Голос ее был таким нежным и мелодичным. И потом она добавила: «И знать, что тысячи и тысяч звезд, сверкающих в небе, — это чудесные светлячки, которые исполнят все ваши желания, а желать вы будете только одного — дать как можно больше счастья любимому человеку!»
«Я должен был еще тогда догадаться, — с отчаянием говорил себе граф, — что это именно та девушка, которую я искал всю жизнь!»
Девушка, которая всегда будет думать не о себе, а о нем, для которой его счастье будет дороже ее собственного. Каким же он был глупцом, говоря Калисте, что брак их будет деловым соглашением!
Как мог он так глупо и напыщенно рассуждать о том, что «у них есть много общего», что «их обоих интересуют лошади» или о том, что их брак «будет основан на взаимном доверии»?
— Видно, какое-то затмение нашло на меня, я просто сошел с ума! — вслух воскликнул граф.
Он понимал теперь, что Калисте необходимо было услышать совсем другие слова; он должен был сказать ей, что она нужна, необходима ему, как никогда не была ему нужна ни одна другая женщина, что она для него — все на свете, и он просто не может без нее жить!
Раньше ему никогда не приходилось говорить таких слов, потому что он не ощущал еще ничего подобного и не хотел лгать. Но теперь граф готов был сказать эти слова юной девушке с чудесным греческим именем Калиста, которая бежала от него, не желая стать его женой.
Дверь открылась, на пороге появился дворецкий.
— Харвелл хотел бы поговорить с вами, милорд, если вы можете уделить ему минутку.
— Что ему надо? — нетерпеливо спросил граф. Он был слишком погружен в свои мысли, и неожиданное вторжение раздосадовало его.
— Харвелл, насколько я понимаю, милорд, пришел сказать вам о необычной лошади, которую оставили в вашей конюшне.
Граф выпрямился в кресле.
— Необычная лошадь? — повторил он — Да, милорд.
— Немедленно пришли ко мне Харвелла! Граф поднялся, ожидая, пока дворецкий введет в библиотеку Харвелла — его старшего конюха, мужчину средних лет, досконально изучившего все повадки лошадей.
Дворецкий прикрыл за ним дверь.
— В чем дело, Харвелл? — спросил граф.
— Я подумал, что надо доложить вашей светлости о том, что произошло, — около часу назад в конюшню привели чужую лошадь.
— Кто привел ее?
— Мальчишка-оборванец, милорд, — тот самый, который вечно вертится тут, на площади, в надежде заработать пару монет.
— Ты спросил у него, откуда он взял лошадь?
— Конечно, милорд. Он сказал, что молодая леди дала ему два пенса и попросила отвести ее лошадь в конюшни. Я еще спросил, знает ли он, кто она, и он ответил, что как-то раз уже носил для нее сюда записку.
Граф вспомнил о письме, которое Калиста прислала ему, назначая встречу у моста через Серпентин.
— Что-нибудь еще? — спросил он.
— Ничего, милорд. Лошадь в хорошем состоянии, но голодная.
На мгновение граф застыл.
Затем, дав Харвеллу указания по содержанию Кентавра и отправив его, он подошел к окну и посмотрел на улицу, на деревья и кусты, росшие посреди Беркли-сквера.
«Как случилось, что я не увидел Калисту?»— думал он, глядя на площадь. Почему судьба оказалась столь жестока и немилосердна, что не позволила ему встретиться с ней, увидеть ее хотя бы мельком, когда он возвращался после проведенного в седле длинного и бесплодного дня поисков? Ему без всяких объяснений было понятно, что, только дойдя до крайней степени отчаяния, она могла расстаться с Кентавром.
Конь был голодным!
Ему невыносима была мысль, что Калиста, без сомнения, гораздо больше страдала от голода, чем ее любимая лошадь.
Вероятно, она уже истратила все деньги, которые взяла у него взаймы, или, возможно, их украли у нее.
Как могла она уберечься от бесчисленных воров, мошенников, мелких карманников, которыми кишел Лондон, особенно во время коронации?
— Голодает! Она голодает! — прошептал граф, и во взгляде его отразились боль и страдание, неведомые ему никогда прежде.
Бесконечно длинная служба в Вестминстерском Аббатстве подходила к концу, и зрители, присутствовавшие на коронации, чувствовали себя столь же усталыми, как и королева.
Весь Лондон проснулся в четыре часа утра от орудийного салюта в Гайд-Парке; заснуть снова было просто немыслимо — шумел народ, толпившийся на улицах, гремели оркестры, раздавался топот сапог — войска проходили по городу торжественным парадным маршем.
Специальная государственная королевская карета, поднявшись на холм Конституции, проехав по Пикадилли, затем вниз, по Сент-Джеймс-стрит и через Трафальгар-сквер, ровно в десять часов утра должна была доставить королеву в Вестминстерское Аббатство.
Лорды, пэры и их супруги прибыли на место задолго до этого момента; на всем пути, вдоль улиц, толпа радостно приветствовала их сверкающие золотом, украшенные фамильными гербами кареты.
Герцога Веллингтона встречали восторженными криками не только на улицах, но и в самом Вестминстерском Аббатстве; когда он шел по проходу к своему месту на возвышении, ему устроили такую овацию, что он был тронут до слез.
Граф поехал на коронацию неохотно, но он знал, что пропустить такое великое и радостное для всех событие было бы чревато большими неприятностями и вызвало бы много ненужных толков.
Он подумал, что его отсутствие на коронации, в довершение к тому, что его две недели не было в Лондоне, могло быть истолковано лордом Пальмерстоном и лордом Джорджем Бентинком как отказ выполнить свой долг чести и обвенчаться с Калистой.
А посему, облачившись в парадные одежды и гордо неся свою корону пэров, он прибыл в Вестминстерское Аббатство. Вид у него был такой мрачный и хмурый, что некоторые из его друзей с опаской покосились на него, не понимая, в чем дело, но предчувствуя недоброе.
Граф ожидал, что на церемонии будет невыносимо скучно, но, как и все остальные, он был зачарован царившей тут торжественной атмосферой, великолепием золота и пурпура, точно гигантской волной захлестнувшими Аббатство.
Величественное зрелище представляли выстроившиеся друг против друга пэры и их жены: первые в темно-вишневых одеждах, с мантиями, отороченными мехом горностая; вторые — ослепительно сверкающие всеми своими бриллиантами; великолепные, праздничные ризы епископов; алтарь, уставленный золотыми сосудами, — все это не могло не произвести впечатления; дух захватывало от царившего в Аббатстве многоцветья и пышности!
