Она полюбила! Теперь в этом не было сомнения. Наверное, с самой первой минуты, когда ей показалось, что она возненавидела его за высокомерие и гордость, но так и не смогла выбросить из головы мысли о нем. Как часто с тех пор она вспоминала тот момент в лавке шорника, когда он вышел в дверь, не наклонив головы. Как часто представляла себе его смуглое лицо с непреклонным выражением. Но никогда, даже в самых невероятных мечтах, она не думала, что его губы коснутся ее губ, что услышит, как он шепчет ей слова любви, уткнувшись в ее волосы, а потом поцелует шелковые локоны не страстно, а с благоговением.
— Вовсе не тебя он целовал, глупая, — яростно произнесла она, и боль от этих слов кинжалом пронзила все ее существо.
— Вы что-то сказали, фройляйн? — спросила Фанни.
— Нет, нет, — поспешно ответила Гизела, боясь, что в любую минуту снова расплачется. — Но я устала. Голова болит. На сегодня довольно.
— Слушаюсь, фройляйн, — немного обиженно сказала Фанни. — Но ее величество всегда настаивает, чтобы я проводила щеткой не меньше четырехсот раз, какой бы усталой она себя ни чувствовала.
— Я бы очень хотела быть такой же мудрой и разумной, как императрица, — вздохнула Гизела.
— Многие хотели этого, — усмехнулась Мария. — И многие стремились быть такой же красивой, как ее величество. Но у них ничего не вышло. Она неповторима. В целом мире не найти второй такой.
— Да, второй такой нет, — согласилась Гизела. Не очень утешительная мысль перед сном. Гизела взобралась на огромную кровать с балдахином, уткнулась лицом в мягкие подушки и наплакалась вволю.
Так вот она какая — любовь! Ощущение одиночества и безнадежности! Любовь, которая обречена быть несчастной, едва успев родиться. Но и такая любовь останется с ней до конца ее жизни!
Глава 9
— Вовсе не тебя он целовал, глупая, — яростно произнесла она, и боль от этих слов кинжалом пронзила все ее существо.
— Вы что-то сказали, фройляйн? — спросила Фанни.
— Нет, нет, — поспешно ответила Гизела, боясь, что в любую минуту снова расплачется. — Но я устала. Голова болит. На сегодня довольно.
— Слушаюсь, фройляйн, — немного обиженно сказала Фанни. — Но ее величество всегда настаивает, чтобы я проводила щеткой не меньше четырехсот раз, какой бы усталой она себя ни чувствовала.
— Я бы очень хотела быть такой же мудрой и разумной, как императрица, — вздохнула Гизела.
— Многие хотели этого, — усмехнулась Мария. — И многие стремились быть такой же красивой, как ее величество. Но у них ничего не вышло. Она неповторима. В целом мире не найти второй такой.
— Да, второй такой нет, — согласилась Гизела. Не очень утешительная мысль перед сном. Гизела взобралась на огромную кровать с балдахином, уткнулась лицом в мягкие подушки и наплакалась вволю.
Так вот она какая — любовь! Ощущение одиночества и безнадежности! Любовь, которая обречена быть несчастной, едва успев родиться. Но и такая любовь останется с ней до конца ее жизни!
Глава 9
— Гизелу разбудила Мария, которая стремительно вбежала в комнату и с шумом отдернула шторы. В это утро она позабыла о бесшумных шагах и мягких движениях. Когда Гизела испуганно подскочила на кровати, Мария сообщила:
— Пришло письмо, фройляйн, от ее величества. В первую минуту Гизела могла только недоуменно смотреть на камеристку, полагая, что не правильно поняла ее слова. Вчера ночью она плакала до полного изнеможения, а потом лежала без сна, металась по кровати с боку на бок. И только когда первые лучи рассвета коснулись тяжелых штор, изнуренная, она провалилась в дремоту без сновидений.
— Письмо? — переспросила Гизела и услышала, как устало звучит ее голос.
— — Да, письмо, фройляйн, — нетерпеливо повторила Мария.
Она показала, куда положила его — на столик рядом с кроватью. Гизела протянула к нему руку, а Мария тем временем продолжала заниматься шторами на окнах.
— Прибыл грум с приказанием вручить письмо, как только в доме проснется хоть одна душа, — сказала Мария, — Он приехал в полшестого, но эти недоумки и олухи внизу ничего мне не сообщили, пока я не спустилась, чтобы взять ваш чай. О! Эти англичане! Ни малейшего представления о дисциплине и о том, как нужно выполнять королевские приказы.
— Но они не знали, что это от ее величества, ведь считается, что она здесь, — запротестовала Гизела.
Она уже распечатала письмо и стала читать, что было написано на листе плотной белой бумаги:
» Ее величество приказали мне сообщить Вам о том, что Вы незамедлительно должны вернуться в Истон Нестон. Предлогом послужит известие, полученное Вами из Вены, которое требует Вашего срочного отъезда. Возвращайтесь как можно быстрее.
Рудольф Лихтенштейнский «.
Гизела дважды прочитала письмо и повернулась к Марии, на лице которой было написано сильное любопытство.
— Мы немедленно возвращаемся, Мария, — сказала она, — Сообщи, пожалуйста, графине и начни собирать вещи.
— Что случилось, фройляйн? — поинтересовалась Мария.
— Не знаю, — ответила Гизела — Мы уезжаем под тем предлогом, что из Вены пришли какие-то новости.
Вот и все, что мне известно.
— Великий Боже! Ее величество не отдали бы такого приказания, если бы не произошло что-то очень важное, — всполошилась Мария. — Ах! Ах! Я так и знала, что ничего хорошего из этого визита не получится.
Она театрально заломила руки и выбежала из комнаты. Через секунду вошла горничная, чтобы развести огонь в камине. Гизелу охватило нетерпение, ей хотелось тут же вскочить с кровати, но она понимала, что это не вяжется с той ролью, которую она на себя взяла, и поэтому пришлось ждать, пока не разгорится яркое пламя; только тогда уйдет горничная и она сможет наконец встать. А пока на нее нахлынули мысли о том, что случилось прошлой ночью. Сейчас, при свете дня, в холодной, остывшей спальне, в подавленном настроении, вчерашнее событие показалось ей диким, несуразным сном, который ничего общего не имеет с реальной жизнью.
Неужели она действительно позволила лорду Куэнби держать себя в объятиях, целовать необузданно и властно, требовать от нее любви, так что даже пришлось силой вырываться из его рук? С трудом верилось, что такое возможно, но даже сейчас она знала, что от одной только мысли о нем сердце ее воспламеняется.
Она любила его! Любила так же страстно и неуемно, как он.
