- Каких же?
   - Ну, во-первых, к какому лешему мы тот барк чинить станем? Купцу Холодилову потрафить желая? Другая заковыка в том, что если браться за дело оное, так видя в нем хорошую выгоду, потому как мы, чай, сам знаешь, артель, и работаем за деньги, а не за спасибо. Третья заковыка самая трудная, её перепрыгнуть сложней всего - барк для починки в док сухой поставить надобно, чтоб днище ему самым тщательным манером заделать. Вот тогда и может быть в том барке прок, а покуда он не корабль, а худое решето. Но все же... - Игнат поморщил рябое свое лицо, - есть у меня сумнение большое насчет надобности предприятия того.
   - Ну, в пользе сего дела ты, Игнат, сомневаться перестань. Надобность в барке великая.
   - Какая ж?
   - Пока не могу тебе точно сказать.
   Игнат обидчиво покачал головой:
   - Что ж, ваше дело, господское, мужика в замыслы свои посвящать осмотрясь, помаленьку, с оглядкой. А то, боитесь, обскачет вас как-нибудь мужик, на козле объедет.
   - Хорошо, Игнат, - серьезно произнес Беньёвский, - скажу тебе всю правду: корабль тот нужен затем, чтобы уплыть отсель подальше, когда оного случай потребует.
   - Куда ж уплыть? - расползлись в улыбке толстые губы Игната.
   - За пределы империи Российской.
   - А что за случай предвидеться может?
   - Наша неудача.
   - Ну а поплывет кто? Ты?
   Беньёвский тянул с ответом.
   - А ежели... и ты с товарищами?
   Игнат провел широкой ладонью по носу, усмехнулся:
   - Нет! Не вижу, чего ради, сударь, мы в столь дальнее путешествие отправиться должны. Каким таким медом на чужбине намазано? Знаю, плыть из России мои ребята не захочут.
   Беньёвский, словно забыв, что он болен, вспылил:
   - Но ты же мне сам говорил, что вас тут купцы да промышленники поедом едят, и начальство себя беззаконно ведет! Казнь недавнюю вспомни - разве по правде товарища твоего кнутом отстегали?
   - Не по правде, но за ту неправду Нилов перед Вышним Судом ответ держать будет! А то, чтоб от таковой неправды, за порты держась, мотать отсель за море, считаю для себя обидным. Плыть с тобой посовестлюсь. Чай, русская земля, не неметчина.
   Беньёвский нехорошо усмехнулся:
   - Русская! Давно ль она русской-то стала. Ста лет ещё не минуло!
   - Ну, раз стала-таки, значит, русская. Вот и весь тебе наш сказ. Игнат ударил себя по колену и поднялся. - Ладно, мил человек, пойду, поздно уж. То, что ты о судне мне толковал, товарищам своим пересказывать не буду, а уговор наш помни - ежели серьезно, без смеха ты все прочее удумал, так будем от тебя сигнала ждать. Тем же временем готовиться станем. У нас уже семь ружей имеется да ножи у кажного, коими мы зверя морского бьем. Сыщем, чем Ниловых вояк попугать.
   Игнат поклонился и пошел к выходу. В дверях он столкнулся с Хрущовым, почти презрительно взглянул на него и вышел. Хрущов проводил его улыбкой и, ложась на кровать, сказал:
   - Вижу по физиономии твоей, что худо внимали тебе оные холопы. Эка надумал! Авантажу с хамами добиться захотел!
   7. ВАНЯ ВЗВОЛНОВАН
   С той самой минуты, когда Устюжинов Ваня впервые принял участие в судьбе лежащего на земле окровавленного, незнакомого ему человека, он ясно ощутил, как прильнул к нему и тут же прирос всем телом. И сильное чувство это становилось день ото дня все неотвязчивей и крепче. Не любя, но всегда жалея тех, кому не повезло, Ваня в поверженном Беньёвском несчастливца все-таки не увидал, но скорее человека сильного, который лишь случайно оступился, но уж если подымется - а подымется наверняка! - то жалеть придется его обидчиков. И ещё углядел в нем Ваня то, чего недоставало именно ему: мудрости и холодного, стального сердца. Вот поэтому и сделалась для Устюжинова работа по уходу за раненым не обязанностью тяжкой, а радостью от сознания того, что нужен тому, кто сильнее и могучее тебя. Приходил он к Беньёвскому и один, и с Маврой, которая сама увязалась за возлюбленным, - последнее время, примечал Иван, любила она его диковатой какой-то, недевичьей страстью.
