   Трап спустили. Хрущов, несмотря на грузность, поднялся ловко, как молодой матрос. Иван, сунув за пазуху, где уже гремели пистолеты, снятые на берегу японском сапоги, полез за капитаном, который, едва вскочив на палубу, подбежал к одному из мужиков, вырвал у него из рук фузею и с удовлетворенным рыком пальнул туда, где маячили едва заметные в темноте лодки японцев.
   Иван подошел к адмиралу, командовавшему обороной корабля и беспрерывно стрелявшему из мушкетонов, тут же заряжавшихся востроносым тихим Михайлой Переваловым.
   - Чего тебе? - резко повернул адмирал к Ивану свое лицо, искаженное пылом боевым и закопченное пороховым дымом, - не узнал вначале.
   - Вот, прибыл...
   - Ты? А я уж не чаял... - опустил Беньёвский руку, мушкетон державшую с курком взведенным. Лицо его вдруг сильно дрогнуло, почудилось Ивану, что и слеза блеснула. - Не чаял, что поспеешь, жалел уж, что отпустил...
   Иван протянул ему часы и пистолеты:
   - Возьмите, один с зарядом даже - веслом я... Ох, ваша милость, и тяжко ж убивать! Тяжко!
   - Сам знаю, что тяжко, - сурово сказал Беньёвский, - но надо, Ваня, а то тебя убьют. Что лучше? Пистолет же один возьми себе, подарок мой... за то, что отпустил тебя. Ну а японца русского привез, Хрущова то есть?
   - Да вон палит! - улыбнулся Иван, а предводитель только хмыкнул и сказал то ли про юношу, то ли про Хрущова:
   - Ну и счастливец!
   9. ПОСПЕШАЛИ МЕДЛЕННО
   Ночной бой с японцами произвел на мужиков впечатление тяжелое. И не потому, что поубивало или ранило кого-то, - одними лишь царапинами отделались да недолгой глухотой от пушечной пальбы, к которой были непривычны. Но в сознание их другое впилось: в заморье православных, как видно, не привечают. Противно и обидно было то, что шли их резать, должно быть, те, с кем они менялись днем товарами, от штурмана втихую пили рисовую водку, братались, целовались. Кое-кто из мужиков считал, что тех на лодках ночью не было, а посылались штурмовать корабль лишь холопы главного японца, который злого ехидства ради, из ненависти богопротивной и желания пушным товаром завладеть и предпринял татьбу ночную. Другие суждение такое отвергали и говорили, что столь великое количество холопей не смог бы он для гадости своей собрать, а пригласил и голытьбу японскую. Итак, судили розно, но договорились меж собой, чтоб впредь идолопоклонникам ласк не расточать и быть ежеминутно начеку с ушами на макушке, - заморье мужиков обидело.
   Зато уж позабавил всех Хрущов. Круглую плешь, что выбрили ему на темечке японцы, тщательно он шляпой закрывал, но о ней прознали скоро. Вначале язвили офицеры.
   - Петр Лексеич, скажи-ка, а правда, что тебя япошки в попа католического рукоположили? - спрашивал, подмигивая всем, Панов.
   - Какого хрена мелешь? - огрызался Хрущов.
   - Ну как же! Али зря они гуменце на макушке пробрили? Теперь уж не отвертишься! Вот, не было у нас корабельного попа, а таперя цельный папский нунций!
   Хрущов по-черному бранился и уходил прочь, но как-то раз стал жалиться:
   - Смеетесь, хохотушки, а вот посидели бы сами, когда вам на темя холодная вода по капле каплет, так посмирнее б были!
   - Да что ж в той воде ужасного, Петюня? - обнажал кошачьи зубы Панов.
   - Ох, Вася, не знаешь ты! Да страшней той пытки сам Ирод ничего бы не придумал! Вначале, как привязали они меня к столбу да капать зачали, я сам над ихней глупостью смеялся. Но ведь капает и капает, а мне все больней и жгучей становится. Скоро же каждая капля будто молотом кузнечным по темени стучала. Господи, думаю, изверги сие, а не люди! Каждую новую каплю как Страшного Суда дожидался, думал, прободит она меня насквозь, до самых пят. Адово мучение, адово, а вы потешаетесь!
   Мужики, прислушиваясь издалека к рассказу Хрущова, неодобрительно улыбались, а после собрались в кружок и вынесли категоричный приговор: "Хрущ свою бороду сам и оплевал. Впредь будет знать, как в службу японскую определяться".