Ей снова захотелось плакать, но она усилием воли подавила в себе слезы и горестно уставилась в пустоту прекрасной комнаты. Раньше она часто думала о любви, загадывая, повезет ли ей в жизни узнать, что это такое. Как все девушки, она мечтала о человеке, за которого выйдет замуж, о первой с ним встрече — возможно, на охоте, возможно, на танцах. Она молила, чтобы ее любовь оказалась счастливой и безоблачной, чистой и ясной, как весна, как первые нарциссы, пробивающиеся сквозь высокую траву. Ее охватывал ужас при мысли о тех отвратительно убогих страстях, которые леди Харриет называла любовью, о ссорах и перебранках между сквайром и его второй женой, о кокетстве и манерном заигрывании, к которым прибегала мачеха, заманивая в Грейндж очередного кавалера.
Любовь, всегда говорила себе Гизела, ничего общего с этим не имеет. Любовь зиждется на дружбе и расположении, на доверии друг к другу; это — нежность, самое бурное проявление которой — мягкое пожатие рук и легкий поцелуй. И все же любовь, когда пришла к ней, оказалась совсем иной. Это дикое, всепоглощающее пламя, это буря, которая унесла с собой все мысли и чувства и оставила ее дрожащую, ранимую, полную терзаний и душевных мук. Никогда она не думала, что любовь бывает такой. Что это чувство окажется раздирающим, но она все же будет всей душой стремиться к нему, как и к человеку, которого полюбила.
И вот теперь всему конец. Сегодня она уезжает и больше никогда его не увидит. Ей было даже ничуть не любопытно, почему все-таки императрица послала за ней. Теперь уже все равно, какая была тому причина. Ей оставалось только уехать, покинуть замок и лорда Куэнби, навсегда исчезнуть во мраке, в безвестности.
Когда, наконец, Гизела осталась в комнате одна, она выскользнула и» постели и встала перед зеркалом. Ее лицо было очень бледным, под глазами легли темные круги. И все же, одетая в затейливый пеньюар, принадлежащий императрице, с распущенными по плечам волосами, доходящими чуть не до колен, она выглядела прелестно. С трудом верилось, что она снова может превратиться в несчастную, подавленную простушку, которую вознесли на пьедестал, какого она никогда не заслуживала…
Но Гизела слишком хорошо понимала, что ее красота — это часть той роли, которую она играла. Ее волосы вновь потускнеют, когда за ними перестанут следить; лицо погрубеет без кремов и массажа; кожа на руках покраснеет, а фигуру скроет бесформенная, плохо сшитая одежда, какую она всегда носит. Ничего, ничего не останется, только воспоминание о вчерашнем вечере.
Она коснулась пальцами губ. Они все еще горели от его неистовых поцелуев. Но только от одной мысли о них Гизела невольно разомкнула губы. Дыхание ее участилось, сердце снова заколотилось как вчера, когда он целовал ее и называл своей возлюбленной. У нее вдруг мелькнула дикая мысль пойти вниз и сказать ему правду, признаться: «Я не императрица. Я только женщина, которая вас любит».
Но она тут же поняла, что это невозможно. Во-первых, она не могла предать императрицу. Во-вторых, она знала, что ей не хватит смелости взглянуть ему в лицо и увидеть, как оно внезапно исказится от презрения к ней. Он придет в ярость от такого обмана и отвернется от нее с той же горечью и ненавистью, которые обнаружились в самый первый вечер, когда он обвинял в не совершенных ею преступлениях.
Нет, она никогда этого не сделает. Это невозможно. Но она пока сомневалась, хватит ли у нее сил попрощаться, когда придет время, сможет ли она уехать, если вдруг он станет просить ее остаться.
Фанни и Мария вошли в комнату почти бегом. Внесли сундуки, и они принялись собирать вещи, вынимая чудесные платья из гардероба и укладывая их между толстыми слоями мягкой оберточной бумаги, чтобы не повредилась их хрупкая красота. Гизелу больно кольнуло, когда они взяли в руки платье, которое она должна была надеть сегодня вечером. Из голубого атласа, сплошь расшитое крошечными алмазными цветами, с каскадом гофрированных рюш, закрепленных сзади в жесткий турнюр.
Гизела смотрела, как его укладывают в сундук, и думала, понравилась бы она в нем лорду Куэнби или нет. Задавать себе такие вопросы — все равно что вращать рукоятку ножа в сердце, и Гизела поэтому поспешно оделась и прошла в будуар, где накрыли стол к завтраку. Там она могла побыть в одиночестве.
Графиня уже встает, сообщила ей Мария. Чувствует она себя далеко не лучшим образом и ворчит, что приходится ехать в такую рань. Гизела выпила стакан молока и в беспокойстве вернулась обратно в спальню.
— Когда подадут карету, Мария? — спросила она.
— В девять тридцать, фройляйн, — ответила камеристка. — Мы бы и раньше уехали, если бы мне сразу сообщили о том, что прибыл посыльный.
— Кто-нибудь уже сообщил его милости?
Гизела попыталась говорить спокойно, но не смогла скрыть волнения.
— Его милость уехал на прогулку верхом, — сказала Мария. — Я велела дворецкому известить его о нашем отъезде, как только он вернется.
Гизела глубоко вздохнула. А что если лорд Куэнби не успеет вернуться до их отъезда? Будет ли приличным уехать, не попрощавшись? И сможет ли она поступить так? Но, с другой стороны, возникал еще один вопрос — сможет ли она произнести слова прощания?
Она едва обратила внимание, во что ее одевали. Но когда все было готово, рассмотрела, что на ней платье из розовато-лилового бархата и накидка такого же цвета, но более темного оттенка. Юбка была оторочена широкой полосой собольего меха, а в руках она держала соболью муфточку. Страусовые перья мягко щекотали щеку, в ушах и в кружеве вокруг шеи блестели бриллианты и аметисты. Мария использовала для ее лица обычную косметику, но так и не сумела замаскировать страдальческие морщинки, появившиеся у глаз.
Гизеле вдруг пришла в голову мысль, что, возможно, сейчас она более всего похожа на императрицу. Она стала старше, ушла часть ее юности — безвозвратно утеряна минувшим вечером, когда она очнулась от заблуждений и невинных грез юной девы и столкнулась с полнейшей реальностью страсти и безудержной любви.
Вещи упаковали. Когда все было готово, раздался стук в дверь и лакей вручил Марии бриллиантовые звезды, которые были в прическе Гизелы прошлым вечером.
— Камердинер его милости решил, что они вам понадобятся, мисс, — услышала Гизела.
— Господи! Чуть не оставили! — в ужасе воскликнула Мария.
