В тот же вечер, вернувшись с церковной мессы, он почувствовал тяжелое благоухание розы графа-носферату, которое плыло ему навстречу вдоль каменного коридора казармы, а его спартанская каморка была наполнена головокружительным запахом великолепного, бархатистого, чудовищного цветка, чьи лепестки вновь обрели всю свою прежнюю пышность и упругость, свое порочное, блистательное и пагубное великолепие.
На следующий день его полк был отправлен во Францию.
Оборотень
Волчье братство
На следующий день его полк был отправлен во Францию.
Оборотень
Северный край — холод на улице, холод в сердцах.
Стужа, метель, дикие звери в лесу. Выжить непросто. Дома построены из бревен, внутри — темно и чадно. В доме — грубая иконка Богоматери, перед ней закапанная свечка, висит заготовленный впрок свиной окорок, низка сушеных грибов. Кровать, скамья, стол. Жизнь здесь груба, коротка, бедна.
Для этих горных охотников и лесорубов Дьявол так же реален, как вы или я. Более того: нас они никогда не видели и никогда даже не слыхивали о нашем существовании , а Дьявола им частенько приходилось видать на погостах — простых и трогательных селениях мертвецов, где на могилах бесхитростно изображены сами умершие и нет цветов, чтобы положить их к портретам, здесь не растут цветы, поэтому люди кладут на могилки небольшие гостинцы — пирожки, иногда какую-нибудь булочку, — которые потом уносят медведи, неуклюже пробирающиеся сюда с лесных окраин. В полночь, особенно в Вальпургиеву ночь, Дьявол устраивает пир на кладбище и приглашает ведьм; и тогда они выкапывают свежие трупы и съедают их. Это вам каждый может подтвердить.
Связки чеснока на дверях отпугивают вампиров. Голубоглазый ребенок, рожденный ногами вперед в ночь на Ивана Купалу, будет наделен даром ясновидения. Когда жители находят ведьму — какую-нибудь старушку, у которой сыр поспевает, в то время как у ее соседей нет, или же старушку, чей черный кот (исчадье ада!) постоянно ходит за ней по пятам, — они раздевают старую каргу донага, выискивая на ней дьявольские метки, лишние соски на теле, которыми она кормила своего адского наперсника. И вскоре находят. И тогда ее забивают камнями насмерть.
Зима и стужа.
Пойди навести бабушку, она больна. Отнеси ей овсяные лепешки, которые я испекла для нее на каменном очаге, и горшочек масла.
Хорошая девочка поступает так, как велит ей мама — пять миль трудного пути через лес; не сворачивай с тропинки — в лесу медведи, дикие кабаны, голодные волки. Вот, возьми охотничий нож своего отца; ты знаешь, как с ним обращаться.
На девочке дрянной овчинный тулуп для тепла, она слишком хорошо знает лес, чтобы его бояться, но всегда надо быть начеку. Заслышав этот леденящий душу волчий вой, она бросила свои гостинцы, схватила нож и повернулась лицом к зверю.
Это была огромная волчица с красными глазами и седой исхудалой мордой; на месте дочери гор любой при виде нее умер бы от страха. Зверь хотел вцепиться ей в горло, как делают все волки, но девочка с размаху ударила отцовским ножом и отрубила ей правую переднюю лапу.
Увидев, что произошло, волчица зашлась воем, почти плачем: волки не столь храбры, как кажется. Безутешно хромая, она как смогла поковыляла на трех лапах прочь среди деревьев, оставляя за собой кровавый след. Девочка начисто обтерла лезвие своего ножа о передник, завернула волчью лапу в тряпочку, в которую ее мать положила овсяные лепешки, и отправилась дальше в сторону бабушкиного дома. Вскоре повалил такой густой снег, что тропинка и все следы людей и зверей, какие могли бы на ней остаться, оказались заметены.
Бабушка оказалась очень больна, она лежала в кровати, забывшись беспокойным сном, стонала и дрожала от озноба, так что девочка решила, что у нее лихорадка. Она пощупала бабушкин лоб: он был горяч. Она вытряхнула из своей корзинки тряпочку, чтобы соорудить из нее старушке холодный компресс, и на пол вывалилась волчья лапа.
Но теперь это была уже не лапа волка. Это была рука, отрубленная у запястья — загрубевшая от работы и покрытая старческими пятнами рука. На безымянном пальце ее было обручальное кольцо, а на указательном — бородавка. По этой-то бородавке девочка и признала руку своей бабушки.
Она сдернула одеяло, но при этом старуха проснулась и начала биться, пронзительно кричать и визжать, как одержимая бесом. Но девочка была сильна, да к тому же вооружена охотничьим ножом отца; ей удалось достаточно долго удержать свою бабушку в кровати, чтобы увидеть истинную причину ее лихорадки. На месте ее правой руки был кровавый обрубок, уже начавший гноиться.
Девочка осенила себя крестом и закричала так громко, что ее услышали соседи и прибежали на зов. Они сразу же признали в бородавке ведьмин сосок; они палками выгнали старуху, как была в ночной сорочке, на снег, и, охаживая ее по немощным бокам, гнали через весь лес, а потом забросали камнями, пока она не упала замертво.
И теперь девочка живет припеваючи в доме своей бабушки.
Стужа, метель, дикие звери в лесу. Выжить непросто. Дома построены из бревен, внутри — темно и чадно. В доме — грубая иконка Богоматери, перед ней закапанная свечка, висит заготовленный впрок свиной окорок, низка сушеных грибов. Кровать, скамья, стол. Жизнь здесь груба, коротка, бедна.
Для этих горных охотников и лесорубов Дьявол так же реален, как вы или я. Более того: нас они никогда не видели и никогда даже не слыхивали о нашем существовании , а Дьявола им частенько приходилось видать на погостах — простых и трогательных селениях мертвецов, где на могилах бесхитростно изображены сами умершие и нет цветов, чтобы положить их к портретам, здесь не растут цветы, поэтому люди кладут на могилки небольшие гостинцы — пирожки, иногда какую-нибудь булочку, — которые потом уносят медведи, неуклюже пробирающиеся сюда с лесных окраин. В полночь, особенно в Вальпургиеву ночь, Дьявол устраивает пир на кладбище и приглашает ведьм; и тогда они выкапывают свежие трупы и съедают их. Это вам каждый может подтвердить.