Когда появилась королева — детская хрупкая фигурка в глубине нефа, — граф забыл все едкие, язвительные слова, которые он говорил о ней раньше; в ее нежном, словно едва распустившийся бутон, лице было что-то очень трогательное и беззащитное. Она лишь недавно переступила порог детской, и вот теперь на ее неокрепшие плечики ложился тяжкий груз ответственности за судьбу целой нации.
Образ ее почему-то связывался у графа с образом Калисты; возможно, потому, что обе они были еще очень юные, чистые и неопытные, в обеих чувствовалась пронзительная незащищенность, ранимость, вызывавшая у мужчины непреодолимое желание защитить, уберечь их от всех жизненных опасностей и невзгод.
Луч солнца вспыхнул в волосах Виктории в тот момент, когда она стала королевой Англии. Все пэры и их супруги надели свои короны, запели серебряные трубы, и архиепископ представил королеву народу, повернув ее поочередно лицом ко всем сторонам света — к востоку и западу, к северу и югу.
В воздух взвились тысячи разноцветных вымпелов, флажков и шарфов, и оглушительные, радостные крики восторга и ликования завершили торжественную церемонию.
Медленно в толпе других пэров граф стал продвигаться к западным дверям. При выходе он столкнулся с лордом Пальмерстоном.
— Не могли бы вы оказать мне небольшую любезность, Хелстон? — поинтересовался тот.
— Ну, конечно, с удовольствием, — ответил граф.
— Не будете ли вы столь добры, чтобы поехать со мной сегодня вечером, в шесть часов, в Гайд-Парк? — Граф удивленно взглянул на него, и лорд Пальмерстон объяснил:
— Я обещал присутствовать при подъеме Чарльза Грина на его воздушном шаре «Королевская коронация».
Разговор пришлось на минутку прервать, так как лорду Пальмерстону нужно было отцепить свои бархатные одежды, край которых запутался в пышных одеяниях другого пэра. Затем он продолжал:
— Я присутствовал при первом подъеме воздушного шара Грина, три года назад, в Садах Воксхолла. Я был там с графом Д'Орсэем, и мы оба были потрясены этим величественным зрелищем. Возможно, вам известно, что Грин — первый воздухоплаватель, который стал использовать обычный светильный газ.
— Да, помнится, я слышал об этом, — заметил граф.
— После этого Грин перелетел через Ла-Манш и приземлился в герцогстве Нассау, в Германии. Сегодня вечером он поднимется в воздух, чтобы доставить в Париж особое послание о коронации ее величества. — Улыбнувшись, лорд Пальмерстон добавил:
— Будь я помоложе, я, кажется, полетел бы с ним! Однако мне придется удовольствоваться тем, чтобы отправить моему парижскому коллеге, министру иностранных дел Франции, официальное сообщение.
— Грин, без сомнения, выдающаяся фигура среди воздухоплавателей, — сказал граф, — хотя французы, к сожалению, опередили нас в небесах; они достигли замечательных успехов.
— До сих пор Грину везло больше, чем всем другим английским аэронавтам, — ответил лорд Пальмерстон, — поэтому мне хотелось бы сегодня напутствовать его и пожелать ему удачи. Надеюсь, вы составите мне компанию? Мне не хотелось просить женатых мужчин, они, конечно, захотят провести сегодняшний вечер в кругу своей семьи.
— Вашим предложением вы оказываете мне большую честь, — ответил граф общепринятой формулой.
— В таком случае, я заеду за вами приблизительно без четверти шесть, — сказал лорд Пальмерстон. Толпа людей, хлынувшая из дверей Аббатства, разделила их; началась всеобщая сутолока, каждый стремился поскорее найти свой экипаж.
Поскольку Харвеллу не в первый раз приходилось доставлять графа на подобные празднества, его господину не пришлось искать свою карету слишком долго, и вскоре он был уже у себя дома.
Всю дорогу он думал только о Калисте, с тревогой представляя себе, как она, одинокая и беззащитная, бродит по запруженным народом улицам, где кого только не встретишь сегодня; он боялся за девушку, воображая, какие опасности могут ее подстерегать.
Его беспрерывно точила мысль о том, до какого отчаяния она должна была дойти, чтобы расстаться с Кентавром.
Он знал, как сильно она была привязана к своей лошади; все же для него было своеобразным утешением сознавать, что она отдала Кентавра на попечение ему, а не матери; при этой мысли боль в его сердце немного утихала.
Еще до того как поехать в Аббатство, граф зашел в конюшни. Ласково, похлопывая Кентавра по холке, он жалел, что тот, если верить Калисте, всего лишь наполовину человек; ах, если бы он умел говорить!
Как и сказал ему Харвелл, конь был в хорошем состоянии, разве что слегка похудел — и граф раздумывал, сколько времени могло пройти с того дня, как Калиста, покинув гостиницу в Поттерс-баре, лишилась всех денег, что были у нее с собой.
— По-моему, с лошадью все в порядке, — заметил граф, обращаясь к груму.
— Так и есть, милорд. Она только вчера вечером была ужасно голодная, больше ничего.
— Корми ее как следует.
— Обязательно, милорд. Вы что-нибудь знаете о ней, ваша светлость? Откуда она появилась?
— Этого жеребца зовут Кентавр, — ответил граф.
Теперь, возвратившись с коронации и сбросив свою длинную, отороченную горностаевым мехом мантию на руки дворецкого, граф в глубине души надеялся, сознавая в то же время всю тщетность этих надежд, что дома его ждет письмо от Калисты. Однако никакого письма не было.
Коронация закончилась довольно поздно — только в половине пятого, и пока граф добрался от Аббатства до дома, у него оставалось время только на то, чтобы переодеться и быть готовым к без четверти шесть, когда, как они договорились, лорд Пальмерстон заедет за ним.
Оба джентльмена в карете министра иностранных дел в молчании проехали по Хилл-стрит, пока наконец лорд Пальмерстон не задал вопрос, который все время вертелся у него на языке:
— Когда состоится ваша свадьба, Хелстон?
— До конца лета.
— Я надеялся увидеть Калисту на королевском балу, — заметил лорд Пальмерстон, — но так как вас обоих не было, я решил, что вы уехали из города.
— Вы были правы.