Гизела отвернулась, когда камеристка внесла украшения в комнату. Она была не в силах смотреть на них, вспоминать прикосновение его рук, удивительно нежное и в то же время решительное и властное.
В дверь снова постучали, и в комнату вошла графиня Фестетич, уже одетая в дорожный костюм. Выглядела она больной и довольно слабой.
— Доброе утро, — сказала Гизела. — Мне жаль, что вы еще не поправились.
— Мне уже лучше, — устало произнесла графиня. — Почему вдруг такая спешка? Что случилось?
— Марию это тоже удивило, — ответила Гизела. — Боюсь, письмо мало что объясняет. Можете сами прочесть.
Она протянула листок графине. Та пробежала по нему глазами и, подойдя к камину, бросила в огонь.
— Было бы неразумно оставить его здесь, — пояснила она. — Возможно, из Вены действительно пришли какие-то новости. Я очень надеюсь, что ее величеству не придется возвращаться. Она так давно ждала возможности приехать поохотиться.
— Я тоже надеюсь, — машинально повторила Гизела.
— Итак, вы готовы? — спросила графиня. — Кареты должны быть уже здесь. — Она посмотрела на Гизелу. — Вам нужно будет попрощаться с челядью. Пройдем вниз?
Гизела помедлила немного, прежде чем ответить.
— Я готова, — наконец сказала она, но знала, что говорит не правду.
Она не была готова. Она никогда не будет готова проститься с лордом Куэнби. Они медленно спустились вниз, шурша платьями по толстому ковру. Как и предупредила графиня, все слуги собрались в холле, выстроившись в шеренгу, все без исключения — от домоправительницы до младшей судомойки. Они хотели хотя бы одним глазком взглянуть напоследок на именитую гостью, которой прислуживали. Для них это было большим событием. И хотя их предупредили, что они должны беречь инкогнито вне замка, они для себя считали честью быть посвященными в тайну, которую собирались хранить, потому что им доверяли, им поверила сама императрица.
Когда Гизела сошла вниз, она подумала, что сейчас совершает, наверное, самый дурной поступок в своей жизни. Обмануть этих простодушных людей, разыгрывать перед ними спектакль было гораздо хуже, чем обмануть самого лорда Куэнби. Но тем не менее она в очередной раз решила не подводить императрицу.
Она прошла вдоль всего ряда, милостиво улыбаясь, грациозно протягивая руку старшим слугам, слегка кивая и даря улыбку младшим. Церемония вскоре закончилась. Прислуга разошлась по своим местам, а Гизела на секунду растерялась.
— Его милость еще не вернулся, мадам, — сообщил дворецкий.
— Тогда, я боюсь, нам придется ехать, — сказала Гизела, как ей самой показалось, тусклым и бесцветным голосом. — Передайте, пожалуйста, его милости, когда он вернется, что новости, поступившие из Вены, заставили меня немедленно отправиться в Истон Нестон.
— Слушаюсь, мадам.
Они подошли к входной двери. Ноги у Гизелы стали как свинцовые. Кареты ждали; в одной из них, в которой разместятся Фанни и Мария, лакеи устанавливали сундуки.
Неожиданно Гизела вздрогнула. По дороге навстречу им мчался лорд Куэнби, восседая на великолепном гнедом скакуне, который слегка взмок, как будто его долго и яростно гнали во весь опор.
Подъехав поближе, лорд Куэнби увидел кареты у дома. Он пришпорил коня и, как Гизела заметила, нахмурился.
— Чей это экипаж? — резко спросил лорд Куэнби.
Кучер на козлах ответил ему.
— Мадам уезжает, милорд.
Лорд Куэнби поравнялся с каретой, и теперь Гизела, наклонившись к окну, могла взглянуть ему в лицо.
— Мы должны ехать, — произнесла она немного неуверенно.
— Не сказав «до свидания»?
— Вас не было. А нам срочно нужно попасть в Истон Нестон.
Объяснение прозвучало довольно неубедительно, и она вдруг почувствовала себя как ребенок, застигнутый за шалостью.
— Не окажете ли вы мне любезность подарить несколько минут вашего времени, чтобы я мог проститься с вами подобающим образом? — спросил он.
Он смотрел прямо ей в глаза, и она согласилась не раздумывая.
— Нет, нет, — тихо возразила графиня, сидевшая рядом с ней. — Мы должны ехать немедленно.
Гизела уже не слушала ее.
— Я пройду в дом, чтобы попрощаться, — сказала она лорду Куэнби. — Это займет не более минуты.
Гизела не обратила внимания на испуганные протесты графини. Дверца кареты распахнулась, ступеньки были спущены, и она вышла без чьей-либо помощи, даже не дотронувшись до протянутой руки лакея. Лорд Куэнби к этому времени уже спешился и ждал ее на нижней ступеньке лестницы. Они вместе вошли в дом. Дворецкий поспешил распахнуть перед ними дверь в библиотеку. В камине пылал огонь. Аромат оранжерейных цветов смешивался с запахом сигар. В комнате было тепло и уютно, но Гизела не сводила глаз с человека, шагавшего рядом с ней. Он не проронил ни слова с того момента, как она покинула экипаж, и теперь, глядя на него, Гизела заметила на его лице не гнев, а боль. Его темные глаза смотрели тоже по-новому.
— Почему вы уезжаете? — отрывисто спросил он.
— Я получила известие из Вены, — почти машинально ответила Гизела. — Мне нужно срочно вернуться в Истон Нестон.
— Вы покидаете Англию?
— Не знаю. Я не могу принять решения, пока не посоветуюсь со своими друзьями.
С минуту стояло молчание, а потом он произнес почти с яростью:
— И вы думаете, я поверю в эту чепуху?
— Это правда, — сказала Гизела.
— Не лгите, — продолжал лорд. — Вы прекрасно знаете, — не хуже меня, что причина отъезда вовсе не в этом. Вы уезжаете из-за того, что произошло вчера вечером. Я признаю, что был не в себе; я признаю, что потерял рассудок. Но вы любому ударите в голову. Неужели вы не можете понять? И разве вы не женщина, чтобы простить?
— Дело совсем не в том, — уверила Гизела. — Пожалуйста, не нужно думать, что я разозлилась или оскорблена. Это не так. На рассвете приехал грум с письмом. Спросите любого, если хотите. Причина моего отъезда в письме, которое он привез. Я должна ехать.
— Позвольте мне взглянуть на письмо.
— Я… я не могу этого сделать, — пробормотала Гизела. — Оно сожжено.
Лорд Куэнби усмехнулся, но ему явно не было смешно.
— Итак, оно сожжено, — повторил он. — Но почему?
Потому, что в нем ничего не говорилось о необходимости срочного отъезда.
— Нет, говорилось, — запротестовала Гизела.
— Я не верю, — коротко сказал лорд Куэнби. Он прошелся по комнате. — Вы оказываете на меня какое-то воздействие. Мне казалось, я невосприимчив к женским чарам. Я думал, ни одна из женщин не в состоянии взволновать или околдовать меня. Я даже отказался от мысли о женитьбе, потому что рано или поздно любая женщина становилась мне неинтересной, теряла для меня привлекательность. Я всегда мысленно сравнивал ее с моим идеалом. Неизменно не в ее пользу. Вы знаете, кто был для меня идеалом?
Гизела промолчала, и он ответил сам:
— Им были вы. Тот портрет, который я видел в Вене. То, что рассказывал о вас Имре в своих письмах ко мне много лет тому назад. Вы можете не верить мне. Я и не жду, что поверите, но это так. Имре сочинял свои письма как поэт, и как поэт он нарисовал в моем воображении картину, которую я бережно храню. Ни одна женщина не может сравниться с богиней, которая царит в моем сердце. А потом, когда я увидел вас, я понял, что со мной происходило, хотя я сам не понимал этого. Я полюбил, и чувство это жило во мне больше десяти лет. Разве этим нельзя объяснить, почему от прикосновения к вам я потерял рассудок?
— Наверное, можно, — сказала Гизела. — Но я все равно обязана ехать.
— Нет, не обязаны, — возразил он. — Ваш визит должен был продлиться до завтра. У нас есть еще один день. У нас есть еще один вечер. Я позволил вам убежать от меня прошлой ночью потому, что слишком люблю вас и не могу принудить вас к чему-то, не могу навязывать вам свое общество. Но когда вы покинули меня, я понял, как глупо поступил. Каждая секунда, каждое мгновение, что мы могли быть вместе, бесценны. Каждая минута нашей разлуки доставляет адские муки. Я говорю о себе, конечно. Отмените отъезд. Сегодняшний день принадлежит нам, а завтра, кто знает, может вообще не настанет.
Его мольбы дошли до самого сердца Гизелы. Она ощутила свою слабость и беспомощность. Ей хотелось поступить так, как он просит, ей хотелось отдаться его объятиям, сказать ему, что все неважно, ничто не имеет значения, кроме его просьбы остаться, кроме его желания быть рядом с ней. Но в то же время какая-то часть ее самой осталась верна обещанию, данному императрице. Чувство преданности не пересиливало ее любви, но была задета ее честь, и Гизела понимала, что не может не принести жертву, которая от нее требовалась.
— Я вынуждена уехать, — снова повторила она с несчастным видом.
— Но почему? Почему? — настаивал он. — Вы все еще боитесь меня? А если я обещаю, что не дотронусь до вас? Это будет трудно, почти невозможно, но я обещаю. Я не дотронусь до вас, буду только говорить с вами. Даже могу не говорить, если вы мне велите. Буду счастлив уже только тем, что смогу смотреть на вас. Я сделаю все, что угодно, только останьтесь.
— Не могу, не могу. Пожалуйста, не просите меня об этом, — взмолилась Гизела, закрыв глаза, чтобы не видеть его лица.
— А что если я вас не отпущу? — спросил он. Это был вызов, вопрос человека, который всегда поступает по-своему, который привык сам все решать в своей жизни.
Гизела вздохнула. Ей хотелось, сказать, что в таком случае ей ничего не остается делать, как молча согласиться. Но, прежде чем Гизела смогла произнести какой-то ответ, она оказалась в его объятиях. Его руки все крепче и крепче сжимали ее, губы настойчиво искали поцелуя, а она почувствовала, как слабеет и дрожит от его прикосновения. Но тут же, с невероятным усилием, она вытянула руки и отстранилась.
— Нет! — произнесла она. — Это бесполезно. Я должна сейчас уехать.
Она смотрела ему в лицо и видела, как меняется его выражение. Исчезли нежность и любовь, погас огонь в глазах, на лице появилась маска незнакомца. Неожиданно перед ней возникло лицо того человека, которого она впервые встретила в шорной лавке Тайлера — холодного, гордого, высокомерного. Человека, который был готов отстранить со своего пути любого, кто бы ему ни встретился.
— Итак, вы приняли окончательное решение, — сказал он, и голос его был холодным, натянутым, совершенно лишенным тех теплых нот, которые звучали в нем, когда он молил ее остаться.
— Пожалуйста, поймите меня.
Гизела не могла унять дрожь. Ей показалось, будто ворота в рай захлопнулись перед самым ее лицом, а снаружи было холодно и страшно.
— Я прекрасно вас понимаю, — сказал он, — Точно так вы увлекли Имре и, возможно, других бедняг, поддавшихся вашему влиянию. Для вас ничего не значит, что у ваших ног лежит чье-то разбитое, измученное сердце. Вы — не женщина, вы — императрица и королева. Разве имеет какое-то значение, что другие люди страдают?
— Это не правда! Не правда! — жалобно произнесла Гизела. — Мне не все равно, это имеет для меня значение, просто я не могу вам объяснить всего.
— Нет причин что-то объяснять, ваше величество, — надменно сказал лорд Куэнби. — Вы должны вернуться на свой трон.
Он небрежно дотронулся губами до ее руки, отвесил поклон, как ей показалось, полный иронии и цинизма, и, так как она все еще стояла на месте в нерешительности, резко добавил:
— Идите же! Чего вы ждете?
— Я не могу уйти вот так, — сказала Гизела. — Я хочу поблагодарить вас, я хочу…
— Поблагодарить меня! За что? Вы развлеклись и, наверное, неплохо, ваше величество. Теперь вы можете вернуться в высшее общество, в котором позволено предложить монарху жизнь и меч, но сердце — никогда.
Его слова хлестнули, словно кнут, но Гизела все равно не могла повернуться и уйти. Он стоял и смотрел на нее сверху вниз темными, как агат, глазами, и его губы кривились в циничной усмешке. Ей показалось, он сумел заглянуть к ней в самую душу и увидеть, какой слабой и беспомощной она была на самом деле.
— Ступайте! — повелительно произнес он. — Вы не должны заставлять ждать ваших покорных слуг.