   Но если Хрущова мужики лишь полупрезирали, то к избавителю его, Устюжинову Ване, неприязнь их сильно возросла. То давнее, природное, посконное, что сидело в них, в их отцах и дедах, то, что проводило черту-межу, делившую их жизнь и жизнь их господина, каким бы добрым ни был он, принуждало мужиков сторониться того, кто делался барину товарищем, то есть становился ему почти что ровней и едва ли сам не превращался в барина.
   А Иван будто и не замечал усилившейся неприязни мужиков - продолжал с Беньёвским наукам обучаться и языкам или прогуливался с возлюбленной своей по палубе, амурился, как говорили мужики. Мавре же, день ото дня делавшейся все красивей, понимавшей особенное положение её Ивана на галиоте, злые пересуды товарок и их мужей доставляли удовольствие особенное. Она, как бы понимая недолговечность прелестей своих, назло колола ими жадные глаза соскучившихся по женским ласкам мужиков и офицеров.
   А "Святой Петр", влекомый все дальше на юг попутным ветром, скользил вдоль замечательно прекрасных японских берегов, но мужики уже не смотрели на эту землю с прежним удовольствием, зная, чем обернуться могло все это благолепие. Беньёвский видел настроение команды, поэтому, когда собирались мужики за трапезой вокруг котла или за беседой, старался ободрить их:
   - Не кручиньтесь, детушки! Всего недельки две-три ходу до Филиппинских островов осталось, а там уж, сами знаете, богато, вольно заживете, как господа. Бог милостив, не много уж осталось, потерпите!
   - Скорей бы! - вздыхал кто-нибудь.
   И, немного ободренные словами адмирала, они оживлялись, но не надолго, и скоро какое-то уныние, тоска вновь начинали пробираться в их застывшие в ожидании счастья души.
   Японию миновали без остановок, и, лишь когда Василий Чурин заявил, что главные острова японские уж позади остались, кто-то осторожно предложил стоянку сделать, чтобы размять маленько ноги на твердой земле, уставшие чувствовать ненадежную зыбучесть корабельной палубы. Но многие мужики угрюмо и решительно предложению этому воспротивились:
   - Хватит с нас и япошек! - кричал Суета Игнат, чувствуя поддержку большинства. - И так едва животы свои унесли! Чего мы тут не видали? Отрежут нам башки нехристи проклятые, так чем, скажите, станем мы пироги с апельцинами на островах Филиппских жрать? Не желаем на берег!
   Но Беньёвский на малодушие мужиков ответил по-отечески строгой, увещевательной речью, где корил и стыдил их за робость. "Я первый, - сказал он гордо, - держа над головой прапор Павла Петровича, на берег сойду и, ежели понадобится, водружу там животворящий православный крест!" Мужики смутились, тихо погундели, поморгали, но ехидных вопросов никто задавать не решился, хотя и подумали, почему-де не с британским флагом собирался адмирал сойти на берег и при какой такой особливой надобности стал бы он водружать на берегу православный крест. Не стали вопрошать об этом мужики.
   Июля девятнадцатого дня разглядели вдали немалых размеров остров. Василий Чурин с навигацким инструментом на палубу вышел, солнце в него поймал, помудрил, поколдовал, на карту глянул и заявил, что это Такао-сима, усмайского народа остров. Офицеры посовещались, и галиот к тому острову двинул. К вечеру стояли уже подле берега, но команду Беньёвский лишь наутро снарядил, открыто их вооружил и даже, устрашения ради, трехфунтовую пушчонку захватил с целым ящиком картечи. Еще набрал мехов, мануфактуры, но ни прапор цесаревича, ни крест честной с собой не взял.
   Ялбот причалил в месте пустынном и безлюдном, но с небольшой речушкой, что и нужно было для возобновления запасов водяных. Пушку и товары под присмотром караула на берегу оставили, и на галиот вернулись за палатками да за пшеном, что купили у японцев. Разбили лагерь, ручными жерновами зерно мололи, хлебы пекли, ели их тут же свежими и на сухари сушили. Едва ль не всех мужиков свезли на берег, которые ехать не хотели, а прибыв на остров, сгрудились, как овцы, боясь хоть на десяток саженей в сторону сойти.
