Страница:
27.11.60 г., Архангельское.
"Русские в Италии" - повесть в 7 новеллах.
1-я новелла: Пушкин в Крыму (1823, попытка бегства в Италию; "Скала и шторм, скала и плащ и шляпа". Роман с Воронцовой).
2-я новелла: Гоголь в Риме и Римской Кампанье (1843) (Иванов, Анненков и пр.).
3-я новелла: Герцен и русский гарибальдиец М. С. Пинегин в Милане и Венеции.
5-я новелла*: А. Блок. Предчувствия. Россия.
4-я новелла: Горький на Капри в 1910 году. Ленин, Богданов, Шаляпин.
5-я новелла: Горький в Сорренто (1925. Приезд молодых советских писателей - Бабеля, Леонова, Федина).
6-я новелла: Советский военнопленный Джовани (Иван Лядов) - боец итальянского Сопротивления (1943, Флоренция, Равенна, Падуя).
7-я новелла: Я, Паустовский и Алигер в Италии. Писатели-туристы. Встречи с монахом, монахиней, антисоветски настроенным перемещенным лицом ("вы не перемещенное лицо, а перемещенная ж..."), коммунистом, с К. Леви, Феллини, Пьовене, Лоллобриджидой, женой Феллини, П. Тольятти, римским папой и рабочими римской канализации. Форум, Капитолийский холм, "Моисей" Микеланджело и т. д. <...>
_______________
* Ошибочная нумерация автора. (Примеч. ред.)
28.11.60 г., Архангельское.
(К "КРИКУ О ПОМОЩИ")
- Когда немецких евреев расстреливали в рижском гетто, они кричали: "Es lebe Deutschland".
- Ох, пришибленные души! Вместо того, чтобы кричать: "Verfluchtet sei, Deutschland, они кричали "Да зравствует!.." Рабы!
- Они, вероятно, подразумевали не ту Германию, которая их расстреливала, а другую, великую Германию Гете и Бетховена...
- Ах, какие сантименты! В тот момент их расстреливала Германия Гете и Бетховена... По крайней мере, расстреливавшие не могли иначе воспринять их крика, как выражение примирения со смертью и преклонения перед немцами, перед германским гением, в ряду которого, по мнению расстреливаемых, были и Гете и Гитлер.
- Не знаю, не думаю... Может быть, все это сложнее. Их убивала не Германия, их убивал фашизм, который интернационален, несмотря на националистский его звериный запах... Французские фашисты те нее, что и немецкие, - разницы нет. Таковы же русские, украинские, литовские, любые другие фашисты. Фашизм, наоборот, привел бы и уже приводил к разложению и обескровлению германской нации, нации Гете и Бетховена и, таким образом, был ей враждебен.
- Не знаю, если бы меня расстреливали французы, я бы не кричал "Vive la France le pays et de Moliere et de Pasteur". Кстати, великих французов много, и я вряд ли успел бы пересчитать и двух из них, как меня бы уже поразила французская пуля! Нет! Я бы кричал: "Долой французскую фашистскую сволочь!" В тех криках "Да здр[авствует] Германия" мне чудится элемент слабой надежды на то, что эдак кричавшего пощадят...
- Вы злой человек.
- Да, я злой, как черт. Я очень сильно ненавижу.
- И меня?
- Нет. Вас я люблю. И очень сильно. Так же сильно, как тех ненавижу.
- О, тогда ты сильно любишь меня!
5.12.60 г., Архангельское.
Я недооцениваю свои усилия в работе над своими вещами и поэтому удивляюсь своим сердечным приступам и нервной истощенности, сулящими мне недолгую жизнь (а я хотел бы пожить подольше, чтобы успеть больше). Все очень просто: работа и связанное с ней стоит мне чересчур много здоровья.
<К РОМАНУ "НОВАЯ ЗЕМЛЯ">
В 1932 году он приезжает из голодного края и встречает знакомого, который ведет его в "Метрополь", устраивает там в номере. Жизнь в "Метрополе". Женщины. А главное - еда. Он видит, как они едят, и удивляется, что они к этому привыкли; они не доедают, и остатки забирает официант. А Феде хочется все съесть, чтобы не пропадало. Потом он идет домой к товарищу (работнику кино) и видит то же самое изобилие. Он оправдывает это. Товарищ (оператор) снимает картину о колхозной жизни. И Федя оправдывает это: всего мало, и нужно кормить преимущественно людей самых нужных.
Он все оправдывает и только в 41 году, отступая к Москве, понимает, что это оправдание всего привело к отступлению; нельзя все оправдывать, надо бороться со злом.
Отсутствие идеализма. Причем идеализм путают то и дело с философским идеализмом.
Чем хуже жилось всей стране - тем лучше жилось Льву Ивановичу Вошанину, его бухгалтеру Натану Семеновичу Минскому, его заместителю Карапету Оганесовичу Асратьяну, его зав. складом Мамая Гогоберидзе и его продавщицам Соне, Тане и кассирше Анне Ивановне. Чем меньше обуви приходило для продажи в магазин - тем больше зарабатывали Вошанин, Минский, Асратьян, Гогоберидзе, Соня, Таня, Клава и Анна Ивановна.
Егор Кузьмич: Владимир Ильич Ульянов-Ленин - человек святой, его и церковь к лику причтет - подождите, сами увидите. Были и язычники святые, в рай попали - даром, что язычники. Он был дворянского сословия, присяжный поверенный, ученый, профессор - ему и при старом режиме жилось бы совсем даже хорошо. Я был у Владимира Никифоровича Плевако, знаю, как присяжные поверенные жили... Но он, Ленин, не схотел жить так, думал не о себе, а про весь народ, и сидел по тюрьмам, жил в бедности, как праведник... А енти, теперешние, - что? Лаптем щи хлебали... Каб не революция, что, к примеру, сапожнику, да еще осетину (?) делать? Сапоги тачать! Вот оно что... Они для своего интересу старались, а он для всех... Да-с, Федор Никифорович, как дела-то обстоят.
- А вы не боитесь, что я сообщу про ваш разговор в ГПУ? - спросил Федя, побелев от ярости.
- А не боюсь, я человек старый... Чего ж, сообщи, сообщи, - ответил Егор Кузьмич. - Может, себя обелишь, снимут с тебя клеймо... Давай, давай, иди... - Голос его не дрогнул, он сохранил полное спокойствие, только тоже "заокал" по-ярославски чуть сильнее.
Я, разумеется, отдаю себе отчет в том, как сложна задача, поставленная мной перед собою - написать роман о жизни наших людей на протяжении 25 - 30 лет. При мысли о событиях этого периода, о глубоких процессах перестройки жизни, поневоле приходишь в отчаяние, думая о трудностях их отражения в художественной литературе. И все-таки я взялся за это и надеюсь довести работу до конца. Я вдохновляюсь при этом самоотверженным трудом нашего народа, который не боится больших дел. Писатели должны брать с него пример.
