- Любовь - не пустяк, - сразу погрустнев, возразила Рабигуль.
- Она пройдет, - усмехнулась Маша, - а музыка останется навсегда. Это ты понимаешь?
- Но я хочу быть счастливой! - прижала руки к груди Рабигуль. - Мне трудно, неинтересно с Аликом.
- Тебе и с Володей трудно, - напомнила Маша. - И что уж такого в нем интересного? И мне, кстати, кажется, что дома должно быть спокойно, интересы все - на работе. Правда, - погрустнела она, как только что Рабигуль, - тут я могу судить только теоретически.
Рабигуль взглянула на подругу с сочувствием, виновато - Маша одна, любовники то возникают, то исчезают, и не важно, что чаще всего она сама их бросает, - села рядом с подругой, обняла за плечи.
- Да говори, говори, - без слов поняла ее Маша. - В моей жизни есть много плюсов, во всяком случае, пока.
- Понимаешь, - помолчав, нерешительно заговорила Рабигуль, - когда мы вместе, я растворяюсь в нем, кроме него все пропадает и ничего не нужно. Огромные глаза Рабигуль наполнились светом. - Я никогда ничего подобного не ощущала, даже близко к такому не подходила.
- Так научи Алика-, - поняла ее по-своему Маша.
- Этому научить нельзя, - покраснела Рабигуль.
- Еще как можно! - тряхнула кудряшками Маша. - Двадцатый век - век технологий.
- Машка, не издевайся! - взмолилась Рабигуль.
- А я и не издеваюсь, - спокойно возразила Маша. - Просто то, что кажется тебе любовью...
- Не кажется! Я знаю! - воскликнула Рабигуль. - Аебли ты о близости... Понимаешь, есть в ней высшая точка, ну знаешь... Так вот с Аликом я только иногда к ней приближаюсь, с Володей этот взлет мы переживаем, когда вместе, снова и снова. Только все кончится, - запинаясь, в смущении призналась Рабигуль, - и опять... С чем можно сравнить такое счастье?
- Ну и радуйтесь на здоровье, - покосилась на подругу Маша: "Эти мне восточные женщины - самое простое возводят в культ". - Только Альке не говори, - Надо же уезжать, - вздохнула Рабигуль. - Я там с ума сойду.
- Научишь Алика, - снова сказала Маша и глубоко задумалась. - Как некстати подвернулся этот Алжир. А если съездить месяца на два?
- Я ведь тебе говорила: если я уеду, он не будет жить, - напомнила Рабигуль, сняла руку с Машиного плеча, судорожно переплела пальцы.
- Да ну? - засмеялась Маша. - Так уж и не будет?
Рабигуль встала, нервно заходила по комнате. Остановилась, круто повернулась к Маше.
- А вдруг? - сказала она. - Ведь он поэт.
- Значит, обязательно неврастеник? - подсказала Маша.
- Не обязательно, - обиделась за Володю Рабигуль. - Но чувства развиты не так, как у грузчика.
Если с ним что случится, как мне жить?
Испуг Рабигуль передался Маше, хотя она еще пыталась шутить.
- Схватить бы его за шиворот, встряхнуть да спросить: "Отвечай как на духу, сукин сын..."
- Машенька, не надо! Как можно этим шутить?
- По-моему, он слишком любит себя, - не сдавалась Маша.
Так проспорили они до полуночи.
- Оставайся у меня, - предложила Маша. - Холод-то какой собачий. Скорей бы лег снег, станет теплее.
- Нет, пойду, - встала с тахты Рабигуль. - Что-то я стала неважно спать даже в своей постели.
- Еще бы, - встала и Маша, - когда так мотают нервы. А музыку свою покажи старику завтра же.
- Покажу.
- Не тяни, подруга.
- Да я боюсь.
- Старика все боятся.
На улице было сухо и холодно. Снег, просыпавшийся накануне, превратился в лед под ногами. Ветер дул, казалось, со всех сторон. Рабигуль поскользнулась, быстро, автоматически сдвинула со спины виолончель, попыталась удержать равновесие, прижимая драгоценный инструмент к груди, но все-таки грохнулась на асфальт. Кто-то помог ей встать.
- Спасибо.
Какой-то кавказец смотрел на нее восхищенным взглядом, но Рабигуль поблагодарила его так мрачно, что он не посмел предложить ей руку, чтобы проводить до метро. "Такая красивая и такая сердитая", - сокрушенно подумал он. В его сознание такое противоречие не вмещалось.
***
А Володя в это время сидел в кабинете и старался выжать из себя хоть что-нибудь. Ничего, ничегошеньки, однако, не получалось. Он бросил в отчаянии ручку, встал, заходил по кабинету Толстый ковер заглушал звук шагов. Болел затылок, противные мушки мельтешили перед глазами. "Надо проветрить" Володя открыл форточку. Холодом, стужей потянуло с улицы. Дом напротив" через пустырь, гордо именуемый сквером, глядел в пустоту темными окнами. Луна укрылась в тяжелые тучи, звезд не было и в помине. "Да уж, это не Пятигорск..." Тоска навалилась смертная.
Скрипнула дверь - Соня прошла в ванную, - звякнуло что-то на кухне, и снова Соня протопала в ванную. "Когда я работаю, меня нельзя отвлекать! разозлился Володя. - Ведь знает: не выношу посторонних звуков!" Теперь она спустила в унитазе воду.
"Ну что еще может быть?" Выйти бы сейчас и все высказать! Но он не хотел видеть жену с ее бигудями над узким лбом, близко посаженными глазками, в которых появится тут же покорная готовность выслушать все, что он скажет, и она будет молчать, молчать, а он почувствует себя в конце концов дураком и последней сволочью. Да и потом: он разве работает?
Ничего же не получается! Да не работает он, просто прячется. Неужели с ним как с поэтом все кончено?
Озноб пробежал по телу. Что же он будет делать? Чем заполнит жизнь? Ведь ему еще нет пятидесяти. Помирать вроде рано, до пенсии далеко, да и какая она, эта пенсия, разве на нее проживешь? Многие поэты с возрастом переходят на прозу - когда нет уже свежести чувств. Но ведь он любит, и он любим. В чем же дело? Почему ему не пишется? Не хватает страстей?
В его любовном сюжете нет драмы?
Тихо, как вор, прокрался Володя к двери, выглянул в коридор, на цыпочках подошел к спальне. Розовый свет струился через стекло: Соня читала. Володя выключил телефон из розетки, перенес в кабинет, включил. Радостно забилось сердце. Сейчас он услышит свою Рабигуль! Он скосил глаза на часы. Поздно вообще-то, но она сказала "когда угодно". Поздно, но очень хочется.
Рабигуль сняла трубку сразу.
- Это ты? - сказала так нежно, что душа Володи переполнилась счастьем.
- Я звоню просто так, - заторопился Он, - чтобы услышать твой голос. Я тебя, солнышко, не разбудил?
- Нет, что ты. Я только-только вернулась от Маши.
- И что же вы делали? - подозрительно спросил Володя.
Маша ему не нравилась: слишком иронична и мужиков видит насквозь.