   Иван пришел к Беньёвскому наутро после визита к ссыльному артельщиков. Увидал его сидящим на кровати, хотя ещё вчера казался бывший конфедерат совсем плохим.
   - Быстро оздоровели, сударь! - удивился Иван, расцветив красивое свое, свежее лицо улыбкой.
   Беньёвский отложил книгу, что держал перед глазами.
   - Твои артельщики, Иван, меня уврачевали. Спасибо, что позвал, хороший получился разговор.
   - Стало быть, пришлись по нраву? А ведь лютой народец зверобои. Им не токмо палец в рот совать не след, а и дрючок дубовый - перекусят!
   Беньёвский рассмеялся:
   - Мне кажется, Иван, что сей народ суть натуральные примеры всей вашей нации, коей культура европейская почти совсем и не коснулась. Петр Великий исправить нравы ваши так и не сумел.
   Иван, словно в раздумье, провел ладонью по светло-русой своей бородке, появлению которой так радовался год назад.
   - Да стоило ли пытаться-то нас исправлять? Мы по своим святоотеческим заветам живем, по преданиям. Они нас и ведут...
   - Немало! - язвительно хмыкнул Беньёвский.
   - А вы потому о нас суждение слагаете такое, что от деяний Петра идете. Раз не стали, как он того желал, на европейских жителей похожи, стало быть, худыми остались. Так ведь на ту перемену лишь одного Петра желание имелось, а не всего народа русского, вот и вышло все по-прежнему...
   Беньёвский на Ивана взглянул с уважением:
   - А ты смышленый!
   - Ну, какой я там, не ведаю, но своим умом живу.
   - А книги ты читал?
   - Читывал немного. У батюшки моего, священника, книги есть. Перечитал я у него и все Писание Священное, и Четьи-минеи, и Часослов, и Месяцеслов, и Патерик, и Жития отдельные. Французская книга одна нашлась, весьма забавная...
   - Какая же?
   - А Жиль Блаз. - Иван помолчал, а потом заговорил с обидой в голосе: Да я знаю, что сие малость малая в сравнении с тем, что толковому человеку знать надобно. Да где сыскать мне таковые книги? Я хоть и защищал народ наш, но вижу, как скверно он живет, по крайней мере здеся, на Камчатке! Водку жрут до визгу поросячьего, невежественны, скотоподобны часто. Их, как робяток малых, за ухо к книге тащить надобно и розгой сечь, покуда умней не будут!
   Беньёвский отвечал серьезно:
   - Сия боль делает честь сердцу твоему, Иван, но книги, что тебе нужны, в России сыскать трудно будет. Книги, что повествуют о природе мирозданья и бытия сущего всего, написаны не здесь, а ученейшими людьми наций других британцами, французами, германцами. Вот кто бескорыстно занимался познанием всего живого, определял законы сущего, познавал природу Бога и натуры, в то время как Россия купалась в невежестве. И знай, Иван, что человек, желающий переступить порог невежества и умственного мрака, должен отказаться от счастья быть человеком одного народа. Сей человек уж непременно станет жителем Вселенной, ибо токмо в пониманье, виденье вселенском и можно охватить то, что именуется наукой. А посему и называл я варварской страной Россию, что держится она за свои предания, которые, как золото в кармане утопающего, ненужное и бесполезное, тянут её на дно. У человека же умного, ученого не должно быть родины. Для него сие - роскошь излишняя. Весь мир его дом, все люди - его братья и сестры. Радость каждого становится и его радостью, печаль другого делается и его печалью. Ведь и у меня, Иван, нет отечества. Когда-то, очень давно, мне в своем отечестве не посчастливилось, и с тех пор я превращаю в родину тот край, в котором нахожусь. А здесь, в России, узрел я много беззакония и принял его близко к сердцу - совсем как ты, Иван. Но льщу себя надеждой, что хоть отчасти помогу её несчастным жителям!