Говоря это, он повернулся и пошел прямо к двери, распахнул ее почти театральным жестом и стал ждать, чтобы она вышла. Ей хотелось закричать во все горло, умоляя его выслушать ее, попытаться что-то объяснить, убедить его, что она молчит вовсе не от растерянности. Но ей нечего было сказать. И поэтому, наклонив голову, не смея взглянуть ему в лицо, она прошла мимо него и вступила в холл. Там ее ждал дворецкий, чтобы еще раз проводить по лестнице к карете. Лакей открыл дверцу и помог сесть в экипаж. Гизела оглянулась. Лорд Куэнби вышел на верхнюю ступеньку. Он иронично поклонился, когда карета тронулась, и они уехали.
— Вы поступили вопреки всем принятым традициям, — выговаривала ей фрейлина Фестетич. — Императрица никогда бы так не сделала. Если вы хотели вернуться в дом, вам следовало попросить меня сопровождать вас.
Гизела промолчала. В ней словно что-то умерло. Все вокруг не имело больше никакого значения, перестало ее волновать. Она с отчаянием думала, что теперь всегда будет вспоминать его таким — с уродливым изломом губ, с потемневшими от гнева глазами, отвешивающего циничный поклон вслед отъезжающей карете. Она сжала пальцы, скрытые муфтой, с такой силой, что они почти впились в ладонь. Она не должна позволить графине заметить, что переживает, не должна дать волю слезам, уже подступившим к глазам. Гизела на секунду представила, что произойдет, если она попытается повернуть карету назад под предлогом забытой вещи, если снова подъедет к замку и скажет лорду Куэнби, что передумала и останется до завтрашнего дня.
Это даст им еще один день, проведенный вместе, еще один вечер, когда они будут обедать наедине, еще одно мгновение, когда он обнимет ее и она ощутит на своих губах его поцелуй. Но потом она поняла, что ничто уже не поможет, что наступит завтра и все повторится сначала. У этой истории никогда не может быть счастливого конца. Она закончилась так, как и должна была закончиться, — он возненавидел ее, а она уезжает в неизвестность.
— Пришло письмо, фройляйн, от ее величества. В первую минуту Гизела могла только недоуменно смотреть на камеристку, полагая, что не правильно поняла ее слова. Вчера ночью она плакала до полного изнеможения, а потом лежала без сна, металась по кровати с боку на бок. И только когда первые лучи рассвета коснулись тяжелых штор, изнуренная, она провалилась в дремоту без сновидений.
— Письмо? — переспросила Гизела и услышала, как устало звучит ее голос.
— — Да, письмо, фройляйн, — нетерпеливо повторила Мария.
Она показала, куда положила его — на столик рядом с кроватью. Гизела протянула к нему руку, а Мария тем временем продолжала заниматься шторами на окнах.
— Прибыл грум с приказанием вручить письмо, как только в доме проснется хоть одна душа, — сказала Мария, — Он приехал в полшестого, но эти недоумки и олухи внизу ничего мне не сообщили, пока я не спустилась, чтобы взять ваш чай. О! Эти англичане! Ни малейшего представления о дисциплине и о том, как нужно выполнять королевские приказы.
— Но они не знали, что это от ее величества, ведь считается, что она здесь, — запротестовала Гизела.
Она уже распечатала письмо и стала читать, что было написано на листе плотной белой бумаги:
» Ее величество приказали мне сообщить Вам о том, что Вы незамедлительно должны вернуться в Истон Нестон. Предлогом послужит известие, полученное Вами из Вены, которое требует Вашего срочного отъезда. Возвращайтесь как можно быстрее.
Рудольф Лихтенштейнский «.
Гизела дважды прочитала письмо и повернулась к Марии, на лице которой было написано сильное любопытство.
— Мы немедленно возвращаемся, Мария, — сказала она, — Сообщи, пожалуйста, графине и начни собирать вещи.
— Что случилось, фройляйн? — поинтересовалась Мария.
— Не знаю, — ответила Гизела — Мы уезжаем под тем предлогом, что из Вены пришли какие-то новости.
Вот и все, что мне известно.
— Великий Боже! Ее величество не отдали бы такого приказания, если бы не произошло что-то очень важное, — всполошилась Мария. — Ах! Ах! Я так и знала, что ничего хорошего из этого визита не получится.
Она театрально заломила руки и выбежала из комнаты. Через секунду вошла горничная, чтобы развести огонь в камине. Гизелу охватило нетерпение, ей хотелось тут же вскочить с кровати, но она понимала, что это не вяжется с той ролью, которую она на себя взяла, и поэтому пришлось ждать, пока не разгорится яркое пламя; только тогда уйдет горничная и она сможет наконец встать. А пока на нее нахлынули мысли о том, что случилось прошлой ночью. Сейчас, при свете дня, в холодной, остывшей спальне, в подавленном настроении, вчерашнее событие показалось ей диким, несуразным сном, который ничего общего не имеет с реальной жизнью.
Неужели она действительно позволила лорду Куэнби держать себя в объятиях, целовать необузданно и властно, требовать от нее любви, так что даже пришлось силой вырываться из его рук? С трудом верилось, что такое возможно, но даже сейчас она знала, что от одной только мысли о нем сердце ее воспламеняется.
Она любила его! Любила так же страстно и неуемно, как он.
Ей снова захотелось плакать, но она усилием воли подавила в себе слезы и горестно уставилась в пустоту прекрасной комнаты. Раньше она часто думала о любви, загадывая, повезет ли ей в жизни узнать, что это такое. Как все девушки, она мечтала о человеке, за которого выйдет замуж, о первой с ним встрече — возможно, на охоте, возможно, на танцах. Она молила, чтобы ее любовь оказалась счастливой и безоблачной, чистой и ясной, как весна, как первые нарциссы, пробивающиеся сквозь высокую траву. Ее охватывал ужас при мысли о тех отвратительно убогих страстях, которые леди Харриет называла любовью, о ссорах и перебранках между сквайром и его второй женой, о кокетстве и манерном заигрывании, к которым прибегала мачеха, заманивая в Грейндж очередного кавалера.
Любовь, всегда говорила себе Гизела, ничего общего с этим не имеет. Любовь зиждется на дружбе и расположении, на доверии друг к другу; это — нежность, самое бурное проявление которой — мягкое пожатие рук и легкий поцелуй. И все же любовь, когда пришла к ней, оказалась совсем иной. Это дикое, всепоглощающее пламя, это буря, которая унесла с собой все мысли и чувства и оставила ее дрожащую, ранимую, полную терзаний и душевных мук. Никогда она не думала, что любовь бывает такой. Что это чувство окажется раздирающим, но она все же будет всей душой стремиться к нему, как и к человеку, которого полюбила.
И вот теперь всему конец. Сегодня она уезжает и больше никогда его не увидит. Ей было даже ничуть не любопытно, почему все-таки императрица послала за ней. Теперь уже все равно, какая была тому причина. Ей оставалось только уехать, покинуть замок и лорда Куэнби, навсегда исчезнуть во мраке, в безвестности.
Когда, наконец, Гизела осталась в комнате одна, она выскользнула и» постели и встала перед зеркалом. Ее лицо было очень бледным, под глазами легли темные круги. И все же, одетая в затейливый пеньюар, принадлежащий императрице, с распущенными по плечам волосами, доходящими чуть не до колен, она выглядела прелестно. С трудом верилось, что она снова может превратиться в несчастную, подавленную простушку, которую вознесли на пьедестал, какого она никогда не заслуживала…
Но Гизела слишком хорошо понимала, что ее красота — это часть той роли, которую она играла. Ее волосы вновь потускнеют, когда за ними перестанут следить; лицо погрубеет без кремов и массажа; кожа на руках покраснеет, а фигуру скроет бесформенная, плохо сшитая одежда, какую она всегда носит. Ничего, ничего не останется, только воспоминание о вчерашнем вечере.
Она коснулась пальцами губ. Они все еще горели от его неистовых поцелуев. Но только от одной мысли о них Гизела невольно разомкнула губы. Дыхание ее участилось, сердце снова заколотилось как вчера, когда он целовал ее и называл своей возлюбленной. У нее вдруг мелькнула дикая мысль пойти вниз и сказать ему правду, признаться: «Я не императрица. Я только женщина, которая вас любит».
Но она тут же поняла, что это невозможно. Во-первых, она не могла предать императрицу. Во-вторых, она знала, что ей не хватит смелости взглянуть ему в лицо и увидеть, как оно внезапно исказится от презрения к ней. Он придет в ярость от такого обмана и отвернется от нее с той же горечью и ненавистью, которые обнаружились в самый первый вечер, когда он обвинял в не совершенных ею преступлениях.
Нет, она никогда этого не сделает. Это невозможно. Но она пока сомневалась, хватит ли у нее сил попрощаться, когда придет время, сможет ли она уехать, если вдруг он станет просить ее остаться.
Фанни и Мария вошли в комнату почти бегом. Внесли сундуки, и они принялись собирать вещи, вынимая чудесные платья из гардероба и укладывая их между толстыми слоями мягкой оберточной бумаги, чтобы не повредилась их хрупкая красота. Гизелу больно кольнуло, когда они взяли в руки платье, которое она должна была надеть сегодня вечером. Из голубого атласа, сплошь расшитое крошечными алмазными цветами, с каскадом гофрированных рюш, закрепленных сзади в жесткий турнюр.
Гизела смотрела, как его укладывают в сундук, и думала, понравилась бы она в нем лорду Куэнби или нет. Задавать себе такие вопросы — все равно что вращать рукоятку ножа в сердце, и Гизела поэтому поспешно оделась и прошла в будуар, где накрыли стол к завтраку. Там она могла побыть в одиночестве.
Графиня уже встает, сообщила ей Мария. Чувствует она себя далеко не лучшим образом и ворчит, что приходится ехать в такую рань. Гизела выпила стакан молока и в беспокойстве вернулась обратно в спальню.
— Когда подадут карету, Мария? — спросила она.
— В девять тридцать, фройляйн, — ответила камеристка. — Мы бы и раньше уехали, если бы мне сразу сообщили о том, что прибыл посыльный.
— Кто-нибудь уже сообщил его милости?
Гизела попыталась говорить спокойно, но не смогла скрыть волнения.
— Его милость уехал на прогулку верхом, — сказала Мария. — Я велела дворецкому известить его о нашем отъезде, как только он вернется.
Гизела глубоко вздохнула. А что если лорд Куэнби не успеет вернуться до их отъезда? Будет ли приличным уехать, не попрощавшись? И сможет ли она поступить так? Но, с другой стороны, возникал еще один вопрос — сможет ли она произнести слова прощания?
Она едва обратила внимание, во что ее одевали. Но когда все было готово, рассмотрела, что на ней платье из розовато-лилового бархата и накидка такого же цвета, но более темного оттенка. Юбка была оторочена широкой полосой собольего меха, а в руках она держала соболью муфточку. Страусовые перья мягко щекотали щеку, в ушах и в кружеве вокруг шеи блестели бриллианты и аметисты. Мария использовала для ее лица обычную косметику, но так и не сумела замаскировать страдальческие морщинки, появившиеся у глаз.
Гизеле вдруг пришла в голову мысль, что, возможно, сейчас она более всего похожа на императрицу. Она стала старше, ушла часть ее юности — безвозвратно утеряна минувшим вечером, когда она очнулась от заблуждений и невинных грез юной девы и столкнулась с полнейшей реальностью страсти и безудержной любви.
Вещи упаковали. Когда все было готово, раздался стук в дверь и лакей вручил Марии бриллиантовые звезды, которые были в прическе Гизелы прошлым вечером.
— Камердинер его милости решил, что они вам понадобятся, мисс, — услышала Гизела.
— Господи! Чуть не оставили! — в ужасе воскликнула Мария.
Гизела отвернулась, когда камеристка внесла украшения в комнату. Она была не в силах смотреть на них, вспоминать прикосновение его рук, удивительно нежное и в то же время решительное и властное.
В дверь снова постучали, и в комнату вошла графиня Фестетич, уже одетая в дорожный костюм. Выглядела она больной и довольно слабой.
— Доброе утро, — сказала Гизела. — Мне жаль, что вы еще не поправились.
— Мне уже лучше, — устало произнесла графиня. — Почему вдруг такая спешка? Что случилось?
— Марию это тоже удивило, — ответила Гизела. — Боюсь, письмо мало что объясняет. Можете сами прочесть.
Она протянула листок графине. Та пробежала по нему глазами и, подойдя к камину, бросила в огонь.
— Было бы неразумно оставить его здесь, — пояснила она. — Возможно, из Вены действительно пришли какие-то новости. Я очень надеюсь, что ее величеству не придется возвращаться. Она так давно ждала возможности приехать поохотиться.
— Я тоже надеюсь, — машинально повторила Гизела.
— Итак, вы готовы? — спросила графиня. — Кареты должны быть уже здесь. — Она посмотрела на Гизелу. — Вам нужно будет попрощаться с челядью. Пройдем вниз?
Гизела помедлила немного, прежде чем ответить.
— Я готова, — наконец сказала она, но знала, что говорит не правду.
Она не была готова. Она никогда не будет готова проститься с лордом Куэнби. Они медленно спустились вниз, шурша платьями по толстому ковру. Как и предупредила графиня, все слуги собрались в холле, выстроившись в шеренгу, все без исключения — от домоправительницы до младшей судомойки. Они хотели хотя бы одним глазком взглянуть напоследок на именитую гостью, которой прислуживали. Для них это было большим событием. И хотя их предупредили, что они должны беречь инкогнито вне замка, они для себя считали честью быть посвященными в тайну, которую собирались хранить, потому что им доверяли, им поверила сама императрица.
