Гизела даже не могла вспомнить, когда в последний раз они с отцом были вместе. С того момента, как он женился, Гизела поняла, что леди Харриет бешено, почти до безумия ревнива. Она хотела все и всех только для себя и не собиралась делить со своей падчерицей даже малую долю привязанности мужа.
Уйдя в бесконечную, неутешную скорбь после кончины матери, Гизела не представляла собой особо привлекательного зрелища для отца. Она была слишком несчастна, слишком надломлена, чтобы понять своим детским умом: ее отец тоже страдает. А его второй брак показался ей предательством, деянием намеренно совершенным, чтобы принизить память о ее матери.
Она не могла показать ему, что ей все еще нужна его любовь, что вся душа ее изболелась и стремилась к добрым ласковым отношениям, царившим в их семье до смерти матери. И поэтому все лживые обвинения мачехи нашли благодатную почву; если он и не верил всему, то, по крайней мере, стал равнодушным к страданиям Гизелы.
Иногда, после особенно невыносимых побоев, оставлявших синяки по всему телу, после подзатыльников и щипков, когда Гизела начинала кричать от боли, она задумывалась: как ее отец может позволять такое жестокое обращение с родной плотью и кровью. Теперь, ей казалось, она поняла многое из того, что было необъяснимо раньше. Она также увидела, что его несчастье, связанное с потерей жены, иссушило и ожесточило его, и поэтому для него теперь ничего не имело значения, кроме выпивки, которая давала ему пусть короткое, но забвение.
Она попыталась выразить все это и еще многое другое крепким пожатием пальцев, а потом тихим голосом, чуть слышным из-за шума колес, произнесла:
— Зачем… ты сказал ей… папа? Объяснять, что она имела в виду и о ком говорила, не было необходимости. Сквайр вздохнул.
— Я дурно поступил, Гизела, — сказал он. — Но женщины умеют выведать все, что им нужно, когда мужчины менее всего ожидают расспросов. Я просто как-то выразил надежду иметь собственного ребенка, и она тут же обнаружила тот факт, что у меня никогда не было его — не считая того, который умер с твоей матерью.
У Гизелы отлегло от сердца. Значит, он все-таки не нарочно выдал мамину тайну.
— Прости меня Гизела, — робко попросил он.
— Не беспокойся, папа. Теперь уже ничего не вернешь, — сказала Гизела. — Но ты не скажешь императрице?
— Конечно, нет, — заверил ее сквайр. — Хотя маловероятно, что мне придется произнести больше, чем формальное приветствие. Как ты думаешь, там будет большое общество?
— Не знаю, — ответила Гизела. — Папа, у меня очень смешной вид? Я надела… мамино платье.
— Когда ты спускалась вниз, я подумал, что ты прекрасно выглядишь, — решительно заявил сквайр, но Гизела поняла, что он даже не заметил, как она одета. Он так привык к ее виду, что ничего бы не сказал, если бы она поехала в своем обычном потертом платье или даже — добавила она в сердцах — в нижней юбке.
Чем ближе они подъезжали к Истон Нестону, тем сильнее росла тревога Гизелы. Конечно, Элси была права. Ее платье безнадежно устарело. Никто теперь не носит пышные юбки и рукавчики с буфами ниже плеч. Но ничего не поделаешь: либо это платье — либо ее старые лохмотья.
Все платья леди Харриет из Лондона были с турнюрами — каскадами рюш из кружев и тафты, закрепленных на китовом усе. А юбки были уже не такими пышными. Гизела часто задумывалась, а как бы она выглядела в прекрасных бальных платьях, которые на ее мачехе казались гротеском, с бриллиантами на шее, которые на леди Харриет только подчеркивали желтовато-бледный оттенок ее кожи. Но какой толк в мечтах? Вряд ли ей придется носить когда-нибудь новые вещи, разве что без которых не обойтись, но и в этом случае они будут из самого дешевого и грубого материала.
Когда их экипаж повернул к большим воротам, Гизела ощутила дрожь. А что если друзья императрицы поднимут ее на смех? А что если они осмеют ее старомодное платье, неумелую прическу и провинциальные манеры? Возможно, императрица и пригласила их специально для того, чтобы посмеяться. Но потом Гизела вспомнила приятную улыбку женщины и то, как они запросто, по-дружески болтали, пока не пришел принц. Нет! В императрице не было жестокости или злобы. Красивым было не только ее лицо, красоту излучали и ее глаза, отражавшие сердечную теплоту. Гизела была уверена в этом и несколько успокоилась, пока лошади бежали по длинной аллее, приближаясь к великолепному дому в архитектурном стиле эпохи королевы Анны , очень пропорциональному, с каменным фасадом и окруженному пейзажным парком. Большие окна гостеприимно светились, как бы приглашая в дом.
— Я боюсь, папа, — призналась Гизела тем же голосом, каким в детстве говорила, что боится темноты.
— А я только что подумал, что мы чертовски сглупили, что приехали сюда, — ответил сквайр. — Для чего мы могли им понадобиться?
— Давай вернемся, — предложила Гизела. — Давай поедем домой и пошлем записку, что мы больны.
— Слишком поздно, — тяжело вздохнул сквайр.
А экипаж тем временем остановился у освещенных дверей, и напудренные лакеи в малиновых ливреях уже спешили по ступеням, чтобы расстелить ковер и открыть дверцу.
Шагнув из кареты, Гизела задрожала мелкой дрожью, и вовсе не от холодного ветра, обдувавшего дом со всех сторон, а от собственных мыслей и страхов, от охватившей ее паники, так что ей захотелось убежать куда-нибудь. Но, как заметил сквайр, уже было поздно. Она вошла в дом. Лакеи выстроились в два ряда, гостей приветствовал мажордом, он подвел Гизелу к экономке в шуршащем черном атласе, которая ждала, чтобы проводить ее наверх снять накидку.
В камине огромной спальни пылал огонь. Большие канделябры освещали зеркало, украшенное золотыми купидонами, а в серебряный таз была налита ароматная вода, чтобы Гизела могла вымыть руки. Комната была такой прелестной, что Гизеле захотелось остановиться и рассмотреть ее как следует. Вместо этого она сбросила накидку, вымыла руки и бросила торопливый взгляд в зеркало с купидонами. Гизела слишком боялась того, что увидит там — собственную ничтожность! Она быстро отвернулась и с удивлением обнаружила, что экономка, довольно сурового вида, улыбается, глядя на нее.
— Вы выглядите очень хорошо, мисс, если будет позволено мне заметить, — сказала женщина.
