Вопрос прозвучал небрежно, без нажима, но можно ли было обмануть Лизу? Она сразу поняла, куда гнет Ира. Каждый год долгими москов-скими зимами Лиза мечтала о Париже, но когда наступала весна, время выбора, не выдержав напряжения, воспоминаний, бессонных ночей, отступала. Она уже хорошо знала Париж - по книгам, справочникам и картам, знала его почти так, как Москву; она давно нашла квартал, где жил и, может быть, еще живет Жан, мысленно сто раз представляла их встречу: как нажмет кнопку звонка, выйдет консьерж или в частных домах их нет? - и спросит, а она ответит...
- Лиза, это какая-то мания, - тревожилась Ира. - Нельзя, невозможно жить прошлым! Тем более таким далеким...
- Значит, возможно.
- Но не нужно! Поезжай. Деньги ты заработала, это прекрасный, изумительный город. - Ира старательно перечисляла все "за". - Поезжай, и чары развеются.
Лиза и сама так думала, а потом то ехала на теплоходе по Волге, то скучала в Звенигороде, то купалась в Черном море - как раз в тот год, когда нашли там какую-то палочку, дизентерию, что ли, и, плавая, Лиза старалась, чтобы вода не попала в нос, и долго кипятила воду, которую периодически отключали. Короче - тот еще был отдых!
- Лизка, я тебя просто не уважаю! - бушевала Ира. - Ты ж у нас такая решительная...
Так что вопрос, заданный Ирой, был, пожалуй, провокационным. Но Лиза не рассердилась, как бывало уже не раз, не расстроилась и не расплакалась.
- Я уже все оформила, - сказала она.
- Да? - не поверила своим ушам Ира.
- Да. Лечу в сентябре, когда схлынет жара и... - Лиза запнулась, улыбнулась смущенно и молодо, - ...и когда вернутся парижане из отпусков.
- Наконец-то, - с облегчением вздохнула Ира. - Только Париж или другие города тоже?
- Только Париж! - Лиза так это сказала... - Семь дней. Когда в одном городе - это целая жизнь. А я уже люблю его, после Хемингуэя: помнишь его "Праздник, который всегда с тобой"?
- Еще бы не помнить: мы все им зачитывались... Но у тебя сверхзадача, помни: освободиться от Жана. Любым способом, но освободиться.
В легких туфлях на низком широком каблуке, в сатиновых узких брючках чуть ниже колен и свободной блузе Лиза шла по осеннему Парижу, шла одна, отбившись от группы, как ходила все эти дни. Что ей музеи и памятники? Что - даже Лувр? Она просто ходила по улицам или сидела в скверах, глядя задумчиво на прохожих. Было тепло и солнечно. На лужайках играли дети, на газонах, подложив под голову сумки с книгами, ни о чем не печалясь, валялись беспечные от века студенты, а иногда кто-нибудь из них крепко и безмятежно спал - под шум машин, гул большого города. Но этот гул, как видно, не только не мешал, а наоборот - убаюкивал.
Если выйти из гостиницы рано утром, можно увидеть деловой Париж. Не все здесь, вопреки расхожему мнению, ездили на машинах, многие шли к метро с папками под мышкой или атташе-кейсом в руке. Женщины - в разноцветных костюмчиках, на высоких каблучках, мужчины - в светлых пиджаках и таких же ботинках. Никто не шагал, как думают в России, ни в джинсах, ни в рубашке навыпуск: здесь уважали конторы, в которых служат.
Иногда в тонкой, прерывистой струйке прохожих мелькали черные лица, и Лиза всматривалась в них с особым вниманием, словно надеясь увидеть дорогие черты. Ей нравились африканцы - их курчавые волосы, какая-то особая стройность, некая небрежность в одежде и то, как радуются они осеннему солнцу, предпочитая идти по солнечной стороне.
Лиза обошла все африканские кварталы, хотя знала, что богатые здесь не живут. А их пожилого гида африканцы явно раздражали, и он брюзжал всякий раз, когда автобус застревал на шумных разноцветных улицах, где они жили.
- Они так боролись за свободу Алжира, - ворчал он, - а теперь лезут к нам, в Париж. Что они здесь забыли?
"А сам-то, похоже, русский, - подумала Лиза. - "К нам"..."
- Но в Алжире террор, - напомнила она. - Террор исламистов.
- За что боролись, на то и напоролись, - сострил кто-то из группы, и все с готовностью рассмеялись.
Лиза грустно посмотрела на соотечественников. Никаких параллелей у них, значит, не возникает? Как видно, нет. Ах дураки, дураки! И она отъединилась от группы, только съездила вместе со всеми в Версаль, еще раз про себя - опять же с грустью - отметив, что никто не заставляет привязывать к туфлям огромные, уродливые тряпичные тапки, что можно фотографировать, бродить по дворцу в шортах и мини и вообще у них почти все можно, а у нас по-прежнему так много нельзя!
Дом Жана она нашла сразу - большой, солидный, в колониальном стиле, надежный и обстоятельный. Отсюда он писал ей письма, здесь получал от нее. В таком доме живут поколениями, отсюда не уезжают, так что очень может быть, что там и теперь живет Жан. Лиза стояла напротив, с нежностью смотрела на окна. Сколько раз она представляла, как откроется дверь и вдруг она увидит Жана. Надо было приехать в этот прозрачный сиреневый город, чтобы поставить наконец в той давней истории точку.
Жан прав: Париж, с его огнями, бульварами, акробатами в Латинском квартале, самой красивой улицей - авеню Фош, протянувшейся от площади Звезды до Булонского леса, с медленно вращающимся огненным колесом "Мулен Ружа", столиками на улицах - а за столиками сидят парижане, пьют кофе, доброжелательно и рассеянно рассматривая прохожих, - примиряет с жизнью, какой бы она ни была, умиротворяет и утишает душу. Так вот что имел в виду Жан...
- Тебе будет хорошо, - говорил он. - Париж - город для людей: у нас каждый чувствует себя дома.
"Да, - думала Лиза, - этот город притягивает как магнит, хотя многие, наверное, не понимают, в чем его тайна, лишь ощущают тепло улиц, бульваров и площадей - там, глубоко, в подсознании..."
Она поднималась вверх, на Монмартр, шла по главной улице деревушки Сен-Рюстик, которой до сих пор владели монахини, долго стояла у длинной вывески над мастерской художника, напряженно складывая слова, переводя их на русский: "Здесь поворачиваются спиной к любой славе, если она не добыта кистью или словом, особенно же - к славе, бряцающей оружием или лязгающей дверцами сейфа". Как хорошо, что она достаточно выучила французский, чтобы понять...
