Картленд Барбара. Любовь - азартная игра

Барбара Картленд
Любовь — азартная игра

Примечание автора

   В конце восемнадцатого — начале девятнадцатого столетия, особенно во времена Регентства, азартные игры приобрели небывалую популярность.
   Игорный клуб Уотьера, в котором красавчик Брумель президентствовал несколько лет подряд, пользовался дурной славой: там играли ночи напролет, молодые щеголи пускали по ветру целые состояния и родовые поместья.
   Страсть к азартной игре доходила до того, что ставки делались не только на лошадей, но и на что угодно, вплоть до движения мух по стене.
   Конечно, все это было следствием безделья и скуки.
   Второй лорд Олвэнли, известный щеголь, «прославился» больше других: он унаследовал не то шестьдесят, не то семьдесят тысяч фунтов стерлингов и тотчас принялся их проматывать, и очень скоро по уши увяз в долгах. Его состояние буквально таяло за игорным столом.
   Чарльз Джеймс Фокс, блестящий, остроумный политик из партии вигов, сын очень богатого отца, получил блестящее образование — он обучался в Итоне, Оксфорде и объездил всю Европу. Но, к сожалению, юноша рано заинтересовался азартными играми, и этот интерес скоро превратился во всепоглощающую страсть, из-за которой он постоянно залезал в долги.
   В двадцать пять — двадцать шесть лет он мог всю ночь напролет играть в кости, а затем выступать в палате общин с речью. Однажды он просидел за игорным столом с вечера до пяти утра и проиграл одиннадцать тысяч фунтов стерлингов — сумму по тем временам баснословную.
   Но все это меркнет по сравнению со ставками генерала Блюхера. Посетив Лондон после отступления Наполеона из Москвы, он потерял в Карлтон-Хаусе двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, то есть, войдя в игорный дом состоятельным человеком, покинул его почти без средств к существованию.

Глава 1

   1817 год
   Идона вернулась из сада с корзиной, полной нарциссов.
   Девушка размышляла, как вплести их в венок, чтобы положить на могилу отца.
   Родители дали ей скандинавское имя, означающее «Богиня весны», и, вероятно, поэтому она так трепетно относилась к весенним цветам, любила их больше пышных летних роз или осенних хризантем.
   Ей часто вспоминалась легенда о Нарциссе, услышанная в раннем детстве от матери.
   Девочка словно видела наяву молодого прелестного юношу на берегу лесного озера. Залюбовавшись собственным отражением, он попытался дотронуться до него, упал в воду и утонул.
   Идона вспоминала, как она в ужасе вскрикнула, когда мать дошла до этого трагического момента, но леди Овертон, улыбнувшись, продолжила:
   — Эхо — юная нимфа, безответно влюбленная в Нарцисса, — вместе с сестрами-нимфами, рыдая, прибежала к озеру, чтобы вынуть тело, но оно исчезло.
   — Как грустно… — пробормотала Идона.
   — Только белый цветок плавал на тихой глади воды… — продолжала мать. — И до сих пор можно услышать голос Эхо, зовущей Нарцисса.
   Легенда захватила воображение Идоны, хотя тогда ей было лет шесть или семь.
   Оставшись одна в саду или гуляя по лесу, она кричала и, слыша, как многократно повторяет эхо ее собственный голос, думала: это девушка зовет утонувшего Нарцисса.
   Подойдя к красивому черно-белому дому в стиле Тюдор, она забыла о цветах и обратила мысли к тому, для кого они были собраны.
   После смерти отца прошла неделя, но Идона все еще не могла поверить, что она больше никогда его не увидит.
   Никогда больше он не подойдет к ней — красивый, немного легкомысленный, в высокой охотничьей шляпе, чуть сдвинутой набок, из-под которой виднелись темные волосы.
   Отличный наездник, владелец хороших, хотя и не самых лучших, лошадей, он давал фору всем участникам охоты, даже владельцам великолепных животных. В поле он всегда был удачливее всех.
   — Как же я потеряла тебя, папа? — шепотом спросила дочь.
   Идона вошла в дом через дверь, ведущую из сада, и направилась в комнату, уставленную вазами и кувшинами, которая так и называлась — цветочная.
   Именно здесь садовники, горничные, а в последние годы — они с матерью занимались цветами, составляя букеты, аромат которых наполнял комнаты, вытесняя затхлость веков, которую Идона ощущала в других домах.
   Она поставила корзину на стол из сосновых досок в середине маленькой цветочной.