— Передайте Калисте, что я с нетерпением жду дня ее свадьбы, и, надеюсь, вам обоим понравится тот подарок, который я уже приготовил для вас.
— Я уверен, что это будет нечто восхитительное, — ответил граф.
Он был рад, что до Гайд-Парка не так уж далеко.
Ему не хотелось отвечать на бесконечные вопросы лорда Пальмерстона или вызвать его подозрение своими невразумительными ответами.
По случаю коронации Гайд-Парк Превратился в огромную, шумную, разноцветную ярмарку.
Здесь знаменитый театр Ричардсона показывал драмы Шекспира, в которых участвовали лучшие актеры того времени, здесь расположились бесчисленные зверинцы и Цирки, павильоны восковых фигур и театры марионеток, не считая разного рода каруселей и народных представлений, палаток с различными чудесами и редкостями, прекрасно демонстрировавшими изобретательность своих владельцев, всеми возможными способами извлекавших деньги из карманов любопытной, охочей до зрелищ публики.
Пробираясь сквозь толпу, заполнившую ярмарку, вместе с лордом Пальмерстоном к месту запуска воздушного шара, граф, поглядывая по сторонам, скользил глазами по вывескам, призывавшим народ посмотреть на удивительных, невиданных толстяков и толстух, на пятнистых мальчиков-леопардов и прекрасных черкешенок, на готтентотскую Венеру, уродливых карликов и даму с двумя головами, на Живого Скелета и дрессированных свинок, а также узнать свою судьбу, которую предсказывали любому, кто пожелает, маленькие ученые лошадки-пони.
— Единственное зрелище, которое всегда приводит меня в восхищение, — это Дама с лицом свиньи! — заметил лорд Пальмерстон.
— А я слышал, что на самом деле это бурый медведь, которому тщательно выбривают морду и лапы, — ответил граф.
— Весьма вероятно, что это действительно так, — задумчиво сказал лорд Пальмерстон. — Мне кажется, кожа под мехом у медведей должна быть белой и напоминать человеческую.
— Придется нам следить за собой, — улыбнулся граф.
Они как раз вышли на большую открытую площадку, в центре которой стоял громадный, бросающийся в глаза своими яркими — красными и белыми полосами, воздушный шар Чарльза Грина.
Вид у него было более нарядным, чем у большинства воздушных шаров; обычную плетеную корзину заменили изящной обтекаемой формы ярко-красной гондолой, украшенной золотыми головами орлов на носу и на корме. Над ними развевались флаги Соединенного Королевства и Франции.
Поскольку полет предстоял необычайно важный, шар наполнили большим, чем всегда, количеством светильного газа, и кроме обычных удерживавших его на земле пятидесяти шести фунтов груза, его держали специально вызванные для этого тридцать шесть полицейских и двадцать рабочих.
«Королевская коронация»— шар, известный прежде под названиями «Королевский Воксхолл»и «Нассау», — производил удивительное впечатление, покачиваясь на туго натянутых веревках, грозя вот-вот сорваться с них и взмыть в небо. Две тысячи ярдов самого лучшего шелка, вывезенного из Италии в виде сырца и обработанного в Англии, колыхались от малейшего дуновения ветерка.
Когда министр иностранных дел и граф, дойдя до площадки, подошли к помосту, установленному перед воздушным шаром, их приветствовал лорд-мэр Лондона и другие сановники; затем их представили Чарльзу Грину.
Ему явно льстило всеобщее внимание, которое, по мнению графа, он полностью заслужил.
Он не только бесчисленное количество раз поднимался в воздух с пассажирами, но в последнее время проводил также и научные эксперименты по определению предела высоты, поставив в предыдущем году рекорд и поднявшись на своем шаре на двадцать три тысячи триста восемьдесят четыре фута.
Во время своего первого перелета через Ла-Манш он за пять минут поднялся на высоту тринадцать тысяч футов.
— Каковы ваши планы на будущее? — поинтересовался у него лорд Пальмерстон.
— Я надеюсь пересечь на шаре Атлантический океан, милорд, — ответил воздухоплаватель.
— От всей души желаю вам удачи, — сказал министр иностранных дел. — Ваш перелет, если только вы совершите его первым, впишет еще одну незабываемую страницу в славную историю Британской империи.
Они еще немного поговорили, после того как лорд-мэр представил их собравшимся, и лорд Пальмерстон вручил Чарльзу Грину письма, которые он приготовил для министра иностранных дел Франции, а лорд-мэр дал ему статьи и заметки о коронации для парижской прессы.
Когда все официальные речи закончились и были произнесены все полагающиеся в таких случаях приветствия и напутствия, граф спустился с помоста, чтобы осмотреть воздушный шар.
Гондола показалась ему очень просторной; граф заметил, что обхватывающие ее железные крепления снабжены специальными, изготовленными в Париже резиновыми лентами, которые должны были смягчить удар при посадке.
Граф обошел вокруг шара; желая увидеть его с другой стороны, и обратил внимание, что удерживающие его веревки протянуты к лужайке на берегу Серпентина.
Глядя на чуть колышущуюся серебристую воду, он живо вспомнил тот день, когда, получив письмо от Калисты, ждал ее на южной стороне моста, и она, примчавшись галопом, на всем скаку слетела с Кентавра к его ногам.
Кому, кроме нее, спрашивал себя граф, могла бы прийти в голову столь простая и оригинальная мысль — притворно упасть с лошади, и иметь, таким образом, возможность поговорить с ним с глазу на глаз, так, чтобы» мать ничего не узнала об их встрече?
Он никогда не знал, чего ожидать от нее, она всегда была непредсказуема, и граф внезапно ощутил острое, точно боль пронзившее желание увидеть ее вновь, смотреть в лицо, в эти чудесные, серо-зеленые глаза, слышать голос, рассказывающий разные интересные истории про лошадей, которых она так любила.
Он вспомнил, как дрожал и прерывался ее голос, когда она рассказывала ему о тяжелой жизни Шама, какое было в нем сострадание и сочувствие.
Именно такой и должна быть настоящая женщина, подумал граф, она должна чувствовать боль других, как свою собственную, ее должна тревожить и ранить чужая жестокость, всей душой она должна откликаться на страдание людей; однако все это отнюдь не было свойственно его знакомым, утонченным и искушенным в жизни дамам высшего света.