Глаза Гизелы недоверчиво округлились, как будто она ожидала, что экономка посмеется над ней. Но потом она проговорила, нервно запинаясь:
— Спасибо! Вы очень добры… что говорите так.
— Не бойтесь, мисс, — успокоила ее женщина. — Сегодня не будет званого вечера. Только леди и джентльмены, которые живут в доме. Графиня очень ждет вас. Она сама мне сказала.
Совершенно ясно, кем была эта» графиня»— инкогнито, что не составляло ни для кого секрета и служило поводом для шуток.
— Благодарю вас, — порывисто проговорила Гизела. — Вы меня немножко успокоили, а то я так боялась.
— Я догадалась, мисс, — улыбнулась экономка и повела ее назад к главной лестнице, с верхней ступеньки которой Гизела увидела сквайра.
Он ждал ее внизу, в холле, стоя спиной к огню, и грелся. Спускаясь по лестнице, Гизела уловила запах оранжерейных лилий и еще какой-то более тонкий аромат, незнакомый ей. Весь дом, казалось, пропитывала атмосфера роскоши, но кроме этого в нем нашлось место и еще для чего-то чрезвычайно гостеприимного и успокаивающего, что помогло Гизеле справиться со своими страхами, вновь одолевшими девушку, когда настал момент встречи с императрицей и ее друзьями.
Мажордом растворил массивные двери из красного дерева и объявил:
— Мисс Гизела Мазгрейв и майор Джордж Мазгрейв.
На секунду все поплыло перед глазами Гизелы: канделябры с зажженными свечами, большие вазы с цветами, повсюду расставленные, полированная мебель, мягкие розовые и зеленые портьеры, узорчатый ковер под ногами. А потом, когда в глазах прояснилось, она увидела в дальнем конце комнаты императрицу в окружении своих друзей, стоящих возле камина с такой элегантной непринужденностью, словно они только что сошли с жанровой картины какого-нибудь живописца.
Идя по комнате, Гизела не сводила глаз с Елизаветы Австрийской. Если она казалась красивой в строгом костюме для верховой езды, то сейчас она была несравнимо прекрасней. На ней было бархатное платье темно-голубого, сапфирового цвета, отделанное горностаем и фестонами из бесценного венецианского кружева; кружевная отделка начиналась от тонкой талии и переходила в огромный турнюр, который превращался на полу в изящный шлейф. На шее у нее было колье из сапфиров и бриллиантов, а серьги и браслеты из таких же камней сверкали и блестели при малейшем ее движении.
Но даже драгоценности бледнели перед великолепием ее волос, высоко зачесанных на голове в медную корону и ниспадавших по спине почти до самого пола. Она была так восхитительна, так прекрасна, что Гизела не могла оторвать от нее глаз и даже забыла поклониться, пока императрица не протянула ей руку, и тогда девушка присела в глубоком почтительном реверансе.
— Как я рада снова видеть мою добрую самаритянку, — сказала императрица. — Представь меня, пожалуйста, своему отцу.
Гизела поднялась и запинаясь произнесла обязательные фразы. Она была удивлена, увидев, как изящно отец приветствовал императрицу и как легко, без тени смущения, наклонился, чтобы поцеловать ее руку.
— Ваша дочь расскажет вам, какую услугу она оказала мне, — произнесла императрица.
— Благодарю за честь, ваше величество, быть приглашенным в ваш дом, — отвечал сквайр, — Т-с-с! — Императрица поднесла палец к губам, — Здесь я графиня Гогенемз. Нет больше императрицы, нет больше дворцового этикета, такого скучного и строгого. Я слышала, сквайр Мазгрейв, что вы отличный наездник.
— О нет, мадам, — ответил сквайр. — Просто скромный любитель охоты, один из тех, кто убежден, что любое охотничье угодье украсит такая блестящая и умелая наездница, как вы, мадам.
Императрица захлопала в ладоши.
— Прекрасная речь, сквайр. Кто теперь посмеет сказать, что заядлые охотники лишены изысканности? Но вы должны познакомиться с моими друзьями.
Она взяла Гизелу за руку и представила дам и джентльменов, стоящих вокруг. Там был принц Рудольф Лихтенштейнский, которого Гизела уже знала, два брата — графы Ганс и Генрих Лариш, барон Оржи, кроме того, два других джентльмена, чьи имена Гизела не смогла разобрать, и две фрейлины — графиня Фестетич и графиня Штараи.
— А теперь, когда вы все познакомились, — сказала императрица, — у меня для вас есть сюрприз. Сегодня приехал один человек, которого мы ждали только завтра. Он предупредил меня, что может опоздать на обед, так что нам придется подождать его несколько минут.
Императрица говорила очень оживленно, а потом, бросив взгляд на дверь, добавила с радостным восклицанием:
— Оказывается, он уже здесь! О, Бэй, как вы быстро!
По комнате шел человек, и Гизела с любопытством посмотрела на него. Она поняла, что это, должно быть, и есть тот самый знаменитый капитан Бэй Миддлтон, которого многие люди называют лучшим наездником Великобритании. Он выиграл свой первый стиплчейз в девятнадцать лет, а после этого последовала серия блестящих побед на скачках. При рождении его нарекли Уильямом Джорджем, но все звали его «Бэй» из-за каштановых волос и темного цвета лица.
Пока он шел навстречу, Гизела с удивлением отметила, что у него очень тонкое телосложение, но была в нем грация очень тренированного человека, который привык проводить в седле многие часы. К тому же он обладал привлекательностью и огромным обаянием.
Он поцеловал руку императрице и повернулся к сквайру.
— Что вы здесь делаете, старина? — спросил он. — Я думал увидеть вас завтра верхом на той кобыле, которую я пытаюсь купить у вас последние два года.
— Она пока не продается, — ответил сквайр.
— Черт побери! Ну есть ли на свете еще такой упрямец? — обратился Бэй Миддлтон ко всей компании.
— Не вздумайте начинать разговор о лошадях, пока я не представлю вас мисс Мазгрейв и остальным нашим друзьям, — предупредила императрица.
Бэй Миддлтон подержал секунду руку Гизелы в своей, а потом повернулся к остальным гостям, большинство из которых он, по-видимому, уже знал.
— Я сегодня упала, — сказала ему императрица.
— Какого дьявола! — воскликнул Бэй Миддлтон. — Куда смотрел полковник Хант? Мне казалось, мадам, он должен был сопровождать вас на охоте до моего прибытия.
— Правильно, — подтвердила императрица. — Но я потеряла его. Как и его коня. Это был светло-гнедой конь, которого я хотела купить у него.
— Я знаю, о каком вы говорите, — сказал Бэй Миддлтон. — Это хороший конь.