   «Нарциссы, — думала она, — такие нежные, такие красивые, точно звездочки, упавшие с неба, и жаль ломать стебли, чтобы прикрепить к венку».
   И Идона решила поставить их на могилу отца в низкой вазе: пусть стоят, как и на столах в гостиной. Не успела она вынуть из корзины первый нарцисс, как раздался резкий стук в дверь.
   «Наверное, старый Эдам не слышит, — подумала она, — бедняга стал совсем глухой, а миссис
   Эдам в этот утренний час убирает постель наверху и протирает коридоры».
   В последний год Идона частенько все делала сама: не было денег платить слугам, при матери их было гораздо больше.
   Единственным утешением стало то, что отца привезли из Лондона, чтобы похоронить на церковном дворе, где покоились его предки. Его положили рядом с матерью.
   Идоне трудно вспоминать о матери без слез даже теперь, два года спустя после ее смерти.
   В ту зиму, когда умерла мать, — настолько морозную, что сколько бы дров они не жгли, большой дом оставался неуютным и холодным, — весь мир для отца распался на куски.
   Все вместе они были необычайно счастливы — так казалось не одной Идоне, а многим вокруг. Люди говорили: «Овертоны похожи на семейство из доброй сказки».
   Конечно, думала Идона, на свете нет другой такой замечательной женщины, как ее мать. Идона словно увидела их рядом: мать — небольшого роста, очень приятная, женственная, и отец — высокий, красивый, немного легкомысленный, но настоящий мужчина.
   Они не были богаты, но жили более или менее комфортно на пособие леди Овертон. После ее смерти отец и дочь были потрясены — оказалось, что теперь у них нет не только любимой жены и матери, но и денег.
   Да, деньги были от ее отца, графа Хэмпстедского, ожидавшего в свое время, что дочь выйдет за кого-то поважнее, чем «обедневший баронет», как он называл Овертона.
   И хотя за многие годы их совместной жизни стало ясно, что дочь счастлива с Ричардом Овертоном, граф не изменил своего мнения.
   Оправившись после удара от смерти жены, первое, что отец сказал Идоне, было:
   — Итак, моя куколка, нам придется потуже затянуть пояса и самим добывать себе средства, чего раньше мы никогда не делали.
   Удар следовал за ударом; больше всего Идона боялась, чтобы отец не потерял рассудок.
   Он не из тех, кто пытается утопить свое горе в вине, но он вымещал свое отчаяние на лошадях — гонял их по полям до густых сумерек, заставлял совершать дикие прыжки. Изможденные животные в темноте едва могли дотащиться до конюшни.
   И тогда же, что на отца было совершенно не похоже, он стал оставлять ее в одиночестве, неделями пропадая в Лондоне.
   Они жили недалеко, к северу от столицы, и, к несчастью, от дома до клуба «Сент-Джеймс» можно было доехать на лошади меньше чем за полтора часа.
   Идона понимала: отец бежит из пустоты дома в компанию друзей, чтобы забыться. Но разве их теперешнее финансовое положение могло позволить подобные увеселения?
   В этом мире он жил до женитьбы, холостяком.
   И хотя всегда, по его словам, был очень бедным по сравнению с друзьями, но благодаря красоте и свободе он вполне хорошо устраивался, не слишком часто запуская руку в собственный карман.
   Друзья сэра Ричарда восторженно приветствовали его возвращение.
   Все постарели, как и он, но у них были взрослые сыновья, способные оценить хорошего наездника, отличного стрелка, умеющего наслаждаться жизнью. Разве сравнить такого мужчину со скучающими, циничными денди и щеголями, окружавшими принца-регента?
   Сэр Ричард умел рассмешить, а смех в обществе ценился больше, чем материальное благополучие.
   Но как ни старался отец экономить деньги, Идона понимала: такой образ жизни им не по средствам.
   К восемнадцати годам она уже научилась обращаться с деньгами и взяла на себя все обязанности по дому, позволяя отцу наслаждаться лондонской жизнью.
   Режим экономии в первую очередь заставил распрощаться с большинством садовников, кроме самых старых, согласных работать за символическую плату, так как им все равно некуда податься. Из слуг по дому она оставила лишь старую чету — Эдама и его жену.
   Осталась и няня, которая давно уже стала членом семьи и без которой Идона не могла себе представить собственной жизни.
   Когда отец бывал дома, именно няня хозяйничала на кухне: его любимые блюда у нее получались не хуже, чем у опытного повара, с которым тоже пришлось проститься.