Лиза вдыхала запах осенней листвы - на мгновение он напомнил, как пахли волосы Жана, - чувствуя, что освобождается от мучительного плена любви - той давней, единственной, настоящей, которую так глупо они потеряли. "Всего превыше - верен будь себе..." Это же сказал Шекспир, вдруг вспомнила Лиза. И где!.. В самой философской трагедии - в "Гамлете"". Как там дальше? "Тогда, как вслед за днем приходит ночь, ты и другим вовеки не изменишь..." А она изменила - и себе, и Жану.
Но теперь все забудется и простится. Ей не нужно больше идти к тому дому в надежде увидеть Жана: он ушел далеко-далеко, растворился в синей дымке Парижа, который все-таки она повидала, по земле которого походила, а значит, встретилась с Жаном. "Как ты могла, чтобы какие-то предрассудки... - в последний раз упрекнула себя Лиза. - Нет, не думай об этом, забудь. Просто ходи по этому волшебному городу, им дыши, наслаждайся: ведь это город твоей любви".
Москва, Париж
1985, 1998.
Памяти О.О. Маркова, актера Куйбышевского
(Самарского) театра
1
Пароход уходил по темной воде все дальше от города, стараясь, чтобы как можно тише стучало его гулкое сердце. Там, на берегу, бухали зенитки, взлетали и лопались красные, как кровь, ракеты. А он шел упрямо и молча, при потушенных огнях и задраенных иллюминаторах, увозя с собой хмурых женщин с тревожными глазами и перепуганных ребятишек, которым велено было не бегать и не шуметь, а сидеть тихо. И они сидели, прижимая к груди тряпичных кукол с болтающимися большими ногами и коробки с солдатиками, и смотрели на город, которого не было видно.
Он отправлял их от себя подальше - туда, где не стреляют. Теплое летнее небо сияло луной. Это было плохо для парохода, и потому никто ею не любовался. Взрослые враждебно косились на предательскую серебряную дорожку, а малыши закрыли глаза и уснули, устав от суматошного дня, убаюканные дрожанием палубы, запахом воды, свежестью и прохладой. Широкие лопасти, шлепая по воде, перемалывали дорожку, поспешно уничтожая ее, луна рассыпалась светлыми брызгами, а потом, успокоившись, снова ложилась на воду - там, далеко, за кормой парохода.
Аленка успела сунуть котенка за пазуху - в шуме и суете, когда потерявшая голову мать бросалась то к шкафу, то к вешалке, то к дивану. Разрешалось взять два чемодана и узел, и она связывала узлом ватное одеяло, упрятав в него хрустальную вазу - самое ценное, что было в доме, стягивала ремни, прикрепляя к чемодану подушку. Вечером в дом ворвался отец - отпустили на полчаса, - вышвырнул из одеяла вазу - мать только руками всплеснула, - наступил на мамину любимую шляпку, сунул в узел тушенку, галеты и сгущенное молоко.
- Петя, - застонала мать, - да что ж ты все отдаешь? А сам-то, Петя?
Жалкая, потерянная, худенькая, как подросток, она вжалась в его широкую грудь, вцепилась белыми пальцами в просоленную гимнастерку и забормотала что-то невнятное. Он гладил ее волосы, прижимался к ним колючей щекой, а потом закрыл измученные глаза и покачал головой, будто не понимая чего-то.
Аленка стояла, держась за Ирину руку, котенок мурлыкал, укрытый на ее груди, и ей не было страшно, потому что она спасала Мурзика. Было, правда, очень жарко в толстом на ватине пальто, но Аленка с Ирой терпели, потому что знали, что нужно побольше увезти с собой в какой-то город, который взрослые называли новым словом военных времен - тыл. Котенок сладко мурлыкал и пел, а иногда, проснувшись, карябался и мяукал, стараясь выбраться на свободу. Тогда Аленка приоткрывала пальто и давала ему подышать, а Ира загораживала сестренку собой и толкала ногой чемодан, создавая шумовую завесу.
На берегу у шатких мостков, по которым надо было забраться на пароход, отец поднял Аленку на руки, прижал к себе, и она шепнула:
- Тихо, папка, не раздави Мурзика...
Она расстегнула верхнюю пуговицу и тихонько показала котенка: она знала, что отец не выдаст. Отец как-то странно всхлипнул - не то заплакал, не то засмеялся, - сжал Аленку напряженными жесткими руками.
- Берегите мать, слышишь?
Он хотел сказать что-то еще, но вокруг все задвигались, зашумели, отец быстро поставил Аленку на землю, обнял и поцеловал Иру и подтолкнул их обеих к мосткам, к женщинам в ватниках, коротких юбках и сапогах.
Это были немолодые уже горожанки - нервные, слабые и худые. Года два назад они и представить бы не смогли такую вот обувь на своих ногах или такие ватники. Но теперь они стояли в этих тяжелых кирзовых сапогах, широко и крепко расставив ноги, покачиваясь на скользких мостках, и передавали детей друг другу, не чувствуя тяжести, не простужаясь и за себя не боясь. Мостки качались, скрипели, были мокрыми от брызг и от высокой волны, чьи-то руки больно подхватили Аленку под мышки - "не смотри вниз, вниз, говорю, не смотри", - передали в другие, такие же сильные руки и поставили наконец на палубу. Она испугалась, что потеряет маму, и потому изо всех сил смотрела на нее в сгущавшихся сумерках. И мама не потерялась. Вместе с другими взрослыми она поднялась на пароход, и он поскорее отплыл от опасного берега, увозя людей из родного дома, может быть, навсегда.
Всю ночь Аленка спала, прижавшись к надежному телу парохода. В нутре его что-то тикало и урчало, вздыхало и хлюпало, и было мирно и хорошо от этого урчания, хлюпанья и постукивания. Утром она проснулась от резких криков птиц и пахнущей рекой прохлады. Она зашевелилась под маминым пальто, отодвинула Иру, навалившуюся на нее во сне, и стала тихо звать Мурзика, потому что он делся куда-то.
Прямо перед ней вместе с солнцем просыпалась Волга, пароход, уже не скрываясь, ни от кого не таясь, резал гладкую розовую волну, слева на палубе спала, положив голову на узел, мама, и на том же узле, рядом с ее головой, вздымался и опадал пушистый комочек - вывезенный контрабандой из грохота и огня котенок по имени Мурзик.
2
Ирка была ужасная вредина: ну что ей стоило дать портфель? Ведь только донести до школы! Тревога поднимала Аленку чуть свет, она торопливо одевалась ("Да спи ты, дурочка", - говорила мама) и терпеливо ждала, когда встанет Ира.
- Доченька, пора в школу...
Ира что-то бормотала, не открывая глаз, а Аленка уже бежала в кухню: занимать очередь на умывание. Соседей было много - двенадцать дверей в коридоре, длинном и узком, заставленном ларями и ящиками, раковин же всего две, как и уборных. Так что по утрам было сложно, и Аленка служила сестре верой и правдой, без всякой, впрочем, надежды, что сердце Иры смягчится. Потом она вставала у дверей и так стояла, уже в пальто.