- Милый, я опять принялась за свое, - с той же нежностью в голосе сказала Рабигуль.
- За что? - не понял Володя.
- Пишу музыку, - радостно ответила Рабигуль - так, словно ни минуты не сомневалась, что Володя тоже обрадуется. - Маша читала ноты, а потом даже отыграла, после меня.
- Ты таскала к ней виолончель? - уязвленно спросил Володя. - Ведь скользко!
- Ага, - засмеялась Рабигуль. - На обратном пути я даже упала. Но это же пустяки. А знаешь как интересно, когда пьесу для виолончели играет скрипка!
Володя молчал. Он тут страдает и любит, ему не пишется, а она...
- Але, але. - Рабигуль дунула в трубку.
- Я здесь, - выдавил из себя Володя. - И что сказала твоя знаменитая Маша?
- Сказала, что хорошо, - снова обрадовалась Рабигуль. - Завтра покажу старику.
- Какому еще старику?
- Дирижеру... Маэстро...
- Поздравляю, - злясь и ревнуя, сказал Володя. - Ну, пока.
- Нет, подожди, - заторопилась Рабигуль. - Поговори со мной еще. Я так рада, что ты позвонил!
Иногда так хочется услышать твой голос, просто нестерпимо хочется, а ведь я не могу... - Она споткнулась на полуфразе и замолчала.
"Конечно, ей хорошо: свое отыграла, исписала нотами полтетради, отчего бы не поболтать", - неслись в голове Володи несправедливые мысли. В глубине души, краем сознания он чувствовал, что они мелки и ничтожны, но ничего с собой поделать не мог. Самой природой назначено: мужчина во всем должен быть сверху - всегда и во всем, вот как они с Соней.
С Рабигуль даже на равных быть невозможно.
- А ты написала? - задал он сакраментальный вопрос, но счастливая Рабигуль поняла этот вопрос по-своему.
- Конечно! - воскликнула она. - Я же говорю: все написала, а уж потом показала Маше. Глупенький, - ласково засмеялась она. - Как же иначе я предстану перед стариком? Мы его все боимся. Машка сказала: "Здорово!" Теперь можно.
Володя молчал.
- Здорово придумали люди, да? - не замечала его молчания Рабигуль. Упрятали музыку в ноты, она в них затаилась, живет, ее еще нужно оттуда вытащить, и тогда она зазвучит во всю свою мощь. Правда, здорово?
Редко его сдержанная Рабигуль бывала так разговорчива. Радость, взволнованность плескались в голосе - низком, волнующем Володю всегда. И она не понимала, не понимала его! Ведь он имел в виду письмо к Алику, а она о нем, видать, и думать забыла! Что ей Алик? Что даже он, Володя, Когда пишется музыка? Ему ли не знать это удивительное, всепоглощающее чувство, когда Вселенная расширяется и другая действительность открывается перед тобой, ты в ней живешь и властвуешь, ты в ней хозяин и ее покорный слуга. Ему вдруг стало стыдно: он, что ли, завидует?
Он, мужчина, завидует женщине, которую любит! Да он с ума сошел!
- Гулечка, поздравляю, - сказал Володя раскаянно. - Наши говорят, что самое трудное - написать вторую книгу. Первая пишется как бы сама собой - ну вот как поют соловьи: весь свой опыт, все переживания вкладывает писатель в первую книгу, а вот если получилась у него и вторая, тогда он пошел по верной стезе.
Наверное, так и в музыке.
- Наверное! - с благодарностью подхватила его мысль Рабигуль. - Там, в Пятигорске, музыка рождалась сама собой - еще и влюблена я была безумно, - а теперь...
- А теперь? - насторожился Володя. - Теперь ты не влюблена?
- Нет, что ты, - смешалась Рабигуль. - Просто теперь нет уже того трепета, той неуверенности, тревоги...
- Это хорошо или плохо?
- Наверное, хорошо. Мне кажется, теперь я могу любить тебя спокойно и смело.
- Тогда напиши своему Алику, - мгновенно воспользовался моментом Володя.
- Зачем? - жалобно спросила Рабигуль.
- Чтобы любить спокойно и смело, - не без злорадства объяснил Володя. Сколько, в самом деле, можно прятаться? И потом висит этот твой Алжир. Раздражение охватывало его все сильнее. - Ты помнишь, о чем я предупредил тебя?
- Да. - Голос Рабигуль упал до шепота.
- Так и будет! - забывшись, на всю квартиру закричал Володя. - Я на ветер слов не бросаю. Жить после такого чудовищного предательства будет незачем!
"Кого, интересно, он там пугает? - усмехнулась в соседней комнате Соня. - Какая дурочка ему верит?
Да у него любой прыщ на носу вызывает истерику: "Я знаю, чувствую, это - рак!" - Она повернулась на спину, отложила книгу. - И почему на каждого мужика, даже такого никчемного, как мой Вовка, всегда находится женщина, готовая верить, любить и прощать?" На какое-то мгновение ей захотелось встать, сунуть ноги в тапки, быстро пройти коридорчик - тапочки мягкие, и она давно, еще в пору взлета Вовкиного поэтического гения, научилась ходить бесшумно, - рвануть дверь да и войти, чтобы прекратить этот балаган, но она передумала. "Чем бы дитя ни тешилось..." - зевнула Соня. Жаль дурочку на том, другом конце провода, да уж тут ничего не поделаешь: пока сама не обожжешься... Но Вовка-то, Вовка!
Не бросает, видите ли, слов на ветер. Орел!
Соня окинула взглядом спальню. Широкие, удобные импортные кровати, старинное напротив зеркало, высокая ваза с цветами, шкатулка - Вовка когда-то привез из Вьетнама, когда ездил в составе писательской делегации, настольная лампа-ампир - пастушка и пастушок придерживают ее с обеих сторон. Мирно, привычно, уютно. "Никуда он не денется", - снова зевнула Соня, повернулась на бок и тут же заснула.
Володя посидел в кабинете еще часа два, но так ничего и не высидел. "Я ведь тоже люблю, - злился он. - Почему ж мне не пишется? Потому что прошел первый пыл? Потому что теперь спокоен?" Он открыл настежь окно. Жесткий ноябрьский ветер ворвался с улицы. Воздух был суров и колюч, и вдруг Володя поймал, высунув за окно руку, снежинку. Она тут же растаяла, испарилась, исчезла, но успела предупредить о грядущей зиме - авангардные ее войска не за горами. "Значит, я уже не влюблен, - пришлось признаться себе Володе. Люблю, но уже не влюблен. Жаль!" Он постоял у окна, вспоминая, как разыскивал Рабигуль, как сидели в Пятигорске они у обрыва и пела Эолова арфа, как метался он после болезни в поисках адреса. Бог мой, это же было совсем недавно, когда Рабигуль и все, с ней связанное, казалось единственно важным. Да и теперь... Нет, он, конечно, любит ее. А раз так, пусть рвет со своим знаменитым Аликом.
4
- Ну почему ты не хочешь ходить в детский сад?
Все дети ходят. Там так хорошо, и скоро у вас будет праздник, ты сама говорила. И знаешь, что она мне ответила?