— Я тоже так думаю, — кивнула императрица. — Но когда я сказала полковнику, что хочу купить его, он отказал мне. Я начала спор, а он говорит: «О нет, ваше величество! Теперь я не продам его вам даже за всю Австрию!»
Гости рассмеялись, а принц Рудольф заметил:
— Вот видите, Бэй, вам придется поберечь свои лавры. Иначе галантный полковник обставит вас.
— Ну что ж, посмотрим, — ответил Бэй Миддлтон и улыбнулся императрице.
Это была добрая дружеская улыбка человека, который восхищается женщиной и относится к ней с братской любовью. И в глазах императрицы, когда она посмотрела на него, не было и намека на кокетство; в них отражалось только стремление поговорить с человеком, который больше других понимает в интересующем ее предмете.
— Мне нужно столько вам рассказать о лошадях, Бэй, — начала императрица, но ее прервал дворецкий, объявивший, что обед подан.
— Пойдемте, — сказала она. — Вы все, должно быть, проголодались.
Она подала руку Бэю Миддлтону, и он повел ее в обеденный зал. Кавалером Гизелы оказался граф Ганс Лариш, с которым ей поначалу трудно было вести разговор, пока они не затронули тему выездки лошадей, после чего ей нужно было только откинуться на спинку стула и слушать.
Обед превзошел своим великолепием все, что Гизела видела до сих пор. Стол украшали золотые чаши и розовые гвоздики, еду подавали на золотых и серебряных тарелках, причем каждое блюдо превосходило предыдущее оригинальностью и изысканностью.
Гизела заметила, что императрица почти ничего не ест. Она отказалась от всех вин и отпивала по маленькому глоточку молоко из стакана. Съев несколько ложек бульона, императрица молча отсылала взмахом руки все остальные блюда, пока не подали десерт. Бэй Миддлтон попытался уговорить ее попробовать хоть что-нибудь, но она покачала головой.
— Я должна думать о своем весе, — сказала императрица. — Препятствия в этой местности требуют легких прыжков.
— Я же говорил, что здесь самое лучшее охотничье угодье во всей Англии! — воскликнул Бэй Миддлтон. — Разве не так, сквайр?
— Безусловно, одно из самых лучших, — сдержанно согласился сквайр. — Но думаю, вы нашли бы угодья «Куорна» не хуже.
— А вот тут я с вами не соглашусь, — возразил Бэй Миддлтон, и начался спор, в котором все приняли участие, выкрикивая мнения, возражая, смеясь и рассказывая охотничьи истории одну лучше другой или по-доброму подсмеиваясь над рассказчиком, но так, чтобы никто не обижался.
Гизела была изумлена. Она всегда полагала, что на званых вечерах принято разговаривать исключительно с соседом справа или слева и что общий разговор за столом ведется разве что в детской или в комнате для прислуги. А сейчас происходило то, что она и представить себе не могла: она участвует в беседе, ее спрашивают о чем-то, выслушивают ее мнение. Обсуждали преимущества свор гончих, мастерство распорядителей охоты и доезжачих и, естественно, как они ни старались уйти от темы, разговор неизменно возвращался к лошадям — их достоинствам, характеристикам и цене. Гизела поразилась, узнав, что императрица часто за день меняла трех лошадей. Но и в этом случае, как императрица заверила присутствующих, она не забывала свои каждодневные гимнастические упражнения — утром и вечером. Гизеле захотелось узнать, какие именно, но постеснялась спросить.
— Вы навредите себе чрезмерными нагрузками, — обеспокоенно заметил Бэй Миддлтон. Императрица покачала головой.
— Вы все хотите, чтобы я превратилась в толстую фрау. А я хочу оставаться стройной, гибкой и молодой. В точности, как мисс Мазгрейв.
Говоря это, она посмотрела на Гизелу и, к смущению девушки, все за столом тоже обратили на нее свои взоры.
— Вы примерно одного роста и телосложения, — произнес Бэй Миддлтон, как будто удивившись, что кто-то смеет подражать императрице хоть в чем-то.
— А больше вы ничего не заметили? — поинтересовался принц Рудольф.
— Нет. А что? — спросил Бэй Миддлтон.
— Тогда посмотрите повнимательнее, — велел ему принц.
— Господи! Теперь, когда вы сказали… мне кажется… — начал Бэй Миддлтон, но императрица подняла руку:
— Довольно, джентльмены. Дамам пора выйти из-за стола. Не слишком долго засиживайтесь за своим портвейном. Это просьба, а не приказ.
Она улыбнулась Бэю Миддлтону, а он взял ее руку и поднес к губам.
— Мы присоединимся к вам через несколько минут, мадам, — пообещал принц Рудольф, когда императрица проходила мимо него, и добавил, но так тихо, чтобы услышала только она:
— Каждая минута, проведенная не с вами, потрачена зря.
Императрица улыбнулась ему из-под длинных ресниц и вышла из комнаты, уводя за собой дам. В гостиной она грациозно опустилась на диван и пригласила Гизелу сесть рядом с ней.
Графиня Фестетич подошла к фортепиано и начала тихо играть; вторая фрейлина вышла из комнаты, и на какое-то время Гизела осталась с императрицей фактически наедине.
— Расскажи мне о себе, дитя, — попросила императрица. — Сегодня, когда я упомянула твое имя, кто-то сказал мне, что тебе нелегко живется с тех пор, как умерла твоя мать.
— Да… нелегко, — подтвердила Гизела.
— Мне очень жаль, — искренне посочувствовала императрица. — Наверное, мне следовало бы пригласить сюда и твою мачеху, но мне этого так не хотелось. Мужчины гораздо приятней в обществе, когда рядом нет их жен.
— Я рада, что ее здесь нет, — призналась Гизела. — Это был прекрасный вечер. Никогда не думала, что люди могут быть такими.
— Какими? — не поняла императрица.
— Такими… веселыми, такими… непринужденными, — с трудом подбирала слова Гизела. — Я ожидала, что все здесь… чопорные и важные… Боюсь, я не могу объяснить это словами.
— Я тебя прекрасно поняла, — заверила ее императрица. — Ты бы только видела, как проходит дворцовый бал в Вене. Сколько формальностей, напыщенности, монотонности! И как это все утомительно! Иногда мне кажется, что я должна закричать во весь голос, чтобы не умереть от скуки.
В голосе императрицы звучали неподдельные нотки горечи.
— Так вот почему вы приехали в Англию, — сказала Гизела.