Теперь, когда он потерял ее, граф вдруг осознал, насколько выше, чище и умнее всех окружавших его до сих пор светских дам была эта юная, совсем еще неопытная девушка. А он? Куда он смотрел?
Как мог он быть настолько туп, чтобы с самого начала не понять, какую редкую, какую чудесную женщину он встретил?
Самовлюбленный слепец! Как мог он с первого же мгновения не заметить, какая она особенная, необыкновенная, совсем не похожая на других?
Всю жизнь он сознательно, а иногда и бессознательно искал женщину, которая была бы чем-то похожа на его мать, и могла бы занять ее место в его сердце и в его доме.
Женщину, которая обладала бы не только внешним очарованием и привлекательностью, но чем-то более тонким, скрытым в глубинах ее души и сердца, чем-то, к чему он стремился всем своим существом, но чего уже не надеялся обрести.
Калиста была с ним так долго, они были вместе все то время, пока он поправлялся, но он не понял, что она и есть та, которую искал, что в ней заключено все, о чем он так страстно мечтал, что желал найти в женщине; он был слеп, пока не потерял ее.
«Глупец! О, какой же я был глупец!»— проклинал себя граф, понимая, что ему нет оправданий.
Граф шел, ничего не видя вокруг, погруженный в свои мысли, не сознавая, куда он идет, пока не обнаружил вдруг, что ноги сами привели его на берег Серпентина, к мосту, где он ожидал Калисту тем светлым майским утром, казавшимся теперь таким далеким!
Он вспомнил, как Орест тогда не мог устоять на месте и как, не встретив Калисту у моста, он хотел уже было повернуть лошадь и ускакать.
Выть может, лучше было бы, если бы он так и сделал: тогда их встреча не потянула бы за собой длинную цепь неприятностей, тревог и несчастий; ничего бы этого не случилось!
И все же, несмотря на то, что любовь к Калисте смиряла его гордость, открывая ему, как он был слеп и недальновиден, как глупо и нелепо вел себя, она в то же время наполняла его душу чувством бесконечного восторга и ликования: он был горд и счастлив, что любит и что любимая его так прекрасна!
Граф решил, что, вероятно, из-за той боли, которая постоянно мучила его после схватки с Мандзани, когда он лежал в деревенской гостинице, прикованный к постели, он не видел в Калисте желанной, восхитительной женщины, замечая только ее доброту и отзывчивость, глядя на нее просто как на девушку, которая все время была рядом, развлекала, не давая скучать, и рассказывала ему разные истории, которые заставляли его забыть о болезни и неудобствах.
Тогда ему даже в голову не пришло, как удивительно то, что он совсем не скучал там, в этой сельской глуши, в жалкой гостиничной комнатушке, не стремился вернуться в Лондон, к привычному комфорту собственного дома.
Ему было хорошо, но он не осознавал этого, точно так же, как не понимал и того, что все это только благодаря Калисте.
По мере того, как дни проходили, он становился только все более нетерпеливым и нервничал, ожидая, когда же она наконец вернется после выездки Кентавра и Ореста. Часы ее отсутствия казались ему бесконечно долгими.
Но он и тогда еще ничего не понял, не догадался, почему то и дело поглядывает на часы, когда ее нет, почему в душе его поднимается волна радости, когда она входит в комнату в своем зеленом платье для верховой езды, и щеки ее горят после быстрой скачки, а легкие рыжевато-золотистые завитки волос, слегка растрепавшиеся от ветра, выбиваются на белый лоб.
Казалось, с нею вместе в комнату всегда входило солнце.
«Как вы думаете, что произошло сегодня утром?»— спрашивала она своим нежным, мелодичным голоском, и слова ее звучали, точно ласковая веселая песенка.
И граф чувствовал, как незаметно исчезало его раздражение, и с удовольствием слушал то, что она рассказывала ему. Она так ярко и живо описывала все маленькие происшествия, случавшиеся во время прогулок, что графу казалось — он сам ездил вместе с ней и видел все это своими глазами.
И он все еще не понимал, откуда в нем эти чувства!
Размышляя так, граф дошел до моста через Серпентин.
Здесь почти не было народу; все толпились сейчас вокруг площадки, на которой стоял воздушный шар, ожидая, когда он начнет подниматься в небо.
На берегу озера было совсем тихо; слышен был только легкий плеск воды. Музыка духовых оркестров и шум ярмарки доносились сюда лишь приглушенно, издалека.
И в этот момент граф увидел ее — он увидел Калисту!
Она стояла у самого края воды, и что-то было во всем ее облике такое, от чего у него перехватило дыхание.
Она была без шляпки, в одном из тех простеньких муслиновых платьев, которые так хорошо были знакомы ему.
Она стояла под мостом, ее рыжеватые волосы ярко вспыхивали на фоне серого камня, а вся ее тоненькая фигурка казалась очень беззащитной и трогательной.
Вдруг граф увидел, как она слегка наклонилась вперед, к воде; страх, точно острый нож, внезапно пронзил его насквозь — он понял, что она собирается сделать.
— Калиста! — крикнул он, и голос его, срываясь, зазвенел.
Она выпрямилась и оглянулась. Лицо ее было очень бледным, и огромные глаза, казалось, заполняли его целиком.
Оцепенев, она смотрела, как он приближается.
— Калиста! — снова произнес граф, и на этот раз в его голосе прозвучала почти мольба.
Граф подошел к самому краю обрывистого, крутого берега, под которым стояла девушка, и тут, вскрикнув, она бросилась бежать по кромке воды, а затем, взобравшись по травянистому склону, как безумная понеслась к площадке, где толпился народ и где стоял в ожидании запуска воздушный шар.
— Калиста, стойте! Остановитесь! — кричал граф.
Потом, увидев, что она не слушает его и не собирается останавливаться, он бросился за ней.
Она успела уже значительно опередить его, пока он стоял так, застыв от неожиданности и удивления; к тому же ему мешали цилиндр и трость, которую он держал в руке.
Тем не менее он бежал очень быстро и понемногу нагонял ее.
Она была уже на площадке, прорываясь вперед, прокладывая себе путь среди зрителей.
Проскользнув сквозь толпу и добежав до людей, державших веревки воздушного шара, девушка наконец остановилась и оглянулась.
Граф все еще был ярдах в двадцати от нее.
— Калиста! — снова позвал он. — Остановитесь! Подождите меня!
Несмотря на гул и гомон толпы, она должна была бы услышать его.