Алик молчал. Мысленно он писал очередное унизительное письмо "Приезжай, приезжай, приезжай!" - и щебетание Инны было лишь фоном.
- Эй! - Инна коснулась его руки. - Знаешь, что ответила Катька?
- Что? - рассеянно спросил Алик.
Инна весело засмеялась, лукаво взглянув на печальное лицо, которое, может, как раз этой печалью ей так нравилось.
- Она подумала и сказала: "Мне не нравится его цвет". Я даже растерялась. "Какой цвет?" Ей-богу, я ее просто не поняла. А она мне в ответ: "Зачем он такой синий?"
Инна вроде бы машинально взяла Алика под руку и расхохоталась звонко, как девочка. Рука ее была теплой и маленькой. Странное волнение охватило Алика" и тут же оно перешло в тяжелую, неутоленную страсть.
- Молодец, - похвалил он пятилетнюю Катьку, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и ровно. - Этот минус неисправим, во всяком случае, до следующего ремонта.
Они шли по душистой вечерней улице, пахло кофе и кориандром, легкий ветерок слетал с гор: приближалась алжирская зима. Самый воздух был напоен знойным желанием, или это только казалось голодному Алику? Вообще ходить по улицам, да еще вечерами, настоятельно не рекомендовалось посольством, но нельзя же сидеть по домам, как в крепости? Да и эти идиоты, фундаменталисты, постреляв, повзрывав, проорав все свои лозунги, кажется, поутихли. Конечно, на время.
- Как я о ней скучаю! - вырвалось у Инны. - Хоть бы одним глазком поглядеть: как она там, в Москве? Может, напрасно их всех отправили?
- Может быть, и напрасно, - согласился Алик. - Но ведь у нас теперь перестройка, притворяемся перед Западом, что тоже заботимся о своих людях.
Он говорил что-то еще, Инна ему отвечала, но оба остро чувствовали: что-то произошло, между ними что-то случилось, и это было сейчас самым главным.
Алик несмело погладил загорелую крепкую руку, покосился на Инну. Разве он не видел прежде это румяное, очень русское лицо с прозрачными светлыми глазами, эти тяжелые косы, короной лежащие на голове? И этот завиток у виска. Очень женственно...
Он старался не смотреть на грудь, но она притягивала его взгляд, как магнит: полная, высокая, и ложбинка в глубоком вырезе легкого костюмчика. Нет, какие роскошные косы! На ночь, наверное, их расплетают, и они падают волной на плечи. Счастливый Генка: такая жена! И работу бросила, и отправила дочь в Москву, как велели.
Алик подавил невольный вздох. Гуля, Гуля... Что ж, он не будет больше думать о ней, хватит ждать и писать, хватит! Надо скорее понравиться Инне, иначе куда же ему деваться? О чем она говорит? Ах, о дочери...
- Нет, их отправили не напрасно, - оживленно заговорил Алик. - Мало ли что... В старые времена и вас бы отправили тоже, оставили бы нас, мужиков, одних. Как бы мы тут без вас обходились?
Он приближался к запретной теме осторожно, но и не мешкая. "Генка весь день с посланником, - лихорадочно работал мозг, - надо напроситься в гости.
Или лучше ко мне? Нет, для первого раза..." Алик взял Иннину руку, стал перебирать пальцы, потом нагнулся, поцеловал.
- А в Москве черт-те что творится, - словно ничего не замечая, тараторила Инна. - Народ валом валит из партии, прибалты из Союза. Ну ладно. Бог с ними, с прибалтами, но Украина... Генка до сих пор не может опомниться, как слетал в сентябре. И на прилавках пусто - ничегошеньки! Инна заразительно засмеялась. - Генка своими глазами видел у ателье объявление: "Новый вид услуг. Из двух пар чулок делаем одни колготки". Представляешь? Нет, ты представляешь?
Чувство невольного превосходства прозвучало в голосе. Словно не ее страна билась в агонии.
Алик нахмурился, но тут же нашел оправдание этой женщине, на которую теперь - вся надежда.
"Человек быстро забывает плохое и привыкает к хорошему. Вернется вспомнит. Всем нам нужна передышка".
- Зато в Москве, как здесь, не стреляют, - напомнил он мягко, стараясь не оттолкнуть, не обидеть, не рассердить. - В Союзе только слышали про терроризм.
- Этого еще не хватало! - звонко возмутилась Инна. - Должны же и у нас быть какие-то плюсы!
Светило солнце, голубело небо, ажурные арки украшали розовые, белые, кремовые дома. Тяжелое, сдержанное волнение Алика будоражило, как вино.
"Генка весь день на машине, - прикинула Инна, - а у Альки вообще пустая квартира... Почему он не напросился в гости, когда Генка летал в Москву? Но тогда мы были просто друзьями. А теперь?.." Теперь все мгновенно переменилось. "Какие ноги... - маялся между тем Алик. - Да еще эта узкая юбка..."
Он беспомощно взглянул на Инну и встретил смеющийся смелый взгляд. Это был прямой вызов, и если он сейчас же, немедленно не придумает что-то, Инна ему не простит. Мысль работала лихорадочно-четко. Надо встретиться днем, пока он здесь, не на вахте, и пока свободен. Конечно, на маленьком пятачке их колонии десятки бдительных глаз, но все знают, что они дружат семьями и что он ждет жену. Алик горько усмехнулся. Жена... Нет у него ни жены, ни детей, ни даже хозяйки в доме. Да и в постели ему оказывали великую милость. Правда, после Пятигорска что-то такое в Рабигуль вроде проснулось, но где она, Рабигуль?
Они уже были у ворот посольства. Народ стекался в кино - как всегда по пятницам. Инна отняла руку, шаловливо пробежалась пальчиками по щеке Алика, и тут же, словно его кто толкнул, Алик услышал собственный, хриплый от волнения голос:
- Можно зайти к тебе завтра? У вас, кажется, хорошие книги? Дала бы что-нибудь почитать.
Он смотрел прямо перед собой, шагая как деревянный. Брови его страдальчески сдвинулись. Какую власть имеет над голодным мужчиной женщина!
- Что ж, заходи, - как во сне услышал он тоже изменившийся, тоже сдавленный голос. - Дам что-нибудь.., почитать.
Инна сама почувствовала двусмысленность фразы, и особенно паузы, и покраснела. Но все уже было сказано, все стало ясным. Они вошли в посольство каждый сам по себе, пряча друг от друга глаза, разошлись в разные стороны. Инна прошла в первый ряд, Алик - чуть не в последний.
- Эй, - крикнул ему Гена. - Иди к нам! - И махнул Алику рукой.
- Забыл очки, - соврал Алик. - А у меня дальнозоркость.
- Как знаешь...
Сидеть рядом с Геной было теперь невозможно: ведь они были друзьями. Но что такое дружба перед сладким, невыносимым томлением плоти? Где уж дружбе с ней справиться! "Только бы Инна не передумала, не испугалась!" - подумал Алик. Но он уже знал, что она не передумает, и гордость желанного вспыхнула в нем. И он тоже хочет ее, эту женщину, жаждет окунуться в пышную, зрелую плоть, и чтобы ее рука дотронулась до истомившегося его естества, и чтобы она впустила его к себе, и горячая влага устремилась бы ему навстречу.
Алик сжал ноги, усмиряя звериное вожделение.
Хорошо, что темно и что-то показывают там на экране". Пригнувшись, чтоб не мешать, он выскользнул из зальца - невозможно снова увидеть Гену! добрался до своего жилища, возмутительно просторного для одного, и, чтобы дожить до завтра, лихорадочно принялся наводить чистоту. Вдруг Инна решит, что лучше - к нему? Вдруг разрешит привести ее сюда, подальше от семейного очага?
Потом Алик долго и тщательно брился, потом долго стоял под душем, потом перебрал все рубахи и выбрал самую лучшую. А потом лежал всю ночь без сна, томился и ждал утра.
Бесшумно вертелся под потолком вентилятор, светила огромная, яркая, как белое солнце, луна - никакие шторы не могли погасить ее призрачный, колдовской свет, хотелось пить, есть, было жарко, холодно и опять жарко, и впервые Алик пожалел, что никогда не признавал снотворного. Но всему на свете приходит конец, и через вечность настало утро.
***
Все оказалось так просто! Так изумительно просто и - Господи - как хорошо! А он-то не спал, боялся, маялся: как посмотрит Генке в глаза. Впрочем, в глаза действительно смотреть было трудно - даже теперь, хотя прошел уже месяц. Стоял солнечный, мягкий декабрь. Повсюду на улицах жаркими огоньками светились вынесенные наружу жаровни.
Алжирцы ходили в зимнем, накинув на голову башлыки, утеплившись европейскими куртками, модницы набросили на плечи шубки.
- Вот говорят: "Бедные, бедные", а им многого и не надо, - сказала Инна, приподняв штору и выглядывая в окно. - Наши бы им морозы, узнали бы, сколько они нам стоят.
Алик вернулся из пустыни позавчера, вчера перекинулся с Инной несколькими словами, и сегодня она была уже у него. Тогда, в ноябре, они сразу решили, что у него встречаться удобней и безопасней, и Алик втайне обрадовался: незримое присутствие Гены смущало. А Инка была просто чудо! Царственное, бело-розовое тело, мягкие руки, крутые бедра и округлый живот. Рабигуль против нее - подросток! И что-то материнское, снисходительно-ласковое, всепрощающее было в ее медленных, томных ласках.
- Я давно заметила, как ты на меня посматриваешь, - сказала она тем ноябрьским вечером. - Но думала, так, мальчишка.
- - Не настолько уж я моложе тебя, - самолюбиво возразил Алик, не зная, обидеться или нет.
- Настолько! - улыбнулась Инна. - Шесть лет - это, мой сладкий, много.
Они лежали на широкой тахте, и было так хорошо, что Алик подавил постоянно мучившую его тревогу: а вдруг кто-нибудь постучит в дверь?
- Не бойся, - словно подслушав его мысли, сказала Инна, посмеиваясь. К тебе же никто не ходит.
"Никто - это Гена, - обожгло стыдом Алика. - А я, подлец, с его женой..." Но, покосившись на умиротворенное, сонное лицо рядом, снова почувствовав тяжесть душистого женского тела - Инна вдруг легла на него и, подперевшись и прищурившись, стала разглядывать, водя пальцем по бровям, носу, губам, - понял, что отказаться от всего этого он не в силах. Да и не может он больше жить ожиданием, он, мужчина тридцати семи лет. С какой стати? И кому в конце концов они делают плохо? Гене? Он не узнает. Рабигуль? Так ей, как видно, никто не нужен, кроме ее проклятой музыки. Говорят, в Москве чуть ли не голод, а ей хоть бы хны! Да другие бабы только за тряпки... Правда, передал он ей кое-что в сентябре, с тем же Геной, но это же пустяки. Как Инна тогда старалась, как выбирала!
"Не надо, не вспоминай!" - приказал себе Алик и сжал роскошное тело Инны ногами.
- Иди ко мне, - шепнул он, и она приподнялась над ним, а потом опустилась снова. - Ах, как хорошо! - выдохнул он, выразив в этих словах то, что чувствовал с ней все время, с первого дня их близости.
Она же спасла его гордость, и вообще - спасла.
Ни слова не было сказано о любви - ни им, ни ею: оба знали, что это страсть, что любовь гораздо сложнее, мучительнее и... Бог с ней! Не говорили они ни о Гене, ни о Рабигуль. Они вообще говорили мало, молча наслаждались друг другом, понимая друг друга без слов.
Но в пустыне Алик много думал о ней, представлял ее тело, слышал смех, вспоминал, как они были впервые вместе и как она сказала ему: "Пора!" - а потом:
"Нет, погоди". Значит, он ей тоже нужен? Но у нее же есть Гена? Если бы рядом с ним была Рабигуль...
Нет, о Рабигуль он больше думать не будет: она его помучила всласть. Пусть приезжает или не приезжает, ему теперь все равно: у него есть Инна! Да, любовница. Разве до этого он был мужчиной? Как-то Гена сказал, загибая пальцы:
- Мужчине нужна квартира, машина и любовница.
- Гляди у меня! - погрозила ему пальчиком Инна.
И Гена, довольный собой, засмеялся.
Это было еще до ноября. А теперь... Знала бы Рабигуль, как его любят или по крайней мере хотят. Да и он... Не сошелся свет клином на его восточной красавице! Он вспомнил свой сон последней ночью в пустыне странный, ни с чем в его жизни не связанный. Будто он во главе большой семьи эмигрантов прибыл куда-то в чужую страну и живет там один, в общежитии. Жена с детьми - в другом месте; так надо, чтобы получать пособие. Причем жена вовсе не Рабигуль. Во сне он ее так и не видит. Просто знает, что есть жена и дети. И вот в общежитии эмигрантов празднуется Новый год, и он выигрывает в лотерею большущую коробку конфет. Маленькая девочка смотрит на конфеты восхищенным взглядом, а он прижимает коробку к себе: "Не дам. Это моим детям!" Ему и стыдно, и жаль девочку, но своих детей жальче.
Проснулся он среди ночи. "У-у-у... Вжи-жи-жи..." - тонко свистел песок, гонимый зимним северным ветром. Дрожали стены бунгало, казалось, вот-вот слетит крыша. Какая жена? Какие дети? Нет у него ни жены, ни детей. Зачем же такой странный сон?
Алик сел на узкой кровати, уставился перед собой невидящим взглядом. Как - нет жены? А Рабигуль?
Ведь она есть, Рабигуль! Что-то давно не получал от нее писем. И сам не пишет. Как сошелся с Инной, так и не пишет. Но ведь у них с Инной совсем другое, никакая у них не любовь. Просто их тянет друг к другу. А Рабигуль навсегда. И если она приедет, он порвет эту связь сразу, немедленно. "Спасибо за все хорошее", - скажет он Инне. Где-то Алик вычитал эту фразу, и она, своей неопределенностью и каким-то грустным достоинством, очень ему понравилась. "Спасибо за все хорошее..." И еще, на прощание: "Прости". Кажется, так положено - сдержанно, по-мужски. Инна, может быть, скажет:
- Она пройдет, - усмехнулась Маша, - а музыка останется навсегда. Это ты понимаешь?
- Но я хочу быть счастливой! - прижала руки к груди Рабигуль. - Мне трудно, неинтересно с Аликом.
- Тебе и с Володей трудно, - напомнила Маша. - И что уж такого в нем интересного? И мне, кстати, кажется, что дома должно быть спокойно, интересы все - на работе. Правда, - погрустнела она, как только что Рабигуль, - тут я могу судить только теоретически.
Рабигуль взглянула на подругу с сочувствием, виновато - Маша одна, любовники то возникают, то исчезают, и не важно, что чаще всего она сама их бросает, - села рядом с подругой, обняла за плечи.
- Да говори, говори, - без слов поняла ее Маша. - В моей жизни есть много плюсов, во всяком случае, пока.
- Понимаешь, - помолчав, нерешительно заговорила Рабигуль, - когда мы вместе, я растворяюсь в нем, кроме него все пропадает и ничего не нужно. Огромные глаза Рабигуль наполнились светом. - Я никогда ничего подобного не ощущала, даже близко к такому не подходила.
- Так научи Алика-, - поняла ее по-своему Маша.
- Этому научить нельзя, - покраснела Рабигуль.
- Еще как можно! - тряхнула кудряшками Маша. - Двадцатый век - век технологий.
- Машка, не издевайся! - взмолилась Рабигуль.
- А я и не издеваюсь, - спокойно возразила Маша. - Просто то, что кажется тебе любовью...
- Не кажется! Я знаю! - воскликнула Рабигуль. - Аебли ты о близости... Понимаешь, есть в ней высшая точка, ну знаешь... Так вот с Аликом я только иногда к ней приближаюсь, с Володей этот взлет мы переживаем, когда вместе, снова и снова. Только все кончится, - запинаясь, в смущении призналась Рабигуль, - и опять... С чем можно сравнить такое счастье?
- Ну и радуйтесь на здоровье, - покосилась на подругу Маша: "Эти мне восточные женщины - самое простое возводят в культ". - Только Альке не говори, - Надо же уезжать, - вздохнула Рабигуль. - Я там с ума сойду.
- Научишь Алика, - снова сказала Маша и глубоко задумалась. - Как некстати подвернулся этот Алжир. А если съездить месяца на два?
- Я ведь тебе говорила: если я уеду, он не будет жить, - напомнила Рабигуль, сняла руку с Машиного плеча, судорожно переплела пальцы.
- Да ну? - засмеялась Маша. - Так уж и не будет?
Рабигуль встала, нервно заходила по комнате. Остановилась, круто повернулась к Маше.
- А вдруг? - сказала она. - Ведь он поэт.
- Значит, обязательно неврастеник? - подсказала Маша.
- Не обязательно, - обиделась за Володю Рабигуль. - Но чувства развиты не так, как у грузчика.
Если с ним что случится, как мне жить?
Испуг Рабигуль передался Маше, хотя она еще пыталась шутить.
- Схватить бы его за шиворот, встряхнуть да спросить: "Отвечай как на духу, сукин сын..."
- Машенька, не надо! Как можно этим шутить?
- По-моему, он слишком любит себя, - не сдавалась Маша.
Так проспорили они до полуночи.
- Оставайся у меня, - предложила Маша. - Холод-то какой собачий. Скорей бы лег снег, станет теплее.
- Нет, пойду, - встала с тахты Рабигуль. - Что-то я стала неважно спать даже в своей постели.
- Еще бы, - встала и Маша, - когда так мотают нервы. А музыку свою покажи старику завтра же.
- Покажу.
- Не тяни, подруга.
- Да я боюсь.
- Старика все боятся.
На улице было сухо и холодно. Снег, просыпавшийся накануне, превратился в лед под ногами. Ветер дул, казалось, со всех сторон. Рабигуль поскользнулась, быстро, автоматически сдвинула со спины виолончель, попыталась удержать равновесие, прижимая драгоценный инструмент к груди, но все-таки грохнулась на асфальт. Кто-то помог ей встать.
- Спасибо.
Какой-то кавказец смотрел на нее восхищенным взглядом, но Рабигуль поблагодарила его так мрачно, что он не посмел предложить ей руку, чтобы проводить до метро. "Такая красивая и такая сердитая", - сокрушенно подумал он. В его сознание такое противоречие не вмещалось.
***
А Володя в это время сидел в кабинете и старался выжать из себя хоть что-нибудь. Ничего, ничегошеньки, однако, не получалось. Он бросил в отчаянии ручку, встал, заходил по кабинету Толстый ковер заглушал звук шагов. Болел затылок, противные мушки мельтешили перед глазами. "Надо проветрить" Володя открыл форточку. Холодом, стужей потянуло с улицы. Дом напротив" через пустырь, гордо именуемый сквером, глядел в пустоту темными окнами. Луна укрылась в тяжелые тучи, звезд не было и в помине. "Да уж, это не Пятигорск..." Тоска навалилась смертная.
Скрипнула дверь - Соня прошла в ванную, - звякнуло что-то на кухне, и снова Соня протопала в ванную. "Когда я работаю, меня нельзя отвлекать! разозлился Володя. - Ведь знает: не выношу посторонних звуков!" Теперь она спустила в унитазе воду.
"Ну что еще может быть?" Выйти бы сейчас и все высказать! Но он не хотел видеть жену с ее бигудями над узким лбом, близко посаженными глазками, в которых появится тут же покорная готовность выслушать все, что он скажет, и она будет молчать, молчать, а он почувствует себя в конце концов дураком и последней сволочью. Да и потом: он разве работает?
Ничего же не получается! Да не работает он, просто прячется. Неужели с ним как с поэтом все кончено?
Озноб пробежал по телу. Что же он будет делать? Чем заполнит жизнь? Ведь ему еще нет пятидесяти. Помирать вроде рано, до пенсии далеко, да и какая она, эта пенсия, разве на нее проживешь? Многие поэты с возрастом переходят на прозу - когда нет уже свежести чувств. Но ведь он любит, и он любим. В чем же дело? Почему ему не пишется? Не хватает страстей?
В его любовном сюжете нет драмы?
Тихо, как вор, прокрался Володя к двери, выглянул в коридор, на цыпочках подошел к спальне. Розовый свет струился через стекло: Соня читала. Володя выключил телефон из розетки, перенес в кабинет, включил. Радостно забилось сердце. Сейчас он услышит свою Рабигуль! Он скосил глаза на часы. Поздно вообще-то, но она сказала "когда угодно". Поздно, но очень хочется.
Рабигуль сняла трубку сразу.
- Это ты? - сказала так нежно, что душа Володи переполнилась счастьем.
- Я звоню просто так, - заторопился Он, - чтобы услышать твой голос. Я тебя, солнышко, не разбудил?
- Нет, что ты. Я только-только вернулась от Маши.
- И что же вы делали? - подозрительно спросил Володя.
Маша ему не нравилась: слишком иронична и мужиков видит насквозь.
- Милый, я опять принялась за свое, - с той же нежностью в голосе сказала Рабигуль.