— Это только одна причина, — призналась императрица. — Здесь я могу чувствовать себя свободным, обыкновенным человеком. Графиню Гогенемз можно воспринимать не очень серьезно и обращаться к ней без помпезности. Но, конечно, главная причина моего приезда в эту страну — любовь к охоте. Сегодня был неудачный день. Завтра мне больше повезет, и я чудесно проведу время, как никогда…
— Вам бы следовало быть осторожней, чтобы не навредить себе, — предупредила ее Гизела.
— Завтра мне не нужно будет ничего остерегаться, раз капитан Миддлтон рядом, — ответила императрица. — Полковник Хант — старая дамочка. Он слишком медлителен. Когда я скачу за Бэем, я могу позволить себе мчаться во весь опор и в то же время оставаться в полной безопасности. Это прекрасное чувство, ты согласна со мной?
— Да, конечно, согласна, — улыбнулась Гизела.
— Мы с тобой понимаем друг друга, — слегка усмехнулась императрица, — Возможно, попозже я попрошу тебя об одном одолжении. Не знаю, согласишься ли ты.
— Я все для вас сделаю, — порывисто отозвалась Гизела.
Императрица улыбнулась и мягко дотронулась до ее руки. Как раз в этот момент в комнату вошли мужчины. Императрица поднялась и отвела в сторону сквайра Мазгрейва. Они прошли в дальний конец гостиной и сели на диван, где никто их не мог услышать.
Гизела сразу забеспокоилась. О чем могла говорить императрица с ее отцом? И о каком одолжении она хочет попросить? Она не кривила душой, когда сказала, что все сделает для этой прелестной женщины, которая ворвалась в ее жизнь словно падающая звезда. В то же самое время она опасалась, что, несмотря на обещание сквайра, императрица узнает от него то, что может заставить ее отвернуться от Гизелы с отвращением.
Джентльмены, пришедшие в гостиную, заняли Гизелу разговорами, но она слушала их только вполуха. Она все время следила за императрицей и сквайром, — ломая себе голову, о чем они могут говорить, и чуть-чуть успокаивалась, когда слышала, как они то и дело тихо смеются. Наконец, когда она почувствовала, что больше не в состоянии терпеть неизвестность, их беседа закончилась, и они присоединились к остальной компании.
— У нас сегодня должна быть музыка, — заявила императрица. — Рудольф, вы споете нам?
— Только если все будут подпевать, — ответил принц.
— Ну конечно! — согласилась императрица. — Выберите что-нибудь, чтобы мы хором подпевали.
Графиня Фестетич уселась за фортепиано, и вскоре они все весело распевали студенческие разухабистые застольные песенки, такие привязчивые, что можно было подтягивать мелодию, даже не зная слов. Потом они обратились к старым английским балладам и современным песням — забавным, сентиментальным и таким зажигательным, что граф Ганс Лариш не устоял на месте и экспромтом протанцевал танец под одну из них.
В конце каждой песни они все хлопали в ладоши, но больше всех просила продолжать сама императрица. Было так весело и так непохоже на все, что до сих пор знала Гизела, что она с трудом поверила своим глазам, увидев стрелку часов на цифре одиннадцать.
Императрица поднялась.
— Мне кажется, всем пора отправляться на покой, если мы хотим завтра пораньше встать. Место сборов охотников в нескольких милях отсюда, поэтому нам нельзя запоздать с выездом.
— Мне еще не доводилось видеть, чтобы вы опоздали на охоту, мадам, — заметил принц Рудольф.
— Это потому, что я просыпаюсь в радостном волнении, словно жду свой первый бал, — сказала императрица. — Только летом на меня нападает лень, когда нет причин рано вставать.
— «Коня, коня! Венец мой за коня!»— процитировал принц.
— Как там у вас говорится о Джоне Пиле? — спросила императрица, обернувшись к сквайру. — «Звук рога поднимал его с постели». Вот и со мной так каждый день, когда я на охоте.
— Разрешите пожелать вам удачной погони завтра, мадам, — произнес сквайр, склонившись над ее рукой.
— Благодарю, — ответила императрица. — А сейчас, прежде чем вы покинете нас, я хочу предложить вам выпить еще вина, пока я отведу вашу дочь наверх за накидкой. Мне нужно сказать ей кое-что.
Сквайр удивился, а императрица тем временем увлекла Гизелу из комнаты и поднялась с ней по широкой лестнице. Оказавшись наверху, она прошла с ней в другую комнату, такую же большую, как та, в которой Гизела оставила свою накидку, когда приехала, но еще красивей. Это, по всей видимости, была спальня императрицы. У подножия кровати с балдахином раскинулся ковер из горностая и соболя, огромные вазы с гвоздиками и лилиями стояли на туалетном столике рядом с целой армией хрустальных флакончиков с золотыми и бриллиантовыми пробками. Гизела с любопытством взглянула на них и удивилась про себя, каково может быть их содержимое.
Перед камином был расстелен белый ковер из овечьих шкур, и, когда императрица опустилась в низкое кресло, Гизела примостилась у ее ног.
— Послушай меня, дитя, — произнесла императрица. — Я уже тебе говорила сегодня вечером, что хочу попросить об одолжении. Речь идет об одной моей идее — совершенно сумасшедшей и невероятной, и тем не менее, если ты согласишься, то все может получиться довольно забавно.
— Я все сделаю для вас, мадам, что бы вы ни попросили, — заверила ее Гизела.
— Погоди! Погоди, пока не узнаешь, о чем я прошу, — ответила императрица. — Во-первых, хочу сказать, что я поговорила о тебе со сквайром. Он сказал мне, что ты знаешь о том, что он не твой отец.
Гизела окаменела. Итак, сквайр все-таки выдал ее тайну. А она умоляла его ничего не говорить, что могло бы оскорбить память о матери.
— Нет, нет! — поспешила ее успокоить императрица, — Не смотри так. Он не виноват. Я сама рассказала ему правду. Видишь ли, в первый раз, как я увидела тебя, я сразу поняла, кто твой отец.
— Так вы знаете! — воскликнула Гизела. — Но откуда? Я хочу сказать… отец… сквайр… говорит, что не знает…
— Теперь он знает, — улыбнулась императрица.
— Тогда пожалуйста… пожалуйста, скажите мне, кто был мой отец, — взмолилась Гизела и тут же добавила:
— Вы не шокированы, мадам? Вас не оскорбило, что я… всего-навсего… дитя любви?
— Оскорбило! — рассмеялась императрица. — Как могло меня оскорбить это, когда я узнала сегодня вечером то, что заподозрила, как только увидела тебя, — ведь ты в действительности моя сводная сестра!