   Но шли месяцы, Идона с отчаянием понимала: еды, какой бы вкусной она ни была, и лошадей, которых она умела держать в хорошей форме, было недостаточно, чтобы отец проводил время в доме, полном призраков прошлого.
   Лежа в большой постели в комнате, известной как комната Королевы, он невыносимо тосковал по жене, и его единственным желанием было поскорее уехать отсюда.
   — Я должен отправиться в Лондон, Идона, — сказал он ей через неделю после смерти матери. — Я не вынесу этой тишины.
   Идона не спорила, замечая, сколько страдания было в глазах отца, когда он смотрел на портрет матери, и как он избегал входить в маленькую гостиную леди Овертон.
   Но именно в этой комнате сидела Идона, когда уезжал отец, потому что среди элегантной французской мебели, обтянутой бледно-голубой парчой, она чувствовала — мать где-то рядом.
   «Что я могу сделать, мама?» — спрашивала она после отъезда отца. Он отправился в хорошем костюме, который, как он признался, достался ему даром, и по пиратскому блеску в его глазах Идона поняла, что отец едет развлекаться.
   «Если откровенно, мама, папе действительно здесь нечего делать. Лошади постарели, а приобрести новых мы не можем себе позволить».
   Идона истратила все деньги, предназначенные на хозяйство на несколько недель, чтобы угодить отцу и кормить его повкуснее. А значит, теперь ей придется очень сильно экономить.
   — Мисс Идона, — без обиняков заявила ей няня, — так больше нельзя, дорогая. Мы и при жизни твоего отца еле сводили концы с концами, а теперь он покинул нас — упокой, Господи, его душу! — так что тебе надо выяснить, на что нам жить дальше. А то месяц-другой — и мы все окажемся на погосте.
   Обычное дело — няня всегда высказывала вслух то, о чем Идона думала.
   Она вышла из кухни в сад, пытаясь заставить себя мыслить ясно и четко, и решила послать за поверенным отца в Барнет.
   «Вообще-то, — подумала девушка, — это следовало сделать еще несколько дней назад».
   Она тяжело переживала смерть отца и, как натура чувствительная, ничего не делала, с какой-то детской верой надеясь, что рано или поздно все само собой уладится.
   Но никуда не денешься — надо продолжать жить, и ей придется узнать, что же все-таки произошло в Лондоне.
   То, что отца могли застрелить на дуэли, казалось невероятным. Идона всегда полагала, что дуэли между джентльменами — скорее акт чести, они редко кончались смертью или серьезными ранами.
   Даже отличный стрелок обычно ранил противника в руку. При виде первой крови считалось, что честь восстановлена, и поединок прекращался.
   Отец был прекрасным стрелком, и было невероятно, что он не выиграл дуэль. И, кроме этого, не верилось, что противник именно хотел убить его.
   Домой отца привезли двое друзей; они сказали, что он умер мгновенно: пуля попала в сердце.
   Зная, что он живет недалеко от Лондона, они привезли его в закрытой карете.
   Тело отца отнесли наверх и по указанию Идоны положили на большую, закрытую пологом кровать, на которой он всегда спал.
   Прежде чем Идона пришла в себя и могла расспросить как следует, что произошло, или хотя бы узнать их имена, они уехали, сообщив лишь, что отец убит на дуэли.
   Позже она упрекала себя за то, что не поговорила с этими джентльменами, но в тот миг она была настолько потрясена, что мысли путались и она плохо соображала.
   Доктор, которого она знала еще с детства, засвидетельствовал смерть отца.
   Он тихо и сочувственно рассказал Идоне, что отец не страдал. Действительно, на его лице застыла слабая улыбка, будто происходящее развлекало его.
   «Как ты мог оставить меня, папа?» — задавала вопрос Идона, целуя на прощание отца в холодную щеку.
   Этот вопрос она снова и снова задавала себе.
   Теперь, направляясь к двери, чтобы открыть, она думала, что, должно быть, поскольку сама она ничего не предприняла, мистер Маккомбер, поверенный отца, не дожидаясь, когда за ним пошлют, решил приехать, полагая, что в его услугах есть необходимость.
   Однако, открыв дверь, Идона увидела незнакомого мужчину лет сорока, с седыми висками, поразительно похожего на Маккомбера.
   — Это Овертон-Мэнор? — спросил он, четко выговаривая слова.
   — Да, — ответила Идона.
   — Дом покойного Ричарда Овертона?
   — Да.