Но она отвернулась и побежала вперед еще быстрее, слепо пытаясь уйти от него, спастись; она остановилась только тогда, когда наткнулась на гондолу воздушного шара.
«Я должен был еще тогда догадаться, — с отчаянием говорил себе граф, — что это именно та девушка, которую я искал всю жизнь!»
Девушка, которая всегда будет думать не о себе, а о нем, для которой его счастье будет дороже ее собственного. Каким же он был глупцом, говоря Калисте, что брак их будет деловым соглашением!
Как мог он так глупо и напыщенно рассуждать о том, что «у них есть много общего», что «их обоих интересуют лошади» или о том, что их брак «будет основан на взаимном доверии»?
— Видно, какое-то затмение нашло на меня, я просто сошел с ума! — вслух воскликнул граф.
Он понимал теперь, что Калисте необходимо было услышать совсем другие слова; он должен был сказать ей, что она нужна, необходима ему, как никогда не была ему нужна ни одна другая женщина, что она для него — все на свете, и он просто не может без нее жить!
Раньше ему никогда не приходилось говорить таких слов, потому что он не ощущал еще ничего подобного и не хотел лгать. Но теперь граф готов был сказать эти слова юной девушке с чудесным греческим именем Калиста, которая бежала от него, не желая стать его женой.
Дверь открылась, на пороге появился дворецкий.
— Харвелл хотел бы поговорить с вами, милорд, если вы можете уделить ему минутку.
— Что ему надо? — нетерпеливо спросил граф. Он был слишком погружен в свои мысли, и неожиданное вторжение раздосадовало его.
— Харвелл, насколько я понимаю, милорд, пришел сказать вам о необычной лошади, которую оставили в вашей конюшне.
Граф выпрямился в кресле.
— Необычная лошадь? — повторил он — Да, милорд.
— Немедленно пришли ко мне Харвелла! Граф поднялся, ожидая, пока дворецкий введет в библиотеку Харвелла — его старшего конюха, мужчину средних лет, досконально изучившего все повадки лошадей.
Дворецкий прикрыл за ним дверь.
— В чем дело, Харвелл? — спросил граф.
— Я подумал, что надо доложить вашей светлости о том, что произошло, — около часу назад в конюшню привели чужую лошадь.
— Кто привел ее?
— Мальчишка-оборванец, милорд, — тот самый, который вечно вертится тут, на площади, в надежде заработать пару монет.
— Ты спросил у него, откуда он взял лошадь?
— Конечно, милорд. Он сказал, что молодая леди дала ему два пенса и попросила отвести ее лошадь в конюшни. Я еще спросил, знает ли он, кто она, и он ответил, что как-то раз уже носил для нее сюда записку.
Граф вспомнил о письме, которое Калиста прислала ему, назначая встречу у моста через Серпентин.
— Что-нибудь еще? — спросил он.
— Ничего, милорд. Лошадь в хорошем состоянии, но голодная.
На мгновение граф застыл.
Затем, дав Харвеллу указания по содержанию Кентавра и отправив его, он подошел к окну и посмотрел на улицу, на деревья и кусты, росшие посреди Беркли-сквера.
«Как случилось, что я не увидел Калисту?»— думал он, глядя на площадь. Почему судьба оказалась столь жестока и немилосердна, что не позволила ему встретиться с ней, увидеть ее хотя бы мельком, когда он возвращался после проведенного в седле длинного и бесплодного дня поисков? Ему без всяких объяснений было понятно, что, только дойдя до крайней степени отчаяния, она могла расстаться с Кентавром.
Конь был голодным!
Ему невыносима была мысль, что Калиста, без сомнения, гораздо больше страдала от голода, чем ее любимая лошадь.
Вероятно, она уже истратила все деньги, которые взяла у него взаймы, или, возможно, их украли у нее.
Как могла она уберечься от бесчисленных воров, мошенников, мелких карманников, которыми кишел Лондон, особенно во время коронации?
— Голодает! Она голодает! — прошептал граф, и во взгляде его отразились боль и страдание, неведомые ему никогда прежде.
Бесконечно длинная служба в Вестминстерском Аббатстве подходила к концу, и зрители, присутствовавшие на коронации, чувствовали себя столь же усталыми, как и королева.
Весь Лондон проснулся в четыре часа утра от орудийного салюта в Гайд-Парке; заснуть снова было просто немыслимо — шумел народ, толпившийся на улицах, гремели оркестры, раздавался топот сапог — войска проходили по городу торжественным парадным маршем.
Специальная государственная королевская карета, поднявшись на холм Конституции, проехав по Пикадилли, затем вниз, по Сент-Джеймс-стрит и через Трафальгар-сквер, ровно в десять часов утра должна была доставить королеву в Вестминстерское Аббатство.
Лорды, пэры и их супруги прибыли на место задолго до этого момента; на всем пути, вдоль улиц, толпа радостно приветствовала их сверкающие золотом, украшенные фамильными гербами кареты.
Герцога Веллингтона встречали восторженными криками не только на улицах, но и в самом Вестминстерском Аббатстве; когда он шел по проходу к своему месту на возвышении, ему устроили такую овацию, что он был тронут до слез.
Граф поехал на коронацию неохотно, но он знал, что пропустить такое великое и радостное для всех событие было бы чревато большими неприятностями и вызвало бы много ненужных толков.
Он подумал, что его отсутствие на коронации, в довершение к тому, что его две недели не было в Лондоне, могло быть истолковано лордом Пальмерстоном и лордом Джорджем Бентинком как отказ выполнить свой долг чести и обвенчаться с Калистой.
А посему, облачившись в парадные одежды и гордо неся свою корону пэров, он прибыл в Вестминстерское Аббатство. Вид у него был такой мрачный и хмурый, что некоторые из его друзей с опаской покосились на него, не понимая, в чем дело, но предчувствуя недоброе.
Граф ожидал, что на церемонии будет невыносимо скучно, но, как и все остальные, он был зачарован царившей тут торжественной атмосферой, великолепием золота и пурпура, точно гигантской волной захлестнувшими Аббатство.
Величественное зрелище представляли выстроившиеся друг против друга пэры и их жены: первые в темно-вишневых одеждах, с мантиями, отороченными мехом горностая; вторые — ослепительно сверкающие всеми своими бриллиантами; великолепные, праздничные ризы епископов; алтарь, уставленный золотыми сосудами, — все это не могло не произвести впечатления; дух захватывало от царившего в Аббатстве многоцветья и пышности!
Когда появилась королева — детская хрупкая фигурка в глубине нефа, — граф забыл все едкие, язвительные слова, которые он говорил о ней раньше; в ее нежном, словно едва распустившийся бутон, лице было что-то очень трогательное и беззащитное. Она лишь недавно переступила порог детской, и вот теперь на ее неокрепшие плечики ложился тяжкий груз ответственности за судьбу целой нации.
Образ ее почему-то связывался у графа с образом Калисты; возможно, потому, что обе они были еще очень юные, чистые и неопытные, в обеих чувствовалась пронзительная незащищенность, ранимость, вызывавшая у мужчины непреодолимое желание защитить, уберечь их от всех жизненных опасностей и невзгод.
Луч солнца вспыхнул в волосах Виктории в тот момент, когда она стала королевой Англии. Все пэры и их супруги надели свои короны, запели серебряные трубы, и архиепископ представил королеву народу, повернув ее поочередно лицом ко всем сторонам света — к востоку и западу, к северу и югу.
В воздух взвились тысячи разноцветных вымпелов, флажков и шарфов, и оглушительные, радостные крики восторга и ликования завершили торжественную церемонию.
Медленно в толпе других пэров граф стал продвигаться к западным дверям. При выходе он столкнулся с лордом Пальмерстоном.
— Не могли бы вы оказать мне небольшую любезность, Хелстон? — поинтересовался тот.
— Ну, конечно, с удовольствием, — ответил граф.
— Не будете ли вы столь добры, чтобы поехать со мной сегодня вечером, в шесть часов, в Гайд-Парк? — Граф удивленно взглянул на него, и лорд Пальмерстон объяснил:
— Я обещал присутствовать при подъеме Чарльза Грина на его воздушном шаре «Королевская коронация».
Разговор пришлось на минутку прервать, так как лорду Пальмерстону нужно было отцепить свои бархатные одежды, край которых запутался в пышных одеяниях другого пэра. Затем он продолжал:
— Я присутствовал при первом подъеме воздушного шара Грина, три года назад, в Садах Воксхолла. Я был там с графом Д'Орсэем, и мы оба были потрясены этим величественным зрелищем. Возможно, вам известно, что Грин — первый воздухоплаватель, который стал использовать обычный светильный газ.
— Да, помнится, я слышал об этом, — заметил граф.
— После этого Грин перелетел через Ла-Манш и приземлился в герцогстве Нассау, в Германии. Сегодня вечером он поднимется в воздух, чтобы доставить в Париж особое послание о коронации ее величества. — Улыбнувшись, лорд Пальмерстон добавил:
— Будь я помоложе, я, кажется, полетел бы с ним! Однако мне придется удовольствоваться тем, чтобы отправить моему парижскому коллеге, министру иностранных дел Франции, официальное сообщение.
— Грин, без сомнения, выдающаяся фигура среди воздухоплавателей, — сказал граф, — хотя французы, к сожалению, опередили нас в небесах; они достигли замечательных успехов.
— До сих пор Грину везло больше, чем всем другим английским аэронавтам, — ответил лорд Пальмерстон, — поэтому мне хотелось бы сегодня напутствовать его и пожелать ему удачи. Надеюсь, вы составите мне компанию? Мне не хотелось просить женатых мужчин, они, конечно, захотят провести сегодняшний вечер в кругу своей семьи.
— Вашим предложением вы оказываете мне большую честь, — ответил граф общепринятой формулой.
— В таком случае, я заеду за вами приблизительно без четверти шесть, — сказал лорд Пальмерстон. Толпа людей, хлынувшая из дверей Аббатства, разделила их; началась всеобщая сутолока, каждый стремился поскорее найти свой экипаж.
Поскольку Харвеллу не в первый раз приходилось доставлять графа на подобные празднества, его господину не пришлось искать свою карету слишком долго, и вскоре он был уже у себя дома.
Всю дорогу он думал только о Калисте, с тревогой представляя себе, как она, одинокая и беззащитная, бродит по запруженным народом улицам, где кого только не встретишь сегодня; он боялся за девушку, воображая, какие опасности могут ее подстерегать.
Его беспрерывно точила мысль о том, до какого отчаяния она должна была дойти, чтобы расстаться с Кентавром.
Он знал, как сильно она была привязана к своей лошади; все же для него было своеобразным утешением сознавать, что она отдала Кентавра на попечение ему, а не матери; при этой мысли боль в его сердце немного утихала.
Еще до того как поехать в Аббатство, граф зашел в конюшни. Ласково, похлопывая Кентавра по холке, он жалел, что тот, если верить Калисте, всего лишь наполовину человек; ах, если бы он умел говорить!
Как и сказал ему Харвелл, конь был в хорошем состоянии, разве что слегка похудел — и граф раздумывал, сколько времени могло пройти с того дня, как Калиста, покинув гостиницу в Поттерс-баре, лишилась всех денег, что были у нее с собой.
— По-моему, с лошадью все в порядке, — заметил граф, обращаясь к груму.
— Так и есть, милорд. Она только вчера вечером была ужасно голодная, больше ничего.
— Корми ее как следует.
— Обязательно, милорд. Вы что-нибудь знаете о ней, ваша светлость? Откуда она появилась?
— Этого жеребца зовут Кентавр, — ответил граф.
Теперь, возвратившись с коронации и сбросив свою длинную, отороченную горностаевым мехом мантию на руки дворецкого, граф в глубине души надеялся, сознавая в то же время всю тщетность этих надежд, что дома его ждет письмо от Калисты. Однако никакого письма не было.
Коронация закончилась довольно поздно — только в половине пятого, и пока граф добрался от Аббатства до дома, у него оставалось время только на то, чтобы переодеться и быть готовым к без четверти шесть, когда, как они договорились, лорд Пальмерстон заедет за ним.
Оба джентльмена в карете министра иностранных дел в молчании проехали по Хилл-стрит, пока наконец лорд Пальмерстон не задал вопрос, который все время вертелся у него на языке:
— Когда состоится ваша свадьба, Хелстон?
— До конца лета.
— Я надеялся увидеть Калисту на королевском балу, — заметил лорд Пальмерстон, — но так как вас обоих не было, я решил, что вы уехали из города.
— Вы были правы.
— Передайте Калисте, что я с нетерпением жду дня ее свадьбы, и, надеюсь, вам обоим понравится тот подарок, который я уже приготовил для вас.