С минуту Гизела смотрела на нее, лишившись дара речи. А потом, пока она пыталась вымолвить хоть что-нибудь, но слова никак не шли с языка, императрица продолжила:
Уйдя в бесконечную, неутешную скорбь после кончины матери, Гизела не представляла собой особо привлекательного зрелища для отца. Она была слишком несчастна, слишком надломлена, чтобы понять своим детским умом: ее отец тоже страдает. А его второй брак показался ей предательством, деянием намеренно совершенным, чтобы принизить память о ее матери.
Она не могла показать ему, что ей все еще нужна его любовь, что вся душа ее изболелась и стремилась к добрым ласковым отношениям, царившим в их семье до смерти матери. И поэтому все лживые обвинения мачехи нашли благодатную почву; если он и не верил всему, то, по крайней мере, стал равнодушным к страданиям Гизелы.
Иногда, после особенно невыносимых побоев, оставлявших синяки по всему телу, после подзатыльников и щипков, когда Гизела начинала кричать от боли, она задумывалась: как ее отец может позволять такое жестокое обращение с родной плотью и кровью. Теперь, ей казалось, она поняла многое из того, что было необъяснимо раньше. Она также увидела, что его несчастье, связанное с потерей жены, иссушило и ожесточило его, и поэтому для него теперь ничего не имело значения, кроме выпивки, которая давала ему пусть короткое, но забвение.
Она попыталась выразить все это и еще многое другое крепким пожатием пальцев, а потом тихим голосом, чуть слышным из-за шума колес, произнесла:
— Зачем… ты сказал ей… папа? Объяснять, что она имела в виду и о ком говорила, не было необходимости. Сквайр вздохнул.
— Я дурно поступил, Гизела, — сказал он. — Но женщины умеют выведать все, что им нужно, когда мужчины менее всего ожидают расспросов. Я просто как-то выразил надежду иметь собственного ребенка, и она тут же обнаружила тот факт, что у меня никогда не было его — не считая того, который умер с твоей матерью.
У Гизелы отлегло от сердца. Значит, он все-таки не нарочно выдал мамину тайну.
— Прости меня Гизела, — робко попросил он.
— Не беспокойся, папа. Теперь уже ничего не вернешь, — сказала Гизела. — Но ты не скажешь императрице?
— Конечно, нет, — заверил ее сквайр. — Хотя маловероятно, что мне придется произнести больше, чем формальное приветствие. Как ты думаешь, там будет большое общество?
— Не знаю, — ответила Гизела. — Папа, у меня очень смешной вид? Я надела… мамино платье.
— Когда ты спускалась вниз, я подумал, что ты прекрасно выглядишь, — решительно заявил сквайр, но Гизела поняла, что он даже не заметил, как она одета. Он так привык к ее виду, что ничего бы не сказал, если бы она поехала в своем обычном потертом платье или даже — добавила она в сердцах — в нижней юбке.
Чем ближе они подъезжали к Истон Нестону, тем сильнее росла тревога Гизелы. Конечно, Элси была права. Ее платье безнадежно устарело. Никто теперь не носит пышные юбки и рукавчики с буфами ниже плеч. Но ничего не поделаешь: либо это платье — либо ее старые лохмотья.
Все платья леди Харриет из Лондона были с турнюрами — каскадами рюш из кружев и тафты, закрепленных на китовом усе. А юбки были уже не такими пышными. Гизела часто задумывалась, а как бы она выглядела в прекрасных бальных платьях, которые на ее мачехе казались гротеском, с бриллиантами на шее, которые на леди Харриет только подчеркивали желтовато-бледный оттенок ее кожи. Но какой толк в мечтах? Вряд ли ей придется носить когда-нибудь новые вещи, разве что без которых не обойтись, но и в этом случае они будут из самого дешевого и грубого материала.
Когда их экипаж повернул к большим воротам, Гизела ощутила дрожь. А что если друзья императрицы поднимут ее на смех? А что если они осмеют ее старомодное платье, неумелую прическу и провинциальные манеры? Возможно, императрица и пригласила их специально для того, чтобы посмеяться. Но потом Гизела вспомнила приятную улыбку женщины и то, как они запросто, по-дружески болтали, пока не пришел принц. Нет! В императрице не было жестокости или злобы. Красивым было не только ее лицо, красоту излучали и ее глаза, отражавшие сердечную теплоту. Гизела была уверена в этом и несколько успокоилась, пока лошади бежали по длинной аллее, приближаясь к великолепному дому в архитектурном стиле эпохи королевы Анны , очень пропорциональному, с каменным фасадом и окруженному пейзажным парком. Большие окна гостеприимно светились, как бы приглашая в дом.
— Я боюсь, папа, — призналась Гизела тем же голосом, каким в детстве говорила, что боится темноты.
— А я только что подумал, что мы чертовски сглупили, что приехали сюда, — ответил сквайр. — Для чего мы могли им понадобиться?
— Давай вернемся, — предложила Гизела. — Давай поедем домой и пошлем записку, что мы больны.
— Слишком поздно, — тяжело вздохнул сквайр.
А экипаж тем временем остановился у освещенных дверей, и напудренные лакеи в малиновых ливреях уже спешили по ступеням, чтобы расстелить ковер и открыть дверцу.
Шагнув из кареты, Гизела задрожала мелкой дрожью, и вовсе не от холодного ветра, обдувавшего дом со всех сторон, а от собственных мыслей и страхов, от охватившей ее паники, так что ей захотелось убежать куда-нибудь. Но, как заметил сквайр, уже было поздно. Она вошла в дом. Лакеи выстроились в два ряда, гостей приветствовал мажордом, он подвел Гизелу к экономке в шуршащем черном атласе, которая ждала, чтобы проводить ее наверх снять накидку.
В камине огромной спальни пылал огонь. Большие канделябры освещали зеркало, украшенное золотыми купидонами, а в серебряный таз была налита ароматная вода, чтобы Гизела могла вымыть руки. Комната была такой прелестной, что Гизеле захотелось остановиться и рассмотреть ее как следует. Вместо этого она сбросила накидку, вымыла руки и бросила торопливый взгляд в зеркало с купидонами. Гизела слишком боялась того, что увидит там — собственную ничтожность! Она быстро отвернулась и с удивлением обнаружила, что экономка, довольно сурового вида, улыбается, глядя на нее.
— Вы выглядите очень хорошо, мисс, если будет позволено мне заметить, — сказала женщина.
Глаза Гизелы недоверчиво округлились, как будто она ожидала, что экономка посмеется над ней. Но потом она проговорила, нервно запинаясь:
— Спасибо! Вы очень добры… что говорите так.