Когда Гизела сошла вниз, она подумала, что сейчас совершает, наверное, самый дурной поступок в своей жизни. Обмануть этих простодушных людей, разыгрывать перед ними спектакль было гораздо хуже, чем обмануть самого лорда Куэнби. Но тем не менее она в очередной раз решила не подводить императрицу.
Она прошла вдоль всего ряда, милостиво улыбаясь, грациозно протягивая руку старшим слугам, слегка кивая и даря улыбку младшим. Церемония вскоре закончилась. Прислуга разошлась по своим местам, а Гизела на секунду растерялась.
— Его милость еще не вернулся, мадам, — сообщил дворецкий.
— Тогда, я боюсь, нам придется ехать, — сказала Гизела, как ей самой показалось, тусклым и бесцветным голосом. — Передайте, пожалуйста, его милости, когда он вернется, что новости, поступившие из Вены, заставили меня немедленно отправиться в Истон Нестон.
— Слушаюсь, мадам.
Они подошли к входной двери. Ноги у Гизелы стали как свинцовые. Кареты ждали; в одной из них, в которой разместятся Фанни и Мария, лакеи устанавливали сундуки.
Неожиданно Гизела вздрогнула. По дороге навстречу им мчался лорд Куэнби, восседая на великолепном гнедом скакуне, который слегка взмок, как будто его долго и яростно гнали во весь опор.
Подъехав поближе, лорд Куэнби увидел кареты у дома. Он пришпорил коня и, как Гизела заметила, нахмурился.
— Чей это экипаж? — резко спросил лорд Куэнби.
Кучер на козлах ответил ему.
— Мадам уезжает, милорд.
Лорд Куэнби поравнялся с каретой, и теперь Гизела, наклонившись к окну, могла взглянуть ему в лицо.
— Мы должны ехать, — произнесла она немного неуверенно.
— Не сказав «до свидания»?
— Вас не было. А нам срочно нужно попасть в Истон Нестон.
Объяснение прозвучало довольно неубедительно, и она вдруг почувствовала себя как ребенок, застигнутый за шалостью.
— Не окажете ли вы мне любезность подарить несколько минут вашего времени, чтобы я мог проститься с вами подобающим образом? — спросил он.
Он смотрел прямо ей в глаза, и она согласилась не раздумывая.
— Нет, нет, — тихо возразила графиня, сидевшая рядом с ней. — Мы должны ехать немедленно.
Гизела уже не слушала ее.
— Я пройду в дом, чтобы попрощаться, — сказала она лорду Куэнби. — Это займет не более минуты.
Гизела не обратила внимания на испуганные протесты графини. Дверца кареты распахнулась, ступеньки были спущены, и она вышла без чьей-либо помощи, даже не дотронувшись до протянутой руки лакея. Лорд Куэнби к этому времени уже спешился и ждал ее на нижней ступеньке лестницы. Они вместе вошли в дом. Дворецкий поспешил распахнуть перед ними дверь в библиотеку. В камине пылал огонь. Аромат оранжерейных цветов смешивался с запахом сигар. В комнате было тепло и уютно, но Гизела не сводила глаз с человека, шагавшего рядом с ней. Он не проронил ни слова с того момента, как она покинула экипаж, и теперь, глядя на него, Гизела заметила на его лице не гнев, а боль. Его темные глаза смотрели тоже по-новому.
— Почему вы уезжаете? — отрывисто спросил он.
— Я получила известие из Вены, — почти машинально ответила Гизела. — Мне нужно срочно вернуться в Истон Нестон.
— Вы покидаете Англию?
— Не знаю. Я не могу принять решения, пока не посоветуюсь со своими друзьями.
С минуту стояло молчание, а потом он произнес почти с яростью:
— И вы думаете, я поверю в эту чепуху?
— Это правда, — сказала Гизела.
— Не лгите, — продолжал лорд. — Вы прекрасно знаете, — не хуже меня, что причина отъезда вовсе не в этом. Вы уезжаете из-за того, что произошло вчера вечером. Я признаю, что был не в себе; я признаю, что потерял рассудок. Но вы любому ударите в голову. Неужели вы не можете понять? И разве вы не женщина, чтобы простить?
— Дело совсем не в том, — уверила Гизела. — Пожалуйста, не нужно думать, что я разозлилась или оскорблена. Это не так. На рассвете приехал грум с письмом. Спросите любого, если хотите. Причина моего отъезда в письме, которое он привез. Я должна ехать.
— Позвольте мне взглянуть на письмо.
— Я… я не могу этого сделать, — пробормотала Гизела. — Оно сожжено.
Лорд Куэнби усмехнулся, но ему явно не было смешно.
— Итак, оно сожжено, — повторил он. — Но почему?
Потому, что в нем ничего не говорилось о необходимости срочного отъезда.
— Нет, говорилось, — запротестовала Гизела.
— Я не верю, — коротко сказал лорд Куэнби. Он прошелся по комнате. — Вы оказываете на меня какое-то воздействие. Мне казалось, я невосприимчив к женским чарам. Я думал, ни одна из женщин не в состоянии взволновать или околдовать меня. Я даже отказался от мысли о женитьбе, потому что рано или поздно любая женщина становилась мне неинтересной, теряла для меня привлекательность. Я всегда мысленно сравнивал ее с моим идеалом. Неизменно не в ее пользу. Вы знаете, кто был для меня идеалом?
Гизела промолчала, и он ответил сам:
— Им были вы. Тот портрет, который я видел в Вене. То, что рассказывал о вас Имре в своих письмах ко мне много лет тому назад. Вы можете не верить мне. Я и не жду, что поверите, но это так. Имре сочинял свои письма как поэт, и как поэт он нарисовал в моем воображении картину, которую я бережно храню. Ни одна женщина не может сравниться с богиней, которая царит в моем сердце. А потом, когда я увидел вас, я понял, что со мной происходило, хотя я сам не понимал этого. Я полюбил, и чувство это жило во мне больше десяти лет. Разве этим нельзя объяснить, почему от прикосновения к вам я потерял рассудок?
— Наверное, можно, — сказала Гизела. — Но я все равно обязана ехать.