   Скоро же по два, по три человека стали появляться отовсюду жители тутошние, усмайцы, похожие почти точь-в-точь на недавно виденных японцев, такие ж косоглазенькие. Только усмайцы волос на голове до половины не пробривали, да мужчины через одного красовались густыми бородами. Скоро прибежало их к лагерю немало, пришли и их старшины. Мужики, когда явилась усмайцев целая орда, за ружья, понятно, схватились, но Беньёвский, мужиков стыдя, показал им на безоружность усмайскую, а после приветливо руку поднял и пошел к старшинам. О чем уж он там с ними толковал, мужики не слышали, только позвали старшины нескольких своих помощников, а через минуту половина всех усмайцев куда-то убежала. Явились, впрочем, скоро, таща на себе корзины с зерном, с рыбой свежей, которой никто из мужиков никогда не видывал, с апельсинами, лимонами, померанцами, цитронами, орехами кокосовыми и другими чудными плодами. А подносили свои корзины усмайцы прямо к палаткам русских, улыбались приятельски, кланялись и в сторону скорее отходили, чтобы своим товарищам возможность дать поулыбаться да покланяться. Но мужики, с улыбками приятными да поклонами уже знакомые, не только не улыбались и не кланялись усмайцам, но даже к корзинам их не прикоснулись, пока сам предводитель не подошел да не разъяснил резонно и убедительно, что сии дары лишь от одного добросердечия странноприимного усмайского народа, и надобно, чтобы не обидеть их, дары принять. Но мужики в добросердечное такое доброхотство уже не верили, поэтому хоть и приняли все подношения, к великому удовольствию простодушных усмайцев, но опосля, когда стемнело, разобрались, что куда девать. Всю рыбу диковинного вида, признав её за непременно вредную для российского здоровья, закопали в песок поглубже. Зерно по внимательному рассмотрению и осторожному раскусыванию признали ячменем обыкновенным, поэтому на другой день его смололи и выпекли лепешки. Плоды решили съесть, но только не кокосовые орехи, молоко которых на вкус признали гадким и вылили в песок подальше от палаток. Побоялись есть и плоды престранного, невиданного сорта - с тыкву небольшую, но толстой кожурой покрытые, так что по снимании этой кожуры оставалась сердцевина не больше яблока размером, желтого цвета цитронного. Ввиду непривычности формы тот плод решили мужики отдать на пробу офицерам, как будто в дар. Первым попробовал Хрущов. Все ожидали, что он помрет, но гвардеец бывший отнюдь не помер, а забрал у мужиков все остальные такие же плоды, признав их пользительными для своей натуры. Оказалось, что усмайцы принесли ещё и своего вина в сухих долбленых тыквах, но мужикам оно и на понюх не досталось, а все перехватили офицеры, которые пировали в своей палатке всю ночь, а мужикам приказали стоять в карауле. Господа оглашали окрестности громогласным пением, божились, что лучше, чем усмайцы, они народа не видели, а Хрущов пытался даже пойти на поиск местных хорошавок, а потом наняться на усмайскую военную службу, но его удержали лишь уверением, что на острове усмайском нет войска. К утру стали выбегать из палатки офицеры один за другим к кустам соседним, повредив себе сильно то ли вином усмайским, то ли чудными плодами с толстой кожурой. Мужики, плодов не евшие, а поэтому неприятностью и не задетые, стоя у палаток под ружьем, глядели на мучившихся офицеров и негодовали, полагая, что они отравлены туземцами. А посему, когда в лагерь вновь пришли усмайцы, от плодов решительно отказались и потребовали заменить их сорочинским пшеном, что хозяева острова исполнили с большой охотой и удовольствием.
   Когда же все насытились, с интересом поглядывать стали на цветные халаты туземцев, азямы, да на шляпы их, из легкой травы сплетенные. Мужики, хоть и льнули к ним усмайцы для ласковой беседы, только башками мотали - ни бе, ни ме по-вашему не разумеем - да поскорее отходили. Но господа посмелее оказались. Скоро Винблан, Хрущов и Панов щеголяли в халатах усмайских и в плетеной навроде лаптей обувке, головы же туземными шляпами покрыли. Но наряды их сильно не понравились прибывшему с галиота адмиралу, который, осердясь, даже сорвал с головы Хрущова шляпу и нещадно потоптал её ногами. Успокоившись, сказал, что срамить самих себя он подчиненным своим права не дает, и все трое в унынии пошли в палатку и там с неудовольствием в прежнее платье обрядились.
   Пробыли на том прекрасном, гостеприимном острове до тридцать первого числа июля, наделав много сухарей в запас, но далеко от лагеря старались не ходить. Хватило и того, что раз пять повстречали близ своих палаток предлинных гадов, а тихонького Михайлу Перевалова укусил в босую пятку паук преизряднейших размеров, которого лекарь Мейдер по убитию твари и после тщательного рассмотрения признал за скорпиона. К тому ж всем ночью спать мешал ужасный, жуткий рык звериный - тигра или барса голос. Поэтому команда к отплытию мужиками всеми встречена была с немалой радостью, словно избавлялись от опасности какой-то, грозной и неминучей. Провожать снимавших свои палатки мужиков вышли человек до двухсот усмайцев, подарков надарили, печальны были очень. Но мужики ухо востро держали, помня, что наперед калачи несут, а уж опосля крапиву, так что ружей из рук не выпускали. Но когда уж отплыл от берега ялбот, видя, что машут им руками, стоя по колено в воде, тихо говорили меж собой:
   - А что, робята, вроде бы покладистый народ усмайцы.