— Я уверен, что это будет нечто восхитительное, — ответил граф.
Он был рад, что до Гайд-Парка не так уж далеко.
Ему не хотелось отвечать на бесконечные вопросы лорда Пальмерстона или вызвать его подозрение своими невразумительными ответами.
По случаю коронации Гайд-Парк Превратился в огромную, шумную, разноцветную ярмарку.
Здесь знаменитый театр Ричардсона показывал драмы Шекспира, в которых участвовали лучшие актеры того времени, здесь расположились бесчисленные зверинцы и Цирки, павильоны восковых фигур и театры марионеток, не считая разного рода каруселей и народных представлений, палаток с различными чудесами и редкостями, прекрасно демонстрировавшими изобретательность своих владельцев, всеми возможными способами извлекавших деньги из карманов любопытной, охочей до зрелищ публики.
Пробираясь сквозь толпу, заполнившую ярмарку, вместе с лордом Пальмерстоном к месту запуска воздушного шара, граф, поглядывая по сторонам, скользил глазами по вывескам, призывавшим народ посмотреть на удивительных, невиданных толстяков и толстух, на пятнистых мальчиков-леопардов и прекрасных черкешенок, на готтентотскую Венеру, уродливых карликов и даму с двумя головами, на Живого Скелета и дрессированных свинок, а также узнать свою судьбу, которую предсказывали любому, кто пожелает, маленькие ученые лошадки-пони.
— Единственное зрелище, которое всегда приводит меня в восхищение, — это Дама с лицом свиньи! — заметил лорд Пальмерстон.
— А я слышал, что на самом деле это бурый медведь, которому тщательно выбривают морду и лапы, — ответил граф.
— Весьма вероятно, что это действительно так, — задумчиво сказал лорд Пальмерстон. — Мне кажется, кожа под мехом у медведей должна быть белой и напоминать человеческую.
— Придется нам следить за собой, — улыбнулся граф.
Они как раз вышли на большую открытую площадку, в центре которой стоял громадный, бросающийся в глаза своими яркими — красными и белыми полосами, воздушный шар Чарльза Грина.
Вид у него было более нарядным, чем у большинства воздушных шаров; обычную плетеную корзину заменили изящной обтекаемой формы ярко-красной гондолой, украшенной золотыми головами орлов на носу и на корме. Над ними развевались флаги Соединенного Королевства и Франции.
Поскольку полет предстоял необычайно важный, шар наполнили большим, чем всегда, количеством светильного газа, и кроме обычных удерживавших его на земле пятидесяти шести фунтов груза, его держали специально вызванные для этого тридцать шесть полицейских и двадцать рабочих.
«Королевская коронация»— шар, известный прежде под названиями «Королевский Воксхолл»и «Нассау», — производил удивительное впечатление, покачиваясь на туго натянутых веревках, грозя вот-вот сорваться с них и взмыть в небо. Две тысячи ярдов самого лучшего шелка, вывезенного из Италии в виде сырца и обработанного в Англии, колыхались от малейшего дуновения ветерка.
Когда министр иностранных дел и граф, дойдя до площадки, подошли к помосту, установленному перед воздушным шаром, их приветствовал лорд-мэр Лондона и другие сановники; затем их представили Чарльзу Грину.
Ему явно льстило всеобщее внимание, которое, по мнению графа, он полностью заслужил.
Он не только бесчисленное количество раз поднимался в воздух с пассажирами, но в последнее время проводил также и научные эксперименты по определению предела высоты, поставив в предыдущем году рекорд и поднявшись на своем шаре на двадцать три тысячи триста восемьдесят четыре фута.
Во время своего первого перелета через Ла-Манш он за пять минут поднялся на высоту тринадцать тысяч футов.
— Каковы ваши планы на будущее? — поинтересовался у него лорд Пальмерстон.
— Я надеюсь пересечь на шаре Атлантический океан, милорд, — ответил воздухоплаватель.
— От всей души желаю вам удачи, — сказал министр иностранных дел. — Ваш перелет, если только вы совершите его первым, впишет еще одну незабываемую страницу в славную историю Британской империи.
Они еще немного поговорили, после того как лорд-мэр представил их собравшимся, и лорд Пальмерстон вручил Чарльзу Грину письма, которые он приготовил для министра иностранных дел Франции, а лорд-мэр дал ему статьи и заметки о коронации для парижской прессы.
Когда все официальные речи закончились и были произнесены все полагающиеся в таких случаях приветствия и напутствия, граф спустился с помоста, чтобы осмотреть воздушный шар.
Гондола показалась ему очень просторной; граф заметил, что обхватывающие ее железные крепления снабжены специальными, изготовленными в Париже резиновыми лентами, которые должны были смягчить удар при посадке.
Граф обошел вокруг шара; желая увидеть его с другой стороны, и обратил внимание, что удерживающие его веревки протянуты к лужайке на берегу Серпентина.
Глядя на чуть колышущуюся серебристую воду, он живо вспомнил тот день, когда, получив письмо от Калисты, ждал ее на южной стороне моста, и она, примчавшись галопом, на всем скаку слетела с Кентавра к его ногам.
Кому, кроме нее, спрашивал себя граф, могла бы прийти в голову столь простая и оригинальная мысль — притворно упасть с лошади, и иметь, таким образом, возможность поговорить с ним с глазу на глаз, так, чтобы» мать ничего не узнала об их встрече?
Он никогда не знал, чего ожидать от нее, она всегда была непредсказуема, и граф внезапно ощутил острое, точно боль пронзившее желание увидеть ее вновь, смотреть в лицо, в эти чудесные, серо-зеленые глаза, слышать голос, рассказывающий разные интересные истории про лошадей, которых она так любила.
Он вспомнил, как дрожал и прерывался ее голос, когда она рассказывала ему о тяжелой жизни Шама, какое было в нем сострадание и сочувствие.
Именно такой и должна быть настоящая женщина, подумал граф, она должна чувствовать боль других, как свою собственную, ее должна тревожить и ранить чужая жестокость, всей душой она должна откликаться на страдание людей; однако все это отнюдь не было свойственно его знакомым, утонченным и искушенным в жизни дамам высшего света.
Теперь, когда он потерял ее, граф вдруг осознал, насколько выше, чище и умнее всех окружавших его до сих пор светских дам была эта юная, совсем еще неопытная девушка. А он? Куда он смотрел?
Как мог он быть настолько туп, чтобы с самого начала не понять, какую редкую, какую чудесную женщину он встретил?
Самовлюбленный слепец! Как мог он с первого же мгновения не заметить, какая она особенная, необыкновенная, совсем не похожая на других?
Всю жизнь он сознательно, а иногда и бессознательно искал женщину, которая была бы чем-то похожа на его мать, и могла бы занять ее место в его сердце и в его доме.
Женщину, которая обладала бы не только внешним очарованием и привлекательностью, но чем-то более тонким, скрытым в глубинах ее души и сердца, чем-то, к чему он стремился всем своим существом, но чего уже не надеялся обрести.
Калиста была с ним так долго, они были вместе все то время, пока он поправлялся, но он не понял, что она и есть та, которую искал, что в ней заключено все, о чем он так страстно мечтал, что желал найти в женщине; он был слеп, пока не потерял ее.
«Глупец! О, какой же я был глупец!»— проклинал себя граф, понимая, что ему нет оправданий.
Граф шел, ничего не видя вокруг, погруженный в свои мысли, не сознавая, куда он идет, пока не обнаружил вдруг, что ноги сами привели его на берег Серпентина, к мосту, где он ожидал Калисту тем светлым майским утром, казавшимся теперь таким далеким!
Он вспомнил, как Орест тогда не мог устоять на месте и как, не встретив Калисту у моста, он хотел уже было повернуть лошадь и ускакать.
Выть может, лучше было бы, если бы он так и сделал: тогда их встреча не потянула бы за собой длинную цепь неприятностей, тревог и несчастий; ничего бы этого не случилось!
И все же, несмотря на то, что любовь к Калисте смиряла его гордость, открывая ему, как он был слеп и недальновиден, как глупо и нелепо вел себя, она в то же время наполняла его душу чувством бесконечного восторга и ликования: он был горд и счастлив, что любит и что любимая его так прекрасна!
Граф решил, что, вероятно, из-за той боли, которая постоянно мучила его после схватки с Мандзани, когда он лежал в деревенской гостинице, прикованный к постели, он не видел в Калисте желанной, восхитительной женщины, замечая только ее доброту и отзывчивость, глядя на нее просто как на девушку, которая все время была рядом, развлекала, не давая скучать, и рассказывала ему разные истории, которые заставляли его забыть о болезни и неудобствах.
Тогда ему даже в голову не пришло, как удивительно то, что он совсем не скучал там, в этой сельской глуши, в жалкой гостиничной комнатушке, не стремился вернуться в Лондон, к привычному комфорту собственного дома.
Ему было хорошо, но он не осознавал этого, точно так же, как не понимал и того, что все это только благодаря Калисте.
По мере того, как дни проходили, он становился только все более нетерпеливым и нервничал, ожидая, когда же она наконец вернется после выездки Кентавра и Ореста. Часы ее отсутствия казались ему бесконечно долгими.
Но он и тогда еще ничего не понял, не догадался, почему то и дело поглядывает на часы, когда ее нет, почему в душе его поднимается волна радости, когда она входит в комнату в своем зеленом платье для верховой езды, и щеки ее горят после быстрой скачки, а легкие рыжевато-золотистые завитки волос, слегка растрепавшиеся от ветра, выбиваются на белый лоб.
Казалось, с нею вместе в комнату всегда входило солнце.
«Как вы думаете, что произошло сегодня утром?»— спрашивала она своим нежным, мелодичным голоском, и слова ее звучали, точно ласковая веселая песенка.
И граф чувствовал, как незаметно исчезало его раздражение, и с удовольствием слушал то, что она рассказывала ему. Она так ярко и живо описывала все маленькие происшествия, случавшиеся во время прогулок, что графу казалось — он сам ездил вместе с ней и видел все это своими глазами.
И он все еще не понимал, откуда в нем эти чувства!
Размышляя так, граф дошел до моста через Серпентин.
Здесь почти не было народу; все толпились сейчас вокруг площадки, на которой стоял воздушный шар, ожидая, когда он начнет подниматься в небо.
На берегу озера было совсем тихо; слышен был только легкий плеск воды. Музыка духовых оркестров и шум ярмарки доносились сюда лишь приглушенно, издалека.
И в этот момент граф увидел ее — он увидел Калисту!
Она стояла у самого края воды, и что-то было во всем ее облике такое, от чего у него перехватило дыхание.
Она была без шляпки, в одном из тех простеньких муслиновых платьев, которые так хорошо были знакомы ему.
Она стояла под мостом, ее рыжеватые волосы ярко вспыхивали на фоне серого камня, а вся ее тоненькая фигурка казалась очень беззащитной и трогательной.
Вдруг граф увидел, как она слегка наклонилась вперед, к воде; страх, точно острый нож, внезапно пронзил его насквозь — он понял, что она собирается сделать.
— Калиста! — крикнул он, и голос его, срываясь, зазвенел.
Она выпрямилась и оглянулась. Лицо ее было очень бледным, и огромные глаза, казалось, заполняли его целиком.
Оцепенев, она смотрела, как он приближается.
— Калиста! — снова произнес граф, и на этот раз в его голосе прозвучала почти мольба.
Граф подошел к самому краю обрывистого, крутого берега, под которым стояла девушка, и тут, вскрикнув, она бросилась бежать по кромке воды, а затем, взобравшись по травянистому склону, как безумная понеслась к площадке, где толпился народ и где стоял в ожидании запуска воздушный шар.
— Калиста, стойте! Остановитесь! — кричал граф.
Потом, увидев, что она не слушает его и не собирается останавливаться, он бросился за ней.
Она успела уже значительно опередить его, пока он стоял так, застыв от неожиданности и удивления; к тому же ему мешали цилиндр и трость, которую он держал в руке.
Тем не менее он бежал очень быстро и понемногу нагонял ее.
Она была уже на площадке, прорываясь вперед, прокладывая себе путь среди зрителей.
Проскользнув сквозь толпу и добежав до людей, державших веревки воздушного шара, девушка наконец остановилась и оглянулась.
Граф все еще был ярдах в двадцати от нее.
— Калиста! — снова позвал он. — Остановитесь! Подождите меня!
Несмотря на гул и гомон толпы, она должна была бы услышать его.
Но она отвернулась и побежала вперед еще быстрее, слепо пытаясь уйти от него, спастись; она остановилась только тогда, когда наткнулась на гондолу воздушного шара.