Это было очень давно, но об этом необходимо написать. Ничто в истории не пропадет зря. Все то, что по условиям времени и обстоятельств так или иначе замалчивается или скрывается, позднее выходит наружу, и тогда создается возможность понять и осмыслить. Предпримем и мы эту попытку, и какие бы препятствия любого порядка не стояли на нашем пути, мы хотим довести дело до конца во имя человечества, революции и истины.
7.12.60 г., Архангельское.
Федя с его сантиментальностью умел говорить о вещах проникновенно и искренне. С течением времени это стало привычкой, и он умел уже говорить проникновенно и искренне о самых безразличных для себя делах и вещах; это нравилось окружающим и было для него тем же самым, что защитная окраска для некоторых слабых животных. К счастью для него, его свойство самоанализа несколько ослабило разъедающее влияние такого рода притворства: он сам знал, когда притворяется, и говорил себе: "врешь" так же, как в сказках играющий с дьяволом в карты крестит карту под столом.
Архангельское, 10.12.60 г.
Боли в животе не дают работать и не дают отдыхать. Послезавтра между тем кончается путевка и я уезжаю домой. За этот почти месяц многое записал, набросал рассказ "Тетка Марфа". Это - грунтовка холста и первые пятна, распределение темного и светлого. Кое-где более основательно написан то кусочек фона, то кусочек руки. Но все-таки это уже много. Дома перепишу, если поджелудочная железа не выбьет меня совсем из колеи. Буду голодать. (Сердце перестало болеть.)
<К "МОСКОВСКОЙ ПОВЕСТИ">
"Чем мне закончить мой отрывок?" Читатель хочет знать, что было дальше с другими героями повести. Что ж, расскажу вкратце.
Мариус стал писать все лучше и лучше, но после войны его совсем уже не печатали, даже когда стихи были о весне, елке, ночных огнях. Это приводило в ужас истинных ценителей искусства, ибо им казалось, что советская власть и искусство - две вещи несовместные. На самом же деле это были крайности диктатуры полусумасшедшего человека. Ведь в 30-х годах Мариуса охотно печатали, однако от этого ни индустриализация, ни коллективизация не приостановились.
Он стал писать стихи свободные, глубокие и простые. Несколько стихов посвятил он памяти Поливановой. Он, в общем, понимал свою вину. Он умер 70 лет от роду от рака легких. Демьянов застрелился после смерти Сталина. Ему было в то время 55 лет. Мариус оказался победителем; его правота была доказана опытом этих трех жизней. Поэзия - пресволочнейшая штуковина: существует и ни в зуб ногой. И она побеждает именно тогда, когда кажется особенно беспомощной, придавленной, почти умирающей. Когда Николай I думает, что он - главный, и правит Пушкина. (Тацит об этом же.)
<Февраль - март 1961 г., больница.>
<К РОМАНУ "НОВАЯ ЗЕМЛЯ">
1930
Володя Ловейко жил в молодежной коммуне, он был ее душой. Вечера, разговоры, диспуты и т. д. Но по сути дела, несмотря на ее внешнее процветание, она медленно умирала. Многие женились, выходили замуж, хотели уюта, тихой любви, жизни вдвоем. Другие, начиная зарабатывать больше, не хотели делиться. Борьба с уравниловкой, естественно, губила коммуну. Кроме того, к ней стали относиться недоверчиво: сборища, дискуссии и т. д. Володя это чувствовал и понимал, что этому приходит конец, и оправдывал это, считая коммуну пройденным этапом, хотя и прекрасным: нет экономической возможности совмещать коммунистический быт с индустриализацией.
Невыносимо быть больным и беспомощным, когда у тебя в душе, еще не на бумаге, такая книга.
Только дети считают свой дом и свою семью незыблемой, вечной, прекрасно-постоянной крепостью. Взрослые же, их родители, построившие его, знают его недолговечность, шаткость, знают, что это табор. Они знают начало и видят конец. Но, к счастью, и они были детьми и когда-то испытали радостную веру в постоянство и незыблемость.
Воспоминания детства - это воспоминания о постоянстве, устроенности, незыблемости окружающего мира. Поэтому они кажутся прекрасными.
14.3.61 г., больница.
Окончившие смену няни, уже одетые "в штатское", т. е. без халата, в своей простой домашней одежде, идут домой. Смена тяжелая, они устали, идут неторопливо к выходу, но на их лицах - чудесное выражение людей, которые нужны людям, которые трудятся, честно выполняют свои обязанности. Это выражение - неосознанное, не от гордости, но это сознание сильно и выражается независимо от их воли. Они идут вперевалку, по-хозяйски.
Март 61 г., больница.
Статья: "Долой вранье!"
В ней все высказать насчет хвастовства, очковтирательства, газетной слащавости, лакировки в искусстве - всего, что дает противникам возможность вести свою неумную пропаганду с успехом. Покончить со сталинской тактикой обмана и самообмана. И помнить: пропаганда должна быть обращена не к тем, которые уже распропагандированы, а к тем, кто против или кто колеблется.
30.III.61 г., больница.
И вот, как ни странно, после операции, явившейся огромным нервным потрясением, я почти здоров. Потерял около 20 кг., помолодел, глаза стали большие, как в юности. Если это все даст 7 - 10 лет настоящей работы, я выполню свое предназначение.
Первые две ночи и два дня после операции нужно было продиктовать все приходящие в голову мысли. Теперь все переживания потускнели, потеряли мучительную свежесть. Но все-таки я, кажется, смогу еще достаточно сильно описать все впечатления и страдания, связанные с этим, едва ли не сильнейшим в жизни потрясением. Это - после, когда уйду из больницы и сяду за работу. Какую? Р о м а н, "Иностранная коллегия" и заметки-заготовки к "Московской повести", "Рице", "Тихим дням Октября", "Былям XX века", Заметки к "Жизни Ленина" (кажется, я твердо решил писать это); перевести (продиктовать пока без отделки) "Искру жизни" Ремарка: последнее я считаю своим долгом (как, впрочем, и все, что я делаю и собираюсь делать).
Ладно. Там видно будет. Пока трудно представить себе, что у меня не будет болеть живот каждый день и каждую ночь.
О д н а и з п е р в ы х м о и х р а б о т - я должен это сделать для того, чтобы удача с "Синей тетрадью" из моей личной удачи превратилась бы безоговорочно в общую удачу нашей литературы, русской, советской, моей любимой, уже чреватой величием, но не могущей еще пробиться сквозь стены, искусственно созданные глупостью и невежеством. Работа эта - доклад в Союзе писателей на тему: "Как я писал "Синюю тетрадь" <...> Я смогу помочь внести в л[итерату]ру ясность, здоровый дух взаимного уважения и соревнования, вражды к серости и лжи, любви к труду честному и добросовестному в литературе. Этот доклад или "творческое собеседование" я могу написать либо только законспектировать; второе - лучше, сохранится прелесть вольной беседы. А затем опубликовать правленую стенограмму. В докладе я расскажу метод своей работы над образом В. И. и весь путь моих творческих усилий, затем весь крестный путь моих мытарств по напечатанию вещи, затрону все самые важные теоретические и практические вопросы, ставшие перед литературой в наше время. Я нанесу сильный удар по вранью в любых видах, по близорукости и недейственности нашей пропаганды. Говорить надо со всей откровенностью и прямотой, но с верных ленинских позиций. Я надеюсь даже не слишком сильно рассердить начальство - оно, во всяком случае, будет расколото в смысле своего отношения к моим мыслям. (Обида грузин на "низложение" Ст[алина] - всего лишь повод для проявления стародавнего груз[инского] бурж[уазного] национализма. В этом - лицемерие, фальшь, ибо, на совести Ст[алина] - кровь Серго и Орахелашвили, Картвелишвили и Лакобы, Ломинадзе <...>, Паоло Яшвили и Тициана Табидзе цвета грузинской соц[иалистической] нации. Вот это - повод для душевной драмы замечат[ельного] народа. А "бунт" по поводу недостатка уважения к Ст[алину] - мелкобуржуазная нац[иональная] спесь ранее угнетенных наций (знакомая и мне, как еврею): де, наш властвует в Кремле, в царском дворце над ста народами. В этом нет ничего коммунистич[еского], - пережитки феодального общества и прошлого угнетения. Когда-то гордились царскими генералами. В этом - нац[иональная] узость мысли, и я не верю, что это разделяют рабочие и крестьяне Грузии; это - движение золотой молодежи.) Это - между прочим, но важно.
Самоограничение автора. Нельзя вмешиваться автору, когда герой Ленин. Прямая ленинская речь, назло беллетристике. Но тогда все мысли, вызвавшие к жизни замысел, выходят из игры. Автор имеет перед героем одно преимущество: он знает, что было после 24 года. Но использовать это преимущество он не имеет права, он сам отказывает себе в этом праве, ибо глупо пытаться быть умней В. И. Ленина. Надо перевоплотиться в него, хотя бы на мгновенье, и узнать то, что знает он - это уже возможно, хотя и очень трудно. И вот автор читает не только Ленина, но и всё, что читал Ленин, он входит в круг его интересов и вопросов, вплоть до увлечения латынью и Римом.
31.III.61.
Теперь нужно, несмотря на ликвидацию язвы, или благодаря этой ликвидации, ввести в работу и жизнь строгий режим <...>
М. б., уехать в Крым и жить там, как покойный Сергеев-Ценский, тихо и углубленно в работу, с поездками (ежегодными) в места, необходимые для романа, в Москву, Италию и Париж.
Хорошо бы мне дали журнал "Красную новь", скажем. Чувствую в себе гигантские силы для создания журнала необыкновенно талантливого, умного, революционного, целеустремленного. Я бы взял в редколлегию (приблизительно): 1) Алигер, 2) Антонова, 3) Вершигору, 4) Макашина, 5) одного из молодых критиков, 6) Радова или А. Злобина, 7) Нилина, 8) Панову, 9) Паустовского, 10) Погодина, 11) Мих. Ромма, 12) Смелякова, 13) Тендрякова, 14) Шкловского, 15) Эренбурга (Залыгин, Симонов, Щипачев, Кривицкий).
Можно поручиться за 200 тыс. тиража. Я бы завел "Дневник писателя", как Достоевский, и ежемесячное (или раз в три месяца) лит[ературное] обозрение (анонимное, от имени журнала, но оно должно быть и может быть на уровне Добролюбова).
Это бы мне не мешало работать. Напротив, оно тонизировало бы меня, вытаскивало бы из одиночества, из творческой мономании - виновницы многих моих болезней. <...> Надо быть среди людей, но не как заседающий, а как работающий. Помимо того, так, с пользой для общего блага, зарабатывать себе на жизнь благородней, чем редактировать или переводить г...., а рассчитывать на собственные гонорары не дюже приходится.
Ладно. Хватит. Пока - поправляться скорее. И за роман.
1.IV.61, больница.
Апрель настал. На улице - солнце и тающий снег. Я не был на улице 3 месяца почти.
Вот план: на 1961 - 1963 годы.
1961 - 1. Делать 1-й том романа (почти кончить).
2. Набросать "Иностранную коллегию".
3. Издать "Синюю тетрадь".
4. Издать "Три повести".
5. Опубликовать "При свете дня" и "Ив[анушку]-дур[ачка]".
6. Поездка в Одессу.
7. Поездка в Италию и Испанию.
8. Перевести "Искру жизни".
9. Издать ее (?)
10. Отделать "Тетку Марфу".
11. Очерки о деревне, о заводе, об Италии.
1962 - 1. Кончить 1-й том.
2. Кончить "Иностранную коллегию".
3. Издать то и другое.
4. Основать журнал.
5. Поездка на Дальний Восток.
6. Поездка на Урал.
7. - " - на Север (?)
8. Крымский вариант.
9. Кончить "Моск[овскую] повесть".
- " - "Рицу" и также "Дочь диктатора".
Писать рассказы "Попов" и др.
1963 - Кончить 2-й том.
Работать над "Жизнью Ленина".
Поездки по Ленинским местам <...>
21.IV.61, больница.
История с "Синей тетрадью" дает мне в руки возможности, кот[орые] надо использовать с умом и спокойно. Кто знает, м. б., эта история даст мне возможность работать на полную силу, т[о] е[сть] добиться м а к с и м у м а - максимум для любого писателя немало <...> Открывающиеся передо мной некоторые возможности плюс сила воли, кажется, имеющаяся у меня, приведут мою работу к серьезным достижениям; надо только не отвлекаться на второстепенное - т. е. не творческое, - соблюдать строгий режим в быту (чтобы продлить сроки работы), не давать ни славе, ни неуспеху отнимать драгоценное время. Когда ты приходишь к сознанию собственной силы - при этом отталкивая от себя мысли о бренности всего существующего - время решает все <...>
<2-я половина апреля 1961 г.>
<К РОМАНУ "НОВАЯ ЗЕМЛЯ">
Чистка. Сначала: "Садитесь". Он садится на стул у стола президиума. Секретарь берет учетную карточку и читает: "такой-то, родился, образование, соц[иальное] положение, соц[иальное] происхождение, стаж, работа, уч[астие] в гражд[анской] войне". "Расскажите о себе". (Перед председателем кипа заявлений. Неизвестно - сколько относится к имярек.) Начинает рассказ о себе.
Очень важно (по моим воспоминаниям): толпа очень хорошо видит, что человек хочет утаить или о чем он говорит с нарочитой небрежностью. Нет более чуткого организма, чем собрание, созванное для контроля.
"Прочитал "Капитал". Сначала он мне не понравился: вместо дела абстракция. Потом освоил"... (нарочитость в этом "не понравился". Кто тебя спрашивает? Значит, чего-то боишься, хочешь подчеркнуть свою искренность).
О замужестве сестры - бегло. Собрание обязательно спросит: "За кого вышла замуж сестра?" Хитрый это может использовать: нарочито недоговаривать для того, чтобы задали вопрос; ответ: "Муж сестры рабочий-литейщик Сормовского завода и сейчас там работает"... Это производит отличное впечатление. Или ответ: "Я не имею с ним (или с ней) связи" - в случае, если он или она в чем-то предосудительны <...>
16.VI.61.
Схема? Замысел, композиция и есть по существу "схема", "головное построение". Но без этого нет искусства. Разве структура "Войны и мира", "Медного всадника", "Преступления и наказания" - не "головное построение", т. е. не продукт дисциплинированнейшей работы великого ума, понимающего, что необходимо для раскрытия великого сердца? Эта гигантская работа ума коррегируется сердцем, чувствами, ими подстегивается, ими заполняется, как эластичная оболочка - воздухом, как апельсинная корка - мякотью. А кто сказал, что корка апельсина менее гениальна, чем мякоть? Что прозрачные оболочки долек менее гениальны, чем содержимое? Что для создания их корки и оболочек - творец употребил меньше творческой силы?
17.VI.61.
В доме старых большевиков старая большевичка, дряхлая, седая, толстая, сидя в шезлонге, говорит:
- Вот видите... Воевали, боролись, шумели, управляли, рвались вперед, в будущее, а теперь - развалины... сидим на скамеечках, греемся на солнышке... Нет, не годится большевикам доживать до старости... - Она задумалась на мгновенье, по ее <...> большому лицу прошла тень, и она добавила: - Только один большевик должен был бы дожить до старости. Ильич. Этот - да. Этот должен был бы дожить. Этак лет двадцать еще пожил бы хотя бы. Он - да. - Она усмехнулась. - А если он пожил бы, то и мы не вышли бы так скоро в тираж.
20.VI.61.
Приведены в божеский, годный для печати вид, первые два листа моей главной книги. Хочу надеяться, что этот роман будет достоин России, русской революции и русской литературы.
Прежде всего это огромный труд. Но кроме того, это - опасный труд минерское дело. Насколько это сложнее и труднее работы, скажем, Льва Николаевича над "Войной и миром"! Там все заключалось только в таланте и труде. Чтобы написать "Войну и мир", "Онегина", "Братьев Карамазовых" и другие великие творения русского гения, нужно было иметь только (!!) талант и трудолюбие. Мне нужна и храбрость, элементарная храбрость, бесстрашие, т. е. отсутствие страха, солдатское, не писательское качество. Если бесстрашие мне изменит, то ничего не сделают талант и труд. Независимо от того, насколько хуже я пишу, чем великие писатели прошлого, труд мой тяжелее и больше, чем их труд.
НОВАЯ ЗЕМЛЯ
Картины советской жизни
И увидел я новое небо и новую
землю, ибо прежнее небо и прежняя
земля миновали.
Апокалипсис, 21.I
Книга первая
СТОЛИЦА И ДЕРЕВНЯ
Часть первая
МЕТЕЛЬ
I
Немало заманчивых начал мерещились моему воображению с тех пор, что я леплю и строю эту книгу. Неплохо было бы начать ее кратким, суховатым, но сильным историческим обзором описываемой поры, где при некотором умении открывается возможность дать резкие и глубокие обобщения пережитого. Можно начать и с деревенского пейзажа, с прелестной картины природы среднерусской нечерноземной полосы, столь легко и без труда живописуемой современными сочинителями, поднаторевшими в словесных комбинациях из рощ, перелесков, тучек небесных и цветочков земных. Можно далее пустить этакую символическую фистулу, вроде упавшего дуба либо летней грозы, или же бурного ледохода на большой реке. Можно наконец начать с изящных сетований по поводу тяжести и запутанности неуютного переходного времени, которое-де так же трудно и опасно описывать, как и переживать.
Но я не буду начинать таким образом. Я ненавижу себя за услужливо подсовывающиеся со всех сторон начала, середины и концы, глубокомысленные диалоги и озаренные солнцем картинки, сотни мужских и женских лиц, знакомых и придуманных, бесконечно разных, но похожих на меня, как на родного брата; вот они взапуски лезут под перо, строятся в точно продуманные ряды, знаменуя (каждое!) целый класс, слой, прослойку или явление, хотят выдать себя за живых, ожидают похвал, восторгов и слез.
Если эта яркость и это многообразие называются талантом, то я ненавижу свой талант. Я хочу быть грубым и глубоким, как жизнь, которую я описываю, скупым и сосредоточенным, как стальная рельса, которой нет дела не только до пробегающих мимо рощ, но даже до своей пары, идущей рядом.
Я не буду стараться быть принципиальнее и смелее других, я откажусь от всех соблазнов: от соблазна нравиться, от соблазна учить, даже от соблазна не только казаться, но и быть несчастным. Я буду делать свое дело без дерзости и без боязни.
Вечером 16 февраля 1930 года в актовом зале 1-го Московского университета им. Покровского на Моховой состоялось общеуниверситетское партийно-комсомольское собрание. Второй секретарь Московского комитета партии товарищ Леонов прочитал двухчасовой доклад о решениях январского Пленума МК и МКК. Речь шла о наиболее важном вопросе текущего момента - о положении в деревне. Доклад изобиловал цифрами посевных площадей, выполнения хлебозаготовок, процентами коллективизации по краям, областям и нацреспубликам, цитатами из речей Сталина, Яковлева и Баумана.
Доклад слушали не слишком внимательно. Подавляющее большинство студентов были городскими жителями, деревенские проблемы интересовали их сравнительно мало. Многие понимали, что идет большая ломка, последствия которой неисчислимы, но студенты не ощущали ее связи с их собственной жизнью - зачетами, экзаменами, раскладкой небогатых стипендий на тридцать долгих дней, доставанием учебников, составлением конспектов и прочей вузовской текучкой.
"Русские в Италии" - повесть в 7 новеллах.
1-я новелла: Пушкин в Крыму (1823, попытка бегства в Италию; "Скала и шторм, скала и плащ и шляпа". Роман с Воронцовой).
2-я новелла: Гоголь в Риме и Римской Кампанье (1843) (Иванов, Анненков и пр.).
3-я новелла: Герцен и русский гарибальдиец М. С. Пинегин в Милане и Венеции.
5-я новелла*: А. Блок. Предчувствия. Россия.
4-я новелла: Горький на Капри в 1910 году. Ленин, Богданов, Шаляпин.
5-я новелла: Горький в Сорренто (1925. Приезд молодых советских писателей - Бабеля, Леонова, Федина).
6-я новелла: Советский военнопленный Джовани (Иван Лядов) - боец итальянского Сопротивления (1943, Флоренция, Равенна, Падуя).
7-я новелла: Я, Паустовский и Алигер в Италии. Писатели-туристы. Встречи с монахом, монахиней, антисоветски настроенным перемещенным лицом ("вы не перемещенное лицо, а перемещенная ж..."), коммунистом, с К. Леви, Феллини, Пьовене, Лоллобриджидой, женой Феллини, П. Тольятти, римским папой и рабочими римской канализации. Форум, Капитолийский холм, "Моисей" Микеланджело и т. д. <...>
_______________
* Ошибочная нумерация автора. (Примеч. ред.)
28.11.60 г., Архангельское.
(К "КРИКУ О ПОМОЩИ")
- Когда немецких евреев расстреливали в рижском гетто, они кричали: "Es lebe Deutschland".
- Ох, пришибленные души! Вместо того, чтобы кричать: "Verfluchtet sei, Deutschland, они кричали "Да зравствует!.." Рабы!
- Они, вероятно, подразумевали не ту Германию, которая их расстреливала, а другую, великую Германию Гете и Бетховена...
- Ах, какие сантименты! В тот момент их расстреливала Германия Гете и Бетховена... По крайней мере, расстреливавшие не могли иначе воспринять их крика, как выражение примирения со смертью и преклонения перед немцами, перед германским гением, в ряду которого, по мнению расстреливаемых, были и Гете и Гитлер.
- Не знаю, не думаю... Может быть, все это сложнее. Их убивала не Германия, их убивал фашизм, который интернационален, несмотря на националистский его звериный запах... Французские фашисты те нее, что и немецкие, - разницы нет. Таковы же русские, украинские, литовские, любые другие фашисты. Фашизм, наоборот, привел бы и уже приводил к разложению и обескровлению германской нации, нации Гете и Бетховена и, таким образом, был ей враждебен.
- Не знаю, если бы меня расстреливали французы, я бы не кричал "Vive la France le pays et de Moliere et de Pasteur". Кстати, великих французов много, и я вряд ли успел бы пересчитать и двух из них, как меня бы уже поразила французская пуля! Нет! Я бы кричал: "Долой французскую фашистскую сволочь!" В тех криках "Да здр[авствует] Германия" мне чудится элемент слабой надежды на то, что эдак кричавшего пощадят...
- Вы злой человек.
- Да, я злой, как черт. Я очень сильно ненавижу.
- И меня?
- Нет. Вас я люблю. И очень сильно. Так же сильно, как тех ненавижу.
- О, тогда ты сильно любишь меня!
5.12.60 г., Архангельское.
Я недооцениваю свои усилия в работе над своими вещами и поэтому удивляюсь своим сердечным приступам и нервной истощенности, сулящими мне недолгую жизнь (а я хотел бы пожить подольше, чтобы успеть больше). Все очень просто: работа и связанное с ней стоит мне чересчур много здоровья.
<К РОМАНУ "НОВАЯ ЗЕМЛЯ">
В 1932 году он приезжает из голодного края и встречает знакомого, который ведет его в "Метрополь", устраивает там в номере. Жизнь в "Метрополе". Женщины. А главное - еда. Он видит, как они едят, и удивляется, что они к этому привыкли; они не доедают, и остатки забирает официант. А Феде хочется все съесть, чтобы не пропадало. Потом он идет домой к товарищу (работнику кино) и видит то же самое изобилие. Он оправдывает это. Товарищ (оператор) снимает картину о колхозной жизни. И Федя оправдывает это: всего мало, и нужно кормить преимущественно людей самых нужных.
Он все оправдывает и только в 41 году, отступая к Москве, понимает, что это оправдание всего привело к отступлению; нельзя все оправдывать, надо бороться со злом.
Отсутствие идеализма. Причем идеализм путают то и дело с философским идеализмом.
Чем хуже жилось всей стране - тем лучше жилось Льву Ивановичу Вошанину, его бухгалтеру Натану Семеновичу Минскому, его заместителю Карапету Оганесовичу Асратьяну, его зав. складом Мамая Гогоберидзе и его продавщицам Соне, Тане и кассирше Анне Ивановне. Чем меньше обуви приходило для продажи в магазин - тем больше зарабатывали Вошанин, Минский, Асратьян, Гогоберидзе, Соня, Таня, Клава и Анна Ивановна.
Егор Кузьмич: Владимир Ильич Ульянов-Ленин - человек святой, его и церковь к лику причтет - подождите, сами увидите. Были и язычники святые, в рай попали - даром, что язычники. Он был дворянского сословия, присяжный поверенный, ученый, профессор - ему и при старом режиме жилось бы совсем даже хорошо. Я был у Владимира Никифоровича Плевако, знаю, как присяжные поверенные жили... Но он, Ленин, не схотел жить так, думал не о себе, а про весь народ, и сидел по тюрьмам, жил в бедности, как праведник... А енти, теперешние, - что? Лаптем щи хлебали... Каб не революция, что, к примеру, сапожнику, да еще осетину (?) делать? Сапоги тачать! Вот оно что... Они для своего интересу старались, а он для всех... Да-с, Федор Никифорович, как дела-то обстоят.
- А вы не боитесь, что я сообщу про ваш разговор в ГПУ? - спросил Федя, побелев от ярости.
- А не боюсь, я человек старый... Чего ж, сообщи, сообщи, - ответил Егор Кузьмич. - Может, себя обелишь, снимут с тебя клеймо... Давай, давай, иди... - Голос его не дрогнул, он сохранил полное спокойствие, только тоже "заокал" по-ярославски чуть сильнее.
Я, разумеется, отдаю себе отчет в том, как сложна задача, поставленная мной перед собою - написать роман о жизни наших людей на протяжении 25 - 30 лет. При мысли о событиях этого периода, о глубоких процессах перестройки жизни, поневоле приходишь в отчаяние, думая о трудностях их отражения в художественной литературе. И все-таки я взялся за это и надеюсь довести работу до конца. Я вдохновляюсь при этом самоотверженным трудом нашего народа, который не боится больших дел. Писатели должны брать с него пример.
Это было очень давно, но об этом необходимо написать. Ничто в истории не пропадет зря. Все то, что по условиям времени и обстоятельств так или иначе замалчивается или скрывается, позднее выходит наружу, и тогда создается возможность понять и осмыслить. Предпримем и мы эту попытку, и какие бы препятствия любого порядка не стояли на нашем пути, мы хотим довести дело до конца во имя человечества, революции и истины.
7.12.60 г., Архангельское.
Федя с его сантиментальностью умел говорить о вещах проникновенно и искренне. С течением времени это стало привычкой, и он умел уже говорить проникновенно и искренне о самых безразличных для себя делах и вещах; это нравилось окружающим и было для него тем же самым, что защитная окраска для некоторых слабых животных. К счастью для него, его свойство самоанализа несколько ослабило разъедающее влияние такого рода притворства: он сам знал, когда притворяется, и говорил себе: "врешь" так же, как в сказках играющий с дьяволом в карты крестит карту под столом.
Архангельское, 10.12.60 г.
Боли в животе не дают работать и не дают отдыхать. Послезавтра между тем кончается путевка и я уезжаю домой. За этот почти месяц многое записал, набросал рассказ "Тетка Марфа". Это - грунтовка холста и первые пятна, распределение темного и светлого. Кое-где более основательно написан то кусочек фона, то кусочек руки. Но все-таки это уже много. Дома перепишу, если поджелудочная железа не выбьет меня совсем из колеи. Буду голодать. (Сердце перестало болеть.)
<К "МОСКОВСКОЙ ПОВЕСТИ">
"Чем мне закончить мой отрывок?" Читатель хочет знать, что было дальше с другими героями повести. Что ж, расскажу вкратце.
Мариус стал писать все лучше и лучше, но после войны его совсем уже не печатали, даже когда стихи были о весне, елке, ночных огнях. Это приводило в ужас истинных ценителей искусства, ибо им казалось, что советская власть и искусство - две вещи несовместные. На самом же деле это были крайности диктатуры полусумасшедшего человека. Ведь в 30-х годах Мариуса охотно печатали, однако от этого ни индустриализация, ни коллективизация не приостановились.
Он стал писать стихи свободные, глубокие и простые. Несколько стихов посвятил он памяти Поливановой. Он, в общем, понимал свою вину. Он умер 70 лет от роду от рака легких. Демьянов застрелился после смерти Сталина. Ему было в то время 55 лет. Мариус оказался победителем; его правота была доказана опытом этих трех жизней. Поэзия - пресволочнейшая штуковина: существует и ни в зуб ногой. И она побеждает именно тогда, когда кажется особенно беспомощной, придавленной, почти умирающей. Когда Николай I думает, что он - главный, и правит Пушкина. (Тацит об этом же.)
<Февраль - март 1961 г., больница.>
<К РОМАНУ "НОВАЯ ЗЕМЛЯ">
1930
Володя Ловейко жил в молодежной коммуне, он был ее душой. Вечера, разговоры, диспуты и т. д. Но по сути дела, несмотря на ее внешнее процветание, она медленно умирала. Многие женились, выходили замуж, хотели уюта, тихой любви, жизни вдвоем. Другие, начиная зарабатывать больше, не хотели делиться. Борьба с уравниловкой, естественно, губила коммуну. Кроме того, к ней стали относиться недоверчиво: сборища, дискуссии и т. д. Володя это чувствовал и понимал, что этому приходит конец, и оправдывал это, считая коммуну пройденным этапом, хотя и прекрасным: нет экономической возможности совмещать коммунистический быт с индустриализацией.
Невыносимо быть больным и беспомощным, когда у тебя в душе, еще не на бумаге, такая книга.
Только дети считают свой дом и свою семью незыблемой, вечной, прекрасно-постоянной крепостью. Взрослые же, их родители, построившие его, знают его недолговечность, шаткость, знают, что это табор. Они знают начало и видят конец. Но, к счастью, и они были детьми и когда-то испытали радостную веру в постоянство и незыблемость.
Воспоминания детства - это воспоминания о постоянстве, устроенности, незыблемости окружающего мира. Поэтому они кажутся прекрасными.
14.3.61 г., больница.
Окончившие смену няни, уже одетые "в штатское", т. е. без халата, в своей простой домашней одежде, идут домой. Смена тяжелая, они устали, идут неторопливо к выходу, но на их лицах - чудесное выражение людей, которые нужны людям, которые трудятся, честно выполняют свои обязанности. Это выражение - неосознанное, не от гордости, но это сознание сильно и выражается независимо от их воли. Они идут вперевалку, по-хозяйски.
Март 61 г., больница.
Статья: "Долой вранье!"
В ней все высказать насчет хвастовства, очковтирательства, газетной слащавости, лакировки в искусстве - всего, что дает противникам возможность вести свою неумную пропаганду с успехом. Покончить со сталинской тактикой обмана и самообмана. И помнить: пропаганда должна быть обращена не к тем, которые уже распропагандированы, а к тем, кто против или кто колеблется.
30.III.61 г., больница.
И вот, как ни странно, после операции, явившейся огромным нервным потрясением, я почти здоров. Потерял около 20 кг., помолодел, глаза стали большие, как в юности. Если это все даст 7 - 10 лет настоящей работы, я выполню свое предназначение.
Первые две ночи и два дня после операции нужно было продиктовать все приходящие в голову мысли. Теперь все переживания потускнели, потеряли мучительную свежесть. Но все-таки я, кажется, смогу еще достаточно сильно описать все впечатления и страдания, связанные с этим, едва ли не сильнейшим в жизни потрясением. Это - после, когда уйду из больницы и сяду за работу. Какую? Р о м а н, "Иностранная коллегия" и заметки-заготовки к "Московской повести", "Рице", "Тихим дням Октября", "Былям XX века", Заметки к "Жизни Ленина" (кажется, я твердо решил писать это); перевести (продиктовать пока без отделки) "Искру жизни" Ремарка: последнее я считаю своим долгом (как, впрочем, и все, что я делаю и собираюсь делать).
Ладно. Там видно будет. Пока трудно представить себе, что у меня не будет болеть живот каждый день и каждую ночь.
О д н а и з п е р в ы х м о и х р а б о т - я должен это сделать для того, чтобы удача с "Синей тетрадью" из моей личной удачи превратилась бы безоговорочно в общую удачу нашей литературы, русской, советской, моей любимой, уже чреватой величием, но не могущей еще пробиться сквозь стены, искусственно созданные глупостью и невежеством. Работа эта - доклад в Союзе писателей на тему: "Как я писал "Синюю тетрадь" <...> Я смогу помочь внести в л[итерату]ру ясность, здоровый дух взаимного уважения и соревнования, вражды к серости и лжи, любви к труду честному и добросовестному в литературе. Этот доклад или "творческое собеседование" я могу написать либо только законспектировать; второе - лучше, сохранится прелесть вольной беседы. А затем опубликовать правленую стенограмму. В докладе я расскажу метод своей работы над образом В. И. и весь путь моих творческих усилий, затем весь крестный путь моих мытарств по напечатанию вещи, затрону все самые важные теоретические и практические вопросы, ставшие перед литературой в наше время. Я нанесу сильный удар по вранью в любых видах, по близорукости и недейственности нашей пропаганды. Говорить надо со всей откровенностью и прямотой, но с верных ленинских позиций. Я надеюсь даже не слишком сильно рассердить начальство - оно, во всяком случае, будет расколото в смысле своего отношения к моим мыслям. (Обида грузин на "низложение" Ст[алина] - всего лишь повод для проявления стародавнего груз[инского] бурж[уазного] национализма. В этом - лицемерие, фальшь, ибо, на совести Ст[алина] - кровь Серго и Орахелашвили, Картвелишвили и Лакобы, Ломинадзе <...>, Паоло Яшвили и Тициана Табидзе цвета грузинской соц[иалистической] нации. Вот это - повод для душевной драмы замечат[ельного] народа. А "бунт" по поводу недостатка уважения к Ст[алину] - мелкобуржуазная нац[иональная] спесь ранее угнетенных наций (знакомая и мне, как еврею): де, наш властвует в Кремле, в царском дворце над ста народами. В этом нет ничего коммунистич[еского], - пережитки феодального общества и прошлого угнетения. Когда-то гордились царскими генералами. В этом - нац[иональная] узость мысли, и я не верю, что это разделяют рабочие и крестьяне Грузии; это - движение золотой молодежи.) Это - между прочим, но важно.
Самоограничение автора. Нельзя вмешиваться автору, когда герой Ленин. Прямая ленинская речь, назло беллетристике. Но тогда все мысли, вызвавшие к жизни замысел, выходят из игры. Автор имеет перед героем одно преимущество: он знает, что было после 24 года. Но использовать это преимущество он не имеет права, он сам отказывает себе в этом праве, ибо глупо пытаться быть умней В. И. Ленина. Надо перевоплотиться в него, хотя бы на мгновенье, и узнать то, что знает он - это уже возможно, хотя и очень трудно. И вот автор читает не только Ленина, но и всё, что читал Ленин, он входит в круг его интересов и вопросов, вплоть до увлечения латынью и Римом.
31.III.61.
Теперь нужно, несмотря на ликвидацию язвы, или благодаря этой ликвидации, ввести в работу и жизнь строгий режим <...>
М. б., уехать в Крым и жить там, как покойный Сергеев-Ценский, тихо и углубленно в работу, с поездками (ежегодными) в места, необходимые для романа, в Москву, Италию и Париж.
Хорошо бы мне дали журнал "Красную новь", скажем. Чувствую в себе гигантские силы для создания журнала необыкновенно талантливого, умного, революционного, целеустремленного. Я бы взял в редколлегию (приблизительно): 1) Алигер, 2) Антонова, 3) Вершигору, 4) Макашина, 5) одного из молодых критиков, 6) Радова или А. Злобина, 7) Нилина, 8) Панову, 9) Паустовского, 10) Погодина, 11) Мих. Ромма, 12) Смелякова, 13) Тендрякова, 14) Шкловского, 15) Эренбурга (Залыгин, Симонов, Щипачев, Кривицкий).
Можно поручиться за 200 тыс. тиража. Я бы завел "Дневник писателя", как Достоевский, и ежемесячное (или раз в три месяца) лит[ературное] обозрение (анонимное, от имени журнала, но оно должно быть и может быть на уровне Добролюбова).
Это бы мне не мешало работать. Напротив, оно тонизировало бы меня, вытаскивало бы из одиночества, из творческой мономании - виновницы многих моих болезней. <...> Надо быть среди людей, но не как заседающий, а как работающий. Помимо того, так, с пользой для общего блага, зарабатывать себе на жизнь благородней, чем редактировать или переводить г...., а рассчитывать на собственные гонорары не дюже приходится.
Ладно. Хватит. Пока - поправляться скорее. И за роман.
1.IV.61, больница.
Апрель настал. На улице - солнце и тающий снег. Я не был на улице 3 месяца почти.
Вот план: на 1961 - 1963 годы.
1961 - 1. Делать 1-й том романа (почти кончить).
2. Набросать "Иностранную коллегию".
3. Издать "Синюю тетрадь".
4. Издать "Три повести".
5. Опубликовать "При свете дня" и "Ив[анушку]-дур[ачка]".
6. Поездка в Одессу.
7. Поездка в Италию и Испанию.
8. Перевести "Искру жизни".
9. Издать ее (?)
10. Отделать "Тетку Марфу".
11. Очерки о деревне, о заводе, об Италии.
1962 - 1. Кончить 1-й том.
2. Кончить "Иностранную коллегию".
3. Издать то и другое.
4. Основать журнал.
5. Поездка на Дальний Восток.
6. Поездка на Урал.
7. - " - на Север (?)
8. Крымский вариант.
9. Кончить "Моск[овскую] повесть".
- " - "Рицу" и также "Дочь диктатора".
Писать рассказы "Попов" и др.
1963 - Кончить 2-й том.
Работать над "Жизнью Ленина".
Поездки по Ленинским местам <...>
21.IV.61, больница.
История с "Синей тетрадью" дает мне в руки возможности, кот[орые] надо использовать с умом и спокойно. Кто знает, м. б., эта история даст мне возможность работать на полную силу, т[о] е[сть] добиться м а к с и м у м а - максимум для любого писателя немало <...> Открывающиеся передо мной некоторые возможности плюс сила воли, кажется, имеющаяся у меня, приведут мою работу к серьезным достижениям; надо только не отвлекаться на второстепенное - т. е. не творческое, - соблюдать строгий режим в быту (чтобы продлить сроки работы), не давать ни славе, ни неуспеху отнимать драгоценное время. Когда ты приходишь к сознанию собственной силы - при этом отталкивая от себя мысли о бренности всего существующего - время решает все <...>
<2-я половина апреля 1961 г.>
<К РОМАНУ "НОВАЯ ЗЕМЛЯ">
Чистка. Сначала: "Садитесь". Он садится на стул у стола президиума. Секретарь берет учетную карточку и читает: "такой-то, родился, образование, соц[иальное] положение, соц[иальное] происхождение, стаж, работа, уч[астие] в гражд[анской] войне". "Расскажите о себе". (Перед председателем кипа заявлений. Неизвестно - сколько относится к имярек.) Начинает рассказ о себе.
Очень важно (по моим воспоминаниям): толпа очень хорошо видит, что человек хочет утаить или о чем он говорит с нарочитой небрежностью. Нет более чуткого организма, чем собрание, созванное для контроля.
"Прочитал "Капитал". Сначала он мне не понравился: вместо дела абстракция. Потом освоил"... (нарочитость в этом "не понравился". Кто тебя спрашивает? Значит, чего-то боишься, хочешь подчеркнуть свою искренность).
О замужестве сестры - бегло. Собрание обязательно спросит: "За кого вышла замуж сестра?" Хитрый это может использовать: нарочито недоговаривать для того, чтобы задали вопрос; ответ: "Муж сестры рабочий-литейщик Сормовского завода и сейчас там работает"... Это производит отличное впечатление. Или ответ: "Я не имею с ним (или с ней) связи" - в случае, если он или она в чем-то предосудительны <...>
16.VI.61.
Схема? Замысел, композиция и есть по существу "схема", "головное построение". Но без этого нет искусства. Разве структура "Войны и мира", "Медного всадника", "Преступления и наказания" - не "головное построение", т. е. не продукт дисциплинированнейшей работы великого ума, понимающего, что необходимо для раскрытия великого сердца? Эта гигантская работа ума коррегируется сердцем, чувствами, ими подстегивается, ими заполняется, как эластичная оболочка - воздухом, как апельсинная корка - мякотью. А кто сказал, что корка апельсина менее гениальна, чем мякоть? Что прозрачные оболочки долек менее гениальны, чем содержимое? Что для создания их корки и оболочек - творец употребил меньше творческой силы?
17.VI.61.
В доме старых большевиков старая большевичка, дряхлая, седая, толстая, сидя в шезлонге, говорит:
- Вот видите... Воевали, боролись, шумели, управляли, рвались вперед, в будущее, а теперь - развалины... сидим на скамеечках, греемся на солнышке... Нет, не годится большевикам доживать до старости... - Она задумалась на мгновенье, по ее <...> большому лицу прошла тень, и она добавила: - Только один большевик должен был бы дожить до старости. Ильич. Этот - да. Этот должен был бы дожить. Этак лет двадцать еще пожил бы хотя бы. Он - да. - Она усмехнулась. - А если он пожил бы, то и мы не вышли бы так скоро в тираж.
20.VI.61.
Приведены в божеский, годный для печати вид, первые два листа моей главной книги. Хочу надеяться, что этот роман будет достоин России, русской революции и русской литературы.
Прежде всего это огромный труд. Но кроме того, это - опасный труд минерское дело. Насколько это сложнее и труднее работы, скажем, Льва Николаевича над "Войной и миром"! Там все заключалось только в таланте и труде. Чтобы написать "Войну и мир", "Онегина", "Братьев Карамазовых" и другие великие творения русского гения, нужно было иметь только (!!) талант и трудолюбие. Мне нужна и храбрость, элементарная храбрость, бесстрашие, т. е. отсутствие страха, солдатское, не писательское качество. Если бесстрашие мне изменит, то ничего не сделают талант и труд. Независимо от того, насколько хуже я пишу, чем великие писатели прошлого, труд мой тяжелее и больше, чем их труд.
НОВАЯ ЗЕМЛЯ
Картины советской жизни
И увидел я новое небо и новую
землю, ибо прежнее небо и прежняя
земля миновали.
Апокалипсис, 21.I
Книга первая
СТОЛИЦА И ДЕРЕВНЯ
Часть первая
МЕТЕЛЬ
I
Немало заманчивых начал мерещились моему воображению с тех пор, что я леплю и строю эту книгу. Неплохо было бы начать ее кратким, суховатым, но сильным историческим обзором описываемой поры, где при некотором умении открывается возможность дать резкие и глубокие обобщения пережитого. Можно начать и с деревенского пейзажа, с прелестной картины природы среднерусской нечерноземной полосы, столь легко и без труда живописуемой современными сочинителями, поднаторевшими в словесных комбинациях из рощ, перелесков, тучек небесных и цветочков земных. Можно далее пустить этакую символическую фистулу, вроде упавшего дуба либо летней грозы, или же бурного ледохода на большой реке. Можно наконец начать с изящных сетований по поводу тяжести и запутанности неуютного переходного времени, которое-де так же трудно и опасно описывать, как и переживать.
Но я не буду начинать таким образом. Я ненавижу себя за услужливо подсовывающиеся со всех сторон начала, середины и концы, глубокомысленные диалоги и озаренные солнцем картинки, сотни мужских и женских лиц, знакомых и придуманных, бесконечно разных, но похожих на меня, как на родного брата; вот они взапуски лезут под перо, строятся в точно продуманные ряды, знаменуя (каждое!) целый класс, слой, прослойку или явление, хотят выдать себя за живых, ожидают похвал, восторгов и слез.
Если эта яркость и это многообразие называются талантом, то я ненавижу свой талант. Я хочу быть грубым и глубоким, как жизнь, которую я описываю, скупым и сосредоточенным, как стальная рельса, которой нет дела не только до пробегающих мимо рощ, но даже до своей пары, идущей рядом.
Я не буду стараться быть принципиальнее и смелее других, я откажусь от всех соблазнов: от соблазна нравиться, от соблазна учить, даже от соблазна не только казаться, но и быть несчастным. Я буду делать свое дело без дерзости и без боязни.
Вечером 16 февраля 1930 года в актовом зале 1-го Московского университета им. Покровского на Моховой состоялось общеуниверситетское партийно-комсомольское собрание. Второй секретарь Московского комитета партии товарищ Леонов прочитал двухчасовой доклад о решениях январского Пленума МК и МКК. Речь шла о наиболее важном вопросе текущего момента - о положении в деревне. Доклад изобиловал цифрами посевных площадей, выполнения хлебозаготовок, процентами коллективизации по краям, областям и нацреспубликам, цитатами из речей Сталина, Яковлева и Баумана.
Доклад слушали не слишком внимательно. Подавляющее большинство студентов были городскими жителями, деревенские проблемы интересовали их сравнительно мало. Многие понимали, что идет большая ломка, последствия которой неисчислимы, но студенты не ощущали ее связи с их собственной жизнью - зачетами, экзаменами, раскладкой небогатых стипендий на тридцать долгих дней, доставанием учебников, составлением конспектов и прочей вузовской текучкой.