   - Да, покладистый навроде, не злой.
   Но Игнат, отчего-то раздраженный, хмурый, на мужиков прикрикнул:
   - Ты там греби-погребывай! Не злой! Таперя не злой, так опосля обозлится! Япошки попервой тож друзьячили с нами, а под завязку за шиворот нам наблевать решили. Я уж не знаю, робя, будет ли вобче нам за морем удача. Больно уж рыла тут у жителей противные. Разве могут нас таковые терпеть?
   И мужики, искоса поглядывая на берег, где стояли тихие, ласковые усмайцы, махавшие им руками, тяжело вздыхали.
   10. ЧЕРНЫЕ, ГОЛЫЕ, С ПАЛКАМИ В УШАХ
   Казалось, высадкой на Такао-сима остались довольны лишь адмирал и офицеры. Беньёвский, который безуспешно настраивал мужиков на знакомство, обмен или беседу с усмайцами, был зол на них за твердолобую их неприветливость и чванство.
   - Мужики, - сказал он им уже на судне, - я вами изрядно недоволен. Сей народ, несмотря на дикость свою, человеколюбив и сердечен. Отчего же вы, не радея о благодарности за прием отменный, все ласки их кислыми рожами принимали, будто сие не люди вовсе, а черти какие? Вы, ребятушки, помните всечасно, что здеся вам не Россия и защиты вам искать не у кого будет. Так уж коль льнут к вам туземные людишки с лаской, так и вы, как у благородных народов принято, тоже учтивство свое покажите, унизиться не бойтесь. За морем каждый по своим обычаям-законам живет, так мало ль что вам не по нраву придется - терпите. Черного человека увидите - его черноту стерпите, в носу аль в ухе кольцо величиною с блюдце узрите - терпите и насмехаться никак не смейте. Голого человека увидите - не спешите срам его зипуном своим прикрывать, терпите. Стало быть, его Бог таким сотворил. Помните всегда: за морем наиважнейшее правило - терпенье и учтивство. Они вам повсюду двери распахнут, а вздорить станете, носом крутить да придираться живо вам бороды укоротят.
   Мужики послушали, похмыкали в усы, а ответить адмиралу взялся неглупый Спиридон Судейкин:
   - Науку мы твою, государь, на носу зарубим, да токмо и ты-то нас, видать, плоховато знаешь. Нам ли терпеливости учиться? Нет, барин! Мы, русаки, ещё на материнском пупке висим, а уж тому свойству потихоньку учимся. Уж мы терпим, терпим, что порой самому себе диву даешься, как такое-то человек вообще вытерпеть может? А русак вытерпит, ибо шкуру его в трех щелоках квасят да дубят, вот она и затвердела у него, как кора древесная. Битые мы, а посуда битая да склеенная после, сам знаешь, два срока живет. Что ж до обычаев, нашему глазу непривычных, так сие пустое! Нам бы так - не замай ты нас законами своими, так и мы тебя не тронем. Япошки же нас обидели немало, а усмайцы на один манер с ними рожами будут, а по разумению нашему, коль рожа одна, стало быть, и повадки сходные, вот мы и осторожничали. Не обессудь, ежели политике твоей вред нанесли. Вдругорядь и мы ласковы будем.
   Беньёвский с одобрительной улыбкой речь Спиридона выслушал, по плечу его похлопал:
   - Ладно, ребятки, верю я вам, но токмо в раз другой политичней поступайте - всем хорошо от сего манера будет.
   Мужики потолковали меж собой и договорились впредь быть с туземцами учтивей.
   "Святой Петр" целую неделю шел в открытом море, и никакой земли не видно было. Лишь августа седьмого дня на самой спайке моря с небом показался берег. Чурин, становившийся день ото дня все злей, придирчивей, попивавший в одиночку крепко, как догадывались мужики, долго смотрел на этот берег, потом, дождавшись часа, измерил долготу и широту.
   - Формоза, - изрек оно коротко неведомое слово и пошел в свой кубрик шкиперский.
   Зачем адмирал отдал команду к земле той плыть, никто из мужиков не знал. Поговаривали, что господа соскучились по свежим фруктам, поэтому и выканючили у предводителя день-другой. Хоть и молчали мужики, но были сильно недовольны и, бродя по палубе, угрюмились - путешествие затягивалось.