В половине девятого приходила Ирина подруга Галя, вежливо здоровалась с Анной Петровной, вроде бы не замечая Аленки, и говорила привычно:
- Ир, ну скорей!
Ира хватала учебники, запихивала в зеленую сумку от противогаза и начинала метаться по комнате.
- Сейчас, сейчас, я сейчас, - повторяла она, влезая в пальто, нахлобучивая торопливо шапку, откидывая на спину толстые косы.
Аленка наконец решалась.
- Ира, можно я понесу твой портфель? - тихо просила она.
Галя только того и ждала.
- Ну какая ты странная, - рассудительно начинала она. - Мы идем в школу, понимаешь, в школу, а ты еще маленькая. Вот пойдешь в первый класс...
Аленка начинала моргать быстро-быстро, сдерживаясь, чтоб не плакать. Ира, хоть и дразнила сестренку "плаксой", видеть слез ее не могла. Сжалившись, она совала Аленке чернильницу в пропитанном чернилами задубелом мешочке: знаменитые "непроливалки" еще как проливались!
- На, неси!
Втроем они выходили на утреннюю полутемную улицу. Счастливая Аленка шагала чуть сзади, не смея вступить в разговор, независимо размахивая мешочком на длинном шнурке и поглядывая по сторонам: все, конечно, думали, что она тоже школьница. У школы отдавала мешочек Ире и опять ждала, теперь уже перемены, когда Ира с подружками будет прыгать через веревку. Аленке великодушно разрешалось веревку крутить.
* * *
Город Аленке нравился: здесь было тихо, а там, откуда они уехали, все гремело и грохотало. И небо там было громким, и улицы, даже Волга угрозой, остальное забылось. Ира тоже была довольна, а мама - нет.
- Какие тут холода, - говорила она, зябко кутаясь в шаль, тоскливо замирая над чашкой чая. - Никак не могу привыкнуть.
- А какие тут холода? - удивлялась Аленка. - Нормальные, зимние.
- Нет, не нормальные, - качала головой мама. - Таких морозов у нас не бывало...
Она сидела и смотрела в одну точку, пугая девочек этим неподвижным взглядом. Она забывала похвалить Иру за чай, Аленку - за тапочки, выставленные к ее приходу с работы. Она сидела и думала об одном: нет писем, ни одного письма, ни единого...
Морозы и вправду стояли великие, сживая немцев со свету. Но и наши мерзли в окопах, и тыл посылал им варежки, шарфы, толстые шерстяные носки. Ирина школа как раз собирала посылки, и мать отдала пару новых носков и кисет, а Ира вышила на нем большой цветок, желтый, как солнце.
Аленка целый день рисовала бой на Волге - с бурунчиками от взрывов, с красным знаменем во все синее небо, с черными фигурками тонущих в Волге фрицев. Вечером гордо показала рисунок матери, но мать посмотрела на него как-то очень печально и сказала, вздохнув:
- Нарисуй лучше Красную Шапочку. Взрывов у них и без твоих хватает...
Аленка обиделась и рисовать какую-то дурацкую Красную Шапочку, конечно, не стала.
К весне Аленке исполнилось семь, она уже умела читать и писать. Каждый день, когда Ира садилась делать уроки, она тут же устраивалась напротив, приготовив заранее бумагу и карандаш.
- Надо было отдать тебя в школу, да не брали с шести-то, - жалела ее мать и заступалась за свою меньшую, когда вздорная Ирка вопила, что ей мешают.
А вообще, если не копаться в мелочах, сестры любили друг друга. Их разделяло всего полтора года, но Ира хорошо помнила, что она старшая. Она всегда защищала сестренку, она бросилась однажды на самого Юрку Власова, грозу их двора, не успев даже сообразить, что это же Юрка! И что это взбрело в тот вечер Аленке в голову? Она встала зачем-то на низенький шаткий заборчик и заорала на весь двор противным голосом, покачиваясь в неустойчивом равновесии:
- История Власа, лентяя и лоботряса!..
Юрка и в самом деле учился неважно, в школу ходить не любил, а любил драться. Вот он и кинулся на Аленку - длинный, худой и свирепый. Ничтожный малек, да еще девчонка, смеет его оскорблять!
Да, Ира тогда просто спасла сестру от рыжего Юрки. Но сама она как хотела, так и распоряжалась Аленкой: гоняла в магазин за хлебом, велела сидеть и ждать маму, убегая по каким-то таинственным делам с Галей. Однажды она усадила Аленку на санки и повезла через Волгу, на тот берег, смутно белевший вдали, - посмотреть, что там, на том берегу.
Дул влажный, уже весенний ветер, санный путь доживал последние дни, вот-вот должны были закрыть переправу. А пока она работала с перегрузкой: тяжелые грузовики, укутанные попонами лошади двигались впритык, друг за другом. Водители на всякий случай держали открытыми двери кабин, возчики в здоровенных, с галошами, валенках шагали рядом с санями.
Раскрасневшаяся, деловая Ира упрямо продвигалась вперед, несмотря на нытье вконец закоченевшей сестренки, повторяя не оборачиваясь: "Сейчас, сейчас, уже близко..." - хотя впереди, кроме розвальней и красных огоньков машин, ничего не было видно. Они шли и шли по бесконечной, во льду, реке. Смеркалось. Холодало немилосердно. Ира отдала сестре шарф, натянула ей вторые варежки, а тот берег, как заколдованный, вроде не приближался. И тогда Аленка спрыгнула с санок прямо под лошадиную морду с умными человеческими глазами и решительно зашагала обратно, не обращая внимания на гудки встречных машин, на сердитые окрики шоферов и возчиков. Санки вмиг полегчали. Ира бросилась за сестрой, схватила за руку, но Аленка руку выдернула и еще быстрее, еще решительнее зашагала к городу.
- Ну вот, так и знала, - ворчала, скрывая растерянность, Ира. - Вечно ты все испортишь... Почти уж дошли...
Она догнала Аленку и заглянула в ее сердитое лицо:
- Только маме не говори, ладно? Она расстроится, а у нее же больное сердце...
Так Аленка вышла из полного Ириного подчинения и обрела независимость.
3
Отец исчез из их жизни. Он не погиб геройски, как погибали другие, а пропал без вести, при обстоятельствах странных, если не подозрительных. Анну Петровну куда-то вызвали, ей это сказали, она вернулась оробелая и притихшая, легла на диван лицом к стене и укрылась с головой одеялом.
- Мам, я есть хочу, - заканючила Аленка, но мать только застонала в ответ.
- Ты что, не видишь, что маме плохо? - засуетилась Ира, сразу, привычно почувствовав себя старшей. - Уж ты, слава Богу, не маленькая... Сейчас я тебя накормлю...
Она разогрела пшенную кашу, вскипятила чай, накормила Аленку, поела сама и осторожно приблизилась к матери:
- Мама, мам, чаю хочешь?
Мать опять застонала, так слабо и жалобно, что Ира тут же умолкла.
- Ну, чего стоишь, иди спать, - прикрикнула она на Аленку. - И чтоб ноги вымыла, смотри у меня!
И она притащила из коридора эмалированный тазик.
С этого дня мать уже ни о чем их не спрашивала - ни об оценках в школе, ни о продранных на коленях чулках. Она куталась в старый бабушкин платок и молчала, часами рассматривая нечеткую любительскую фотографию, висевшую в рамочке над столом: отец, озорной, как мальчишка, в тенниске и широких брюках, стоит у фонтана в Москве, на сельскохозяйственной выставке, и смотрит в объектив открыто и весело.
Эта фотография мучила ее, изводила, странным образом притягивала к себе. Анна Петровна даже во сне ее видела, она боялась, что сходит с ума.
- Мам, ты чего? - робко трогала ее за локоть Ира, и, вздрогнув, очнувшись, Анна Петровна растерянно смотрела в испуганные глаза детей.
И однажды, решившись, с бьющимся больно сердцем, она сняла фотографию со стены и спрятала в чемодан - подальше, подальше, на самое дно, - чтобы не поддаваться искушению, не доставать ее, не смотреть, не видеть это родное лицо, не разговаривать с ним ночами...
Когда девочки вернулись из школы, фотографии над столом не было. Ира чувствовала, что не нужно спрашивать, но отца стало так нестерпимо жаль, так хотелось за него заступиться, что она не выдержала.
- Зачем ты ее сняла? - насупясь, подступила она к матери.
Аленка же вдруг расплакалась.
- Не ваше дело, оставьте меня в покое! - сразу и тонко закричала мать. - А ты не реви!
Она вскочила со стула, схватила дочку за плечи и затрясла с такой силой, что Аленкина голова замоталась из стороны в сторону, как у старой куклы.
- Замолчи, замолчи, замолчи, тебе говорят!
От обиды, страха и неожиданности Аленка совсем зашлась в плаче. Ира из солидарности заревела тоже, вцепилась в материнскую руку, стараясь отодрать ее от сестренки, которую, если надо, поколачивала сама, но в обиду никому, даже матери, не давала.
Мать отпустила Аленку, рухнула на диван и зарыдала. Девочки мгновенно притихли.
- Мама, ну мама... Ну мамочка...
Ира хотела погладить маму по голове или укрыть чем-нибудь, но не посмела. Тогда она сбегала в кухню, принесла воды в кружке, но мать оттолкнула ее руку, и вода пролилась на диван и на пол.
Так мама и пролежала на диване до самого вечера. Уж потом Ира притащила большое теплое одеяло и закутала ее, как могла.
Они уже не получали за отца аттестат, и мать перешла в самый трудный, горячий цех своего мебельного комбината - в сушилку. Она возвращалась домой поздно и сразу ложилась, ничего не могла делать, иногда не пила даже чаю, и тогда Ира на нее обижалась. Она и обеда теперь не готовила. Хорошо, что девочки ходили в школу, а в школе давали горячие завтраки, так что ничего, ничего... Случались, правда, конфликты - кому мыть посуду, кому подметать, - случались и драки, исход которых был предрешен, потому что Ира была крупнее и выше, но от матери все скрывалось, да они ее почти и не видели. Потом приловчились играть в "дурака" - кто проиграл, тому и мыть посуду, - и споры отныне решала слепая судьба (не такая уж, впрочем, слепая, потому что Аленка жульничала, чего простодушная Ира не замечала).
В редко выпадавшие ей выходные Анна Петровна раскрашивала картонные куколки для какой-то артели, и Аленка ей помогала: мыла кисточки, меняла воду. Комната в эти дни превращалась в настоящую мастерскую: по всему столу разложены краски и кисти, стоят всевозможные баночки, а на кровати множество кукол, завернутых в одеяльца. И мама, спокойная, мирная, накинув на плечи неизменный платок, сидит и рисует черные, карие, голубые глаза, намечает чуть заметные ноздри-точечки, а потом берет кисть потолще. Этого момента и ждет Аленка.
- Мам, сделай синее, - просит она, и на ее глазах, по ее заказу невзрачный картон превращается в яркое одеяльце.
Это она, Аленка, решает, каким ему быть: синим, красным, зеленым! На фабрике куколок покроют лаком, они станут гладкими и блестящими, и какой-нибудь девочке купят этого малыша, а она и не узнает, кто придумал такой красивый цвет. Ну и пусть не знает, все равно здорово! А Ире как-то раз вообще повезло: за пятерку по русскому мама дала ей раскрасить одно одеяльце. Ира пыхтела тогда над куклой чуть ли не полчаса.
В марте открывали окна, хотя было еще очень холодно. Но все равно они сдирали с рам тонкие полоски бумаги, вытаскивали посеревшую за зиму вату, лежавшую между рамами, протирали сверкавшее на солнце стекло старыми скомканными газетами. Потом мать отпарывала от пальто теплые подкладки, за два часа превращая зимние вещи в демисезонные. Она знала, что еще будут морозы и она пожалеет, что поспешила, но все так ждали весну, потому что за весной идет лето, а летом насколько же легче жить!
Когда сходил с Волги лед, они ездили на тот берег, на огороды.
- Хорошо, что не отобрали, - говорила, вздыхая, мать. - Совсем пропали бы...
На ту сторону ходил паром, но ходил он редко и не спеша, а ей всегда было некогда. Поэтому нанимали лодку и плыли по высокой воде, доходившей почти до бортика. Анна Петровна старалась не смотреть на воду, а смотрела вдаль, на деревья и старые сараюшки, храбро державшиеся перед натиском половодья. Деревья и сараюшки медленно приближались, росли, и наконец люди до них доплывали.
- Ну, приехали, - переводя дыхание, говорила мать, - осторожнее, девочки! Ира, дай руку Аленке... Нет, хватит, в другой раз - только паромом...
Но и в другой раз ей было некогда, и они опять влезали в ненадежную старую лодку, и лодочники их уже знали.
- Ничего, Петровна, не робей, доберемся, - ободряли они мать, подмигивая Ире с Аленкой. - Живы будем, не помрем, верно, девоньки?
Каждый год Волга заливала часть огородов, и тогда казалось, что она забрала их себе навсегда. Но потом, наигравшись, натешившись, река отступала, великодушно и милосердно, возвращая людям наполненную влагой землю.
- Повезло нам, ах как повезло! - повторяла мать, доставая лопаты, с наслаждением вдыхая привольный, не городской воздух. - Ну, спасибо комбинату, не дал пропасть, подсобил.
Все лето они усердно поливали огород, таская воду из Волги: мать ведрами, Ира - чайниками, Аленка поила свою морковь из маленькой лейки.
- Смотри, мам, у меня уже есть росточки, - хвалилась она.
- У тебя рука легкая, - думая о своем, рассеянно откликалась мать.
Тут же мчалась ревнивая Ира, всматривалась в грядку темными обиженными глазами.
- Да-а-а, ты хитрая... Морковь просто быстрее растет...
- А ну давай посмотрим, что у тебя, - спо-хватывалась мать. - Ого, да на твоей грядке тоже ростки, ты разве не видишь?
- Лиза, это какая-то мания, - тревожилась Ира. - Нельзя, невозможно жить прошлым! Тем более таким далеким...
- Значит, возможно.
- Но не нужно! Поезжай. Деньги ты заработала, это прекрасный, изумительный город. - Ира старательно перечисляла все "за". - Поезжай, и чары развеются.
Лиза и сама так думала, а потом то ехала на теплоходе по Волге, то скучала в Звенигороде, то купалась в Черном море - как раз в тот год, когда нашли там какую-то палочку, дизентерию, что ли, и, плавая, Лиза старалась, чтобы вода не попала в нос, и долго кипятила воду, которую периодически отключали. Короче - тот еще был отдых!
- Лизка, я тебя просто не уважаю! - бушевала Ира. - Ты ж у нас такая решительная...
Так что вопрос, заданный Ирой, был, пожалуй, провокационным. Но Лиза не рассердилась, как бывало уже не раз, не расстроилась и не расплакалась.
- Я уже все оформила, - сказала она.
- Да? - не поверила своим ушам Ира.
- Да. Лечу в сентябре, когда схлынет жара и... - Лиза запнулась, улыбнулась смущенно и молодо, - ...и когда вернутся парижане из отпусков.
- Наконец-то, - с облегчением вздохнула Ира. - Только Париж или другие города тоже?
- Только Париж! - Лиза так это сказала... - Семь дней. Когда в одном городе - это целая жизнь. А я уже люблю его, после Хемингуэя: помнишь его "Праздник, который всегда с тобой"?
- Еще бы не помнить: мы все им зачитывались... Но у тебя сверхзадача, помни: освободиться от Жана. Любым способом, но освободиться.
В легких туфлях на низком широком каблуке, в сатиновых узких брючках чуть ниже колен и свободной блузе Лиза шла по осеннему Парижу, шла одна, отбившись от группы, как ходила все эти дни. Что ей музеи и памятники? Что - даже Лувр? Она просто ходила по улицам или сидела в скверах, глядя задумчиво на прохожих. Было тепло и солнечно. На лужайках играли дети, на газонах, подложив под голову сумки с книгами, ни о чем не печалясь, валялись беспечные от века студенты, а иногда кто-нибудь из них крепко и безмятежно спал - под шум машин, гул большого города. Но этот гул, как видно, не только не мешал, а наоборот - убаюкивал.
Если выйти из гостиницы рано утром, можно увидеть деловой Париж. Не все здесь, вопреки расхожему мнению, ездили на машинах, многие шли к метро с папками под мышкой или атташе-кейсом в руке. Женщины - в разноцветных костюмчиках, на высоких каблучках, мужчины - в светлых пиджаках и таких же ботинках. Никто не шагал, как думают в России, ни в джинсах, ни в рубашке навыпуск: здесь уважали конторы, в которых служат.
Иногда в тонкой, прерывистой струйке прохожих мелькали черные лица, и Лиза всматривалась в них с особым вниманием, словно надеясь увидеть дорогие черты. Ей нравились африканцы - их курчавые волосы, какая-то особая стройность, некая небрежность в одежде и то, как радуются они осеннему солнцу, предпочитая идти по солнечной стороне.
Лиза обошла все африканские кварталы, хотя знала, что богатые здесь не живут. А их пожилого гида африканцы явно раздражали, и он брюзжал всякий раз, когда автобус застревал на шумных разноцветных улицах, где они жили.
- Они так боролись за свободу Алжира, - ворчал он, - а теперь лезут к нам, в Париж. Что они здесь забыли?
"А сам-то, похоже, русский, - подумала Лиза. - "К нам"..."
- Но в Алжире террор, - напомнила она. - Террор исламистов.
- За что боролись, на то и напоролись, - сострил кто-то из группы, и все с готовностью рассмеялись.
Лиза грустно посмотрела на соотечественников. Никаких параллелей у них, значит, не возникает? Как видно, нет. Ах дураки, дураки! И она отъединилась от группы, только съездила вместе со всеми в Версаль, еще раз про себя - опять же с грустью - отметив, что никто не заставляет привязывать к туфлям огромные, уродливые тряпичные тапки, что можно фотографировать, бродить по дворцу в шортах и мини и вообще у них почти все можно, а у нас по-прежнему так много нельзя!
Дом Жана она нашла сразу - большой, солидный, в колониальном стиле, надежный и обстоятельный. Отсюда он писал ей письма, здесь получал от нее. В таком доме живут поколениями, отсюда не уезжают, так что очень может быть, что там и теперь живет Жан. Лиза стояла напротив, с нежностью смотрела на окна. Сколько раз она представляла, как откроется дверь и вдруг она увидит Жана. Надо было приехать в этот прозрачный сиреневый город, чтобы поставить наконец в той давней истории точку.
Жан прав: Париж, с его огнями, бульварами, акробатами в Латинском квартале, самой красивой улицей - авеню Фош, протянувшейся от площади Звезды до Булонского леса, с медленно вращающимся огненным колесом "Мулен Ружа", столиками на улицах - а за столиками сидят парижане, пьют кофе, доброжелательно и рассеянно рассматривая прохожих, - примиряет с жизнью, какой бы она ни была, умиротворяет и утишает душу. Так вот что имел в виду Жан...
- Тебе будет хорошо, - говорил он. - Париж - город для людей: у нас каждый чувствует себя дома.
"Да, - думала Лиза, - этот город притягивает как магнит, хотя многие, наверное, не понимают, в чем его тайна, лишь ощущают тепло улиц, бульваров и площадей - там, глубоко, в подсознании..."
Она поднималась вверх, на Монмартр, шла по главной улице деревушки Сен-Рюстик, которой до сих пор владели монахини, долго стояла у длинной вывески над мастерской художника, напряженно складывая слова, переводя их на русский: "Здесь поворачиваются спиной к любой славе, если она не добыта кистью или словом, особенно же - к славе, бряцающей оружием или лязгающей дверцами сейфа". Как хорошо, что она достаточно выучила французский, чтобы понять...
Лиза вдыхала запах осенней листвы - на мгновение он напомнил, как пахли волосы Жана, - чувствуя, что освобождается от мучительного плена любви - той давней, единственной, настоящей, которую так глупо они потеряли. "Всего превыше - верен будь себе..." Это же сказал Шекспир, вдруг вспомнила Лиза. И где!.. В самой философской трагедии - в "Гамлете"". Как там дальше? "Тогда, как вслед за днем приходит ночь, ты и другим вовеки не изменишь..." А она изменила - и себе, и Жану.