— Не бойтесь, мисс, — успокоила ее женщина. — Сегодня не будет званого вечера. Только леди и джентльмены, которые живут в доме. Графиня очень ждет вас. Она сама мне сказала.
Совершенно ясно, кем была эта» графиня»— инкогнито, что не составляло ни для кого секрета и служило поводом для шуток.
— Благодарю вас, — порывисто проговорила Гизела. — Вы меня немножко успокоили, а то я так боялась.
— Я догадалась, мисс, — улыбнулась экономка и повела ее назад к главной лестнице, с верхней ступеньки которой Гизела увидела сквайра.
Он ждал ее внизу, в холле, стоя спиной к огню, и грелся. Спускаясь по лестнице, Гизела уловила запах оранжерейных лилий и еще какой-то более тонкий аромат, незнакомый ей. Весь дом, казалось, пропитывала атмосфера роскоши, но кроме этого в нем нашлось место и еще для чего-то чрезвычайно гостеприимного и успокаивающего, что помогло Гизеле справиться со своими страхами, вновь одолевшими девушку, когда настал момент встречи с императрицей и ее друзьями.
Мажордом растворил массивные двери из красного дерева и объявил:
— Мисс Гизела Мазгрейв и майор Джордж Мазгрейв.
На секунду все поплыло перед глазами Гизелы: канделябры с зажженными свечами, большие вазы с цветами, повсюду расставленные, полированная мебель, мягкие розовые и зеленые портьеры, узорчатый ковер под ногами. А потом, когда в глазах прояснилось, она увидела в дальнем конце комнаты императрицу в окружении своих друзей, стоящих возле камина с такой элегантной непринужденностью, словно они только что сошли с жанровой картины какого-нибудь живописца.
Идя по комнате, Гизела не сводила глаз с Елизаветы Австрийской. Если она казалась красивой в строгом костюме для верховой езды, то сейчас она была несравнимо прекрасней. На ней было бархатное платье темно-голубого, сапфирового цвета, отделанное горностаем и фестонами из бесценного венецианского кружева; кружевная отделка начиналась от тонкой талии и переходила в огромный турнюр, который превращался на полу в изящный шлейф. На шее у нее было колье из сапфиров и бриллиантов, а серьги и браслеты из таких же камней сверкали и блестели при малейшем ее движении.
Но даже драгоценности бледнели перед великолепием ее волос, высоко зачесанных на голове в медную корону и ниспадавших по спине почти до самого пола. Она была так восхитительна, так прекрасна, что Гизела не могла оторвать от нее глаз и даже забыла поклониться, пока императрица не протянула ей руку, и тогда девушка присела в глубоком почтительном реверансе.
— Как я рада снова видеть мою добрую самаритянку, — сказала императрица. — Представь меня, пожалуйста, своему отцу.
Гизела поднялась и запинаясь произнесла обязательные фразы. Она была удивлена, увидев, как изящно отец приветствовал императрицу и как легко, без тени смущения, наклонился, чтобы поцеловать ее руку.
— Ваша дочь расскажет вам, какую услугу она оказала мне, — произнесла императрица.
— Благодарю за честь, ваше величество, быть приглашенным в ваш дом, — отвечал сквайр, — Т-с-с! — Императрица поднесла палец к губам, — Здесь я графиня Гогенемз. Нет больше императрицы, нет больше дворцового этикета, такого скучного и строгого. Я слышала, сквайр Мазгрейв, что вы отличный наездник.
— О нет, мадам, — ответил сквайр. — Просто скромный любитель охоты, один из тех, кто убежден, что любое охотничье угодье украсит такая блестящая и умелая наездница, как вы, мадам.
Императрица захлопала в ладоши.
— Прекрасная речь, сквайр. Кто теперь посмеет сказать, что заядлые охотники лишены изысканности? Но вы должны познакомиться с моими друзьями.
Она взяла Гизелу за руку и представила дам и джентльменов, стоящих вокруг. Там был принц Рудольф Лихтенштейнский, которого Гизела уже знала, два брата — графы Ганс и Генрих Лариш, барон Оржи, кроме того, два других джентльмена, чьи имена Гизела не смогла разобрать, и две фрейлины — графиня Фестетич и графиня Штараи.
— А теперь, когда вы все познакомились, — сказала императрица, — у меня для вас есть сюрприз. Сегодня приехал один человек, которого мы ждали только завтра. Он предупредил меня, что может опоздать на обед, так что нам придется подождать его несколько минут.
Императрица говорила очень оживленно, а потом, бросив взгляд на дверь, добавила с радостным восклицанием:
— Оказывается, он уже здесь! О, Бэй, как вы быстро!
По комнате шел человек, и Гизела с любопытством посмотрела на него. Она поняла, что это, должно быть, и есть тот самый знаменитый капитан Бэй Миддлтон, которого многие люди называют лучшим наездником Великобритании. Он выиграл свой первый стиплчейз в девятнадцать лет, а после этого последовала серия блестящих побед на скачках. При рождении его нарекли Уильямом Джорджем, но все звали его «Бэй» из-за каштановых волос и темного цвета лица.
Пока он шел навстречу, Гизела с удивлением отметила, что у него очень тонкое телосложение, но была в нем грация очень тренированного человека, который привык проводить в седле многие часы. К тому же он обладал привлекательностью и огромным обаянием.
Он поцеловал руку императрице и повернулся к сквайру.
— Что вы здесь делаете, старина? — спросил он. — Я думал увидеть вас завтра верхом на той кобыле, которую я пытаюсь купить у вас последние два года.
— Она пока не продается, — ответил сквайр.
— Черт побери! Ну есть ли на свете еще такой упрямец? — обратился Бэй Миддлтон ко всей компании.
— Не вздумайте начинать разговор о лошадях, пока я не представлю вас мисс Мазгрейв и остальным нашим друзьям, — предупредила императрица.
Бэй Миддлтон подержал секунду руку Гизелы в своей, а потом повернулся к остальным гостям, большинство из которых он, по-видимому, уже знал.
— Я сегодня упала, — сказала ему императрица.
— Какого дьявола! — воскликнул Бэй Миддлтон. — Куда смотрел полковник Хант? Мне казалось, мадам, он должен был сопровождать вас на охоте до моего прибытия.
— Правильно, — подтвердила императрица. — Но я потеряла его. Как и его коня. Это был светло-гнедой конь, которого я хотела купить у него.
— Я знаю, о каком вы говорите, — сказал Бэй Миддлтон. — Это хороший конь.