- За что? - не понял Володя.
- Пишу музыку, - радостно ответила Рабигуль - так, словно ни минуты не сомневалась, что Володя тоже обрадуется. - Маша читала ноты, а потом даже отыграла, после меня.
- Ты таскала к ней виолончель? - уязвленно спросил Володя. - Ведь скользко!
- Ага, - засмеялась Рабигуль. - На обратном пути я даже упала. Но это же пустяки. А знаешь как интересно, когда пьесу для виолончели играет скрипка!
Володя молчал. Он тут страдает и любит, ему не пишется, а она...
- Але, але. - Рабигуль дунула в трубку.
- Я здесь, - выдавил из себя Володя. - И что сказала твоя знаменитая Маша?
- Сказала, что хорошо, - снова обрадовалась Рабигуль. - Завтра покажу старику.
- Какому еще старику?
- Дирижеру... Маэстро...
- Поздравляю, - злясь и ревнуя, сказал Володя. - Ну, пока.
- Нет, подожди, - заторопилась Рабигуль. - Поговори со мной еще. Я так рада, что ты позвонил!
Иногда так хочется услышать твой голос, просто нестерпимо хочется, а ведь я не могу... - Она споткнулась на полуфразе и замолчала.
"Конечно, ей хорошо: свое отыграла, исписала нотами полтетради, отчего бы не поболтать", - неслись в голове Володи несправедливые мысли. В глубине души, краем сознания он чувствовал, что они мелки и ничтожны, но ничего с собой поделать не мог. Самой природой назначено: мужчина во всем должен быть сверху - всегда и во всем, вот как они с Соней.
С Рабигуль даже на равных быть невозможно.
- А ты написала? - задал он сакраментальный вопрос, но счастливая Рабигуль поняла этот вопрос по-своему.
- Конечно! - воскликнула она. - Я же говорю: все написала, а уж потом показала Маше. Глупенький, - ласково засмеялась она. - Как же иначе я предстану перед стариком? Мы его все боимся. Машка сказала: "Здорово!" Теперь можно.
Володя молчал.
- Здорово придумали люди, да? - не замечала его молчания Рабигуль. Упрятали музыку в ноты, она в них затаилась, живет, ее еще нужно оттуда вытащить, и тогда она зазвучит во всю свою мощь. Правда, здорово?
Редко его сдержанная Рабигуль бывала так разговорчива. Радость, взволнованность плескались в голосе - низком, волнующем Володю всегда. И она не понимала, не понимала его! Ведь он имел в виду письмо к Алику, а она о нем, видать, и думать забыла! Что ей Алик? Что даже он, Володя, Когда пишется музыка? Ему ли не знать это удивительное, всепоглощающее чувство, когда Вселенная расширяется и другая действительность открывается перед тобой, ты в ней живешь и властвуешь, ты в ней хозяин и ее покорный слуга. Ему вдруг стало стыдно: он, что ли, завидует?
Он, мужчина, завидует женщине, которую любит! Да он с ума сошел!
- Гулечка, поздравляю, - сказал Володя раскаянно. - Наши говорят, что самое трудное - написать вторую книгу. Первая пишется как бы сама собой - ну вот как поют соловьи: весь свой опыт, все переживания вкладывает писатель в первую книгу, а вот если получилась у него и вторая, тогда он пошел по верной стезе.
Наверное, так и в музыке.
- Наверное! - с благодарностью подхватила его мысль Рабигуль. - Там, в Пятигорске, музыка рождалась сама собой - еще и влюблена я была безумно, - а теперь...
- А теперь? - насторожился Володя. - Теперь ты не влюблена?
- Нет, что ты, - смешалась Рабигуль. - Просто теперь нет уже того трепета, той неуверенности, тревоги...
- Это хорошо или плохо?
- Наверное, хорошо. Мне кажется, теперь я могу любить тебя спокойно и смело.
- Тогда напиши своему Алику, - мгновенно воспользовался моментом Володя.
- Зачем? - жалобно спросила Рабигуль.
- Чтобы любить спокойно и смело, - не без злорадства объяснил Володя. Сколько, в самом деле, можно прятаться? И потом висит этот твой Алжир. Раздражение охватывало его все сильнее. - Ты помнишь, о чем я предупредил тебя?
- Да. - Голос Рабигуль упал до шепота.
- Так и будет! - забывшись, на всю квартиру закричал Володя. - Я на ветер слов не бросаю. Жить после такого чудовищного предательства будет незачем!
"Кого, интересно, он там пугает? - усмехнулась в соседней комнате Соня. - Какая дурочка ему верит?
Да у него любой прыщ на носу вызывает истерику: "Я знаю, чувствую, это - рак!" - Она повернулась на спину, отложила книгу. - И почему на каждого мужика, даже такого никчемного, как мой Вовка, всегда находится женщина, готовая верить, любить и прощать?" На какое-то мгновение ей захотелось встать, сунуть ноги в тапки, быстро пройти коридорчик - тапочки мягкие, и она давно, еще в пору взлета Вовкиного поэтического гения, научилась ходить бесшумно, - рвануть дверь да и войти, чтобы прекратить этот балаган, но она передумала. "Чем бы дитя ни тешилось..." - зевнула Соня. Жаль дурочку на том, другом конце провода, да уж тут ничего не поделаешь: пока сама не обожжешься... Но Вовка-то, Вовка!
Не бросает, видите ли, слов на ветер. Орел!
Соня окинула взглядом спальню. Широкие, удобные импортные кровати, старинное напротив зеркало, высокая ваза с цветами, шкатулка - Вовка когда-то привез из Вьетнама, когда ездил в составе писательской делегации, настольная лампа-ампир - пастушка и пастушок придерживают ее с обеих сторон. Мирно, привычно, уютно. "Никуда он не денется", - снова зевнула Соня, повернулась на бок и тут же заснула.
Володя посидел в кабинете еще часа два, но так ничего и не высидел. "Я ведь тоже люблю, - злился он. - Почему ж мне не пишется? Потому что прошел первый пыл? Потому что теперь спокоен?" Он открыл настежь окно. Жесткий ноябрьский ветер ворвался с улицы. Воздух был суров и колюч, и вдруг Володя поймал, высунув за окно руку, снежинку. Она тут же растаяла, испарилась, исчезла, но успела предупредить о грядущей зиме - авангардные ее войска не за горами. "Значит, я уже не влюблен, - пришлось признаться себе Володе. Люблю, но уже не влюблен. Жаль!" Он постоял у окна, вспоминая, как разыскивал Рабигуль, как сидели в Пятигорске они у обрыва и пела Эолова арфа, как метался он после болезни в поисках адреса. Бог мой, это же было совсем недавно, когда Рабигуль и все, с ней связанное, казалось единственно важным. Да и теперь... Нет, он, конечно, любит ее. А раз так, пусть рвет со своим знаменитым Аликом.
4
- Ну почему ты не хочешь ходить в детский сад?
Все дети ходят. Там так хорошо, и скоро у вас будет праздник, ты сама говорила. И знаешь, что она мне ответила?