   — Я хочу поговорить с тем, кто отвечает за дом в данный момент.
   — Я его дочь, Идона Овертон. Мужчина удивился и сказал:
   — В таком случае, мисс Овертон, я хотел бы поговорить с вами.
   — Конечно, — ответила Идона. — Пожалуйста, входите.
   Она не стала закрывать дверь, впуская яркое весеннее солнце. Идона прошла в гостиную, приглашая посетителя за собой.
   Комната была очень нарядная, вся в цветах, как было всегда — и при отце, и при матери.
   На столике у камина стояли первые нарциссы и примулы; казалось, они внесли в комнату солнце и весну.
   Наверное, незнакомец заметил потертый ковер, выцветшие парчовые шторы, подкладку которых давно уже следовало заменить. Но Идона не обращала на это внимания: она видела любимые вещи матери — старинные зеркала на стенах, портреты предков Овертонов, смотревших словно из глубины веков. Фарфоровые вещицы не были ценными, но мать любила их, и они для нее значили так много…
   — Может быть, вы сядете? — спросила она гостя.
   Мужчина сел; она опустилась напротив него.
   Он положил кожаный портфель на колени, и Идона вдруг испугалась: этот человек принес ей дурные вести!
   Ощущение было настолько сильным, что, когда он собирался начать говорить, девушка испуганно спросила:
   — А для чего вы хотели меня видеть?
   — Я думаю, мисс Овертон, мне лучше сперва представиться, — сказал мужчина. — Меня зовут Лоусон, я поверенный маркиза Роксхэма.
   Идона, не ожидавшая услышать ничего подобного, казалась озадаченной.
   — Маркиза Роксхэма? — повторила она. — Но зачем он послал вас сюда?
   — Насколько я понимаю, — медленно и немного напыщенно продолжал мистер Лоусон, — в общих чертах суть дела вам уже известна…
   — Что вы имеете в виду?
   — Ваш отец играл с маркизом в «Уайтс-клубе» и проиграл ему имение, известное как Овертон-Мэнор, со всеми прилегающими к нему территориями, домами и фермами.
   Мистер Лоусон вынул из портфеля бумагу и зачитал подтверждение сказанному.
   Прежде чем он продолжил, Идона, задыхаясь, перебила его:
   — Вы хотите сказать, отец проиграл свой… дом?
   — Ставки были очень высоки, мисс Овертон: его светлость поставил пятьдесят тысяч гиней против ставки вашего отца.
   — Не могу поверить! — воскликнула Идона. — И вы говорите… папа проиграл?
   Впервые за все время какое-то сочувствие промелькнуло в голосе мистера Лоусона. Он ответил:
   — К несчастью для вас, мисс Овертон, это так.
   — Все? Я не могу… поверить… что он проиграл… все.
   — Ставки записаны. И вы должны понять, я лишь исполняю свою обязанность; она заключается в том, чтобы сообщить вам, что имение является собственностью его светлости маркиза Роксхэма. И более того — находящиеся в Овертон-Мэнор конюшни, словом, все живое и неживое.
   Идона понимала: соглашаясь на такие ставки, отец думал о лошадях, но не могла поверить — как он мог поставить на карту так много? Все! Абсолютно все!
   В голове девушки промелькнуло — выиграй он, как надеялся, пятьдесят тысяч гиней, они роскошно прожили бы многие годы!
   Такая сумма — огромное искушение. После выигрыша для него началась бы другая жизнь, та, о которой он мечтал: прекрасные лошади, бега, собственный дом в Лондоне.
   Но он проиграл!
   И в первый раз у Идоны в голове возникла догадка, и нерешительно, смущенно она спросила:
   — Скажите мне, пожалуйста… эта дуэль, в которой участвовал мой отец, произошла сразу после того… как он узнал, что проиграл все, что имеет… маркизу Роксхэму?
   Голос ее дрожал, и мистер Лоусон, взглянув на нее, ответил:
   — Я слышал, мисс Овертон, что, уходя из клуба, он оскорбил одного из его членов, известного как прекрасный стрелок.
   Идона вздохнула.
   Теперь ей было понятно — отец искал смерти. И она представила себе, как его противник поднимает пистолет, а отец изменяет принятую на дуэли позу и намеренно разворачивается навстречу пуле.
   Идона молчала, и, выдержав паузу, мистер Лоусон сказал:
   — Я выражаю свое сочувствие, мисс Овертон, но, к сожалению вынужден сообщить вам столь мрачные известия.
   — Я благодарна вам за откровенность. Может быть, вы мне скажете, что маркиз намерен делать с домом и с имением? — Она секунду помолчала и добавила: — Его светлость, конечно, обеспечит людей, которые живут в домах на нашей земле?
   — Я думаю, вы сами увидите: его светлость хоть и нелегкий человек, но справедливый, — сказал Лоусон. — Он владеет множеством имений, обретенных за игорным столом, и большей частью они для него обуза.
   — Тогда зачем он их выигрывает? — резко спросила Идона. — Он наверняка понимает, что выиграть чей-то дом, в котором живут люди, а до них жили их предки, — значит создать невыносимые трудности для тех, кто… вынужден от него зависеть и надеяться на него.
   Голос девушки дрожал, и мистер Лоусон тоже испытывал смущение. Стараясь не смотреть на Идону, он сказал:
   — Я пришел лишь выполнить свои обязанности. Мне нужно осмотреть все, что здесь есть, и думаю, мне лучше встретиться с вашим управляющим.
   Усилием воли Идона заставила себя сдержать слезы и ответила:
   — Здесь нет управляющего. После смерти отца я распоряжаюсь домом и имением. Оно небольшое.
   — У вас три фермы.
   — Они все перешли к фермерам, которые многие годы их арендуют.
   — У вас есть деревня.
   — Но не все дома в ней наши. Несколько домов и гостиниц платят нам ренту, но она невелика, так как они не слишком доходные — стоят не на главной дороге.
   Мистер Лоусон записал. И задал еще вопрос:
   — У вас есть лошади в конюшне?
   — Шесть. Три кобылы на пастбище, они вскоре должны жеребиться, — ответила Идона.
   Мистер Лоусон сделал пометки, указав число отцовских собак, уже очень старых, из которых лишь одна годилась для охоты.
   — А теперь займемся домом, мисс Овертон.
   Идона вздохнула.
   — Неужели даже мебель матери и ее портрет больше не мои?
   — Боюсь, именно так.
   Идона стиснула руки, чтобы не заплакать. Ее гордость, о которой она, пожалуй, и не подозревала до сего момента, не могла позволить ей этого.
   — Но, я полагаю, мои личные вещи принадлежат мне?
   Помолчав, мистер Лоусон ответил:
   — Я уверен, если вы поговорите с его светлостью, он будет великодушен. Но по закону они принадлежат ему, как и вы сами.
   Повисла тишина. Испуганно и удивленно смотрела Идона на мистера Лоусона, словно силилась, но не могла понять смысла услышанного.
   После невероятно долгой паузы она сказала голосом, совершенно не похожим на ее собственный:
   — Вы сказали, что я… теперь… собственность его светлости?
   — Ну, если строго следовать условиям ставки, тому, как она была оформлена, — медленно проговорил мистер Лоусон, — то все живое, принадлежавшее сэру Ричарду Овертону и в доме и вне его, переходит к его светлости.
   — А как это можно применить к… человеку, людям?..
   — Ребенок по закону является собственностью родителей, хотя в определенных обстоятельствах если он достиг двадцати одного года, это может не действовать, об этом можно спорить.
   — Я… я не… не верю! — воскликнула Идона.
   — Даже если вы обратитесь в суд, вряд ли у вас есть хоть один шанс доказать, что вы не являетесь собственностью маркиза, потому что, как я уже говорил вам, ему принадлежит поместье, в том числе и все живое, населяющее его.
   Идона поднялась и подошла к окну. Яркими лучами врываясь в комнату, солнце сверкало на ее волосах.
   — Это… невозможно. Совершенно…
   После некоторого молчания мистер Лоусон продолжал:
   — Я рассказал вам, мисс Овертон, как ситуация выглядит с точки зрения закона. Но я думаю, маркиз пойдет вам навстречу и позволит покинуть имение с тем, чтобы жить с кем-то из родственников.
   Однако в тоне поверенного угадывалось сомнение в том, что его хозяин поступит именно так. Идона поняла: ему просто хотелось немного поддержать ее.
   Она повернулась к нему:
   — Как же мой отец мог совершить столь неразумный поступок, согласиться на такую ставку, чтобы в случае проигрыша лишиться абсолютно всего?
   Мистер Лоусон не ответил, и Идона спросила:
   — А кто записал ставку? Не могу поверить — неужели отец включил все эти пункты!
   Мистер Лоусон молчал, и Идона продолжала:
   — Пожалуйста, скажите мне… Я хочу знать правду.
   — Но вы же понимаете, мисс Овертон, я не присутствовал при игре, — ответил он. — Но поскольку формулировка та же, что и в других случаях, которые я вел от имени его светлости, могу предположить, что именно он диктовал условия.
   — Я так и знала, — сказала Идона. — Папа никогда бы не поступил так дурно и жестоко, не включил бы меня и все, что есть в поместье, в ставку этой сумасшедшей, идиотской игры!
   Она осеклась, снова повернулась к окну и, глядя на дикий, неухоженный, но очень красивый сад, подумала, что отец, не в силах избежать последствий своего неразумного поступка, решил умереть.
   Сейчас Идона невольно вспомнила улыбку на его губах и поняла: он решил уйти из жизни, смеясь над теми, кто торжествовал, видя, как он потерял все.
   «Но я-то все еще здесь!» — хотелось закричать ей.
   Внезапно ее охватило отчаяние, она почувствовала беспомощность, испуг…
   — Что мне… теперь делать?
   Вопрос прозвучал чуть слышно, но поверенный маркиза понял его и сочувственно покачал головой:
   — Мне бы очень хотелось помочь вам, мисс Овертон, — признался он, — но единственное, что я могу, — это отложить оформление документов до тех пор, пока его светлость сообщит о своих намерениях в отношении этого поместья.
   — Вы думаете, он сюда приедет? Мистер Лоусон пожал плечами.
   — Честно говоря, не знаю. Иногда его светлость, выиграв что-то особенное или что-то очень его интересующее, сразу приезжает взглянуть на новую собственность. Вот, например, в прошлом месяце он выиграл арабских скакунов.
   — А… в других случаях?
   — Иногда пройдут месяцы, прежде чем он проявит интерес к выигрышу…
   — И что тогда… будет с нами?
   — Согласно инструкциям его светлости, относящимся к такого рода собственности, меня снабжают деньгами на содержание имения. Вся рента отныне станет собираться от имени маркиза, и, конечно, никакие средства на фермы или надворные строения не будут расходоваться без его разрешения.
   Сейчас мистер Лоусон говорил коротко и по-деловому. Идоне казалось, что он зачитывал смертный приговор имению. Приговор, не подлежащий обжалованию.
   Потом, наблюдая, как мистер Лоусон собирал бумаги в портфель, она сбивчиво заговорила:
   — Я надеюсь, вы понимаете, что трое слуг в доме и я сама… поскольку нам надо есть… а отец не оставил денег… лишь долги… может, его светлость учтет это?
   — Я полагаю, если его светлость разрешит, то вы сможете продать некоторых лошадей и кое-какие вещи, чтобы расплатиться с долгами вашего отца, мисс Овертон.
   Идона не стала возражать, хотя понимала, что единственное, что можно продать, — это мебель матери и несколько картин.
   — Что касается вас самих, вы, конечно, будете включены в список, и пока его светлость не даст указаний, что делать с домом — сдать в аренду или продать, — ваше проживание будет оплачиваться. Я могу лишь надеяться, мисс Овертон, что его светлость прочтет мои рекомендации и приедет сюда как можно скорее.
   Идона чувствовала, что он и сам не особенно верит в то, что маркиз прислушается к его рекомендациям.
   Ну что ж, хотя она отныне и собственность маркиза Роксхэма, но в данный момент — леди и хозяйка дома.
   — Позвольте, мистер Лоусон, — сказала она, — предложить вам рюмочку шерри.
   — Спасибо, — ответил мистер Лоусон, — но прежде чем вернуться в Лондон, я должен посетить все три фермы и деревенские дома. Я был бы благодарен, если бы вы показали мне главные комнаты в доме. Все смотреть не обязательно, поскольку мне известно их количество.
   Он поднялся и вслед за Идоной направился в гостиную, одновременно служившую и кабинетом отца, и библиотекой.
   Наконец, хотя ей было ужасно трудно это сделать, она открыла дверь гостиной матери.
   Она знала, мистер Лоусон должен оценить французскую мебель, и не сомневалась, что он отметит ее в блокноте тотчас, как уедет.
   Между окнами красовались два замечательных резных зеркала: мать с удовольствием смотрелась в них; над мраморным камином висели миниатюры, изображавшие дедушку, бабушку, прадедушку и прабабушку отца.
   Идона явственно услышала голос отца, уверявший мать десять лет назад:
   — Самое подходящее место для миниатюр, дорогая. Мы с ними никогда не расстанемся, и если у нас не будет сына, Идона станет любить их, как я.