— Нет, не обязаны, — возразил он. — Ваш визит должен был продлиться до завтра. У нас есть еще один день. У нас есть еще один вечер. Я позволил вам убежать от меня прошлой ночью потому, что слишком люблю вас и не могу принудить вас к чему-то, не могу навязывать вам свое общество. Но когда вы покинули меня, я понял, как глупо поступил. Каждая секунда, каждое мгновение, что мы могли быть вместе, бесценны. Каждая минута нашей разлуки доставляет адские муки. Я говорю о себе, конечно. Отмените отъезд. Сегодняшний день принадлежит нам, а завтра, кто знает, может вообще не настанет.
Его мольбы дошли до самого сердца Гизелы. Она ощутила свою слабость и беспомощность. Ей хотелось поступить так, как он просит, ей хотелось отдаться его объятиям, сказать ему, что все неважно, ничто не имеет значения, кроме его просьбы остаться, кроме его желания быть рядом с ней. Но в то же время какая-то часть ее самой осталась верна обещанию, данному императрице. Чувство преданности не пересиливало ее любви, но была задета ее честь, и Гизела понимала, что не может не принести жертву, которая от нее требовалась.
— Я вынуждена уехать, — снова повторила она с несчастным видом.
— Но почему? Почему? — настаивал он. — Вы все еще боитесь меня? А если я обещаю, что не дотронусь до вас? Это будет трудно, почти невозможно, но я обещаю. Я не дотронусь до вас, буду только говорить с вами. Даже могу не говорить, если вы мне велите. Буду счастлив уже только тем, что смогу смотреть на вас. Я сделаю все, что угодно, только останьтесь.
— Не могу, не могу. Пожалуйста, не просите меня об этом, — взмолилась Гизела, закрыв глаза, чтобы не видеть его лица.
— А что если я вас не отпущу? — спросил он. Это был вызов, вопрос человека, который всегда поступает по-своему, который привык сам все решать в своей жизни.
Гизела вздохнула. Ей хотелось, сказать, что в таком случае ей ничего не остается делать, как молча согласиться. Но, прежде чем Гизела смогла произнести какой-то ответ, она оказалась в его объятиях. Его руки все крепче и крепче сжимали ее, губы настойчиво искали поцелуя, а она почувствовала, как слабеет и дрожит от его прикосновения. Но тут же, с невероятным усилием, она вытянула руки и отстранилась.
— Нет! — произнесла она. — Это бесполезно. Я должна сейчас уехать.
Она смотрела ему в лицо и видела, как меняется его выражение. Исчезли нежность и любовь, погас огонь в глазах, на лице появилась маска незнакомца. Неожиданно перед ней возникло лицо того человека, которого она впервые встретила в шорной лавке Тайлера — холодного, гордого, высокомерного. Человека, который был готов отстранить со своего пути любого, кто бы ему ни встретился.
— Итак, вы приняли окончательное решение, — сказал он, и голос его был холодным, натянутым, совершенно лишенным тех теплых нот, которые звучали в нем, когда он молил ее остаться.
— Пожалуйста, поймите меня.
Гизела не могла унять дрожь. Ей показалось, будто ворота в рай захлопнулись перед самым ее лицом, а снаружи было холодно и страшно.
— Я прекрасно вас понимаю, — сказал он, — Точно так вы увлекли Имре и, возможно, других бедняг, поддавшихся вашему влиянию. Для вас ничего не значит, что у ваших ног лежит чье-то разбитое, измученное сердце. Вы — не женщина, вы — императрица и королева. Разве имеет какое-то значение, что другие люди страдают?
— Это не правда! Не правда! — жалобно произнесла Гизела. — Мне не все равно, это имеет для меня значение, просто я не могу вам объяснить всего.
— Нет причин что-то объяснять, ваше величество, — надменно сказал лорд Куэнби. — Вы должны вернуться на свой трон.
Он небрежно дотронулся губами до ее руки, отвесил поклон, как ей показалось, полный иронии и цинизма, и, так как она все еще стояла на месте в нерешительности, резко добавил:
— Идите же! Чего вы ждете?
— Я не могу уйти вот так, — сказала Гизела. — Я хочу поблагодарить вас, я хочу…
— Поблагодарить меня! За что? Вы развлеклись и, наверное, неплохо, ваше величество. Теперь вы можете вернуться в высшее общество, в котором позволено предложить монарху жизнь и меч, но сердце — никогда.
Его слова хлестнули, словно кнут, но Гизела все равно не могла повернуться и уйти. Он стоял и смотрел на нее сверху вниз темными, как агат, глазами, и его губы кривились в циничной усмешке. Ей показалось, он сумел заглянуть к ней в самую душу и увидеть, какой слабой и беспомощной она была на самом деле.
— Ступайте! — повелительно произнес он. — Вы не должны заставлять ждать ваших покорных слуг.
Говоря это, он повернулся и пошел прямо к двери, распахнул ее почти театральным жестом и стал ждать, чтобы она вышла. Ей хотелось закричать во все горло, умоляя его выслушать ее, попытаться что-то объяснить, убедить его, что она молчит вовсе не от растерянности. Но ей нечего было сказать. И поэтому, наклонив голову, не смея взглянуть ему в лицо, она прошла мимо него и вступила в холл. Там ее ждал дворецкий, чтобы еще раз проводить по лестнице к карете. Лакей открыл дверцу и помог сесть в экипаж. Гизела оглянулась. Лорд Куэнби вышел на верхнюю ступеньку. Он иронично поклонился, когда карета тронулась, и они уехали.
— Вы поступили вопреки всем принятым традициям, — выговаривала ей фрейлина Фестетич. — Императрица никогда бы так не сделала. Если вы хотели вернуться в дом, вам следовало попросить меня сопровождать вас.
Гизела промолчала. В ней словно что-то умерло. Все вокруг не имело больше никакого значения, перестало ее волновать. Она с отчаянием думала, что теперь всегда будет вспоминать его таким — с уродливым изломом губ, с потемневшими от гнева глазами, отвешивающего циничный поклон вслед отъезжающей карете. Она сжала пальцы, скрытые муфтой, с такой силой, что они почти впились в ладонь. Она не должна позволить графине заметить, что переживает, не должна дать волю слезам, уже подступившим к глазам. Гизела на секунду представила, что произойдет, если она попытается повернуть карету назад под предлогом забытой вещи, если снова подъедет к замку и скажет лорду Куэнби, что передумала и останется до завтрашнего дня.
Это даст им еще один день, проведенный вместе, еще один вечер, когда они будут обедать наедине, еще одно мгновение, когда он обнимет ее и она ощутит на своих губах его поцелуй. Но потом она поняла, что ничто уже не поможет, что наступит завтра и все повторится сначала. У этой истории никогда не может быть счастливого конца. Она закончилась так, как и должна была закончиться, — он возненавидел ее, а она уезжает в неизвестность.