   - Чего носы повесили, ежи морские? - спросил у них Хрущов, сияющий от предвкушения прогулки.
   - А чего нам радоваться? - неприязненно отозвался Суета. - Вам, господам, все гульба да потехи, а нам вперед без промедления плыть надобно.
   Хрущов пренебрежительно махнул рукой:
   - Э-э, гуляй, братцы, пока гуляется! Здеся у вас барина нет - одни товарищи, а приедете на свои острова, так скоро сыщется на вас управа да палка. Губернаторы всякие, пристава, ещё какие черти полосатые. Дыхайте лучше сопелками аер морской - одна пользительность от сей прогулки, - и прочь пошел, насвистывая.
   Игнат негромко вслед ему пустил:
   - У-у, ерники поганые! Блудяги! Сам дыши сопелками, а мы уж надышались!
   Близко к берегу формозскому подойти не удалось - течение сгоняло галиот в море. Лишь в четырех верстах от земли, гористой, покрытой лесом, очень похожей на японскую землю, сумели бросить якоря. Тут же решено было послать разведчиков на остров и там узнать, есть ли где удобная стоянка, кто живет на той Формозе да имеются ли съедобные плоды и нет ли вредностей каких. На этот раз для экспедиции желающих нашлось немало, и адмиралу даже отбирать пришлось. Хрущова и Винблана, рвавшихся на остров, Беньёвский на берег не пустил, к великой их досаде, а отправить во главе команды решил пожилого, спокойного Батурина, который предложение принял безропотно, но пошел в каюту и там под старенький камзол из офицерского сукна надел рубаху чистую. Гребцов, как повелось, вооружили ружьем коротким - мушкетонами, и, преодолевая сильное течение, ялбот с резвым "и-и-и-ух!" к берегу поплыл.
   Гребли они до острова не меньше часа, а по прошествии ещё получаса самые зоркие на судне разглядели, что шлюпка от берега уж отвалила и правит к галиоту.
   - Чего-то больно скоро возвертаются, - с тревогой в голосе заметил Степанов Ипполит.
   - Да, прижег им кто-то пятки, - кивнул Хрущов.
   - Зачем, зачем им плавать адмираль велеть! - вскричал по обыкновению раздраженный, злой Винблан. - Все ты, Хрюсчоф, подговориль! Сладкий фрюкт желаль!
   - Да заткнись ты! - цыкнул на шведа Петр Алексеевич. - Узнаем, а опосля и тявкай!
   Спустя ровно час ялбот качался на волне под самым бортом галиота. Стоявшие на судне видели взволнованные, злые лица гребцов, что сидели в шлюпке. Опустили трап, и они на палубу взобрались.
   - Братушки-и-и! - плаксиво заверещал белоглазый Андриянов Алешка, поднимая над головой какую-то тростинку около аршина длиной и потрясая ею. - Не можно нам на сей остров выходить! Поганый там народ живет! Зверье! Чуть мы на берег ступили да в лес вошли, они уж тут как тут, рожи черные, как у арапов, и, ни слова не говоря, зачали в нас стрелы из луков своих пущать! Вона, глядите! В руку мне угодили, христоненавистники проклятые! Уходить отсель надобно, уходить!
   К Андриянову кинулись мужики, желавшие убедиться в справедливости слов его. Ощупывали руку, рассматривали рану, которую Алексей всем охотно показывал, очень себя жалея и негодуя на христоненавистников. Прибежала жена его, баба заполошная, крикливая, завопила, для фасону в обморок упала. Мужики передавали из рук в руки стрелу с длинным железным копьецом, имевшим зазубрины, и с красным опереньем. Охали, ахали, вспоминали лицемеров-японцев, начинали ненавидеть ненавистью лютой и здешних туземцев.
   Беньёвский, мявший в подвижных, взволнованных руках вышитый батистовый платок, нетерпеливо выслушивал рапорт Иосифа Батурина:
   - Ваша милость, мы и не думали об опасности, поверьте. На берегу - ни души, и в лес вошли - тоже никого. Прошли по зарослям сажен двадцать пять, на полянку вышли, и тут - на тебе! - засвистали стрелы! Куда ж укрыться? Но вот показались и противники наши, человек до двадцати, все рослые и черные, как деготь, волосы курчавые, сами наги, токмо пояса с мохрами, срам прикрывающими. На плечах вроде женских бус, а в ушах по палочке продето с красной кисточкой - дикари, короче, пренатуральные. Прячутся за деревьями и стрелы в нас пущают.