   Иван слушал Беньёвского жадно, но был смущен. Когда тот кончил говорить, он сказал:
   - Да, несчастий здесь немало, но помочь народу моему трудно будет. Он сам не ведает, что в скверне живет. Учить его надо.
   - Так давай же начнем учить ваш народ с тебя! - горячо сказал Беньёвский. - Иван, я вижу в тебе немалые способности! Доверься мне, Иван, я научу тебя говорить на европейских языках, наукам - географии, истории, механике, алхимии! Ты станешь приходить ко мне каждый день, и скоро увидишь ты, что границы твоего отечества раздвинулись и необъятный простор, о котором ты прежде не смел и помыслить, открылся пред тобой!
   Иван в волнении ходил по горнице. Он почему-то стыдился чувств, что переполняли его сейчас, и ответил как можно равнодушней:
   - Что ж, я согласен. Когда начнем? Сегодня?
   - Нет, пожалуй, завтра.
   - Идет!
   8. БОЛЬШОЙ СОВЕТ
   Смеркалось в остроге рано. Пополудни в шестом часу тени, падавшие от неказистых большерецких избенок, начинали сливаться с сероватым камчатским суглинком и к семи пропадали совсем. Только тусклый свет лучины, сальной свечи или самодельной лампы, что вонюче коптела тюленьим жиром, едва-едва пробивался сквозь промасленную холстину окон, тонким комариным писком протискивался в деготь прохладной осенней ночи. Но ещё долго слышался в остроге косноязычный пьяный говор подгулявших казаков да надсадный собачий брех.
   Еще не было девяти часов, а дверь хрущовской избы смело отворил ингерманландец бывший, Гурьев. Спустя минуты три Август Винблан с брезгливой гримасой на лице снял дощечкой с подошв своих сапог изрядной толщины слой грязи и любезно поддержал за локоть лекаря, боявшегося оступиться на крутом крылечке. Но другие трое к дому Петра Хрущова подошли только четверть часа спустя да ещё постояли перед крыльцом, совещаясь, туда ли они попали.
   Когда первый из них, высокий, пожилой, с внушительным, но морщинистым лицом, появился в горнице, лежавший на кровати Беньёвский с радостной укоризной воскликнул:
   - Ну, наконец-то! Где вы запропастились? Ведь на девять назначено!
   - Дайте срок, господин Беньёвский, - ответил пожилой, чуть обидевшись, - свыкнемся малость с тутошней грязью да теменью, так с закрытыми глазами друг друга отыскивать будем. А покуда не обессудьте уж - заплутали.
   Сидевшие за столом, на котором красовались два штофа водки, стаканы, рыба, принесенная мужиками и нарезанная сейчас ломтями, - Хрущов, Гурьев, Винблан и Мейдер, - весьма придирчиво пришедших осмотрели. Беньёвский, обращаясь к ним, сказал:
   - Господа, хочу рекомендовать вам товарищей моих - спознались мы ещё в Охотске. Люди надежные, сумнений быть не может. С нынешним правительством каждый свои счеты имеет. Прошу любить, а вас, господа, представиться прошу.
   Пожилой кашлянул в кулак и провел рукой по седым волосам. Был он одет в армейский мундир, но без погон и галунов.
   - Артиллерии полковник Иосиф Батурин, - поклонился, хотел ещё что-то сказать, но будто передумал.
   - Имею честь отрекомендоваться, - робко начал худощавый, с остренькой бородкой попутчик Батурина, - артиллерии же капитан Степанов Ипполит, пожизненно сосланный за несогласие с присутствием на троне лица, на то никакого права не имеющего.
   Степанова рассмотрели и пригласили к столу, где Хрущов наполнил для него стакан.
   Третий же был невысоким и совершенно некрасивым человеком с круто вырезанными ноздрями, напоминавшими выдранные ноздри каторжного и делавшими его лицо хищным и жестоким, с маленькими, сидящими едва ль не на переносице глазами.
   - Имею честь быть шельмованным поручиком Василием Пановым, - резко, по-вороньи хрипло сообщил он. - Осужден не за политические вины, но тоже за проступок изрядный.
   - Сомнений быть не может, - заверил поручика Хрущов и протянул ему наполненный стакан, покрытый изрядным ломтем жирной лососины.
   Расселись, выпили и закусили, после чего лежавший на постели Беньёвский заговорил неторопливо и весомо:
   - Господа, волею господа Бога нашего сведены мы здесь, под крышей сей, вовсе не затем, чтоб позволить фортуне дарить нам столь убогое пристанище долгие годы, но для того, чтобы изыскать наивернейшее средство к скорейшему избавлению из узилища сего. И не бессмысленно всех вас предупредить, что от скромности каждого из нас зависеть будет благополучие всего начинания нашего.
   Неожиданным для всех явился смех Семена Гурьева:
   - Весьма занятное предупреждение! - насмешливо произнес он. - Собрали вы нас здесь по своей охоте, сударь, едва прибыв на место ссылки и ничем ещё себя не зарекомендовав, кроме предоставления своей персоны к жесточайшему побитью, а требуете от нас скромности! А сами-то вы чем скромность и серьезность намерений своих удостоверите?
   Беньёвский ответил бесстрастно:
   - Тем, что четверо из семерых меня прекрасно знают и рекомендуют, так что баллотирован я большинством, вверившим мне право вопрошать у остальных о скромности...
   - О, вы ещё не знаете человека сего! - хрипло заговорил Панов. - Он сущий дьявол! Нынешним летом в Охотске, перед отправкой сюда, мы по его совету запаслись оружием и решили захватить корабль, что повезет нас на Камчатку. Хотели действовать во время первого большого волнения на море, когда люки будут задраены, а команда спустится в трюм. Мы хотели заклепать люки и с верными людьми, среди которых был сам штурман, направить корабль в испанские владения, высадив на Курилы всех, кто не с нами.
   - И почему же вы не исполнили свое намерение? - насмешливо спросил Гурьев.
   - Отправка судна задержалась, и предстоящая осень, которая в здешних морях богата бурями, заставила нас отложить предприятие.
   - Как видите, - не дал Беньёвский Гурьеву оспорить сообщение, - мы в Охотске время даром не теряли, имеем планы и своих сторонников, так что все, кто не желает действовать с нами заодно, могут сейчас же удалиться. Но никто не удалился, как и предполагал Беньёвский, поэтому он продолжил: Для начала, господа, не лишним будет обосновать законность действий наших следующими пунктами. Первое: царствующая ныне на троне российских государей особа покусилась на корону и скипетр мужа своего, императора Петра, свергла его с престола возмущением и рукой вооруженной, что есть сущее узурпаторство и злодейство богопротивное. Можем ли мы, господа, взирать равнодушно на сие беззаконие?
   - Не можем! Не можем! - прокричали разом Хрущов, Винблан и Панов.
   Беньёвский собирался было продолжить изложение пунктов своих, как вдруг Магнус Мейдер осторожно заметил:
   - А почему бы и нет? Свергнуть с престола слабого, неспособного монарха есть дело не токмо всем государственным сословиям угодное, но и, наверное, Богу.
   - Кого же ты, брат лекарь, неспособным называешь? - сурово спросил Хрущов. - Петр Феодорович хоть и странным малым был, дело государственное не забывал. Монастыри прижал, вольность дворянам даровал, али ты не помнишь? А-а, да ты ж на самом деле не слыхивал о сем, ибо уже в те поры в Большерецке камчадалам клистиры ставил!
   Немец обиделся:
   - То неправда! Хоть я и ставил здесь клистиры, но за всем в столице происходящим следил внимательнейшим образом!
   В разговор вдруг влез Панов:
   - Нет, сей господин в отношении слабости бывшего государя очень верно заметить изволил. Да и вольность дворянам он, как говорят, самым наикурьезнейшим образом даровал. Проект сего указа Митька Волков, секретарь его, сочинил, когда Петр Федорович в своем кабинете его с датской собакой запер.
   - Что за ахинея! С какой собакой?
   - А вот, - хищно улыбаясь, стал рассказывать поручик, - желая от своей ненаглядной Катьки Воронцовой сокрыть намерение провести ночь с другой наложницей, сказал ей покойный государь, что в рассуждение благоустройства государства собрался он с секретарем своим заняться ночью важными делами. Вот и запер он Митьку в кабинет с наказом сочинить к утру документик поважнее. Сидел-сидел в кабинете Волков с его собакой да скуки ради российскому дворянству порадеть решил - к утру манифест о вольности и настрочил. А государь его, почти не глядя, и подмахнул.
   - Поносная историйка! - стукнул Хрущов кулаком. - Вранье!
   Гурьев с холодным спокойствием заметил:
   - Да что тебе, Петруша, государь покойный так полюбился? Али не ты свою роту июня двадцать восьмого дня [1] виват Екатерине Алексеевне кричать заставлял? Али забыл?
   Хрущов резко, так что водку расплескал, поворотился к Гурьеву:
   - Нет, не забыл! Все кричали, и я за компанию. Но токмо и ты, оный виват вопивший со взором ликующим, за Ивашку[2] кой кого подбивать зачал! А потому вопил, что надежду имел, - в производстве, думал, не обидют, а оно вона как вышло - так в поручиках и остался!
   [1] - 28 июня 1762 года произошел переворот, давший трон Екатерине.
   [2] - Иван Антонович, убитый в Шлиссельбурге.
   Гурьев, потеряв былое самообладание, закричал:
   - Врешь ты все, Петруха, врешь! Неужто думаешь, что я за Ивана ратовать стал единого чинопроизводства ради? А сам-то ты в деле бедняги разве по здравому рассуждению замешался, по совести? Тоже чином новым обзавестись хотел!
   Беньёвский во время перебранки лежал с полузакрытыми глазами, и тонкая, едва заметная улыбка кривила губы его. Но неожиданно он нахмурился и сказал громко и властно:
   - Прошу господ сию же минуту замолчать! - Все стихло. - Если приступать к задуманному с несогласия, то лучше ничего не начинать. Итак, я продолжаю свои пункты: свергнув возмущением мужа своего, а потом и жизнь у него отняв, принялась она за управление державой единолично, отстранив от наследования короны цесаревича Павла Петровича, коего интерес я всемерно отстаивать буду...
   - Да врешь ты все, врешь! - вскочил со стула Гурьев, неожиданно сильно озлясь. - Тебя как польского бунтовщика сюда прислали, и цесаревича к себе приклеивать не смей - до него касательства ты не имеешь!
   Беньёвский осуждающе покачал головой:
   - Я вижу, господин Гурьев, вы имеете прямую цель меня обидеть, однако ради блага общего я в мелочные обиды не пущусь. Считайте так, как вам удобней, я же, со стороны своей сделав увертюру, в которой наше право на любые акции против правления нынешнего оправдал, перехожу к отрасли практической.
   - Давно б пора, - тряхнул кудрявой головой Хрущов. - Мы и без увертюры оной отменно знали, что за сука нами правит.
   - Значится, так, в остроге, как я выведать уже успел, гарнизона семь десятков человек имеется, посему прямое нападение мы произвесть не в силах, но нам того и не надобно. Мой же план в том состоит, чтобы прельстить часть мужского населения острога для составления морской команды, после чего тайком воспользуемся одним из двух судов, что остались на зимнюю стоянку в бухте Чекавинской. Сие галиоты "Святой Петр" и "Святая Екатерина" - корабли надежные. На первом прибыл из Охотска я с товарищами. Зимует там, в Чекавке, и верный нам штурман, который согласен плыть куда угодно, поелику весьма привержен к серебру. Но экипаж склонить к побегу нам ещё в Охотске не посчастливилось. До весны, когда в море можно будет выйти, нам следует собрать команду.
   - Как же ты её соберешь? - недоверчиво спросил Гурьев. - Али камчадалов покличешь? Так они тебе направят паруса!
   - Нет, не камчадалов. Надобно местных мужиков уверить, что там, куда мы двинем корабль, жить им будет много легче и веселей. Избавить страждующих от бедствий неволи имею я своей особенной задачей.
   - На том свете мужикам твоим весело будет! - насмешливо сказал Хрущов. - Ну где, скажи на милость, подлому народу легко живется? В Германии твоей аль в Польше? Был я с генералом Фермором в прошлую с пруссаками кампанию, так нагляделся там, как висели смерды польские что твои вишни на ветке, казненные за провинность малую вроде потравы зайца в барском лесу. У нас же, брат, до сего злодейства руки ещё не доросли!
   - Ну зачем же в Польшу? - улыбнулся Беньёвский. - Мы им другие земли присоветуем, поближе. К примеру, гишпанскую какую али португальскую колонию, где отменный климат и землицы много. Вот чем я стану мужиков прельщать. А не наберем команду, выбраться отсюда нам будет просто невозможно.
   Молчавший до этого Магнус Мейдер, которому сильно не нравились ведшиеся разговоры, осторожно слова попросил:
   - Как безрассудно, думается, господа, затевать нам что-нибудь военное. Я глубоко уверен, что скорый приход к законному правлению наследника вернет свободу нам безо всяких хлопот и грозящих гибелью начинаний.
   - Подохнешь ждавши! - рявкнул Хрущов.
   - Ежели первый вариант мой не пригоден, - не смутившись, продолжал Мейдер, - то смею посоветовать дождаться купеческое судно, испанское или португальское. Видит Бог, это лучший выход, чем захват казенного галиота.
   - Иностранных купцов я здесь ни разу не видывал! - с раздражением воскликнул Гурьев. - Чего уж толковать! Но и захват галиота нахожу делом, дворянству неприличным. А наипаче непристойным вижу я для себя беганье вокруг всей оной пьяной сволочи с кренделем медовым, коим буду их с собой зазывать: не желаете ли, господа хорошие, с нами на кораблике по морю прокатиться? Постыдным признаю я для себя занятие сие, понеже я потомственный дворянин и предки мои ещё у Василия Темного стольниками были!
   Воцарилось молчание. Зловонно чадила лампа. Скребла за печью мышь. Беньёвский решил спросить у каждого:
   - Вы, господин Хрущов, мнение господина Гурьева разделяете?
   - Разделяю и одобряю! - решительно сказал гвардеец. - Черт попу не товарищ!
   - Хорошо, а вы, господин лекарь?
   - О, никак нельзя нам доверяться сей пьяной рвани! - заявил Мейдер.
   - Прекрасно, теперь вы, Батурин.
   Старый артиллерист смутился:
   - Право, не знаю. Но мне кажется, подбивать мужиков - намерение неосторожное. Ненадежное предприятие...
   - Хорошо. Теперь Степанов.
   - Лучше бы обойтись без мужиков... - ответил бывший капитан.
   - А вы, Панов?
   - Плевать хотел я на помощников таких! Сами мы, сами!
   - Август Винблан, твое мнение...
   Швед, ещё плохо понимавший русскую речь, тряхнул длинными патлами и с негодованием заявил:
   - Грязные, вонючие псы! И шелудивые... - прибавил он услышанное недавно слово и сделал изрядный глоток водки.
   Они немного помолчали. Наконец Гурьев, отчего-то внезапно присмиревший, тихо, устало сказал:
   - Господин Беньёвский, есть иной план. Выношу его на апробацию присутствующих.
   - Рады услышать, - будто сильно заинтересовавшись, сразу приподнялся на постели Беньёвский, еле заметно улыбаясь.
   Гурьев провел рукой по лысоватой голове и начал:
   - Поелику прожект прельщения мужиков для команды судна великого абсолютным большинством отвергнут, предлагаю воспользоваться судном малым, а именно старой байдарой, на которой сотник Черных с казаками на Курилы ходил года три назад. Лежит та байдара, я знаю, на берегу реки Большой, верстах в пяти от острога. Поднять может человек пятнадцать-двадцать с легкостью, а посему на том судне по летнему времени безо всякого подлого люда в помощниках мы шутя до ближайшей гишпанской аль португальской колонии доплывем.
   - А господин Гурьев, как видно, дело говорит, - заметил Панов.
   - Возьмем байдару по весне - и айда в море! - с пылом воскликнул Хрущов, но Мейдер, опасливо качая головой, возразил:
   - Боюсь, байдара - судно ненадежное, а по весне тоже немалые штормы случаются, - но его резко оборвал Хрущов:
   - А сидел бы ты, пластырь, у себя в избе да нас не смущал! С твоей осторожностью бабьей до смерти в сей дыре кваситься придется!
   Беньёвский внимательно выслушал все мнения и, не смущаясь тем, что потерпел недавно пораженье полное, сказал:
   - Хорошо, господа, план сей считаю недурным, но спешу одну прибавочку сделать. Пустяковую, впрочем.
   - Ну, давайте, - снисходительно позволил Гурьев.
   - Чтоб Нилову глаза отвесть, надо бы нам местного священника, отца Алексия, склонить к тому, чтобы он ту байдару у капитана выпросил под видом необходимой для проповеди Божьей на островах. Мыслю, Нилов священнику не откажет, а мы тем временем провиант в избытке заготовим, оружие и будем ждать весны. Так что, ежели не хотите мужиков прельщать, соблазните хотя бы их пастыря.
   - Ну, сию прибавочку опробовать не грех, - снисходительно кивнул Гурьев, - но токмо ролю ту тебе играть придется.
   Господа заговорщики, видя, что беседа вся уж вышла, стали расходиться. Всем понятно было, что Семен Петрович Гурьев бывшего конфедерата сегодня поборол. А Беньёвский, со смиренным видом попрощавшись с уходящими, оставшись один, долго чему-то усмехался, кривя большой свой рот, и без того уж кособокий.
   9. ДВА СОБЛАЗНЕННЫХ
   Большерецкий батюшка, отец Алексий, был попиком грамотным, расторопным, веселым и всеми за то любимым. Священное Писание, подобно лютеранскому попу, знал от доски до доски, был языкастым, пронырливым, чинолюбивым, имевшим склонность без особой надобности пугнуть за грехи Страшным Судом, но частенько грешившим лично - вином побаловаться любил. Однако знали все, что через смешок и шутку, через улыбку и подмиг за православную веру был горазд постоять отец Алексий, и с иными из своих или заезжих немцев-купцов, если случались такие в остроге, до брызги слюнной, до щипания бород мог поспорить о вере пьяноватый священник. Ведали все за ним ещё одну слабость: любил он в православную веру камчадалов вводить и действовал в этом деле изворотливо и ловко, правдой и неправдой - только б окрестить, а там пускай себе плачут, рвут на себе одежду и волосы. Одних миром, по-хорошему убедит, показав с помощью доводов неопровержимых неминучую погубу от бытия вне церкви православной. Других, кто покрепче, обыкновенно застращивал адом, чертями, муками вечными - до плача доводил, случалось. Третьих, рассказывали, опаивал попросту, а после и крестил.
   Но были камчадалы для отца Алексия сущими семечками, потому что языческого истукана, по твердому убеждению его, Бог православный, вполсилы дунув, повалить уж мог. А поэтому мечтой заветной отца Алексия, страстным желанием, неисполнение которого спать спокойно не давало батюшке, являлась мысль повязать православием какого-нибудь врага поосновательней лютеранина, а то и иудея или католика, чего ему до сих пор никак не удавалось содеять по причине совершенного отсутствия на Камчатке иудеев и редкого посещения острога папистами и Мартина Лютера приспешниками. Вот поэтому, увидев постучавшегося в дом его католика - как догадывался он! ссыльного Беньёвского, отец Алексий почувствовал сильное зудение и радость от предвкушения победы над неправой верой.