— Я тоже так думаю, — кивнула императрица. — Но когда я сказала полковнику, что хочу купить его, он отказал мне. Я начала спор, а он говорит: «О нет, ваше величество! Теперь я не продам его вам даже за всю Австрию!»
Гости рассмеялись, а принц Рудольф заметил:
— Вот видите, Бэй, вам придется поберечь свои лавры. Иначе галантный полковник обставит вас.
— Ну что ж, посмотрим, — ответил Бэй Миддлтон и улыбнулся императрице.
Это была добрая дружеская улыбка человека, который восхищается женщиной и относится к ней с братской любовью. И в глазах императрицы, когда она посмотрела на него, не было и намека на кокетство; в них отражалось только стремление поговорить с человеком, который больше других понимает в интересующем ее предмете.
— Мне нужно столько вам рассказать о лошадях, Бэй, — начала императрица, но ее прервал дворецкий, объявивший, что обед подан.
— Пойдемте, — сказала она. — Вы все, должно быть, проголодались.
Она подала руку Бэю Миддлтону, и он повел ее в обеденный зал. Кавалером Гизелы оказался граф Ганс Лариш, с которым ей поначалу трудно было вести разговор, пока они не затронули тему выездки лошадей, после чего ей нужно было только откинуться на спинку стула и слушать.
Обед превзошел своим великолепием все, что Гизела видела до сих пор. Стол украшали золотые чаши и розовые гвоздики, еду подавали на золотых и серебряных тарелках, причем каждое блюдо превосходило предыдущее оригинальностью и изысканностью.
Гизела заметила, что императрица почти ничего не ест. Она отказалась от всех вин и отпивала по маленькому глоточку молоко из стакана. Съев несколько ложек бульона, императрица молча отсылала взмахом руки все остальные блюда, пока не подали десерт. Бэй Миддлтон попытался уговорить ее попробовать хоть что-нибудь, но она покачала головой.
— Я должна думать о своем весе, — сказала императрица. — Препятствия в этой местности требуют легких прыжков.
— Я же говорил, что здесь самое лучшее охотничье угодье во всей Англии! — воскликнул Бэй Миддлтон. — Разве не так, сквайр?
— Безусловно, одно из самых лучших, — сдержанно согласился сквайр. — Но думаю, вы нашли бы угодья «Куорна» не хуже.
— А вот тут я с вами не соглашусь, — возразил Бэй Миддлтон, и начался спор, в котором все приняли участие, выкрикивая мнения, возражая, смеясь и рассказывая охотничьи истории одну лучше другой или по-доброму подсмеиваясь над рассказчиком, но так, чтобы никто не обижался.
Гизела была изумлена. Она всегда полагала, что на званых вечерах принято разговаривать исключительно с соседом справа или слева и что общий разговор за столом ведется разве что в детской или в комнате для прислуги. А сейчас происходило то, что она и представить себе не могла: она участвует в беседе, ее спрашивают о чем-то, выслушивают ее мнение. Обсуждали преимущества свор гончих, мастерство распорядителей охоты и доезжачих и, естественно, как они ни старались уйти от темы, разговор неизменно возвращался к лошадям — их достоинствам, характеристикам и цене. Гизела поразилась, узнав, что императрица часто за день меняла трех лошадей. Но и в этом случае, как императрица заверила присутствующих, она не забывала свои каждодневные гимнастические упражнения — утром и вечером. Гизеле захотелось узнать, какие именно, но постеснялась спросить.
— Вы навредите себе чрезмерными нагрузками, — обеспокоенно заметил Бэй Миддлтон. Императрица покачала головой.
— Вы все хотите, чтобы я превратилась в толстую фрау. А я хочу оставаться стройной, гибкой и молодой. В точности, как мисс Мазгрейв.
Говоря это, она посмотрела на Гизелу и, к смущению девушки, все за столом тоже обратили на нее свои взоры.
— Вы примерно одного роста и телосложения, — произнес Бэй Миддлтон, как будто удивившись, что кто-то смеет подражать императрице хоть в чем-то.
— А больше вы ничего не заметили? — поинтересовался принц Рудольф.
— Нет. А что? — спросил Бэй Миддлтон.
— Тогда посмотрите повнимательнее, — велел ему принц.
— Господи! Теперь, когда вы сказали… мне кажется… — начал Бэй Миддлтон, но императрица подняла руку:
— Довольно, джентльмены. Дамам пора выйти из-за стола. Не слишком долго засиживайтесь за своим портвейном. Это просьба, а не приказ.
Она улыбнулась Бэю Миддлтону, а он взял ее руку и поднес к губам.
— Мы присоединимся к вам через несколько минут, мадам, — пообещал принц Рудольф, когда императрица проходила мимо него, и добавил, но так тихо, чтобы услышала только она:
— Каждая минута, проведенная не с вами, потрачена зря.
Императрица улыбнулась ему из-под длинных ресниц и вышла из комнаты, уводя за собой дам. В гостиной она грациозно опустилась на диван и пригласила Гизелу сесть рядом с ней.
Графиня Фестетич подошла к фортепиано и начала тихо играть; вторая фрейлина вышла из комнаты, и на какое-то время Гизела осталась с императрицей фактически наедине.
— Расскажи мне о себе, дитя, — попросила императрица. — Сегодня, когда я упомянула твое имя, кто-то сказал мне, что тебе нелегко живется с тех пор, как умерла твоя мать.
— Да… нелегко, — подтвердила Гизела.
— Мне очень жаль, — искренне посочувствовала императрица. — Наверное, мне следовало бы пригласить сюда и твою мачеху, но мне этого так не хотелось. Мужчины гораздо приятней в обществе, когда рядом нет их жен.
— Я рада, что ее здесь нет, — призналась Гизела. — Это был прекрасный вечер. Никогда не думала, что люди могут быть такими.
— Какими? — не поняла императрица.
— Такими… веселыми, такими… непринужденными, — с трудом подбирала слова Гизела. — Я ожидала, что все здесь… чопорные и важные… Боюсь, я не могу объяснить это словами.
— Я тебя прекрасно поняла, — заверила ее императрица. — Ты бы только видела, как проходит дворцовый бал в Вене. Сколько формальностей, напыщенности, монотонности! И как это все утомительно! Иногда мне кажется, что я должна закричать во весь голос, чтобы не умереть от скуки.
В голосе императрицы звучали неподдельные нотки горечи.
— Так вот почему вы приехали в Англию, — сказала Гизела.
— Это только одна причина, — призналась императрица. — Здесь я могу чувствовать себя свободным, обыкновенным человеком. Графиню Гогенемз можно воспринимать не очень серьезно и обращаться к ней без помпезности. Но, конечно, главная причина моего приезда в эту страну — любовь к охоте. Сегодня был неудачный день. Завтра мне больше повезет, и я чудесно проведу время, как никогда…
— Вам бы следовало быть осторожней, чтобы не навредить себе, — предупредила ее Гизела.
— Завтра мне не нужно будет ничего остерегаться, раз капитан Миддлтон рядом, — ответила императрица. — Полковник Хант — старая дамочка. Он слишком медлителен. Когда я скачу за Бэем, я могу позволить себе мчаться во весь опор и в то же время оставаться в полной безопасности. Это прекрасное чувство, ты согласна со мной?
— Да, конечно, согласна, — улыбнулась Гизела.
— Мы с тобой понимаем друг друга, — слегка усмехнулась императрица, — Возможно, попозже я попрошу тебя об одном одолжении. Не знаю, согласишься ли ты.
— Я все для вас сделаю, — порывисто отозвалась Гизела.
Императрица улыбнулась и мягко дотронулась до ее руки. Как раз в этот момент в комнату вошли мужчины. Императрица поднялась и отвела в сторону сквайра Мазгрейва. Они прошли в дальний конец гостиной и сели на диван, где никто их не мог услышать.
Гизела сразу забеспокоилась. О чем могла говорить императрица с ее отцом? И о каком одолжении она хочет попросить? Она не кривила душой, когда сказала, что все сделает для этой прелестной женщины, которая ворвалась в ее жизнь словно падающая звезда. В то же самое время она опасалась, что, несмотря на обещание сквайра, императрица узнает от него то, что может заставить ее отвернуться от Гизелы с отвращением.
Джентльмены, пришедшие в гостиную, заняли Гизелу разговорами, но она слушала их только вполуха. Она все время следила за императрицей и сквайром, — ломая себе голову, о чем они могут говорить, и чуть-чуть успокаивалась, когда слышала, как они то и дело тихо смеются. Наконец, когда она почувствовала, что больше не в состоянии терпеть неизвестность, их беседа закончилась, и они присоединились к остальной компании.
— У нас сегодня должна быть музыка, — заявила императрица. — Рудольф, вы споете нам?
— Только если все будут подпевать, — ответил принц.
— Ну конечно! — согласилась императрица. — Выберите что-нибудь, чтобы мы хором подпевали.
Графиня Фестетич уселась за фортепиано, и вскоре они все весело распевали студенческие разухабистые застольные песенки, такие привязчивые, что можно было подтягивать мелодию, даже не зная слов. Потом они обратились к старым английским балладам и современным песням — забавным, сентиментальным и таким зажигательным, что граф Ганс Лариш не устоял на месте и экспромтом протанцевал танец под одну из них.
В конце каждой песни они все хлопали в ладоши, но больше всех просила продолжать сама императрица. Было так весело и так непохоже на все, что до сих пор знала Гизела, что она с трудом поверила своим глазам, увидев стрелку часов на цифре одиннадцать.
Императрица поднялась.
— Мне кажется, всем пора отправляться на покой, если мы хотим завтра пораньше встать. Место сборов охотников в нескольких милях отсюда, поэтому нам нельзя запоздать с выездом.
— Мне еще не доводилось видеть, чтобы вы опоздали на охоту, мадам, — заметил принц Рудольф.
— Это потому, что я просыпаюсь в радостном волнении, словно жду свой первый бал, — сказала императрица. — Только летом на меня нападает лень, когда нет причин рано вставать.
— «Коня, коня! Венец мой за коня!»— процитировал принц.
— Как там у вас говорится о Джоне Пиле? — спросила императрица, обернувшись к сквайру. — «Звук рога поднимал его с постели». Вот и со мной так каждый день, когда я на охоте.
— Разрешите пожелать вам удачной погони завтра, мадам, — произнес сквайр, склонившись над ее рукой.
— Благодарю, — ответила императрица. — А сейчас, прежде чем вы покинете нас, я хочу предложить вам выпить еще вина, пока я отведу вашу дочь наверх за накидкой. Мне нужно сказать ей кое-что.
Сквайр удивился, а императрица тем временем увлекла Гизелу из комнаты и поднялась с ней по широкой лестнице. Оказавшись наверху, она прошла с ней в другую комнату, такую же большую, как та, в которой Гизела оставила свою накидку, когда приехала, но еще красивей. Это, по всей видимости, была спальня императрицы. У подножия кровати с балдахином раскинулся ковер из горностая и соболя, огромные вазы с гвоздиками и лилиями стояли на туалетном столике рядом с целой армией хрустальных флакончиков с золотыми и бриллиантовыми пробками. Гизела с любопытством взглянула на них и удивилась про себя, каково может быть их содержимое.
Перед камином был расстелен белый ковер из овечьих шкур, и, когда императрица опустилась в низкое кресло, Гизела примостилась у ее ног.
— Послушай меня, дитя, — произнесла императрица. — Я уже тебе говорила сегодня вечером, что хочу попросить об одолжении. Речь идет об одной моей идее — совершенно сумасшедшей и невероятной, и тем не менее, если ты согласишься, то все может получиться довольно забавно.
— Я все сделаю для вас, мадам, что бы вы ни попросили, — заверила ее Гизела.
— Погоди! Погоди, пока не узнаешь, о чем я прошу, — ответила императрица. — Во-первых, хочу сказать, что я поговорила о тебе со сквайром. Он сказал мне, что ты знаешь о том, что он не твой отец.
Гизела окаменела. Итак, сквайр все-таки выдал ее тайну. А она умоляла его ничего не говорить, что могло бы оскорбить память о матери.
— Нет, нет! — поспешила ее успокоить императрица, — Не смотри так. Он не виноват. Я сама рассказала ему правду. Видишь ли, в первый раз, как я увидела тебя, я сразу поняла, кто твой отец.
— Так вы знаете! — воскликнула Гизела. — Но откуда? Я хочу сказать… отец… сквайр… говорит, что не знает…
— Теперь он знает, — улыбнулась императрица.
— Тогда пожалуйста… пожалуйста, скажите мне, кто был мой отец, — взмолилась Гизела и тут же добавила:
— Вы не шокированы, мадам? Вас не оскорбило, что я… всего-навсего… дитя любви?
— Оскорбило! — рассмеялась императрица. — Как могло меня оскорбить это, когда я узнала сегодня вечером то, что заподозрила, как только увидела тебя, — ведь ты в действительности моя сводная сестра!
С минуту Гизела смотрела на нее, лишившись дара речи. А потом, пока она пыталась вымолвить хоть что-нибудь, но слова никак не шли с языка, императрица продолжила: