Обнажиться перед тобой, как какая-нибудь балерина? И это все, чего ты от меня добиваешься?
— Вид обнаженной молодой девушки, которую не видел еще ни один мужчина… — запинаясь, ответил лакей.
Какая жалость, что я не валялась на сеновале с каждым парнем из отцовского поместья — уж это избавило бы меня от унизительной сделки! Он хотел столь немного, и потому-то я не могла ему этого дать; и Тигр понимал меня без всяких слов.
Из его второго глаза показалась слеза. И вдруг он зашевелился; он обхватил карнавально-картонную голову с копной фальшивых волос, перевязанных ленточкой, своими так называемыми руками; он выпростал эти, скажем так, руки из рукавов, и я увидела мохнатые лапы и когти, острые как ножи.
Скатившаяся слеза упала на шерстистую лапу и заблестела. И еще долгие часы я слушала в своей комнате, как он ходит туда и обратно за дверью.
Когда лакей снова явился с маленьким подносом для писем, я получила пару бриллиантовых серег чистейшей воды; я зашвырнула коробочку в тот же угол, где уже валялась первая серьга. Лакей огорченно запричитал, но больше не предлагал мне снова отправиться к Тигру. Вместо этого он чарующе улыбнулся и доверительно сообщил:
— Мой хозяин сказал: пригласи молодую леди прогуляться верхом.
— Как это?
Он живо изобразил конский галоп и, к моему изумлению, фальшиво пропел своим надтреснутым голосом:
— Скорей, скорей, мы едем на охоту!
— Но я убегу и поскачу в город.
— О нет, — сказал он. — Вы ведь честная женщина.
Он хлопнул в ладоши, и моя служанка защелкала и зазвенела, изображая подобие жизни. Она подкатилась к шкафу, из которого сама вышла, и, запустив в него свою синтетическую руку, достала оттуда мой наряд для верховой езды. Ну надо же! Мой собственный костюм для верховой езды, который я оставила в сундуке, стоящем на чердаке загородного дома неподалеку от Санкт-Петербурга, дома, который мы потеряли давным-давно, еще раньше, чем отправились в это безумное странствие к берегам жестокого Юга. Либо это действительно был тот самый костюм, который сшила для меня моя старая няня, либо его безупречно точная копия, воспроизводившая все вплоть до оторванной пуговицы на правом рукаве и рваного подола, прихваченного булавкой. Я вертела этот заношенный костюм в руках, пытаясь найти разгадку. Дверь комнаты задрожала от ветра, гулявшего по всему дворцу; может, северный ветер подхватил мою одежду и принес сюда, через всю Европу? У меня дома сын медведя мог управлять ветрами по собственному хотению; какое чудо могло сравнять между собой этот дворец и дремучие леса? Или же мне следовало принять это как доказательство того, о чем постоянно твердил мой отец: если у тебя есть деньги, возможно все?
— Скорей, — уже подмигивая, торопил лакей, вероятно очарованный моим видом, в котором смешивалось удовольствие и удивление.
Механическая служанка протянула мне жакет, и я словно нехотя позволила надеть его себе на плечи, хотя мне безумно не терпелось выйти на свежий воздух, оказаться подальше от этого мрачного места, пусть даже и в такой компании.
Яркий солнечный свет проник через двери зала; я увидела, что наступило утро. Наши лошади, оседланные и взнузданные, смирные как овечки, уже ждали нас, нетерпеливо выбивая копытами искры из брусчатой мостовой, пока их сородичи в стойле лениво бродили между кормушками, переговариваясь на своем беззвучном лошадином языке. Пара голубей, нахохлившихся от холода, с важным видом расхаживала по двору, склевывая кукурузные зерна. Вороной меринок, доставивший меня сюда, приветствовал меня заливистым ржанием, которое гулким эхом разнеслось под туманными сводами крыши, и я поняла, что этот конь предназначался мне для прогулки.
Я всегда обожала лошадей, этих благороднейших животных: сколько нежной ранимости в их умных глазах, сколько сдержанной мощи в их напряженных крупах. Я нежно потрепала своего вороного друга по холке, и в ответ на мое приветствие он благодарно чмокнул меня в лоб мягкими губами. Маленький лохматый пони, которого с цирковой лихостью оседлал лакей, тыкался носом в нарисованную траву под копытами нарисованных на стене лошадей. И наконец сам Тигр, закутавшийся в черный, подбитый мехом плащ, вскочил на величавую серую кобылу. Он явно не привык к верховой езде: в лошадиную гриву он вцепился, как хватается за любое бревнышко моряк, потерпевший кораблекрушение.
Утро было холодное, но ослепительно яркий свет зимнего солнца резал глаза. Вокруг нас стелилась поземка, как будто мой огромный неразговорчивый спутник в маске держал ветер под своим плащом и выпускал наружу по собственной прихоти: ветер трепал конские гривы, но не мог рассеять туманов в низинах.
Вокруг нас простирался унылый пейзаж, окрашенный в печальные, серовато-коричневые зимние тона, а до самой реки тянулись мрачные болота. И те же обезглавленные ивы. Порой с безутешным криком заложит вираж какая-нибудь хищная птица.
Понемногу мной начало овладевать глубокое ощущение странности. Я знала, что оба моих спутника — и лакей с обезьяньими ужимками, и его хозяин, чьим голосом он служил, этот обладатель когтистых передних лап, который был в сговоре с ведьмами, жившими где-то на финской границе и выпускавшими ветра из своих платков, развязывая узелки, — оба моих спутника были совсем не похожи на остальных людей. Я знала, что они живут сообразно иной логике, нежели та, которой руководствовалась я до тех пор, пока отец благодаря своей человеческой беспечности не отдал меня диким зверям. Мысль об этом все еще пугала меня, но, скажем так, уже не слишком… Я была молодой девушкой, девственницей, и поэтому мужчины не считали меня разумной так же, как они неразумно отказывали в рациональности всем, кто не мыслит в точности как они сами. И если в окружавшей меня дикости и запустении я не видела ни одной живой души, то и среди нас шестерых — коней и всадников — никто не мог бы похвастать наличием у него души, ибо все лучшие религии на земле категорически утверждают, что ни животным, ни женщинам Бог не дал той хрупкой и эфемерной субстанции, когда открыл врата рая и вышвырнул оттуда Еву со всеми ее присными. Так что хотя я и не стану утверждать, будто, пробираясь через тростниковые заросли вдоль реки, была погружена в метафизические рассуждения, однако я несомненно размышляла о своем положении, о том, как меня продают и покупают, передают из одних рук в другие. А та механическая девушка, которая пудрила . мне щеки: разве я, живя среди людей, не была наделена той же искусственностью, какой наделил ее кукольный мастер?
И все же, что касается истинной сущности того когтистого чародея, который скакал на своей бледно-серой лошади, напоминая мне своей посадкой леопардов Кубла-хана, умевших охотиться верхом, — об этой сущности я не имела ни малейшего представления.
Мы подъехали к реке, разливавшейся так широко, что не видно было другого берега, и такой студеной, что воды ее казались совсем недвижными. Кони опустили морды попить воды. Лакей прочистил горло, приготовившись говорить; мы находились в совершенно уединенном месте, окруженные голыми зарослями камыша, тростниковыми стенами.
— Если ты не позволишь ему посмотреть на тебя обнаженной…
Я отрицательно покачала головой…
— … тогда готовься увидеть обнаженным моего хозяина.
Волна с замирающим вздохом набегала на прибрежную гальку. Мое самообладание вдруг покинуло меня; я очутилась на грани паники. Мне казалось, я не вынесу его вида, кем бы он ни был. Кобыла подняла мокрую морду и пристально посмотрела на меня, словно подбадривая. У моих ног снова разбилась о берег волна. Я была далеко от дома.
— Ты, — сказал лакей, должна.
Увидев, как страшится он моего возможного отказа, я кивнула.
Тростник склонился до земли от внезапного рыкающего порыва ветра, который принес с собой тяжелый запах, служивший хозяину камуфляжем. Пока Тигр снимал маску, лакей заслонял его от меня плащом. Лошади встревожились.
Тигр никогда не ляжет рядом с ягненком; он не признает никаких договоров, кроме обоюдных. Ягненок должен научиться охотиться вместе с тиграми.
Огромная дикая кошка, чья рыжевато-желтая шкура была разрисована буйными полосами цвета жженого дерева. Его выпуклая, тяжелая голова так ужасна, что ее нельзя не прятать. Какие великолепные мускулы, какая мягкая походка. И испепеляющая страстность его глаз, похожих на два солнца.
Я почувствовала, как в груди моей все разрывается, словно в какой-то чудесной муке.
Лакей сделал движение вперед, собираясь снова прикрыть наготу своего хозяина, ведь девушка уже достаточно насмотрелась, — но я сказала: «Нет». Тигр сидел спокойно, как геральдический зверь, связанный договором, который он заключил со своей свирепой натурой, о том, что не причинит мне никакого вреда. Он был гораздо крупнее, чем я могла себе вообразить. По сравнению с теми бедными несчастными тварями, которых я видела однажды в царском зверинце в Санкт-Петербурге: золотой огонь в их глазах угас и зачах в плену далекого Севера. Ничто в его облике не напоминало мне о человеке.
И тогда, дрожа, я расстегнула свой жакет, дабы показать, что не причиню ему вреда. Я делала это немного неловко и краснела, потому что еще ни один мужчина не видел меня обнаженной, а я была гордой девушкой. Только гордость, а не стыд мешали моим пальцам, и некоторый трепет: а вдруг эта хрупкая, ничтожная человеческая оболочка не сможет сама по себе удовлетворить его ожидания относительно нас, ибо эти ожидания, насколько я знала, должны были стать непомерно огромными за все бесконечные годы, пока он ждал. Ветер гудел в камышах, журчал и клубился на поверхности реки.
Он сидел в суровом молчании, пока я показывала ему свою белую кожу, красные соски, и лошади учтиво повернули головы в мою сторону, как будто им тоже было интересно взглянуть на плотскую суть женщины. Потом Тигр опустил свою огромную голову. «Хватит!» — жестом показал лакей. Ветер стих. И все снова стало спокойно.
Вместе они двинулись прочь: лакей на своем пони и тигр, бежавший впереди него, как охотничья собака, — а я некоторое время бродила по берегу реки. Я чувствовала, что впервые в жизни обрела свободу. Зимнее солнце начало постепенно тускнеть, в вечереющем небе медленно закружились снежные хлопья. Вернувшись к лошадям, я увидела, что Тигр вновь оседлал свою пегую кобылу, закутался в плащ и надел маску, став во всем похожим на человека; у лакея в руке болталась роскошная связка уток, а через седло была перекинута туша молодой косули. Я молча взобралась на своего вороного мерина, и мы отправились обратно во дворец, а снег падал все гуще и гуще, заметая за нами следы.
Вместо того чтобы снова отвести меня в камеру, лакей проводил меня в элегантный старинный будуар, обставленный софами в поблекших вышитых розовых обивках, украшенный драгоценными восточными коврами и наполненный перезвонами хрустальных люстр. Свечи, зажженные в раскидистых канделябрах, высекали радужные искры из граненых сердечек моих бриллиантовых серег, лежавших на туалетном столике, возле которого стояла моя заботливая служанка с пудреницей и зеркальцем наготове. Намереваясь вдеть в уши эти украшения, я взяла из ее руки зеркало, но оно снова было в волшебном настроении, и вместо себя я увидела своего отца. Сперва мне показалось, что он мне улыбается. Но потом я поняла: он улыбается от удовольствия.
Он сидел в маленькой гостиной нашей квартиры за тем же самым столом, за которым меня проиграл, но на сей раз он был занят тем, что деловито пересчитывал огромную пачку банкнотов. Положение моего отца успело измениться: он был чисто выбрит, аккуратно пострижен, с иголочки одет. Рядом с его рукой стоял запотевший бокал игристого вина, тут же в ведерке со льдом лежала початая бутыль. За недолгий взгляд, брошенный на мою грудь, Тигр явно заплатил наличными, и притом без промедления, как будто от этого взгляда я не могла умереть. И тут я увидела, что багаж моего отца уже упакован и ждет отправки. Неужели он так легко покинет меня здесь?
Вместе с деньгами на столе лежала записка, написанная красивым почерком. Я достаточно четко могла разобрать слова: «Молодая леди приедет незамедлительно». Быть может, речь шла о какой-нибудь шлюхе, с которой он успел сговориться, получив в руки всю эту добычу? Вовсе нет. Ибо в то же мгновение в дверь постучал лакей и объявил, что отныне я могу покинуть дворец в любое время, а через руку его была перекинута прекрасная соболиная шуба, которую Тигр преподнес мне сегодня утром, — шикарная посылочная обертка на обратный путь.
Когда я снова взглянула в зеркало, отец мой уже исчез, и я увидела лишь бледную девушку с ввалившимися глазами, в которой я едва распознала себя. Лакей вежливо осведомился, когда подавать карету, словно не сомневаясь в том, что при первой же возможности я удеру со своей добычей, служанка, чье лицо уже нельзя было назвать точной копией моего, продолжала приветливо улыбаться. Одену-ка я ее в свое платье, заведу механизм и отправлю домой играть роль дочери моего отца.
— Оставьте меня одну, — сказала я лакею.
На сей раз ему не пришлось запирать дверь. Я продела серьги себе в уши. Серьги были очень тяжелые. Потом сняла костюм для верховой езды и оставила лежать прямо на полу. Но когда я дошла до нижней рубашки, мои руки опустились. Я не привыкла к наготе. Мне была так непривычна моя собственная нагота, что раздеться донага для меня было все равно что живьем содрать с себя кожу. Я думала, Тигру хотелось чего-то незначительного по сравнению с тем, что я была готова ему дать; но для людей неестественно ходить раздетыми, неестественно с тех пор, как мы стали прикрывать свои чресла фиговыми листками. Он требовал чего-то отвратительного. Я почувствовала такую острую боль, словно сдирала с себя подкожную плоть, а улыбающаяся девушка-служанка застыла, покачиваясь, в забытьи своего искусственного существования, глядя, как я снимаю с себя все вплоть до холодного, белого, оговоренного контрактом мяса, и от ее слепого взора еще разительнее было сходство с рыночной площадью, где глядящие на вас глаза не замечают вашего существования.
Казалось, вся моя жизнь с тех пор, как я покинула Север, проплыла перед равнодушным взором ее пустых глаз.
И если бы не его безукоризненные слезы, я задрожала бы от собственной наготы.
Чтобы спастись от воющих во всех коридорах ветров, пронизывающих меня до костей, я закуталась в меха, которые мне предстояло вернуть ему. Мне не нужен был лакей: я и без него знала дорогу к Тигриному логову.
Я робко постучала в дверь — никакого ответа.
И вдруг в вихре налетевшего ветра явился лакей. Должно быть, он решил, что раз кто-то один ходит голым, то и все должны ходить голыми; как я и думала, его ливрея скрывала изящное существо, покрытое шелковым коричневатым мехом, с гибкими, как тростник, темными пальцами, шоколадной мордочкой — приятнейший на свете зверек. Увидев мои прекрасные меха и драгоценности, как будто я разоделась для похода в оперу, он что-то быстро затараторил, а затем с величайшей нежностью церемонно снял с моих плеч собольи шубы. Упав наземь, соболя вдруг обернулись стайкой черных, пищащих крыс, которые немедленно бросились вниз по лестнице и с цокотом коготков пропали из виду.
Лакей с поклоном сопроводил меня в комнату Тигра.
Пурпурный халат, маска и парик лежали в кресле; на подлокотниках висело по перчатке. Опустевшая оболочка ждала его возвращения, но он покинул ее навсегда. В комнате смердело шерстью и мочой; горшочек курильницы лежал на полу, разбитый вдребезги. Полуобгоревшие поленья вывалились из потухшего очага. Оплывшая свеча, прикрепленная своим собственным воском к каминной полке, горела, отражаясь в тигриных зрачках узкими огоньками пламени.
Он бродил по комнате туда и обратно, туда и обратно, раскачивая тяжелым хвостом в такт своим шагам, как по клетке, между обглоданными кровавыми костями.
Он же проглотит тебя, не жуя.
Детские страхи, облекшиеся в плоть и кровь; доисторический, самый древний из страхов — страх быть пожранным. Вот он, зверь с его хищным ложем из костей, и я — белая, дрожащая и нагая, подхожу к нему, будто предлагаю в своем лице ключ от мирного царства, где он сможет удовлетворить свой аппетит, не поедая меня.
Он замер как вкопанный. Он боялся меня гораздо больше, чем я его.
Я присела на влажную солому и протянула руку. Теперь я находилась в гипнотическом поле его золотых глаз. Он глухо поворчал, опустил голову, положил ее на передние лапы и зарычал, показав мне свою красную пасть и желтые зубы. Я не пошевельнулась. Он втянул носом воздух, как будто хотел почувствовать мой страх; но ничего не почуял.
Медленно, постепенно он начал подтягивать свою тяжелую, лоснящуюся тушу ко мне, волоча ее по полу.
Маленькая комната наполнилась ужасным рокочущим звуком, словно включился какой-то механизм, который вращает землю: он заурчал.
Старые стены содрогнулись от этого мягкого, рокочущего урчания, ставни захлопали в окнах, так что полопались стекла, и в комнату проник белый свет заснеженной луны. С крыши посыпалась черепица; я слушала, как она падает вниз, на каменный двор. Отзвуки его урчания потрясли сами основы здания, стены закачались. Я подумала: «Сейчас все рухнет, все развалится».
Он подползал ко мне все ближе и ближе, пока я не почувствовала, как моя рука коснулась жесткого бархата его головы, а затем шершавого, как наждак, языка.
— Так он слижет с меня всю кожу!
И каждый взмах его языка слой за слоем сдирал с меня кожу — все наслоения, которые накопились за мою жизнь в том мире, — оставляя лишь нарождающуюся патину золотистых шерстинок. Мои серьги снова обратились в капли воды и скатились вниз по моим плечам; и я стряхнула их со своей великолепной шкуры.
Кот в сапогах
— Вид обнаженной молодой девушки, которую не видел еще ни один мужчина… — запинаясь, ответил лакей.
Какая жалость, что я не валялась на сеновале с каждым парнем из отцовского поместья — уж это избавило бы меня от унизительной сделки! Он хотел столь немного, и потому-то я не могла ему этого дать; и Тигр понимал меня без всяких слов.
Из его второго глаза показалась слеза. И вдруг он зашевелился; он обхватил карнавально-картонную голову с копной фальшивых волос, перевязанных ленточкой, своими так называемыми руками; он выпростал эти, скажем так, руки из рукавов, и я увидела мохнатые лапы и когти, острые как ножи.
Скатившаяся слеза упала на шерстистую лапу и заблестела. И еще долгие часы я слушала в своей комнате, как он ходит туда и обратно за дверью.
Когда лакей снова явился с маленьким подносом для писем, я получила пару бриллиантовых серег чистейшей воды; я зашвырнула коробочку в тот же угол, где уже валялась первая серьга. Лакей огорченно запричитал, но больше не предлагал мне снова отправиться к Тигру. Вместо этого он чарующе улыбнулся и доверительно сообщил:
— Мой хозяин сказал: пригласи молодую леди прогуляться верхом.
— Как это?
Он живо изобразил конский галоп и, к моему изумлению, фальшиво пропел своим надтреснутым голосом:
— Скорей, скорей, мы едем на охоту!
— Но я убегу и поскачу в город.
— О нет, — сказал он. — Вы ведь честная женщина.
Он хлопнул в ладоши, и моя служанка защелкала и зазвенела, изображая подобие жизни. Она подкатилась к шкафу, из которого сама вышла, и, запустив в него свою синтетическую руку, достала оттуда мой наряд для верховой езды. Ну надо же! Мой собственный костюм для верховой езды, который я оставила в сундуке, стоящем на чердаке загородного дома неподалеку от Санкт-Петербурга, дома, который мы потеряли давным-давно, еще раньше, чем отправились в это безумное странствие к берегам жестокого Юга. Либо это действительно был тот самый костюм, который сшила для меня моя старая няня, либо его безупречно точная копия, воспроизводившая все вплоть до оторванной пуговицы на правом рукаве и рваного подола, прихваченного булавкой. Я вертела этот заношенный костюм в руках, пытаясь найти разгадку. Дверь комнаты задрожала от ветра, гулявшего по всему дворцу; может, северный ветер подхватил мою одежду и принес сюда, через всю Европу? У меня дома сын медведя мог управлять ветрами по собственному хотению; какое чудо могло сравнять между собой этот дворец и дремучие леса? Или же мне следовало принять это как доказательство того, о чем постоянно твердил мой отец: если у тебя есть деньги, возможно все?
— Скорей, — уже подмигивая, торопил лакей, вероятно очарованный моим видом, в котором смешивалось удовольствие и удивление.
Механическая служанка протянула мне жакет, и я словно нехотя позволила надеть его себе на плечи, хотя мне безумно не терпелось выйти на свежий воздух, оказаться подальше от этого мрачного места, пусть даже и в такой компании.
Яркий солнечный свет проник через двери зала; я увидела, что наступило утро. Наши лошади, оседланные и взнузданные, смирные как овечки, уже ждали нас, нетерпеливо выбивая копытами искры из брусчатой мостовой, пока их сородичи в стойле лениво бродили между кормушками, переговариваясь на своем беззвучном лошадином языке. Пара голубей, нахохлившихся от холода, с важным видом расхаживала по двору, склевывая кукурузные зерна. Вороной меринок, доставивший меня сюда, приветствовал меня заливистым ржанием, которое гулким эхом разнеслось под туманными сводами крыши, и я поняла, что этот конь предназначался мне для прогулки.
Я всегда обожала лошадей, этих благороднейших животных: сколько нежной ранимости в их умных глазах, сколько сдержанной мощи в их напряженных крупах. Я нежно потрепала своего вороного друга по холке, и в ответ на мое приветствие он благодарно чмокнул меня в лоб мягкими губами. Маленький лохматый пони, которого с цирковой лихостью оседлал лакей, тыкался носом в нарисованную траву под копытами нарисованных на стене лошадей. И наконец сам Тигр, закутавшийся в черный, подбитый мехом плащ, вскочил на величавую серую кобылу. Он явно не привык к верховой езде: в лошадиную гриву он вцепился, как хватается за любое бревнышко моряк, потерпевший кораблекрушение.
Утро было холодное, но ослепительно яркий свет зимнего солнца резал глаза. Вокруг нас стелилась поземка, как будто мой огромный неразговорчивый спутник в маске держал ветер под своим плащом и выпускал наружу по собственной прихоти: ветер трепал конские гривы, но не мог рассеять туманов в низинах.
Вокруг нас простирался унылый пейзаж, окрашенный в печальные, серовато-коричневые зимние тона, а до самой реки тянулись мрачные болота. И те же обезглавленные ивы. Порой с безутешным криком заложит вираж какая-нибудь хищная птица.
Понемногу мной начало овладевать глубокое ощущение странности. Я знала, что оба моих спутника — и лакей с обезьяньими ужимками, и его хозяин, чьим голосом он служил, этот обладатель когтистых передних лап, который был в сговоре с ведьмами, жившими где-то на финской границе и выпускавшими ветра из своих платков, развязывая узелки, — оба моих спутника были совсем не похожи на остальных людей. Я знала, что они живут сообразно иной логике, нежели та, которой руководствовалась я до тех пор, пока отец благодаря своей человеческой беспечности не отдал меня диким зверям. Мысль об этом все еще пугала меня, но, скажем так, уже не слишком… Я была молодой девушкой, девственницей, и поэтому мужчины не считали меня разумной так же, как они неразумно отказывали в рациональности всем, кто не мыслит в точности как они сами. И если в окружавшей меня дикости и запустении я не видела ни одной живой души, то и среди нас шестерых — коней и всадников — никто не мог бы похвастать наличием у него души, ибо все лучшие религии на земле категорически утверждают, что ни животным, ни женщинам Бог не дал той хрупкой и эфемерной субстанции, когда открыл врата рая и вышвырнул оттуда Еву со всеми ее присными. Так что хотя я и не стану утверждать, будто, пробираясь через тростниковые заросли вдоль реки, была погружена в метафизические рассуждения, однако я несомненно размышляла о своем положении, о том, как меня продают и покупают, передают из одних рук в другие. А та механическая девушка, которая пудрила . мне щеки: разве я, живя среди людей, не была наделена той же искусственностью, какой наделил ее кукольный мастер?
И все же, что касается истинной сущности того когтистого чародея, который скакал на своей бледно-серой лошади, напоминая мне своей посадкой леопардов Кубла-хана, умевших охотиться верхом, — об этой сущности я не имела ни малейшего представления.
Мы подъехали к реке, разливавшейся так широко, что не видно было другого берега, и такой студеной, что воды ее казались совсем недвижными. Кони опустили морды попить воды. Лакей прочистил горло, приготовившись говорить; мы находились в совершенно уединенном месте, окруженные голыми зарослями камыша, тростниковыми стенами.
— Если ты не позволишь ему посмотреть на тебя обнаженной…
Я отрицательно покачала головой…
— … тогда готовься увидеть обнаженным моего хозяина.
Волна с замирающим вздохом набегала на прибрежную гальку. Мое самообладание вдруг покинуло меня; я очутилась на грани паники. Мне казалось, я не вынесу его вида, кем бы он ни был. Кобыла подняла мокрую морду и пристально посмотрела на меня, словно подбадривая. У моих ног снова разбилась о берег волна. Я была далеко от дома.
— Ты, — сказал лакей, должна.
Увидев, как страшится он моего возможного отказа, я кивнула.
Тростник склонился до земли от внезапного рыкающего порыва ветра, который принес с собой тяжелый запах, служивший хозяину камуфляжем. Пока Тигр снимал маску, лакей заслонял его от меня плащом. Лошади встревожились.
Тигр никогда не ляжет рядом с ягненком; он не признает никаких договоров, кроме обоюдных. Ягненок должен научиться охотиться вместе с тиграми.
Огромная дикая кошка, чья рыжевато-желтая шкура была разрисована буйными полосами цвета жженого дерева. Его выпуклая, тяжелая голова так ужасна, что ее нельзя не прятать. Какие великолепные мускулы, какая мягкая походка. И испепеляющая страстность его глаз, похожих на два солнца.
Я почувствовала, как в груди моей все разрывается, словно в какой-то чудесной муке.
Лакей сделал движение вперед, собираясь снова прикрыть наготу своего хозяина, ведь девушка уже достаточно насмотрелась, — но я сказала: «Нет». Тигр сидел спокойно, как геральдический зверь, связанный договором, который он заключил со своей свирепой натурой, о том, что не причинит мне никакого вреда. Он был гораздо крупнее, чем я могла себе вообразить. По сравнению с теми бедными несчастными тварями, которых я видела однажды в царском зверинце в Санкт-Петербурге: золотой огонь в их глазах угас и зачах в плену далекого Севера. Ничто в его облике не напоминало мне о человеке.
И тогда, дрожа, я расстегнула свой жакет, дабы показать, что не причиню ему вреда. Я делала это немного неловко и краснела, потому что еще ни один мужчина не видел меня обнаженной, а я была гордой девушкой. Только гордость, а не стыд мешали моим пальцам, и некоторый трепет: а вдруг эта хрупкая, ничтожная человеческая оболочка не сможет сама по себе удовлетворить его ожидания относительно нас, ибо эти ожидания, насколько я знала, должны были стать непомерно огромными за все бесконечные годы, пока он ждал. Ветер гудел в камышах, журчал и клубился на поверхности реки.
Он сидел в суровом молчании, пока я показывала ему свою белую кожу, красные соски, и лошади учтиво повернули головы в мою сторону, как будто им тоже было интересно взглянуть на плотскую суть женщины. Потом Тигр опустил свою огромную голову. «Хватит!» — жестом показал лакей. Ветер стих. И все снова стало спокойно.
Вместе они двинулись прочь: лакей на своем пони и тигр, бежавший впереди него, как охотничья собака, — а я некоторое время бродила по берегу реки. Я чувствовала, что впервые в жизни обрела свободу. Зимнее солнце начало постепенно тускнеть, в вечереющем небе медленно закружились снежные хлопья. Вернувшись к лошадям, я увидела, что Тигр вновь оседлал свою пегую кобылу, закутался в плащ и надел маску, став во всем похожим на человека; у лакея в руке болталась роскошная связка уток, а через седло была перекинута туша молодой косули. Я молча взобралась на своего вороного мерина, и мы отправились обратно во дворец, а снег падал все гуще и гуще, заметая за нами следы.
Вместо того чтобы снова отвести меня в камеру, лакей проводил меня в элегантный старинный будуар, обставленный софами в поблекших вышитых розовых обивках, украшенный драгоценными восточными коврами и наполненный перезвонами хрустальных люстр. Свечи, зажженные в раскидистых канделябрах, высекали радужные искры из граненых сердечек моих бриллиантовых серег, лежавших на туалетном столике, возле которого стояла моя заботливая служанка с пудреницей и зеркальцем наготове. Намереваясь вдеть в уши эти украшения, я взяла из ее руки зеркало, но оно снова было в волшебном настроении, и вместо себя я увидела своего отца. Сперва мне показалось, что он мне улыбается. Но потом я поняла: он улыбается от удовольствия.
Он сидел в маленькой гостиной нашей квартиры за тем же самым столом, за которым меня проиграл, но на сей раз он был занят тем, что деловито пересчитывал огромную пачку банкнотов. Положение моего отца успело измениться: он был чисто выбрит, аккуратно пострижен, с иголочки одет. Рядом с его рукой стоял запотевший бокал игристого вина, тут же в ведерке со льдом лежала початая бутыль. За недолгий взгляд, брошенный на мою грудь, Тигр явно заплатил наличными, и притом без промедления, как будто от этого взгляда я не могла умереть. И тут я увидела, что багаж моего отца уже упакован и ждет отправки. Неужели он так легко покинет меня здесь?
Вместе с деньгами на столе лежала записка, написанная красивым почерком. Я достаточно четко могла разобрать слова: «Молодая леди приедет незамедлительно». Быть может, речь шла о какой-нибудь шлюхе, с которой он успел сговориться, получив в руки всю эту добычу? Вовсе нет. Ибо в то же мгновение в дверь постучал лакей и объявил, что отныне я могу покинуть дворец в любое время, а через руку его была перекинута прекрасная соболиная шуба, которую Тигр преподнес мне сегодня утром, — шикарная посылочная обертка на обратный путь.
Когда я снова взглянула в зеркало, отец мой уже исчез, и я увидела лишь бледную девушку с ввалившимися глазами, в которой я едва распознала себя. Лакей вежливо осведомился, когда подавать карету, словно не сомневаясь в том, что при первой же возможности я удеру со своей добычей, служанка, чье лицо уже нельзя было назвать точной копией моего, продолжала приветливо улыбаться. Одену-ка я ее в свое платье, заведу механизм и отправлю домой играть роль дочери моего отца.
— Оставьте меня одну, — сказала я лакею.
На сей раз ему не пришлось запирать дверь. Я продела серьги себе в уши. Серьги были очень тяжелые. Потом сняла костюм для верховой езды и оставила лежать прямо на полу. Но когда я дошла до нижней рубашки, мои руки опустились. Я не привыкла к наготе. Мне была так непривычна моя собственная нагота, что раздеться донага для меня было все равно что живьем содрать с себя кожу. Я думала, Тигру хотелось чего-то незначительного по сравнению с тем, что я была готова ему дать; но для людей неестественно ходить раздетыми, неестественно с тех пор, как мы стали прикрывать свои чресла фиговыми листками. Он требовал чего-то отвратительного. Я почувствовала такую острую боль, словно сдирала с себя подкожную плоть, а улыбающаяся девушка-служанка застыла, покачиваясь, в забытьи своего искусственного существования, глядя, как я снимаю с себя все вплоть до холодного, белого, оговоренного контрактом мяса, и от ее слепого взора еще разительнее было сходство с рыночной площадью, где глядящие на вас глаза не замечают вашего существования.
Казалось, вся моя жизнь с тех пор, как я покинула Север, проплыла перед равнодушным взором ее пустых глаз.
И если бы не его безукоризненные слезы, я задрожала бы от собственной наготы.
Чтобы спастись от воющих во всех коридорах ветров, пронизывающих меня до костей, я закуталась в меха, которые мне предстояло вернуть ему. Мне не нужен был лакей: я и без него знала дорогу к Тигриному логову.
Я робко постучала в дверь — никакого ответа.
И вдруг в вихре налетевшего ветра явился лакей. Должно быть, он решил, что раз кто-то один ходит голым, то и все должны ходить голыми; как я и думала, его ливрея скрывала изящное существо, покрытое шелковым коричневатым мехом, с гибкими, как тростник, темными пальцами, шоколадной мордочкой — приятнейший на свете зверек. Увидев мои прекрасные меха и драгоценности, как будто я разоделась для похода в оперу, он что-то быстро затараторил, а затем с величайшей нежностью церемонно снял с моих плеч собольи шубы. Упав наземь, соболя вдруг обернулись стайкой черных, пищащих крыс, которые немедленно бросились вниз по лестнице и с цокотом коготков пропали из виду.
Лакей с поклоном сопроводил меня в комнату Тигра.
Пурпурный халат, маска и парик лежали в кресле; на подлокотниках висело по перчатке. Опустевшая оболочка ждала его возвращения, но он покинул ее навсегда. В комнате смердело шерстью и мочой; горшочек курильницы лежал на полу, разбитый вдребезги. Полуобгоревшие поленья вывалились из потухшего очага. Оплывшая свеча, прикрепленная своим собственным воском к каминной полке, горела, отражаясь в тигриных зрачках узкими огоньками пламени.
Он бродил по комнате туда и обратно, туда и обратно, раскачивая тяжелым хвостом в такт своим шагам, как по клетке, между обглоданными кровавыми костями.
Он же проглотит тебя, не жуя.
Детские страхи, облекшиеся в плоть и кровь; доисторический, самый древний из страхов — страх быть пожранным. Вот он, зверь с его хищным ложем из костей, и я — белая, дрожащая и нагая, подхожу к нему, будто предлагаю в своем лице ключ от мирного царства, где он сможет удовлетворить свой аппетит, не поедая меня.
Он замер как вкопанный. Он боялся меня гораздо больше, чем я его.
Я присела на влажную солому и протянула руку. Теперь я находилась в гипнотическом поле его золотых глаз. Он глухо поворчал, опустил голову, положил ее на передние лапы и зарычал, показав мне свою красную пасть и желтые зубы. Я не пошевельнулась. Он втянул носом воздух, как будто хотел почувствовать мой страх; но ничего не почуял.
Медленно, постепенно он начал подтягивать свою тяжелую, лоснящуюся тушу ко мне, волоча ее по полу.
Маленькая комната наполнилась ужасным рокочущим звуком, словно включился какой-то механизм, который вращает землю: он заурчал.
Старые стены содрогнулись от этого мягкого, рокочущего урчания, ставни захлопали в окнах, так что полопались стекла, и в комнату проник белый свет заснеженной луны. С крыши посыпалась черепица; я слушала, как она падает вниз, на каменный двор. Отзвуки его урчания потрясли сами основы здания, стены закачались. Я подумала: «Сейчас все рухнет, все развалится».
Он подползал ко мне все ближе и ближе, пока я не почувствовала, как моя рука коснулась жесткого бархата его головы, а затем шершавого, как наждак, языка.
— Так он слижет с меня всю кожу!
И каждый взмах его языка слой за слоем сдирал с меня кожу — все наслоения, которые накопились за мою жизнь в том мире, — оставляя лишь нарождающуюся патину золотистых шерстинок. Мои серьги снова обратились в капли воды и скатились вниз по моим плечам; и я стряхнула их со своей великолепной шкуры.
Кот в сапогах
Фигаро здесь, Фигаро там, говорю вам! Фигаро вверх, Фигаро вниз — господи боже ты мой! — да этот проныра Фигаро ловко пробирается к миледи в спальню в любое время суток, когда ему заблагорассудится, потому что, сами понимаете, это светский, дипломатичный, утонченный кот; он всегда знает, когда миссис желает провести время в компании своего пушистого друга. Ибо какая леди на всем белом свете не ответит на столь страстные, хотя и всегда скромные (toujoursdiscret), заигрывания со стороны очаровательного рыжего кота? (Если только при попадании в нос малейшей шерстинки глаза ее не переполняются слезами, однажды так и было, и скоро вы об этом услышите.)
Я самец, господа, настоящий рыжий самец и горжусь этим. Горжусь своей великолепной, ослепительно белой манишкой, которая замечательно гармонирует с мандариново-оранжевой мозаикой (о, в какие огненные цвета раскрашена моя шкура!); горжусь своими по-военному роскошными усами, но еще более — своим чарующим взглядом, способным околдовывать птичек; горжусь — и даже, как говорят некоторые, чрезмерно — своим мягким, напевным голоском. Стоит мне при виде луны над Бергамо затянуть какую-нибудь импровизированную песню, и все окна на площади открываются настежь. И если этим беднягам-музыкантам, этому жалкому сборищу оборванцев, обивающих пороги в захолустьях, бросают в награду лишь горсть мелких монет, когда они кое-как разбираются по инструментам и начинают выводить хриплые рулады своими нестройными голосами, — то насколько щедрее граждане осыпают меня наградами, выливая на меня ушаты свежайшей воды, кидая едва подгнившие овощи, а иногда даже тапочки, туфли и сапоги.
Вы видите на мне эти прекрасные, высокие, блестящие кожаные сапоги? Этот подарок сделал мне молодой офицер кавалерии, бросив сначала один; а потом, когда я, исполненный самых возвышенных чувств, возблагодарил его за щедрость новой руладой — и хоп! — я едва успел увернуться, как вслед тому полетел и второй. Их высокие каблучки щелкают, как кастаньеты, когда Кот совершает прогулку по мостовым, ведь песня моя напоминает фламенко, что-то испанское есть в каждом представителе кошачьего рода, хотя сам Кот элегантно смягчает свой мужественный и крепкий родной бергамский диалект французским, ибо это единственный язык, на котором можно мурлыкать.
— Мерррррррррси!
В мгновение ока я натягиваю новые сапоги на свои опрятные беленькие носочки, которые украшают кончики моих задних лапок. А молодой человек, с любопытством наблюдающий в лунном свете за тем, какое применение я нашел его обувке, кричит мне:
— Эй, Кот! Котик!
— К вашим услугам, сэр!
— Поднимайся на мой балкон, Кот!
Прямо в ночной рубашке он высовывается из окна и протягивает мне руку, а я быстро взбираюсь на фасад, передними лапами опираясь на курчавую головку херувима, задними отталкиваюсь от лепного венка, подтягиваю их к передним, затем одной лапой встаю на сосок грудастой каменной нимфы — оп! — левой лапой чуть ниже: думаю, задница сатира вполне подойдет. Ничего сложного, если есть навык, и никакое рококо тебе не помеха! Акробатические трюки? Да я прирожденный акробат. Кот может сделать сальто назад, держа на отлете в правой лапе бокал вина, и не пролить при этом ни капли.
Однако что касается знаменитого тройного сальто-мортале en plein air, то есть в воздухе, то есть без всякой поддержки и страховочных канатов, то даже я, Кот, к своему стыду, ни разу такого не проделывал, хотя двойные кульбиты мне удавались частенько, под общие аплодисменты.
— А ты поразительно способный кот, — сказал молодой человек, когда я добрался до его подоконника.
Я учтиво преклонил перед ним колено, отставив зад и задрав хвост повыше, опустил голову, чтобы ему было легче дружеской рукой пощекотать меня под подбородком; и, конечно же, невольно одарил его своей природной, обычной улыбкой.
Ибо у всех без исключения котов — начиная от жалких обитателей трущоб и кончая самой гордой и белоснежной кошечкой, которая когда-либо украшала собой подушку римского понтифика, — у каждого из нас есть своя нестираемая улыбка. Нам всем суждено улыбаться такими сдержанными, холодными, спокойными улыбками Моны Лизы независимо от того, весело нам или грустно. Поэтому у всех котов вид дипломатов; мы постоянно улыбаемся, и все считают нас насмешниками. Но этот молодой человек, насколько я заметил, и сам был весельчак.
— Сандвич, — предложил он, — а может, глоточек бренди?
Жилище у него бедное, хотя он достаточно хорош собой, и даже en deshabille, то есть в ночном колпаке и всякое такое, скорее смахивает на ловкого и стройного денди. Этот человек не промах — знает что почем, подумал я; тот, кто способен блюсти себя даже в спальне, никогда не даст тебе пропасть. А сандвичи с телятиной — просто объеденье; я с наслаждением отправляю в рот тоненький ломтик ростбифа и смакую вино, к которому пристрастился с младых когтей, ведь в юности я начинал свою карьеру в винной лавке, пробавляясь ловлей мышей в погребах, пока не отточил свой ум настолько, чтобы им жить.
И что же в итоге этого полуночного разговора? Я принят на работу, вот так с ходу, в качестве слуги — камердинера (valet de chambre), а иногда и денщика, ибо когда финансы иссякают — а так всегда и происходит с любым галантным офицером, когда падают его доходы, — он же закладывает все, даже собственное одеяло. И вот тогда его верный Кот сворачивается клубочком на груди у Господина, чтобы он не замерз ночью. И если ему не нравится, когда я начинаю мять его грудь (при этом он болезненно вскрикивает) — делая это исключительно из чистой любви к нему и желания проверить, насколько мои коготки способны втягиваться, да и то лишь в минуты задумчивости, — то какой другой слуга способен проникнуть в святая святых молодой девицы и передать ей любовную записочку в тот самый момент, когда она читает молитвенник вместе со своей набожной матушкой? А я проделывал такое пару раз, за что хозяин был мне безмерно благодарен.
И в конце концов, как вы сами вскоре услышите, я добыл ему то, что осчастливило нас всех.
Итак, Кот получил свое место вместе с сапогами, и, осмелюсь заметить, у нас с Хозяином оказалось много общего, потому что он был горд, как дьявол, задирист, как петух, распутен, как лис, и — хотя я говорю об этом любя — он был самым остроумным из всех негодников, когда-либо носивших чистые воротнички.
Когда наступали тяжелые времена, я подворовывал на рынке, чтобы принести что-нибудь на завтрак — селедку, апельсин, пирожок; мы никогда не голодали. Я верно служил ему и в игральных салонах, ведь Кот может безнаказанно переходить с одних коленей на другие, заглядывая в карты к любому! Кот может прыгнуть на брошенные кости — он же не в силах спокойно смотреть, как они катятся! Глупенький зверек, он принял их за птичек; а после того как я со своей мягкой спинкой и упругими лапками вдоволь наиграюсь с этим дурачьем и меня сгребут в охапку, чтобы примерно наказать, кто тогда вспомнит, как изначально легли кости?
Кроме того, у нас были и другие… не столь благородные способы зарабатывать на жизнь, когда нам неприветливо отказывали во всех гостиных, как порой бывало. Я исполнял свой испанский танец, а он обходил толпу с шляпой в руке: оле! Но такому унижению он подвергал мою верность и привязанность лишь тогда, когда наш кухонный шкаф делался так же гол, как и его зад; это после того, как мой хозяин, совсем обнищав, заложил даже подштанники.
Я самец, господа, настоящий рыжий самец и горжусь этим. Горжусь своей великолепной, ослепительно белой манишкой, которая замечательно гармонирует с мандариново-оранжевой мозаикой (о, в какие огненные цвета раскрашена моя шкура!); горжусь своими по-военному роскошными усами, но еще более — своим чарующим взглядом, способным околдовывать птичек; горжусь — и даже, как говорят некоторые, чрезмерно — своим мягким, напевным голоском. Стоит мне при виде луны над Бергамо затянуть какую-нибудь импровизированную песню, и все окна на площади открываются настежь. И если этим беднягам-музыкантам, этому жалкому сборищу оборванцев, обивающих пороги в захолустьях, бросают в награду лишь горсть мелких монет, когда они кое-как разбираются по инструментам и начинают выводить хриплые рулады своими нестройными голосами, — то насколько щедрее граждане осыпают меня наградами, выливая на меня ушаты свежайшей воды, кидая едва подгнившие овощи, а иногда даже тапочки, туфли и сапоги.
Вы видите на мне эти прекрасные, высокие, блестящие кожаные сапоги? Этот подарок сделал мне молодой офицер кавалерии, бросив сначала один; а потом, когда я, исполненный самых возвышенных чувств, возблагодарил его за щедрость новой руладой — и хоп! — я едва успел увернуться, как вслед тому полетел и второй. Их высокие каблучки щелкают, как кастаньеты, когда Кот совершает прогулку по мостовым, ведь песня моя напоминает фламенко, что-то испанское есть в каждом представителе кошачьего рода, хотя сам Кот элегантно смягчает свой мужественный и крепкий родной бергамский диалект французским, ибо это единственный язык, на котором можно мурлыкать.
— Мерррррррррси!
В мгновение ока я натягиваю новые сапоги на свои опрятные беленькие носочки, которые украшают кончики моих задних лапок. А молодой человек, с любопытством наблюдающий в лунном свете за тем, какое применение я нашел его обувке, кричит мне:
— Эй, Кот! Котик!
— К вашим услугам, сэр!
— Поднимайся на мой балкон, Кот!
Прямо в ночной рубашке он высовывается из окна и протягивает мне руку, а я быстро взбираюсь на фасад, передними лапами опираясь на курчавую головку херувима, задними отталкиваюсь от лепного венка, подтягиваю их к передним, затем одной лапой встаю на сосок грудастой каменной нимфы — оп! — левой лапой чуть ниже: думаю, задница сатира вполне подойдет. Ничего сложного, если есть навык, и никакое рококо тебе не помеха! Акробатические трюки? Да я прирожденный акробат. Кот может сделать сальто назад, держа на отлете в правой лапе бокал вина, и не пролить при этом ни капли.
Однако что касается знаменитого тройного сальто-мортале en plein air, то есть в воздухе, то есть без всякой поддержки и страховочных канатов, то даже я, Кот, к своему стыду, ни разу такого не проделывал, хотя двойные кульбиты мне удавались частенько, под общие аплодисменты.
— А ты поразительно способный кот, — сказал молодой человек, когда я добрался до его подоконника.
Я учтиво преклонил перед ним колено, отставив зад и задрав хвост повыше, опустил голову, чтобы ему было легче дружеской рукой пощекотать меня под подбородком; и, конечно же, невольно одарил его своей природной, обычной улыбкой.
Ибо у всех без исключения котов — начиная от жалких обитателей трущоб и кончая самой гордой и белоснежной кошечкой, которая когда-либо украшала собой подушку римского понтифика, — у каждого из нас есть своя нестираемая улыбка. Нам всем суждено улыбаться такими сдержанными, холодными, спокойными улыбками Моны Лизы независимо от того, весело нам или грустно. Поэтому у всех котов вид дипломатов; мы постоянно улыбаемся, и все считают нас насмешниками. Но этот молодой человек, насколько я заметил, и сам был весельчак.
— Сандвич, — предложил он, — а может, глоточек бренди?
Жилище у него бедное, хотя он достаточно хорош собой, и даже en deshabille, то есть в ночном колпаке и всякое такое, скорее смахивает на ловкого и стройного денди. Этот человек не промах — знает что почем, подумал я; тот, кто способен блюсти себя даже в спальне, никогда не даст тебе пропасть. А сандвичи с телятиной — просто объеденье; я с наслаждением отправляю в рот тоненький ломтик ростбифа и смакую вино, к которому пристрастился с младых когтей, ведь в юности я начинал свою карьеру в винной лавке, пробавляясь ловлей мышей в погребах, пока не отточил свой ум настолько, чтобы им жить.
И что же в итоге этого полуночного разговора? Я принят на работу, вот так с ходу, в качестве слуги — камердинера (valet de chambre), а иногда и денщика, ибо когда финансы иссякают — а так всегда и происходит с любым галантным офицером, когда падают его доходы, — он же закладывает все, даже собственное одеяло. И вот тогда его верный Кот сворачивается клубочком на груди у Господина, чтобы он не замерз ночью. И если ему не нравится, когда я начинаю мять его грудь (при этом он болезненно вскрикивает) — делая это исключительно из чистой любви к нему и желания проверить, насколько мои коготки способны втягиваться, да и то лишь в минуты задумчивости, — то какой другой слуга способен проникнуть в святая святых молодой девицы и передать ей любовную записочку в тот самый момент, когда она читает молитвенник вместе со своей набожной матушкой? А я проделывал такое пару раз, за что хозяин был мне безмерно благодарен.
И в конце концов, как вы сами вскоре услышите, я добыл ему то, что осчастливило нас всех.
Итак, Кот получил свое место вместе с сапогами, и, осмелюсь заметить, у нас с Хозяином оказалось много общего, потому что он был горд, как дьявол, задирист, как петух, распутен, как лис, и — хотя я говорю об этом любя — он был самым остроумным из всех негодников, когда-либо носивших чистые воротнички.
Когда наступали тяжелые времена, я подворовывал на рынке, чтобы принести что-нибудь на завтрак — селедку, апельсин, пирожок; мы никогда не голодали. Я верно служил ему и в игральных салонах, ведь Кот может безнаказанно переходить с одних коленей на другие, заглядывая в карты к любому! Кот может прыгнуть на брошенные кости — он же не в силах спокойно смотреть, как они катятся! Глупенький зверек, он принял их за птичек; а после того как я со своей мягкой спинкой и упругими лапками вдоволь наиграюсь с этим дурачьем и меня сгребут в охапку, чтобы примерно наказать, кто тогда вспомнит, как изначально легли кости?
Кроме того, у нас были и другие… не столь благородные способы зарабатывать на жизнь, когда нам неприветливо отказывали во всех гостиных, как порой бывало. Я исполнял свой испанский танец, а он обходил толпу с шляпой в руке: оле! Но такому унижению он подвергал мою верность и привязанность лишь тогда, когда наш кухонный шкаф делался так же гол, как и его зад; это после того, как мой хозяин, совсем обнищав, заложил даже подштанники.