Но теперь все забудется и простится. Ей не нужно больше идти к тому дому в надежде увидеть Жана: он ушел далеко-далеко, растворился в синей дымке Парижа, который все-таки она повидала, по земле которого походила, а значит, встретилась с Жаном. "Как ты могла, чтобы какие-то предрассудки... - в последний раз упрекнула себя Лиза. - Нет, не думай об этом, забудь. Просто ходи по этому волшебному городу, им дыши, наслаждайся: ведь это город твоей любви".
Москва, Париж
1985, 1998.
Памяти О.О. Маркова, актера Куйбышевского
(Самарского) театра
1
Пароход уходил по темной воде все дальше от города, стараясь, чтобы как можно тише стучало его гулкое сердце. Там, на берегу, бухали зенитки, взлетали и лопались красные, как кровь, ракеты. А он шел упрямо и молча, при потушенных огнях и задраенных иллюминаторах, увозя с собой хмурых женщин с тревожными глазами и перепуганных ребятишек, которым велено было не бегать и не шуметь, а сидеть тихо. И они сидели, прижимая к груди тряпичных кукол с болтающимися большими ногами и коробки с солдатиками, и смотрели на город, которого не было видно.
Он отправлял их от себя подальше - туда, где не стреляют. Теплое летнее небо сияло луной. Это было плохо для парохода, и потому никто ею не любовался. Взрослые враждебно косились на предательскую серебряную дорожку, а малыши закрыли глаза и уснули, устав от суматошного дня, убаюканные дрожанием палубы, запахом воды, свежестью и прохладой. Широкие лопасти, шлепая по воде, перемалывали дорожку, поспешно уничтожая ее, луна рассыпалась светлыми брызгами, а потом, успокоившись, снова ложилась на воду - там, далеко, за кормой парохода.
Аленка успела сунуть котенка за пазуху - в шуме и суете, когда потерявшая голову мать бросалась то к шкафу, то к вешалке, то к дивану. Разрешалось взять два чемодана и узел, и она связывала узлом ватное одеяло, упрятав в него хрустальную вазу - самое ценное, что было в доме, стягивала ремни, прикрепляя к чемодану подушку. Вечером в дом ворвался отец - отпустили на полчаса, - вышвырнул из одеяла вазу - мать только руками всплеснула, - наступил на мамину любимую шляпку, сунул в узел тушенку, галеты и сгущенное молоко.
- Петя, - застонала мать, - да что ж ты все отдаешь? А сам-то, Петя?
Жалкая, потерянная, худенькая, как подросток, она вжалась в его широкую грудь, вцепилась белыми пальцами в просоленную гимнастерку и забормотала что-то невнятное. Он гладил ее волосы, прижимался к ним колючей щекой, а потом закрыл измученные глаза и покачал головой, будто не понимая чего-то.
Аленка стояла, держась за Ирину руку, котенок мурлыкал, укрытый на ее груди, и ей не было страшно, потому что она спасала Мурзика. Было, правда, очень жарко в толстом на ватине пальто, но Аленка с Ирой терпели, потому что знали, что нужно побольше увезти с собой в какой-то город, который взрослые называли новым словом военных времен - тыл. Котенок сладко мурлыкал и пел, а иногда, проснувшись, карябался и мяукал, стараясь выбраться на свободу. Тогда Аленка приоткрывала пальто и давала ему подышать, а Ира загораживала сестренку собой и толкала ногой чемодан, создавая шумовую завесу.
На берегу у шатких мостков, по которым надо было забраться на пароход, отец поднял Аленку на руки, прижал к себе, и она шепнула:
- Тихо, папка, не раздави Мурзика...
Она расстегнула верхнюю пуговицу и тихонько показала котенка: она знала, что отец не выдаст. Отец как-то странно всхлипнул - не то заплакал, не то засмеялся, - сжал Аленку напряженными жесткими руками.
- Берегите мать, слышишь?
Он хотел сказать что-то еще, но вокруг все задвигались, зашумели, отец быстро поставил Аленку на землю, обнял и поцеловал Иру и подтолкнул их обеих к мосткам, к женщинам в ватниках, коротких юбках и сапогах.
Это были немолодые уже горожанки - нервные, слабые и худые. Года два назад они и представить бы не смогли такую вот обувь на своих ногах или такие ватники. Но теперь они стояли в этих тяжелых кирзовых сапогах, широко и крепко расставив ноги, покачиваясь на скользких мостках, и передавали детей друг другу, не чувствуя тяжести, не простужаясь и за себя не боясь. Мостки качались, скрипели, были мокрыми от брызг и от высокой волны, чьи-то руки больно подхватили Аленку под мышки - "не смотри вниз, вниз, говорю, не смотри", - передали в другие, такие же сильные руки и поставили наконец на палубу. Она испугалась, что потеряет маму, и потому изо всех сил смотрела на нее в сгущавшихся сумерках. И мама не потерялась. Вместе с другими взрослыми она поднялась на пароход, и он поскорее отплыл от опасного берега, увозя людей из родного дома, может быть, навсегда.
Всю ночь Аленка спала, прижавшись к надежному телу парохода. В нутре его что-то тикало и урчало, вздыхало и хлюпало, и было мирно и хорошо от этого урчания, хлюпанья и постукивания. Утром она проснулась от резких криков птиц и пахнущей рекой прохлады. Она зашевелилась под маминым пальто, отодвинула Иру, навалившуюся на нее во сне, и стала тихо звать Мурзика, потому что он делся куда-то.
Прямо перед ней вместе с солнцем просыпалась Волга, пароход, уже не скрываясь, ни от кого не таясь, резал гладкую розовую волну, слева на палубе спала, положив голову на узел, мама, и на том же узле, рядом с ее головой, вздымался и опадал пушистый комочек - вывезенный контрабандой из грохота и огня котенок по имени Мурзик.
2
Ирка была ужасная вредина: ну что ей стоило дать портфель? Ведь только донести до школы! Тревога поднимала Аленку чуть свет, она торопливо одевалась ("Да спи ты, дурочка", - говорила мама) и терпеливо ждала, когда встанет Ира.
- Доченька, пора в школу...
Ира что-то бормотала, не открывая глаз, а Аленка уже бежала в кухню: занимать очередь на умывание. Соседей было много - двенадцать дверей в коридоре, длинном и узком, заставленном ларями и ящиками, раковин же всего две, как и уборных. Так что по утрам было сложно, и Аленка служила сестре верой и правдой, без всякой, впрочем, надежды, что сердце Иры смягчится. Потом она вставала у дверей и так стояла, уже в пальто.
В половине девятого приходила Ирина подруга Галя, вежливо здоровалась с Анной Петровной, вроде бы не замечая Аленки, и говорила привычно:
- Ир, ну скорей!
Ира хватала учебники, запихивала в зеленую сумку от противогаза и начинала метаться по комнате.
- Сейчас, сейчас, я сейчас, - повторяла она, влезая в пальто, нахлобучивая торопливо шапку, откидывая на спину толстые косы.
Аленка наконец решалась.
- Ира, можно я понесу твой портфель? - тихо просила она.
Галя только того и ждала.
- Ну какая ты странная, - рассудительно начинала она. - Мы идем в школу, понимаешь, в школу, а ты еще маленькая. Вот пойдешь в первый класс...
Аленка начинала моргать быстро-быстро, сдерживаясь, чтоб не плакать. Ира, хоть и дразнила сестренку "плаксой", видеть слез ее не могла. Сжалившись, она совала Аленке чернильницу в пропитанном чернилами задубелом мешочке: знаменитые "непроливалки" еще как проливались!
- На, неси!
Втроем они выходили на утреннюю полутемную улицу. Счастливая Аленка шагала чуть сзади, не смея вступить в разговор, независимо размахивая мешочком на длинном шнурке и поглядывая по сторонам: все, конечно, думали, что она тоже школьница. У школы отдавала мешочек Ире и опять ждала, теперь уже перемены, когда Ира с подружками будет прыгать через веревку. Аленке великодушно разрешалось веревку крутить.
* * *
Город Аленке нравился: здесь было тихо, а там, откуда они уехали, все гремело и грохотало. И небо там было громким, и улицы, даже Волга угрозой, остальное забылось. Ира тоже была довольна, а мама - нет.
- Какие тут холода, - говорила она, зябко кутаясь в шаль, тоскливо замирая над чашкой чая. - Никак не могу привыкнуть.
- А какие тут холода? - удивлялась Аленка. - Нормальные, зимние.
- Нет, не нормальные, - качала головой мама. - Таких морозов у нас не бывало...
Она сидела и смотрела в одну точку, пугая девочек этим неподвижным взглядом. Она забывала похвалить Иру за чай, Аленку - за тапочки, выставленные к ее приходу с работы. Она сидела и думала об одном: нет писем, ни одного письма, ни единого...
Морозы и вправду стояли великие, сживая немцев со свету. Но и наши мерзли в окопах, и тыл посылал им варежки, шарфы, толстые шерстяные носки. Ирина школа как раз собирала посылки, и мать отдала пару новых носков и кисет, а Ира вышила на нем большой цветок, желтый, как солнце.
Аленка целый день рисовала бой на Волге - с бурунчиками от взрывов, с красным знаменем во все синее небо, с черными фигурками тонущих в Волге фрицев. Вечером гордо показала рисунок матери, но мать посмотрела на него как-то очень печально и сказала, вздохнув:
- Нарисуй лучше Красную Шапочку. Взрывов у них и без твоих хватает...
Аленка обиделась и рисовать какую-то дурацкую Красную Шапочку, конечно, не стала.
К весне Аленке исполнилось семь, она уже умела читать и писать. Каждый день, когда Ира садилась делать уроки, она тут же устраивалась напротив, приготовив заранее бумагу и карандаш.
- Надо было отдать тебя в школу, да не брали с шести-то, - жалела ее мать и заступалась за свою меньшую, когда вздорная Ирка вопила, что ей мешают.
А вообще, если не копаться в мелочах, сестры любили друг друга. Их разделяло всего полтора года, но Ира хорошо помнила, что она старшая. Она всегда защищала сестренку, она бросилась однажды на самого Юрку Власова, грозу их двора, не успев даже сообразить, что это же Юрка! И что это взбрело в тот вечер Аленке в голову? Она встала зачем-то на низенький шаткий заборчик и заорала на весь двор противным голосом, покачиваясь в неустойчивом равновесии:
- История Власа, лентяя и лоботряса!..
Юрка и в самом деле учился неважно, в школу ходить не любил, а любил драться. Вот он и кинулся на Аленку - длинный, худой и свирепый. Ничтожный малек, да еще девчонка, смеет его оскорблять!
Да, Ира тогда просто спасла сестру от рыжего Юрки. Но сама она как хотела, так и распоряжалась Аленкой: гоняла в магазин за хлебом, велела сидеть и ждать маму, убегая по каким-то таинственным делам с Галей. Однажды она усадила Аленку на санки и повезла через Волгу, на тот берег, смутно белевший вдали, - посмотреть, что там, на том берегу.
Дул влажный, уже весенний ветер, санный путь доживал последние дни, вот-вот должны были закрыть переправу. А пока она работала с перегрузкой: тяжелые грузовики, укутанные попонами лошади двигались впритык, друг за другом. Водители на всякий случай держали открытыми двери кабин, возчики в здоровенных, с галошами, валенках шагали рядом с санями.
Раскрасневшаяся, деловая Ира упрямо продвигалась вперед, несмотря на нытье вконец закоченевшей сестренки, повторяя не оборачиваясь: "Сейчас, сейчас, уже близко..." - хотя впереди, кроме розвальней и красных огоньков машин, ничего не было видно. Они шли и шли по бесконечной, во льду, реке. Смеркалось. Холодало немилосердно. Ира отдала сестре шарф, натянула ей вторые варежки, а тот берег, как заколдованный, вроде не приближался. И тогда Аленка спрыгнула с санок прямо под лошадиную морду с умными человеческими глазами и решительно зашагала обратно, не обращая внимания на гудки встречных машин, на сердитые окрики шоферов и возчиков. Санки вмиг полегчали. Ира бросилась за сестрой, схватила за руку, но Аленка руку выдернула и еще быстрее, еще решительнее зашагала к городу.
- Ну вот, так и знала, - ворчала, скрывая растерянность, Ира. - Вечно ты все испортишь... Почти уж дошли...
Она догнала Аленку и заглянула в ее сердитое лицо:
- Только маме не говори, ладно? Она расстроится, а у нее же больное сердце...
Так Аленка вышла из полного Ириного подчинения и обрела независимость.
3
Отец исчез из их жизни. Он не погиб геройски, как погибали другие, а пропал без вести, при обстоятельствах странных, если не подозрительных. Анну Петровну куда-то вызвали, ей это сказали, она вернулась оробелая и притихшая, легла на диван лицом к стене и укрылась с головой одеялом.
- Мам, я есть хочу, - заканючила Аленка, но мать только застонала в ответ.
- Ты что, не видишь, что маме плохо? - засуетилась Ира, сразу, привычно почувствовав себя старшей. - Уж ты, слава Богу, не маленькая... Сейчас я тебя накормлю...
Она разогрела пшенную кашу, вскипятила чай, накормила Аленку, поела сама и осторожно приблизилась к матери:
- Мама, мам, чаю хочешь?
Мать опять застонала, так слабо и жалобно, что Ира тут же умолкла.
- Ну, чего стоишь, иди спать, - прикрикнула она на Аленку. - И чтоб ноги вымыла, смотри у меня!
И она притащила из коридора эмалированный тазик.
С этого дня мать уже ни о чем их не спрашивала - ни об оценках в школе, ни о продранных на коленях чулках. Она куталась в старый бабушкин платок и молчала, часами рассматривая нечеткую любительскую фотографию, висевшую в рамочке над столом: отец, озорной, как мальчишка, в тенниске и широких брюках, стоит у фонтана в Москве, на сельскохозяйственной выставке, и смотрит в объектив открыто и весело.
Эта фотография мучила ее, изводила, странным образом притягивала к себе. Анна Петровна даже во сне ее видела, она боялась, что сходит с ума.
- Мам, ты чего? - робко трогала ее за локоть Ира, и, вздрогнув, очнувшись, Анна Петровна растерянно смотрела в испуганные глаза детей.
И однажды, решившись, с бьющимся больно сердцем, она сняла фотографию со стены и спрятала в чемодан - подальше, подальше, на самое дно, - чтобы не поддаваться искушению, не доставать ее, не смотреть, не видеть это родное лицо, не разговаривать с ним ночами...
Когда девочки вернулись из школы, фотографии над столом не было. Ира чувствовала, что не нужно спрашивать, но отца стало так нестерпимо жаль, так хотелось за него заступиться, что она не выдержала.
- Зачем ты ее сняла? - насупясь, подступила она к матери.
Аленка же вдруг расплакалась.
- Не ваше дело, оставьте меня в покое! - сразу и тонко закричала мать. - А ты не реви!
Она вскочила со стула, схватила дочку за плечи и затрясла с такой силой, что Аленкина голова замоталась из стороны в сторону, как у старой куклы.
- Замолчи, замолчи, замолчи, тебе говорят!
От обиды, страха и неожиданности Аленка совсем зашлась в плаче. Ира из солидарности заревела тоже, вцепилась в материнскую руку, стараясь отодрать ее от сестренки, которую, если надо, поколачивала сама, но в обиду никому, даже матери, не давала.
Мать отпустила Аленку, рухнула на диван и зарыдала. Девочки мгновенно притихли.
- Мама, ну мама... Ну мамочка...
Ира хотела погладить маму по голове или укрыть чем-нибудь, но не посмела. Тогда она сбегала в кухню, принесла воды в кружке, но мать оттолкнула ее руку, и вода пролилась на диван и на пол.
Так мама и пролежала на диване до самого вечера. Уж потом Ира притащила большое теплое одеяло и закутала ее, как могла.
Они уже не получали за отца аттестат, и мать перешла в самый трудный, горячий цех своего мебельного комбината - в сушилку. Она возвращалась домой поздно и сразу ложилась, ничего не могла делать, иногда не пила даже чаю, и тогда Ира на нее обижалась. Она и обеда теперь не готовила. Хорошо, что девочки ходили в школу, а в школе давали горячие завтраки, так что ничего, ничего... Случались, правда, конфликты - кому мыть посуду, кому подметать, - случались и драки, исход которых был предрешен, потому что Ира была крупнее и выше, но от матери все скрывалось, да они ее почти и не видели. Потом приловчились играть в "дурака" - кто проиграл, тому и мыть посуду, - и споры отныне решала слепая судьба (не такая уж, впрочем, слепая, потому что Аленка жульничала, чего простодушная Ира не замечала).
В редко выпадавшие ей выходные Анна Петровна раскрашивала картонные куколки для какой-то артели, и Аленка ей помогала: мыла кисточки, меняла воду. Комната в эти дни превращалась в настоящую мастерскую: по всему столу разложены краски и кисти, стоят всевозможные баночки, а на кровати множество кукол, завернутых в одеяльца. И мама, спокойная, мирная, накинув на плечи неизменный платок, сидит и рисует черные, карие, голубые глаза, намечает чуть заметные ноздри-точечки, а потом берет кисть потолще. Этого момента и ждет Аленка.
- Мам, сделай синее, - просит она, и на ее глазах, по ее заказу невзрачный картон превращается в яркое одеяльце.
Это она, Аленка, решает, каким ему быть: синим, красным, зеленым! На фабрике куколок покроют лаком, они станут гладкими и блестящими, и какой-нибудь девочке купят этого малыша, а она и не узнает, кто придумал такой красивый цвет. Ну и пусть не знает, все равно здорово! А Ире как-то раз вообще повезло: за пятерку по русскому мама дала ей раскрасить одно одеяльце. Ира пыхтела тогда над куклой чуть ли не полчаса.
В марте открывали окна, хотя было еще очень холодно. Но все равно они сдирали с рам тонкие полоски бумаги, вытаскивали посеревшую за зиму вату, лежавшую между рамами, протирали сверкавшее на солнце стекло старыми скомканными газетами. Потом мать отпарывала от пальто теплые подкладки, за два часа превращая зимние вещи в демисезонные. Она знала, что еще будут морозы и она пожалеет, что поспешила, но все так ждали весну, потому что за весной идет лето, а летом насколько же легче жить!
Когда сходил с Волги лед, они ездили на тот берег, на огороды.
- Хорошо, что не отобрали, - говорила, вздыхая, мать. - Совсем пропали бы...
На ту сторону ходил паром, но ходил он редко и не спеша, а ей всегда было некогда. Поэтому нанимали лодку и плыли по высокой воде, доходившей почти до бортика. Анна Петровна старалась не смотреть на воду, а смотрела вдаль, на деревья и старые сараюшки, храбро державшиеся перед натиском половодья. Деревья и сараюшки медленно приближались, росли, и наконец люди до них доплывали.
- Ну, приехали, - переводя дыхание, говорила мать, - осторожнее, девочки! Ира, дай руку Аленке... Нет, хватит, в другой раз - только паромом...
Но и в другой раз ей было некогда, и они опять влезали в ненадежную старую лодку, и лодочники их уже знали.
- Ничего, Петровна, не робей, доберемся, - ободряли они мать, подмигивая Ире с Аленкой. - Живы будем, не помрем, верно, девоньки?
Каждый год Волга заливала часть огородов, и тогда казалось, что она забрала их себе навсегда. Но потом, наигравшись, натешившись, река отступала, великодушно и милосердно, возвращая людям наполненную влагой землю.
- Повезло нам, ах как повезло! - повторяла мать, доставая лопаты, с наслаждением вдыхая привольный, не городской воздух. - Ну, спасибо комбинату, не дал пропасть, подсобил.
Все лето они усердно поливали огород, таская воду из Волги: мать ведрами, Ира - чайниками, Аленка поила свою морковь из маленькой лейки.
- Смотри, мам, у меня уже есть росточки, - хвалилась она.
- У тебя рука легкая, - думая о своем, рассеянно откликалась мать.
Тут же мчалась ревнивая Ира, всматривалась в грядку темными обиженными глазами.
- Да-а-а, ты хитрая... Морковь просто быстрее растет...
- А ну давай посмотрим, что у тебя, - спо-хватывалась мать. - Ого, да на твоей грядке тоже ростки, ты разве не видишь?