Связки чеснока на дверях отпугивают вампиров. Голубоглазый ребенок, рожденный ногами вперед в ночь на Ивана Купалу, будет наделен даром ясновидения. Когда жители находят ведьму — какую-нибудь старушку, у которой сыр поспевает, в то время как у ее соседей нет, или же старушку, чей черный кот (исчадье ада!) постоянно ходит за ней по пятам, — они раздевают старую каргу донага, выискивая на ней дьявольские метки, лишние соски на теле, которыми она кормила своего адского наперсника. И вскоре находят. И тогда ее забивают камнями насмерть.
Зима и стужа.
Пойди навести бабушку, она больна. Отнеси ей овсяные лепешки, которые я испекла для нее на каменном очаге, и горшочек масла.
Хорошая девочка поступает так, как велит ей мама — пять миль трудного пути через лес; не сворачивай с тропинки — в лесу медведи, дикие кабаны, голодные волки. Вот, возьми охотничий нож своего отца; ты знаешь, как с ним обращаться.
На девочке дрянной овчинный тулуп для тепла, она слишком хорошо знает лес, чтобы его бояться, но всегда надо быть начеку. Заслышав этот леденящий душу волчий вой, она бросила свои гостинцы, схватила нож и повернулась лицом к зверю.
Это была огромная волчица с красными глазами и седой исхудалой мордой; на месте дочери гор любой при виде нее умер бы от страха. Зверь хотел вцепиться ей в горло, как делают все волки, но девочка с размаху ударила отцовским ножом и отрубила ей правую переднюю лапу.
Увидев, что произошло, волчица зашлась воем, почти плачем: волки не столь храбры, как кажется. Безутешно хромая, она как смогла поковыляла на трех лапах прочь среди деревьев, оставляя за собой кровавый след. Девочка начисто обтерла лезвие своего ножа о передник, завернула волчью лапу в тряпочку, в которую ее мать положила овсяные лепешки, и отправилась дальше в сторону бабушкиного дома. Вскоре повалил такой густой снег, что тропинка и все следы людей и зверей, какие могли бы на ней остаться, оказались заметены.
Бабушка оказалась очень больна, она лежала в кровати, забывшись беспокойным сном, стонала и дрожала от озноба, так что девочка решила, что у нее лихорадка. Она пощупала бабушкин лоб: он был горяч. Она вытряхнула из своей корзинки тряпочку, чтобы соорудить из нее старушке холодный компресс, и на пол вывалилась волчья лапа.
Но теперь это была уже не лапа волка. Это была рука, отрубленная у запястья — загрубевшая от работы и покрытая старческими пятнами рука. На безымянном пальце ее было обручальное кольцо, а на указательном — бородавка. По этой-то бородавке девочка и признала руку своей бабушки.
Она сдернула одеяло, но при этом старуха проснулась и начала биться, пронзительно кричать и визжать, как одержимая бесом. Но девочка была сильна, да к тому же вооружена охотничьим ножом отца; ей удалось достаточно долго удержать свою бабушку в кровати, чтобы увидеть истинную причину ее лихорадки. На месте ее правой руки был кровавый обрубок, уже начавший гноиться.
Девочка осенила себя крестом и закричала так громко, что ее услышали соседи и прибежали на зов. Они сразу же признали в бородавке ведьмин сосок; они палками выгнали старуху, как была в ночной сорочке, на снег, и, охаживая ее по немощным бокам, гнали через весь лес, а потом забросали камнями, пока она не упала замертво.
И теперь девочка живет припеваючи в доме своей бабушки.
Волчье братство
Только один-единственный зверь воет в лесу по ночам.
Волк — воплощение хищника, он хитер и беспощаден, стоит ему почуять добычу, и ничто уже его не остановит.
По ночам волчьи глаза горят, как пламя свечи, желтовато-красным светом, но лишь тогда, когда зрачки их расширяются в темноте и в них отражается отблеск вашего фонаря — красный сигнал опасности; если же волчьи глаза отражают лишь лунный свет, то они переливаются холодным, нездешним, ледяным, пронзительно-зеленым цветом. Если заплутавший в ночи путник вдруг заметит эти светящиеся, ужасные проблески, внезапно мелькнувшие среди чернеющих зарослей, он знает: надо бежать — если только страх не пригвоздит его к месту.
Но эти глаза — единственное, что вы увидите, когда лесные убийцы незаметно окружат вас, привлеченные запахом вашей плоти, если вы поздней ночью неосмотрительно пойдете через лес. Они будут как тени, как привидения — серые братья сообщества ночных кошмаров; чу! — слышите этот протяжный, колеблющийся вой… воплотившуюся в звуке арию страха.
Песнь волка — звук вашей раздираемой плоти — сама по себе убийство.
Зима, стужа. В такую пору здесь, в этом краю гор и лесов, волку нечем прокормиться. Козы и овцы заперты в хлевах, олени ушли на зеленые пастбища южных склонов — волки становятся тощими и голодными. Бока у них такие ввалившиеся, что сквозь шкуру можно пересчитать волчьи ребра, если, конечно, перед тем как наброситься на вас, они дадут время себя рассмотреть. С их челюстей стекает голодная слюна; язык свисает набок; влажный иней на седых мордах; из всех опасностей, которыми кишит ночной лес — призраков, леших, людоедов, поджаривающих малых деток на железной решетке, ведьм, откармливающих своих пленников в клетках для каннибальского пиршества, — волк страшнее всех, потому что он не слушает разумных доводов.
В лесу, вдали от людей, вы всегда подвергаетесь опасности. Шагните сквозь врата гигантских сосен, под сень сплетающихся над вами раскидистых ветвей, заманивающих незадачливых путников в свои сети, будто сами растения состоят в заговоре с живущими здесь волками, словно злые деревья помогают охотиться своим друзьям, — перешагните лесной порог с величайшим трепетом и необычайными предосторожностями, ибо стоит вам на миг сойти с тропинки, и волки вас сожрут. Серые, как голод, безжалостные, как чума.
Хмурые дети из разрозненных деревень всегда берут с собой ножи, когда отправляются пасти козьи стада, которые дают резко пахнущее молоко и вонючий, червивый сыр. Ножи эти длиной в половину их роста, лезвия затачиваются ежедневно.
Но волки могут прийти прямо к вам в дом. Как бы мы ни старались, иногда нам не удается их отпугнуть. Зимой не проходит ни одной ночи, чтобы деревенский житель не боялся появления у дверей своего дома исхудалой, серой, голодной морды волка, рыщущего в поисках добычи, а как-то раз одна женщина была укушена волком в собственной кухне, когда процеживала макароны.
Страшитесь и избегайте волков; ибо, что самое худшее, волк может оказаться не просто волком.
Неподалеку отсюда жил когда-то охотник, который однажды поймал волка в западню. Этот волк убил множество овец и коз; съел безумного старика, который жил один в хижине на склоне горы и целыми днями распевал хвалы Иисусу; набросился на девушку, которая пасла овец, но она подняла такой шум, что прибежали мужчины с ружьями, так что он в страхе удрал, а они пытались его нагнать в лесу, но он оказался хитер и легко от них ускользнул. И тогда этот охотник выкопал яму и положил туда в качестве приманки живую утку; затем прикрыл яму соломой, жирно смазанной волчьим пометом. Кря-кря, закрякала утка, и из леса крадучись показался волк: огромный, тяжелый — весом со взрослого человека, так что солома провалилась под ним и он угодил в яму. Охотник набросился на него, перерезал ему глотку и отрезал лапы в качестве трофея.
И вдруг уже не волк лежал перед охотником, а кровавый человечий обрубок — без головы, без ног, умирающий, мертвый.
Однажды какая-то ведьма из долины превратила в волков целую свадьбу — жениха, невесту, всех их гостей, — потому что жених предпочел ей другую девушку. По ночам она из вредности созывала их, и они сидели вокруг ее дома и выли под ее окном, оплакивая свой незавидный удел.
Не так давно одна молодая женщина в нашей деревне вышла замуж за человека, который пропал в первую же брачную ночь. Кровать была застелена новыми простынями, и невеста уже возлегла; жених сказал, что ему надо выйти облегчиться, мол, при ней он стесняется, и тогда она осталась ждать его, натянув одеяло до самого подбородка. Она ждала и ждала — куда он мог запропаститься? И вдруг, услышав принесенный ветром вой, выскочила из кровати и завизжала.
В этом протяжном, незатихающем вое, разносящемся страшным эхом, слышна какая-то внутренняя печаль, словно звери желают стать чуть менее зверьми — знать бы только, как это сделать, и непрестанно оплакивают свою несчастную долю. В волчьих песнях сквозит огромная грусть, бесконечная, как лесные просторы, бескрайняя, как долгие зимние ночи, и все же эта призрачная грусть, этот плач по собственному неутолимому аппетиту никогда не тронут сердце, ибо в них нет ни малейшего намека на возможность искупления; волк не может обрести благодать через свое отчаяние, но лишь через какое-либо внешнее посредство, так что порой зверь словно сам просит прикончить его ударом смертоносного ножа.
Братья молодой женщины обыскали все сараи и сенные стога, но не нашли там никаких останков, поэтому чувствительная девушка утерла слезы и нашла себе другого мужа, который не стеснялся пописать в горшок и проводил ночи дома. Она подарила ему пару очаровательных детишек, и жили они припеваючи, пока в одну студеную ночь, ночь зимнего солнцестояния, когда год поворачивается на своих петлях и все идет немного не так, как надо, в самую длинную ночь в году, ее первый муж вернулся домой.
Он возвестил о своем приходе глухим ударом в дверь, когда она варила суп для отца семейства и детей, и, едва отодвинув дверной засов, она вмиг узнала его, хотя с тех пор, как она надела по нему траур, прошло немало лет, а теперь он явился в лохмотьях, а его ниспадавшие на спину, давным-давно нечесаные волосы кишели вшами.
— Ну, вот я и вернулся, женушка, — сказал он. — Принеси-ка мне тарелку щей да поторапливайся.
И тут в дом вошел ее второй муж с охапкой дров, и когда первый увидел, что она спит с другим мужчиной, и — что еще хуже — уставился своими красными глазами на маленьких ребятишек, которые незаметно прокрались в кухню, чтобы посмотреть, что за шум, он закричал:
— Хотелось бы мне снова стать волком, чтобы преподать этой шлюхе хороший урок!
И в тот же миг обернулся волком и оторвал старшему мальчику левую ногу прежде, чем его самого ударили топором-колуном. Но когда волк уже лежал, истекая кровью и испуская последний вздох, с него сошла мохнатая шкура, и он снова стал таким же, каким был много лет назад, прежде чем сбежал с брачного ложа, и женщина заплакала, и второй муж ее побил.
Говорят, у Дьявола есть зелье, которое он дает людям: стоит им натереться, как тут же превратишься в волка. Говорят еще, что был такой человек, который родился ногами вперед, а отец у него был волк, и туловище у него было человечье, а ноги и чресла — волчьи. И сердце тоже волчье.
Семь лет — обычный век оборотня, но если сжечь его человеческую одежду, ты обречешь его быть волком по гроб жизни, поэтому пожилые окрестные жительницы считают, что можно как-то защититься от оборотня, если бросить ему шляпу или передник, как будто одежда способна превратить его в человека. Но по глазам, по этим горящим во тьме глазам ты узнаешь его в любых обличьях; только глаза не меняются во время превращения.
Прежде чем превратиться в волка, оборотень снимает с себя всю одежду. Если вы заметите среди сосен голого человека, бегите прочь что есть духу.
Стоит глубокая зима, и дрозд, друг человека, сидит на черенке садовничьей лопаты и распевает. Для волков это самое тяжкое время в году, но упрямая девчонка все равно хочет идти через лес. Она совершенно уверена, что дикие звери не могут причинить ей вреда, хотя из предосторожности кладет в корзинку, куда мама положила несколько головок сыра, большой разделочный нож. Там же — бутылка крепкой ежевичной настойки, кучка овсяных лепешек, испеченных в каменной печке, пара баночек с вареньем. Девочка хочет отнести эти вкусные дары бабушке, которая живет на отшибе и так стара, что тяжесть лет уже склонила ее почти к самой могиле. До бабули два часа трудного пути через заснеженный лес; девочка закутывается в теплый платок, натягивает его на голову. Она надевает свои крепкие деревянные башмаки; и вот она уже одета и готова в дорогу, а было это в Сочельник. Зловещие врата солнцестояния еще раскачиваются на своих петлях, но девочку все слишком любили, и потому она ничего не боится.
В этой дикой стране дети рано взрослеют. Игрушек у них нет, поэтому они рано начинают трудиться и рано становятся мудрыми, но этой девчушке — такой хорошенькой, к тому же младшей в семье, последнему ребенку — потакали мама и бабушка, связавшая для нее красный платок, который в тот день казался зловеще ярким, как кровь на снегу. Грудь ее только-только начала округляться; волосы у нее были точно лен — такие светлые, что почти не отбрасывали тени на ее бледный лобик; щечки у нее были, что символично, кровь с молоком, к тому же совсем недавно у нее начались женские кровотечения, и отныне раз в месяц эти внутренние часы отмеряли ее срок.
Она живет и двигается внутри магического круга собственной девственности. Она словно неразбитое яйцо — запечатанный сосуд, внутри нее — волшебный мир, вход в который накрепко закупорен тонкой мембраной; она как замкнутая система, ей неведом страх. У нее есть нож, и она ничего не страшится.
Если бы отец был дома, он бы запретил ей выходить, но он ушел в лес за дровами, а мать не смеет ей перечить.
Лес сомкнулся за ее спиной, словно пара челюстей.
В лесу всегда есть на что посмотреть, даже среди зимы — стайки прижавшихся друг к другу птичек, погруженных в сезонную апатию, которые сидят на скрипучих ветках такие несчастные, что не могут даже петь; яркая бахрома зимних древесных грибов на пятнистых стволах деревьев; клинопись заячьих и оленьих следов, похожие на рыбные косточки отпечатки птичьих лапок, заяц, худой, как ломтик бекона, стрелой проносящийся поперек тропинки, где тонкие лучи солнца пятнами ложатся на рыжеватые заросли прошлогоднего папоротника.
Едва она заслышала вдалеке леденящий душу волчий вой, как рука ее привычно дернулась к рукояти ножа, но ни волка, ни голого человека не было и в помине, и вдруг она услыхала шорох в кустах, и оттуда на тропинку выскочил молодой красавец в полной экипировке: зеленой куртке, широкополой охотничьей шляпе, с полным ягдташем стреляной птицы. При первом шорохе ветвей она положила руку на нож, но, завидев ее, он улыбнулся ослепительно белозубой улыбкой и почтительно отвесил ей шутливый поклон; никогда раньше не видела она такого красивого парня, уж во всяком случае не среди этих неотесанных шутов из ее родной деревни. И так они продолжили путь вдвоем, сквозь сгущающиеся сумерки уходящего дня.
Вскоре они уже смеялись и веселились, словно старые друзья. Когда он предложил нести ее корзинку, она согласилась, хотя в корзинке остался нож, но он заявил, что его ружье защитит их обоих. Смеркалось, и снова повалил снег; она почувствовала, как первые хлопья легли на ее ресницы, но идти оставалось всего полмили, а там ее ждал очаг, горячий чай и, несомненно, радушный и теплый прием для нее и для отважного охотника.
У молодого человека в кармане был один замечательный предмет. Компас. Она взглянула на маленькую круглую, стеклянную коробочку в его ладони и увидела, как в ней плавно вращается стрелка. Он заверил ее, что, когда он ходит на охоту, компас всегда выводит его из леса целым и невредимым, потому что стрелка всегда точно показывает, где находится север. Девочка не поверила; она твердо знала, что нельзя сворачивать с тропинки, когда идешь по лесу, иначе сразу заблудишься. Он снова засмеялся над ней; на его зубах блеснули следы прилипшей слюны. Он сказал, что если он свернет с тропинки и углубится в прилегающий лес, то непременно явится к дому ее бабушки на добрых четверть часа раньше девочки, пройдя со своим компасом через подлесок, в то время как она будет долго пробираться по извилистой тропинке.
Не верю. К тому же разве ты не боишься волков?
Он лишь похлопал по блестящему прикладу своего ружья и улыбнулся.
Поспорим, предложил он ей. Давай поиграем. Что ты мне дашь, если я доберусь до дома твоей бабушки раньше тебя?
А чего бы ты хотел, уклончиво спросила она.
Поцелуй.
Как и полагается деревенской чаровнице, она опустила глазки и покраснела.
Он отправился через подлесок, прихватив с собой ее корзинку, но, несмотря на то что уже всходила луна, девочка и думать забыла о страхе перед волками: ей хотелось идти подольше, чтобы красивый господин непременно выиграл свое пари.
Домик бабушки стоял один в небольшом отдалении от деревни. Свежевыпавший снег кружился в танце вокруг небольшого садика за кухней; помахивая связкой трофеев и корзинкой девочки, напевая про себя какой-то мотивчик, молодой человек неслышно, как будто боясь замочить ноги, подошел по заснеженной дорожке к дверям.
На его подбородке виднеется тонкая струйка крови: он, наверное, перекусил своей добычей.
Он постучался в дверь костяшками пальцев.
Старенькая, дряхлая бабуля одной ногой давно стоит в могиле, а ломота в костях возвещает о том, что вскоре она перенесет туда и вторую. Час назад из деревни приходил мальчишка, чтобы развести ей на ночь очаг, и теперь в кухне весело потрескивает огонь. При ней всегда ее верная спутница Библия, ведь она набожная старушка. Она восседает, обложенная со всех сторон подушками, на кровати, встроенной на деревенский манер в стену, завернувшись в лоскутное одеяло, которое она сшила еще до свадьбы, так давно, что она уж и не помнит. По обеим сторонам от камина сидят два фарфоровых спаниеля с черными носами и горчично-пятнистыми спинами. На плитки пола наброшен яркий лоскутный коврик. Дедушкины часы отмеряют оставшееся ей время.
Волки обходят наш дом стороной, потому что мы живем в благочестии.
Он постучался в дверь костяшками своих волосатых пальцев.
Это я, твоя внученька, тоненько изобразил он.
Сними засов и войди, дорогая.
Вы узнаете их по глазам — глазам хищного зверя, способным видеть в темноте, ужасающим, красным, как свежая рана; вы можете швырнуть в него своей Библией, а потом вдогонку еще и передником, бабуля, вы думали, что это верный способ профилактики против этой адской заразы… призывайте себе на подмогу хоть Христа, хоть Богоматерь, хоть всех ангелов небесных — ничто вам уже не поможет.
Его роковой оскал остр, как нож; он бросает на стол золотую ношу, состоящую из обглоданных фазанов, и ставит туда же корзинку вашей дорогой внученьки. Господи! Что вы с ней сделали?
Прочь фальшивые наряды — и куртку лесного цвета, и шляпу с воткнутым за ленту пером; спутанные волосы волнами рассыпались по белой рубашке, и старушка увидела, как в них копошатся вши. Поленья в очаге тревожно шипят: лесная мгла вошла в кухню вместе с тьмой, запутавшейся в его волосах.
Он скидывает с себя рубашку. И на вид, и на ощупь кожа его словно пергамент. Полоска курчавых волос струится вниз по его животу, соски у него спелые и темные, как ядовитые плоды, но сам он так худ, что можно пересчитать под его кожей ребра, если он даст вам на это время. Он снимает штаны, и она видит, какие у него волосатые ноги. И огромные гениталии! До чего же огромные!
Последнее, что старушка видела в этой жизни, был молодой человек с горящими как уголья глазами, раздетый донага, подходящий к ее кровати.
Волк — воплощенный хищник.
Расправившись с ней, он облизал пальцы, и быстренько оделся снова, и вскоре стал в точности таким, каким вошел в этот дом. Он сжег несъедобные волосы в очаге, а кости завернул в салфетку и спрятал под кровать в деревянный сундук, в котором он отыскал пару чистых простыней. Он аккуратно постелил их на кровать взамен предательски заляпанных кровью, а те засунул в корзину для грязного белья. Он взбил подушки и вытряхнул лоскутное одеяло, затем подобрал с пола Библию, закрыл ее и положил на стол. Все стало по-прежнему, не было только бабушки. Дрова потрескивали в камине, тикали часы, а молодой человек терпеливо и обманчиво сидел возле кровати, надев бабушкин ночной чепец.
Тук-тук-тук.
Кто там, проскрипел он старушечьим фальцетом.
Это я, твоя внучка.
Она вошла, и за ней в дом ворвался вихрь снега, который каплями растаял на каменных плитах пола, и, быть может, она была немного разочарована, увидев лишь свою бабушку, сидящую у камина. Но тут он сорвал с себя одеяло и, одним прыжком достигнув двери, прижался к ней спиной, чтобы девочка не могла выбежать наружу.
Девочка оглядела комнату и заметила, что на гладкой подушке нет даже вмятины от головы, и впервые в жизни увидела, что Библия лежит на столе нераскрытая. Тиканье часов ударило ее, словно хлыстом. Она хотела достать из корзины свой нож, но не посмела протянуть за ним руку, потому что на нее были пристально устремлены его глаза — огромные глаза, и теперь они, казалось, светятся неповторимым внутренним светом, глаза размером с блюдца — блюдца, наполненные греческим огнем, дьявольским сиянием.
Какие у тебя большие глаза.
Это чтобы лучше видеть тебя.
Старушки и след простыл, если не считать клочка седых волос, застрявшего в коре недогоревшего полена. Увидев это, девочка поняла, что подвергается смертельной опасности.
Где моя бабушка?
Здесь никого нет, кроме нас с тобой, моя дорогая.
Вдруг со всех сторон поднялся громкий вой, где-то близко, совсем близко, где-то в саду за кухней — вой множества волков; она знала, что хуже всего те волки, что волосаты внутри, и она задрожала, хотя и закуталась поплотнее в свой алый платок, словно бы он мог защитить ее, пусть даже его красный цвет был схож с цветом крови, которую ей суждено пролить.
Кто это поет под нашими окнами рождественские гимны, спросила она.
Это голоса моих братьев, дорогая; я люблю волчье братство. Выгляни в окно, и ты их увидишь.
Снег наполовину залепил оконный переплет, но она открыла окно и выглянула в сад. Стояла белая, лунная, снежная ночь; вьюга кружила вокруг тощих, серых волков, которые сидели меж грядок зимней капусты, задрав свои острые морды к луне, и выли так, словно сердца их разрывались на части. Десять волков, двадцать — их было так много, что и не сосчитать; они сидели и выли хором, будто в каком-то помешательстве или безумии. В их глазах отражался свет кухни, горя сотнями огней.
Бедняжки, на дворе так холодно, сказала она. Неудивительно, что они так воют.
Она закрыла окно, чтобы не слышать поминального плача волков, и сняла свой алый платок — цвета маков, кровавой жертвы, цвета ее менструаций, — и поскольку все равно от страха никакого проку, она перестала бояться.
Что мне делать с этим платком?
Брось его в огонь, дорогая. Он тебе больше не понадобится.
Она свернула платок и бросила его в огонь, который тут же поглотил его. Затем она сняла через голову сорочку; ее маленькие груди засияли так, словно в комнату ворвался снежный вихрь.
Что мне делать с этой сорочкой?
И ее тоже — в огонь, дорогая.
Тонкий муслин вспыхнул в каминной трубе, взлетев, словно сказочная птица, а за ним последовали юбка, и шерстяные чулки, и башмаки, и все это было брошено в огонь и исчезло навеки. Пламя камина подсвечивало очертания ее тела; теперь она была одета лишь в нетронутую оболочку плоти. И в этой ослепительной наготе она пальцами расчесала волосы; волосы ее были белы, как снег за окном. А затем она прямиком направилась к человеку с красными глазами, в чьих косматых волосах шевелились вши; она встала на цыпочки и расстегнула ворот его рубашки.
Волк — воплощение хищника, он хитер и беспощаден, стоит ему почуять добычу, и ничто уже его не остановит.
По ночам волчьи глаза горят, как пламя свечи, желтовато-красным светом, но лишь тогда, когда зрачки их расширяются в темноте и в них отражается отблеск вашего фонаря — красный сигнал опасности; если же волчьи глаза отражают лишь лунный свет, то они переливаются холодным, нездешним, ледяным, пронзительно-зеленым цветом. Если заплутавший в ночи путник вдруг заметит эти светящиеся, ужасные проблески, внезапно мелькнувшие среди чернеющих зарослей, он знает: надо бежать — если только страх не пригвоздит его к месту.
Но эти глаза — единственное, что вы увидите, когда лесные убийцы незаметно окружат вас, привлеченные запахом вашей плоти, если вы поздней ночью неосмотрительно пойдете через лес. Они будут как тени, как привидения — серые братья сообщества ночных кошмаров; чу! — слышите этот протяжный, колеблющийся вой… воплотившуюся в звуке арию страха.
Песнь волка — звук вашей раздираемой плоти — сама по себе убийство.
Зима, стужа. В такую пору здесь, в этом краю гор и лесов, волку нечем прокормиться. Козы и овцы заперты в хлевах, олени ушли на зеленые пастбища южных склонов — волки становятся тощими и голодными. Бока у них такие ввалившиеся, что сквозь шкуру можно пересчитать волчьи ребра, если, конечно, перед тем как наброситься на вас, они дадут время себя рассмотреть. С их челюстей стекает голодная слюна; язык свисает набок; влажный иней на седых мордах; из всех опасностей, которыми кишит ночной лес — призраков, леших, людоедов, поджаривающих малых деток на железной решетке, ведьм, откармливающих своих пленников в клетках для каннибальского пиршества, — волк страшнее всех, потому что он не слушает разумных доводов.
В лесу, вдали от людей, вы всегда подвергаетесь опасности. Шагните сквозь врата гигантских сосен, под сень сплетающихся над вами раскидистых ветвей, заманивающих незадачливых путников в свои сети, будто сами растения состоят в заговоре с живущими здесь волками, словно злые деревья помогают охотиться своим друзьям, — перешагните лесной порог с величайшим трепетом и необычайными предосторожностями, ибо стоит вам на миг сойти с тропинки, и волки вас сожрут. Серые, как голод, безжалостные, как чума.
Хмурые дети из разрозненных деревень всегда берут с собой ножи, когда отправляются пасти козьи стада, которые дают резко пахнущее молоко и вонючий, червивый сыр. Ножи эти длиной в половину их роста, лезвия затачиваются ежедневно.
Но волки могут прийти прямо к вам в дом. Как бы мы ни старались, иногда нам не удается их отпугнуть. Зимой не проходит ни одной ночи, чтобы деревенский житель не боялся появления у дверей своего дома исхудалой, серой, голодной морды волка, рыщущего в поисках добычи, а как-то раз одна женщина была укушена волком в собственной кухне, когда процеживала макароны.
Страшитесь и избегайте волков; ибо, что самое худшее, волк может оказаться не просто волком.
Неподалеку отсюда жил когда-то охотник, который однажды поймал волка в западню. Этот волк убил множество овец и коз; съел безумного старика, который жил один в хижине на склоне горы и целыми днями распевал хвалы Иисусу; набросился на девушку, которая пасла овец, но она подняла такой шум, что прибежали мужчины с ружьями, так что он в страхе удрал, а они пытались его нагнать в лесу, но он оказался хитер и легко от них ускользнул. И тогда этот охотник выкопал яму и положил туда в качестве приманки живую утку; затем прикрыл яму соломой, жирно смазанной волчьим пометом. Кря-кря, закрякала утка, и из леса крадучись показался волк: огромный, тяжелый — весом со взрослого человека, так что солома провалилась под ним и он угодил в яму. Охотник набросился на него, перерезал ему глотку и отрезал лапы в качестве трофея.
И вдруг уже не волк лежал перед охотником, а кровавый человечий обрубок — без головы, без ног, умирающий, мертвый.
Однажды какая-то ведьма из долины превратила в волков целую свадьбу — жениха, невесту, всех их гостей, — потому что жених предпочел ей другую девушку. По ночам она из вредности созывала их, и они сидели вокруг ее дома и выли под ее окном, оплакивая свой незавидный удел.
Не так давно одна молодая женщина в нашей деревне вышла замуж за человека, который пропал в первую же брачную ночь. Кровать была застелена новыми простынями, и невеста уже возлегла; жених сказал, что ему надо выйти облегчиться, мол, при ней он стесняется, и тогда она осталась ждать его, натянув одеяло до самого подбородка. Она ждала и ждала — куда он мог запропаститься? И вдруг, услышав принесенный ветром вой, выскочила из кровати и завизжала.
В этом протяжном, незатихающем вое, разносящемся страшным эхом, слышна какая-то внутренняя печаль, словно звери желают стать чуть менее зверьми — знать бы только, как это сделать, и непрестанно оплакивают свою несчастную долю. В волчьих песнях сквозит огромная грусть, бесконечная, как лесные просторы, бескрайняя, как долгие зимние ночи, и все же эта призрачная грусть, этот плач по собственному неутолимому аппетиту никогда не тронут сердце, ибо в них нет ни малейшего намека на возможность искупления; волк не может обрести благодать через свое отчаяние, но лишь через какое-либо внешнее посредство, так что порой зверь словно сам просит прикончить его ударом смертоносного ножа.
Братья молодой женщины обыскали все сараи и сенные стога, но не нашли там никаких останков, поэтому чувствительная девушка утерла слезы и нашла себе другого мужа, который не стеснялся пописать в горшок и проводил ночи дома. Она подарила ему пару очаровательных детишек, и жили они припеваючи, пока в одну студеную ночь, ночь зимнего солнцестояния, когда год поворачивается на своих петлях и все идет немного не так, как надо, в самую длинную ночь в году, ее первый муж вернулся домой.
Он возвестил о своем приходе глухим ударом в дверь, когда она варила суп для отца семейства и детей, и, едва отодвинув дверной засов, она вмиг узнала его, хотя с тех пор, как она надела по нему траур, прошло немало лет, а теперь он явился в лохмотьях, а его ниспадавшие на спину, давным-давно нечесаные волосы кишели вшами.
— Ну, вот я и вернулся, женушка, — сказал он. — Принеси-ка мне тарелку щей да поторапливайся.
И тут в дом вошел ее второй муж с охапкой дров, и когда первый увидел, что она спит с другим мужчиной, и — что еще хуже — уставился своими красными глазами на маленьких ребятишек, которые незаметно прокрались в кухню, чтобы посмотреть, что за шум, он закричал:
— Хотелось бы мне снова стать волком, чтобы преподать этой шлюхе хороший урок!
И в тот же миг обернулся волком и оторвал старшему мальчику левую ногу прежде, чем его самого ударили топором-колуном. Но когда волк уже лежал, истекая кровью и испуская последний вздох, с него сошла мохнатая шкура, и он снова стал таким же, каким был много лет назад, прежде чем сбежал с брачного ложа, и женщина заплакала, и второй муж ее побил.
Говорят, у Дьявола есть зелье, которое он дает людям: стоит им натереться, как тут же превратишься в волка. Говорят еще, что был такой человек, который родился ногами вперед, а отец у него был волк, и туловище у него было человечье, а ноги и чресла — волчьи. И сердце тоже волчье.
Семь лет — обычный век оборотня, но если сжечь его человеческую одежду, ты обречешь его быть волком по гроб жизни, поэтому пожилые окрестные жительницы считают, что можно как-то защититься от оборотня, если бросить ему шляпу или передник, как будто одежда способна превратить его в человека. Но по глазам, по этим горящим во тьме глазам ты узнаешь его в любых обличьях; только глаза не меняются во время превращения.
Прежде чем превратиться в волка, оборотень снимает с себя всю одежду. Если вы заметите среди сосен голого человека, бегите прочь что есть духу.
Стоит глубокая зима, и дрозд, друг человека, сидит на черенке садовничьей лопаты и распевает. Для волков это самое тяжкое время в году, но упрямая девчонка все равно хочет идти через лес. Она совершенно уверена, что дикие звери не могут причинить ей вреда, хотя из предосторожности кладет в корзинку, куда мама положила несколько головок сыра, большой разделочный нож. Там же — бутылка крепкой ежевичной настойки, кучка овсяных лепешек, испеченных в каменной печке, пара баночек с вареньем. Девочка хочет отнести эти вкусные дары бабушке, которая живет на отшибе и так стара, что тяжесть лет уже склонила ее почти к самой могиле. До бабули два часа трудного пути через заснеженный лес; девочка закутывается в теплый платок, натягивает его на голову. Она надевает свои крепкие деревянные башмаки; и вот она уже одета и готова в дорогу, а было это в Сочельник. Зловещие врата солнцестояния еще раскачиваются на своих петлях, но девочку все слишком любили, и потому она ничего не боится.
В этой дикой стране дети рано взрослеют. Игрушек у них нет, поэтому они рано начинают трудиться и рано становятся мудрыми, но этой девчушке — такой хорошенькой, к тому же младшей в семье, последнему ребенку — потакали мама и бабушка, связавшая для нее красный платок, который в тот день казался зловеще ярким, как кровь на снегу. Грудь ее только-только начала округляться; волосы у нее были точно лен — такие светлые, что почти не отбрасывали тени на ее бледный лобик; щечки у нее были, что символично, кровь с молоком, к тому же совсем недавно у нее начались женские кровотечения, и отныне раз в месяц эти внутренние часы отмеряли ее срок.
Она живет и двигается внутри магического круга собственной девственности. Она словно неразбитое яйцо — запечатанный сосуд, внутри нее — волшебный мир, вход в который накрепко закупорен тонкой мембраной; она как замкнутая система, ей неведом страх. У нее есть нож, и она ничего не страшится.
Если бы отец был дома, он бы запретил ей выходить, но он ушел в лес за дровами, а мать не смеет ей перечить.
Лес сомкнулся за ее спиной, словно пара челюстей.
В лесу всегда есть на что посмотреть, даже среди зимы — стайки прижавшихся друг к другу птичек, погруженных в сезонную апатию, которые сидят на скрипучих ветках такие несчастные, что не могут даже петь; яркая бахрома зимних древесных грибов на пятнистых стволах деревьев; клинопись заячьих и оленьих следов, похожие на рыбные косточки отпечатки птичьих лапок, заяц, худой, как ломтик бекона, стрелой проносящийся поперек тропинки, где тонкие лучи солнца пятнами ложатся на рыжеватые заросли прошлогоднего папоротника.
Едва она заслышала вдалеке леденящий душу волчий вой, как рука ее привычно дернулась к рукояти ножа, но ни волка, ни голого человека не было и в помине, и вдруг она услыхала шорох в кустах, и оттуда на тропинку выскочил молодой красавец в полной экипировке: зеленой куртке, широкополой охотничьей шляпе, с полным ягдташем стреляной птицы. При первом шорохе ветвей она положила руку на нож, но, завидев ее, он улыбнулся ослепительно белозубой улыбкой и почтительно отвесил ей шутливый поклон; никогда раньше не видела она такого красивого парня, уж во всяком случае не среди этих неотесанных шутов из ее родной деревни. И так они продолжили путь вдвоем, сквозь сгущающиеся сумерки уходящего дня.
Вскоре они уже смеялись и веселились, словно старые друзья. Когда он предложил нести ее корзинку, она согласилась, хотя в корзинке остался нож, но он заявил, что его ружье защитит их обоих. Смеркалось, и снова повалил снег; она почувствовала, как первые хлопья легли на ее ресницы, но идти оставалось всего полмили, а там ее ждал очаг, горячий чай и, несомненно, радушный и теплый прием для нее и для отважного охотника.
У молодого человека в кармане был один замечательный предмет. Компас. Она взглянула на маленькую круглую, стеклянную коробочку в его ладони и увидела, как в ней плавно вращается стрелка. Он заверил ее, что, когда он ходит на охоту, компас всегда выводит его из леса целым и невредимым, потому что стрелка всегда точно показывает, где находится север. Девочка не поверила; она твердо знала, что нельзя сворачивать с тропинки, когда идешь по лесу, иначе сразу заблудишься. Он снова засмеялся над ней; на его зубах блеснули следы прилипшей слюны. Он сказал, что если он свернет с тропинки и углубится в прилегающий лес, то непременно явится к дому ее бабушки на добрых четверть часа раньше девочки, пройдя со своим компасом через подлесок, в то время как она будет долго пробираться по извилистой тропинке.
Не верю. К тому же разве ты не боишься волков?
Он лишь похлопал по блестящему прикладу своего ружья и улыбнулся.
Поспорим, предложил он ей. Давай поиграем. Что ты мне дашь, если я доберусь до дома твоей бабушки раньше тебя?
А чего бы ты хотел, уклончиво спросила она.
Поцелуй.
Как и полагается деревенской чаровнице, она опустила глазки и покраснела.
Он отправился через подлесок, прихватив с собой ее корзинку, но, несмотря на то что уже всходила луна, девочка и думать забыла о страхе перед волками: ей хотелось идти подольше, чтобы красивый господин непременно выиграл свое пари.
Домик бабушки стоял один в небольшом отдалении от деревни. Свежевыпавший снег кружился в танце вокруг небольшого садика за кухней; помахивая связкой трофеев и корзинкой девочки, напевая про себя какой-то мотивчик, молодой человек неслышно, как будто боясь замочить ноги, подошел по заснеженной дорожке к дверям.
На его подбородке виднеется тонкая струйка крови: он, наверное, перекусил своей добычей.
Он постучался в дверь костяшками пальцев.
Старенькая, дряхлая бабуля одной ногой давно стоит в могиле, а ломота в костях возвещает о том, что вскоре она перенесет туда и вторую. Час назад из деревни приходил мальчишка, чтобы развести ей на ночь очаг, и теперь в кухне весело потрескивает огонь. При ней всегда ее верная спутница Библия, ведь она набожная старушка. Она восседает, обложенная со всех сторон подушками, на кровати, встроенной на деревенский манер в стену, завернувшись в лоскутное одеяло, которое она сшила еще до свадьбы, так давно, что она уж и не помнит. По обеим сторонам от камина сидят два фарфоровых спаниеля с черными носами и горчично-пятнистыми спинами. На плитки пола наброшен яркий лоскутный коврик. Дедушкины часы отмеряют оставшееся ей время.
Волки обходят наш дом стороной, потому что мы живем в благочестии.
Он постучался в дверь костяшками своих волосатых пальцев.
Это я, твоя внученька, тоненько изобразил он.
Сними засов и войди, дорогая.
Вы узнаете их по глазам — глазам хищного зверя, способным видеть в темноте, ужасающим, красным, как свежая рана; вы можете швырнуть в него своей Библией, а потом вдогонку еще и передником, бабуля, вы думали, что это верный способ профилактики против этой адской заразы… призывайте себе на подмогу хоть Христа, хоть Богоматерь, хоть всех ангелов небесных — ничто вам уже не поможет.
Его роковой оскал остр, как нож; он бросает на стол золотую ношу, состоящую из обглоданных фазанов, и ставит туда же корзинку вашей дорогой внученьки. Господи! Что вы с ней сделали?
Прочь фальшивые наряды — и куртку лесного цвета, и шляпу с воткнутым за ленту пером; спутанные волосы волнами рассыпались по белой рубашке, и старушка увидела, как в них копошатся вши. Поленья в очаге тревожно шипят: лесная мгла вошла в кухню вместе с тьмой, запутавшейся в его волосах.
Он скидывает с себя рубашку. И на вид, и на ощупь кожа его словно пергамент. Полоска курчавых волос струится вниз по его животу, соски у него спелые и темные, как ядовитые плоды, но сам он так худ, что можно пересчитать под его кожей ребра, если он даст вам на это время. Он снимает штаны, и она видит, какие у него волосатые ноги. И огромные гениталии! До чего же огромные!
Последнее, что старушка видела в этой жизни, был молодой человек с горящими как уголья глазами, раздетый донага, подходящий к ее кровати.
Волк — воплощенный хищник.
Расправившись с ней, он облизал пальцы, и быстренько оделся снова, и вскоре стал в точности таким, каким вошел в этот дом. Он сжег несъедобные волосы в очаге, а кости завернул в салфетку и спрятал под кровать в деревянный сундук, в котором он отыскал пару чистых простыней. Он аккуратно постелил их на кровать взамен предательски заляпанных кровью, а те засунул в корзину для грязного белья. Он взбил подушки и вытряхнул лоскутное одеяло, затем подобрал с пола Библию, закрыл ее и положил на стол. Все стало по-прежнему, не было только бабушки. Дрова потрескивали в камине, тикали часы, а молодой человек терпеливо и обманчиво сидел возле кровати, надев бабушкин ночной чепец.
Тук-тук-тук.
Кто там, проскрипел он старушечьим фальцетом.
Это я, твоя внучка.
Она вошла, и за ней в дом ворвался вихрь снега, который каплями растаял на каменных плитах пола, и, быть может, она была немного разочарована, увидев лишь свою бабушку, сидящую у камина. Но тут он сорвал с себя одеяло и, одним прыжком достигнув двери, прижался к ней спиной, чтобы девочка не могла выбежать наружу.
Девочка оглядела комнату и заметила, что на гладкой подушке нет даже вмятины от головы, и впервые в жизни увидела, что Библия лежит на столе нераскрытая. Тиканье часов ударило ее, словно хлыстом. Она хотела достать из корзины свой нож, но не посмела протянуть за ним руку, потому что на нее были пристально устремлены его глаза — огромные глаза, и теперь они, казалось, светятся неповторимым внутренним светом, глаза размером с блюдца — блюдца, наполненные греческим огнем, дьявольским сиянием.
Какие у тебя большие глаза.
Это чтобы лучше видеть тебя.
Старушки и след простыл, если не считать клочка седых волос, застрявшего в коре недогоревшего полена. Увидев это, девочка поняла, что подвергается смертельной опасности.
Где моя бабушка?
Здесь никого нет, кроме нас с тобой, моя дорогая.
Вдруг со всех сторон поднялся громкий вой, где-то близко, совсем близко, где-то в саду за кухней — вой множества волков; она знала, что хуже всего те волки, что волосаты внутри, и она задрожала, хотя и закуталась поплотнее в свой алый платок, словно бы он мог защитить ее, пусть даже его красный цвет был схож с цветом крови, которую ей суждено пролить.
Кто это поет под нашими окнами рождественские гимны, спросила она.
Это голоса моих братьев, дорогая; я люблю волчье братство. Выгляни в окно, и ты их увидишь.
Снег наполовину залепил оконный переплет, но она открыла окно и выглянула в сад. Стояла белая, лунная, снежная ночь; вьюга кружила вокруг тощих, серых волков, которые сидели меж грядок зимней капусты, задрав свои острые морды к луне, и выли так, словно сердца их разрывались на части. Десять волков, двадцать — их было так много, что и не сосчитать; они сидели и выли хором, будто в каком-то помешательстве или безумии. В их глазах отражался свет кухни, горя сотнями огней.
Бедняжки, на дворе так холодно, сказала она. Неудивительно, что они так воют.
Она закрыла окно, чтобы не слышать поминального плача волков, и сняла свой алый платок — цвета маков, кровавой жертвы, цвета ее менструаций, — и поскольку все равно от страха никакого проку, она перестала бояться.
Что мне делать с этим платком?
Брось его в огонь, дорогая. Он тебе больше не понадобится.
Она свернула платок и бросила его в огонь, который тут же поглотил его. Затем она сняла через голову сорочку; ее маленькие груди засияли так, словно в комнату ворвался снежный вихрь.
Что мне делать с этой сорочкой?
И ее тоже — в огонь, дорогая.
Тонкий муслин вспыхнул в каминной трубе, взлетев, словно сказочная птица, а за ним последовали юбка, и шерстяные чулки, и башмаки, и все это было брошено в огонь и исчезло навеки. Пламя камина подсвечивало очертания ее тела; теперь она была одета лишь в нетронутую оболочку плоти. И в этой ослепительной наготе она пальцами расчесала волосы; волосы ее были белы, как снег за окном. А затем она прямиком направилась к человеку с красными глазами, в чьих косматых волосах шевелились вши; она встала на цыпочки и расстегнула ворот его рубашки.