Алик молчал. Мысленно он писал очередное унизительное письмо "Приезжай, приезжай, приезжай!" - и щебетание Инны было лишь фоном.
- Эй! - Инна коснулась его руки. - Знаешь, что ответила Катька?
- Что? - рассеянно спросил Алик.
Инна весело засмеялась, лукаво взглянув на печальное лицо, которое, может, как раз этой печалью ей так нравилось.
- Она подумала и сказала: "Мне не нравится его цвет". Я даже растерялась. "Какой цвет?" Ей-богу, я ее просто не поняла. А она мне в ответ: "Зачем он такой синий?"
Инна вроде бы машинально взяла Алика под руку и расхохоталась звонко, как девочка. Рука ее была теплой и маленькой. Странное волнение охватило Алика" и тут же оно перешло в тяжелую, неутоленную страсть.
- Молодец, - похвалил он пятилетнюю Катьку, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и ровно. - Этот минус неисправим, во всяком случае, до следующего ремонта.
Они шли по душистой вечерней улице, пахло кофе и кориандром, легкий ветерок слетал с гор: приближалась алжирская зима. Самый воздух был напоен знойным желанием, или это только казалось голодному Алику? Вообще ходить по улицам, да еще вечерами, настоятельно не рекомендовалось посольством, но нельзя же сидеть по домам, как в крепости? Да и эти идиоты, фундаменталисты, постреляв, повзрывав, проорав все свои лозунги, кажется, поутихли. Конечно, на время.
- Как я о ней скучаю! - вырвалось у Инны. - Хоть бы одним глазком поглядеть: как она там, в Москве? Может, напрасно их всех отправили?
- Может быть, и напрасно, - согласился Алик. - Но ведь у нас теперь перестройка, притворяемся перед Западом, что тоже заботимся о своих людях.
Он говорил что-то еще, Инна ему отвечала, но оба остро чувствовали: что-то произошло, между ними что-то случилось, и это было сейчас самым главным.
Алик несмело погладил загорелую крепкую руку, покосился на Инну. Разве он не видел прежде это румяное, очень русское лицо с прозрачными светлыми глазами, эти тяжелые косы, короной лежащие на голове? И этот завиток у виска. Очень женственно...
Он старался не смотреть на грудь, но она притягивала его взгляд, как магнит: полная, высокая, и ложбинка в глубоком вырезе легкого костюмчика. Нет, какие роскошные косы! На ночь, наверное, их расплетают, и они падают волной на плечи. Счастливый Генка: такая жена! И работу бросила, и отправила дочь в Москву, как велели.
Алик подавил невольный вздох. Гуля, Гуля... Что ж, он не будет больше думать о ней, хватит ждать и писать, хватит! Надо скорее понравиться Инне, иначе куда же ему деваться? О чем она говорит? Ах, о дочери...
- Нет, их отправили не напрасно, - оживленно заговорил Алик. - Мало ли что... В старые времена и вас бы отправили тоже, оставили бы нас, мужиков, одних. Как бы мы тут без вас обходились?
Он приближался к запретной теме осторожно, но и не мешкая. "Генка весь день с посланником, - лихорадочно работал мозг, - надо напроситься в гости.
Или лучше ко мне? Нет, для первого раза..." Алик взял Иннину руку, стал перебирать пальцы, потом нагнулся, поцеловал.
- А в Москве черт-те что творится, - словно ничего не замечая, тараторила Инна. - Народ валом валит из партии, прибалты из Союза. Ну ладно. Бог с ними, с прибалтами, но Украина... Генка до сих пор не может опомниться, как слетал в сентябре. И на прилавках пусто - ничегошеньки! Инна заразительно засмеялась. - Генка своими глазами видел у ателье объявление: "Новый вид услуг. Из двух пар чулок делаем одни колготки". Представляешь? Нет, ты представляешь?
Чувство невольного превосходства прозвучало в голосе. Словно не ее страна билась в агонии.
Алик нахмурился, но тут же нашел оправдание этой женщине, на которую теперь - вся надежда.
"Человек быстро забывает плохое и привыкает к хорошему. Вернется вспомнит. Всем нам нужна передышка".
- Зато в Москве, как здесь, не стреляют, - напомнил он мягко, стараясь не оттолкнуть, не обидеть, не рассердить. - В Союзе только слышали про терроризм.
- Этого еще не хватало! - звонко возмутилась Инна. - Должны же и у нас быть какие-то плюсы!
Светило солнце, голубело небо, ажурные арки украшали розовые, белые, кремовые дома. Тяжелое, сдержанное волнение Алика будоражило, как вино.
"Генка весь день на машине, - прикинула Инна, - а у Альки вообще пустая квартира... Почему он не напросился в гости, когда Генка летал в Москву? Но тогда мы были просто друзьями. А теперь?.." Теперь все мгновенно переменилось. "Какие ноги... - маялся между тем Алик. - Да еще эта узкая юбка..."
Он беспомощно взглянул на Инну и встретил смеющийся смелый взгляд. Это был прямой вызов, и если он сейчас же, немедленно не придумает что-то, Инна ему не простит. Мысль работала лихорадочно-четко. Надо встретиться днем, пока он здесь, не на вахте, и пока свободен. Конечно, на маленьком пятачке их колонии десятки бдительных глаз, но все знают, что они дружат семьями и что он ждет жену. Алик горько усмехнулся. Жена... Нет у него ни жены, ни детей, ни даже хозяйки в доме. Да и в постели ему оказывали великую милость. Правда, после Пятигорска что-то такое в Рабигуль вроде проснулось, но где она, Рабигуль?
Они уже были у ворот посольства. Народ стекался в кино - как всегда по пятницам. Инна отняла руку, шаловливо пробежалась пальчиками по щеке Алика, и тут же, словно его кто толкнул, Алик услышал собственный, хриплый от волнения голос:
- Можно зайти к тебе завтра? У вас, кажется, хорошие книги? Дала бы что-нибудь почитать.
Он смотрел прямо перед собой, шагая как деревянный. Брови его страдальчески сдвинулись. Какую власть имеет над голодным мужчиной женщина!
- Что ж, заходи, - как во сне услышал он тоже изменившийся, тоже сдавленный голос. - Дам что-нибудь.., почитать.
Инна сама почувствовала двусмысленность фразы, и особенно паузы, и покраснела. Но все уже было сказано, все стало ясным. Они вошли в посольство каждый сам по себе, пряча друг от друга глаза, разошлись в разные стороны. Инна прошла в первый ряд, Алик - чуть не в последний.
- Эй, - крикнул ему Гена. - Иди к нам! - И махнул Алику рукой.
- Забыл очки, - соврал Алик. - А у меня дальнозоркость.
- Как знаешь...
Сидеть рядом с Геной было теперь невозможно: ведь они были друзьями. Но что такое дружба перед сладким, невыносимым томлением плоти? Где уж дружбе с ней справиться! "Только бы Инна не передумала, не испугалась!" - подумал Алик. Но он уже знал, что она не передумает, и гордость желанного вспыхнула в нем. И он тоже хочет ее, эту женщину, жаждет окунуться в пышную, зрелую плоть, и чтобы ее рука дотронулась до истомившегося его естества, и чтобы она впустила его к себе, и горячая влага устремилась бы ему навстречу.
Алик сжал ноги, усмиряя звериное вожделение.
Хорошо, что темно и что-то показывают там на экране". Пригнувшись, чтоб не мешать, он выскользнул из зальца - невозможно снова увидеть Гену! добрался до своего жилища, возмутительно просторного для одного, и, чтобы дожить до завтра, лихорадочно принялся наводить чистоту. Вдруг Инна решит, что лучше - к нему? Вдруг разрешит привести ее сюда, подальше от семейного очага?
Потом Алик долго и тщательно брился, потом долго стоял под душем, потом перебрал все рубахи и выбрал самую лучшую. А потом лежал всю ночь без сна, томился и ждал утра.
Бесшумно вертелся под потолком вентилятор, светила огромная, яркая, как белое солнце, луна - никакие шторы не могли погасить ее призрачный, колдовской свет, хотелось пить, есть, было жарко, холодно и опять жарко, и впервые Алик пожалел, что никогда не признавал снотворного. Но всему на свете приходит конец, и через вечность настало утро.
***
Все оказалось так просто! Так изумительно просто и - Господи - как хорошо! А он-то не спал, боялся, маялся: как посмотрит Генке в глаза. Впрочем, в глаза действительно смотреть было трудно - даже теперь, хотя прошел уже месяц. Стоял солнечный, мягкий декабрь. Повсюду на улицах жаркими огоньками светились вынесенные наружу жаровни.
Алжирцы ходили в зимнем, накинув на голову башлыки, утеплившись европейскими куртками, модницы набросили на плечи шубки.
- Вот говорят: "Бедные, бедные", а им многого и не надо, - сказала Инна, приподняв штору и выглядывая в окно. - Наши бы им морозы, узнали бы, сколько они нам стоят.
Алик вернулся из пустыни позавчера, вчера перекинулся с Инной несколькими словами, и сегодня она была уже у него. Тогда, в ноябре, они сразу решили, что у него встречаться удобней и безопасней, и Алик втайне обрадовался: незримое присутствие Гены смущало. А Инка была просто чудо! Царственное, бело-розовое тело, мягкие руки, крутые бедра и округлый живот. Рабигуль против нее - подросток! И что-то материнское, снисходительно-ласковое, всепрощающее было в ее медленных, томных ласках.
- Я давно заметила, как ты на меня посматриваешь, - сказала она тем ноябрьским вечером. - Но думала, так, мальчишка.
- - Не настолько уж я моложе тебя, - самолюбиво возразил Алик, не зная, обидеться или нет.
- Настолько! - улыбнулась Инна. - Шесть лет - это, мой сладкий, много.
Они лежали на широкой тахте, и было так хорошо, что Алик подавил постоянно мучившую его тревогу: а вдруг кто-нибудь постучит в дверь?
- Не бойся, - словно подслушав его мысли, сказала Инна, посмеиваясь. К тебе же никто не ходит.
"Никто - это Гена, - обожгло стыдом Алика. - А я, подлец, с его женой..." Но, покосившись на умиротворенное, сонное лицо рядом, снова почувствовав тяжесть душистого женского тела - Инна вдруг легла на него и, подперевшись и прищурившись, стала разглядывать, водя пальцем по бровям, носу, губам, - понял, что отказаться от всего этого он не в силах. Да и не может он больше жить ожиданием, он, мужчина тридцати семи лет. С какой стати? И кому в конце концов они делают плохо? Гене? Он не узнает. Рабигуль? Так ей, как видно, никто не нужен, кроме ее проклятой музыки. Говорят, в Москве чуть ли не голод, а ей хоть бы хны! Да другие бабы только за тряпки... Правда, передал он ей кое-что в сентябре, с тем же Геной, но это же пустяки. Как Инна тогда старалась, как выбирала!
"Не надо, не вспоминай!" - приказал себе Алик и сжал роскошное тело Инны ногами.
- Иди ко мне, - шепнул он, и она приподнялась над ним, а потом опустилась снова. - Ах, как хорошо! - выдохнул он, выразив в этих словах то, что чувствовал с ней все время, с первого дня их близости.
Она же спасла его гордость, и вообще - спасла.
Ни слова не было сказано о любви - ни им, ни ею: оба знали, что это страсть, что любовь гораздо сложнее, мучительнее и... Бог с ней! Не говорили они ни о Гене, ни о Рабигуль. Они вообще говорили мало, молча наслаждались друг другом, понимая друг друга без слов.
Но в пустыне Алик много думал о ней, представлял ее тело, слышал смех, вспоминал, как они были впервые вместе и как она сказала ему: "Пора!" - а потом:
"Нет, погоди". Значит, он ей тоже нужен? Но у нее же есть Гена? Если бы рядом с ним была Рабигуль...
Нет, о Рабигуль он больше думать не будет: она его помучила всласть. Пусть приезжает или не приезжает, ему теперь все равно: у него есть Инна! Да, любовница. Разве до этого он был мужчиной? Как-то Гена сказал, загибая пальцы:
- Мужчине нужна квартира, машина и любовница.
- Гляди у меня! - погрозила ему пальчиком Инна.
И Гена, довольный собой, засмеялся.
Это было еще до ноября. А теперь... Знала бы Рабигуль, как его любят или по крайней мере хотят. Да и он... Не сошелся свет клином на его восточной красавице! Он вспомнил свой сон последней ночью в пустыне странный, ни с чем в его жизни не связанный. Будто он во главе большой семьи эмигрантов прибыл куда-то в чужую страну и живет там один, в общежитии. Жена с детьми - в другом месте; так надо, чтобы получать пособие. Причем жена вовсе не Рабигуль. Во сне он ее так и не видит. Просто знает, что есть жена и дети. И вот в общежитии эмигрантов празднуется Новый год, и он выигрывает в лотерею большущую коробку конфет. Маленькая девочка смотрит на конфеты восхищенным взглядом, а он прижимает коробку к себе: "Не дам. Это моим детям!" Ему и стыдно, и жаль девочку, но своих детей жальче.
Проснулся он среди ночи. "У-у-у... Вжи-жи-жи..." - тонко свистел песок, гонимый зимним северным ветром. Дрожали стены бунгало, казалось, вот-вот слетит крыша. Какая жена? Какие дети? Нет у него ни жены, ни детей. Зачем же такой странный сон?
Алик сел на узкой кровати, уставился перед собой невидящим взглядом. Как - нет жены? А Рабигуль?
Ведь она есть, Рабигуль! Что-то давно не получал от нее писем. И сам не пишет. Как сошелся с Инной, так и не пишет. Но ведь у них с Инной совсем другое, никакая у них не любовь. Просто их тянет друг к другу. А Рабигуль навсегда. И если она приедет, он порвет эту связь сразу, немедленно. "Спасибо за все хорошее", - скажет он Инне. Где-то Алик вычитал эту фразу, и она, своей неопределенностью и каким-то грустным достоинством, очень ему понравилась. "Спасибо за все хорошее..." И еще, на прощание: "Прости". Кажется, так положено - сдержанно, по-мужски. Инна, может быть, скажет: