Страница:
— Вот. — Адвокат бросил что-то на стол.
Печать была точь-в-точь такая же, как та, что осталась у Тоби. Кэмпион взяла ее, еще раз подивившись, как тяжело золото. Она заметила изящный ободок из бриллиантов и рубинов. Как и печать святого Матфея, эта тоже была прикреплена к длинной золотой цепочке, так что и ее можно было носить как подвеску. Она повернула печать к окну и заметила знакомую причудливую резную окантовку вокруг оттиска. Она поднесла печать поближе к глазам и вместо топора увидела очень изящно выгравированного льва. В зеркальном отражении было начертано «Св. Марк».
Держа в руках эту вторую, столь сильно напоминавшую первую, печать, она снова ощутила присутствие какой-то тайны. Она вспомнила, что в письме говорилось, будто печати — ключ к несметному богатству, и почему-то при виде второй печати власть, заключенная в золотых цилиндрах, показалась намного более реальной. Теперь она поняла, что мужчины будут стремиться завладеть печатями и что пока одна из них у нее, сидящий за столом адвокат — ее враг. Она думала, что ее ждут любовные приключения, теперь же они оказались связаны с опасностью.
Сэр Гренвилл говорил непринужденно и безразлично.
— Обязательно посмотрите, что там внутри.
Он чуть не поймал ее. Стык двух половинок был так искусно замаскирован, что было совершенно невозможно предположить, что внутри цилиндра есть полость, и все же при его хитрых словах ее пальцы механически приготовились взять печать так, чтобы открыть. Но она успела одуматься, пока пальцы еще двигались, и не остановилась, будто хотела лишь поболтать печатью на длинной золотой цепочке.
— Как она красива.
Сэр Гренвилл сделал долгую паузу. Ей было видно, как золотой цилиндр отражался в бесцветных, тусклых глазах. Он медленно моргнул.
— Я сказал, обязательно посмотрите, что там внутри. Она изобразила наивность. Потянула за печать, сдвинула брови, потрясла ее у себя над ухом.
— Она развинчивается. — Его голос звучал разочарованно.
Кэмпион издала по-детски радостный возглас удовлетворения, когда цилиндр разделился на две половинки. Сначала она думала, что в нем, как и в принадлежавшем ее отцу, будет распятие, потому что заметила похожую человеческую фигуру с распростертыми руками.
Но это не был религиозный символ древней власти. Этот символ был намного древнее Христа, он был ровесником самому человечеству. То была женщина с широко раскинутыми руками и раздвинутыми в стороны ногами. Голова откинута назад, бедра выпячены вперед. Хоть обнаженная фигурка и была миниатюрной, в ней чувствовалась страсть и желание отдаться. Сэр Гренвилл хихикнул:
— Отвратительно, правда?
Она бережно соединила обе половинки, скрыв обнаженную, томящуюся в любовном экстазе женщину.
— Моему отцу это бы не понравилось. Может быть, поэтому он свою и выкинул.
Он протянул короткую белую ручку, и Кэмпион неохотно уронила печать ему на ладонь.
— Так вы говорите, выкинул?
— Мы ее искали, сэр. Везде искали. И не нашли. Он устало указал ей рукой на стул.
— Садитесь.
Она повиновалась. Она гордилась собой. Ей, возможно, и не удалось добиться правды от сэра Гренвилла Кони, но она не попалась в расставленные им сети. Она не выдала, что нашла печать, и, хотя по-прежнему не знала, почему печати так важны, поняла, что этот богатый, влиятельный человек жаждет обладать ими.
Бережно и неспешно сэр Гренвилл спрятал печать святого Марка.
— Вы правы, мисс Слайз, говоря, что печать святого Матфея станет вашей в день вашего двадцатипятилетия. — Его левая рука опять начала свой неприметный путь. — В тот год истечет срок действия нашего Договора, наше соглашение перестанет существовать, и печати потеряют всякий смысл. Не считая, конечно, их ценности как таковых, что уже немало. — Он улыбнулся ей. — Я подумал, ведь печати такие красивые, что юной леди эти безделушки могут понравиться, вот я и убедил вашего отца подарить вам печать святого Матфея, когда она станет бесполезной. У него была одна дочь, и почему бы ей, подумал я, и не получить единственное украшение. Вашему отцу это не слишком понравилось, но он согласился, наверняка просто не желая перечить мне. Слишком хорошая вещица, чтобы выкидывать. Но, быть может, вы правы. Возможно, в порыве праведного гнева он расстался с печатью. Какая жалость. — Он пожал плечами. — Это все, ради чего вы ко мне приходили?
Это было не все, но она не сомневалась, что здесь ей правды не узнать. В новой накидке ей было жарко, а вид сверкающей реки за окнами вызвал у нее желание выбраться из дома Кони. Ей хотелось быть вместе с Тоби. Она собрала складки накидки в руку и кивнула:
— Это все, сэр.
— Любопытно, мисс Слайз, что вы проделали такой долгий путь из Уэрлаттона с целью задать мне столь простые вопросы. Да к тому же, как я вижу, вы еще не допили чай! Допивайте, дитя! Допивайте! Не волнуйтесь, вы скоро покинете этот дом.
Он улыбнулся, когда она снова примостилась на неудобном стуле. Она обратила внимание, что его рука перестала путешествовать к пирогу и обратно.
— Скажите, мисс Слайз, а вы не обручены с неким Сэмьюэлом Скэммеллом?
Она кивнула.
— Таково было желание вашего любимого батюшки, если не ошибаюсь? — спросил адвокат.
— Да, сэр.
Он уставился на нее, все еще улыбаясь:
— Скажите мне, Доркас… Ничего, что я называю вас Доркас?
— Ничего, сэр.
— Тогда скажите мне, Доркас, потому что мне очень хочется знать, — вы хотите замуж за мистера Скэммелла?
Она заколебалась, заметив, как впились в нее выпученные глаза, словно видящие ее насквозь, и не могла сообразить, будет ли какой-то вред, если она скажет правду. Она помрачнела.
— Нет, сэр.
— Вот как! — Он сделал вид, что удивился. — Странно, очень, очень странно. Я никогда не был женат, Доркас. Нет. Я посвятил свою жизнь суровой службе закону, суду лорд-канцлера, а в последнее время — и наверняка потому, что я не обременен женой, — меня просят присоединять свое скромное мнение к мнению тех, кто стоит у кормила власти. Как видите, я хорошо разбираюсь в законах и политике, но, боюсь, мало что понимаю в женитьбе. Вы не хотите замуж, Доркас? Или вы хотите, подобно мне, посвятить себя закону?
В ответ она медленно произнесла:
— Мне хочется замуж, сэр.
— Ах, вот что! — Он поднял руку, изображая изумление. — Понимаю, дело в мистере Скэммелле, да? Вы — как это вульгарно говорится — не влюблены?
— Я не люблю мистера Скэммелла, сэр.
— О, бедное дитя, бедное, бедное дитя. Вам хочется любви! Хочется, чтобы звезды светлым ковром расстилались у ваших ног, чтобы жизнь была усеяна цветами, хочется встретить родственную душу, жить в гармонии и достатке. Правильно? — Она не ответила, и он продолжил. — Вы, полагаю, ознакомились с брачным контрактом?
— Да, сэр.
— И вы все еще жаждете любви? Ах, ну да, конечно, вы же не юрист, как я. Да, действительно, я должен делить время между государственными советами и судом лорд-канцлера, но в моей стариковской голове еще сохранились некоторые обрывки полезных сведений в области закона. Мистер Скэммелл, я полагаю, подписал брачный контракт?
— Думаю, да, сэр.
— Вы думаете так с полным основанием. Уверяю вас, он подписал! Он переехал из своего лондонского дома, оставил свое дело, связанное со строительством лодок, и нанял человека, который бы вел за него дела, и это все ради того, чтобы посвятить себя вам! И вот из-за того, что вам нужны звезды у ваших ног, мистеру Скэммеллу придется испытать разочарование! На предстоящую свадьбу, Доркас, он потратил деньги, он принес определенные жертвы и взамен ему многое обещали! Сейчас он похож на человека, который заплатил деньги и вдруг не получил товар! Не думаете ли, милое дитя, что теперь мистер Скэммелл может прибегнуть к услугам адвокатов?
Он насмехался над ней, передразнивал ее, а она все равно не могла отвести глаз от проницательного лица, злобно взиравшего на нее с улыбкой на губах. Он сделал паузу, она промолчала, и он усмехнулся.
— А теперь предположим, дитя, что мистер Скэммелл, прихватив брачный контракт, отправляется в суд лорд-канцлера. Он подает жалобу на то, что мисс Доркас непостоянна, что она предпочитает звезды, солнце и луну его земным достоинствам. Должен ли я рассказывать вам, что произойдет? Должен! Ничего! — Он засмеялся. — Как мне достоверно известно, на сегодняшний день в суде лорд-канцлера ждут решения двадцать три тысячи дел, двадцать три тысячи! Я бы никогда не подумал, что в этих краях окажется столько чернил, не говоря уж об энергичных адвокатах, и все же каждый день поступают на рассмотрение все новые и новые дела! Ваше дело, Доркас, рассмотрят, обязательно рассмотрят, но когда вы уже состаритесь, сморщитесь и высохнете, а ваши деньги — те, что у вас были, высосут адвокаты. А кто, дитя мое, женится на увядающем цветке, будущее которого решается в суде лорд-канцлера?
Кэмпион ничего не ответила. Милдред Свон говорила что-то насчет тех, кого «запекают в адвокатский пирог», теперь она поняла, что это означает. Их с Тоби будущее, это нескончаемое лето под безоблачным небом, замарал и разодрал в клочья похожий на лягушку человек. Он подался вперед и заговорил шепотом, как заговорщик:
— Хотите освободиться от мистера Скэммелла? — Она промолчала. Он театрально заглянул во все углы комнаты, будто кто-то мог подсматривать. — Вы хотите освободиться от мистера Скэммелла, Доркас, и чтобы вам при этом не грозил суд лорд-канцлера? Хотите?
— Да, сэр.
— Тогда отдайте мне печать, Доркас. Отдайте мне ее.
— У меня ее нет, сэр.
— Тогда вы должны выйти замуж за мистера Скэммелла! — Он говорил певуче, растягивая слова так, будто она маленький ребенок. — Вам придется выйти замуж за брата Скэммелла!
— Нет!
Улыбаясь, он откинулся назад, голос стал дружелюбным:
— Милая, милая моя Доркас, в чем дело? Вам не хочется вместе с братом Скэммеллом изображать существо с двумя спинами? Так, да? — Он захохотал. — Я уже вижу вас вдвоем в спальне, таких счастливых. — Его голос стал громче и жестче. Кони упивался омерзительным описанием того, как Скэммелл овладевает ею. Она пыталась пропустить это мимо ушей, мотала головой, стонала, но его голос сладострастно рисовал непристойную картину потных тел. Он насмешливо называл это «любовью», а слова его живописали сцену, куда более омерзительную, чем та, что возникала в ее собственном воображении, когда она представляла, как Скэммелл взгромоздится на нее, будто бык на телку. Когда он кончил, Кэмпион всхлипывала.
Он спросил, довольный достигнутым эффектом:
— Хотите избежать этого, Доркас?
— Да!
— Тогда верните мне печать.
— У меня ее нет!
— Значит, вам придется выйти за мистера Скэммелла.
— Нет!
Это было наполовину рыдание, наполовину вопль протеста.
Сэр Гренвилл Кони внимательно наблюдал за своей жертвой.
— Еще один шанс, Доркас, всего один. Отдайте мне печать святого Матфея, и я вручу вам сто фунтов, да, сто фунтов! Этого вам хватит, дитя, чтобы прожить, пока не отыщется кто-то более подходящий, чем мистер Скэммелл.
— Нет! — Кэмпион его почти не слушала; скабрезные подробности стояли перед глазами, но она не осмеливалась признаться, что солгала. Ей устроили бы новую душевную пытку, может быть, даже наказали бы. Поэтому она цеплялась за свою историю. — У меня нет печати!
— В таком случае вам придется выйти замуж за Сэмьюэла Скэммелла.
— Я не выйду.
Она приходила в себя, ей хотелось защищаться, пусть даже только на словах.
Он захохотал, большой рот приоткрылся, обнажив гнилые зубы.
— Но вы выйдете, Доркас, выйдете. Я же адвокат, вы не забыли? Я очень многое могу сделать, дитя, и даже суд лорд-канцлера растрогается, если попросит сэр Гренвилл Кони. — Его левая рука снова потянулась, только на сей раз не к пирогу, а к листку бумаги, который он приподнял над столом. Она разглядела черный текст и большую красную печать.
— Сказать вам, что это такое? Это документ, юридический документ, и я позаботился о том, чтобы забрать его сегодня утром. Я знал, что вы, возможно, навестите меня, Доркас, и рассказал суду о ваших трудностях. О! Такое тяжелое положение! Сирота, еще не достигшая двадцати одного года, одна, вдали от дома… Суд был растроган. Да. По-настоящему растроган. Ей нужен опекун, равно как и ее брату. И, знаете ли, Доркас, теперь вы оба под опекой суда. — Он засмеялся, — Ваш братец, по-моему, будет вполне доволен. Уверен, и вы тоже. Вы находитесь под опекой суда, и я, Гренвилл Кони, ваш опекун. Ваше будущее, дитя, целиком в моих умелых руках. — Он положил документ, победоносно откинулся и засмеялся.
Потрясенная, она слушала, сознавая, что рушатся все ее мечты. Она видела его белое круглое лицо, рассеченное смеющимся ртом, слезы застилали ей глаза. Потом она услышала, как он крикнул секретарю.
— Джон! Открой дверь, Джон!
Лицо Кони выражало радостное нетерпение.
— Входите! Входите! Входите все!
Вдруг вся комната заполнилась людьми, с любопытством и неприязнью разглядывавшими ее. Она затрясла головой будто пытаясь отделаться от кошмара.
— Нет!
— Да, да! — Кони встал. — Я полагаю, вы встречались с Томасом Гримметтом. Это мой старший охранник и преданный слуга.
Ей ухмылялся человек, который прижимал ее к стене конюшни в Уэрлаттоне и запихивал колено между ног. На его широком лице со сломанным носом красовался синевато-багровый нарыв.
Голос Кони был неумолим:
— Ваш дорогой брат Эбенизер. Такой замечательный молодой человек! Я предложил ему место. И Гудвайф! Верная Гудвайф, как ты, должно быть, рада, что вернулся твой заблудший ребенок.
Судя по злобному лицу, Гудвайф готова была плюнуть в нее. Эбенизер держался презрительно. Кони потешался:
— И брат Скэммелл! Смотри же! Твоя невеста возвращена тебе! Какую радость способен приносить закон!
Сэмьюэл Скэммелл улыбнулся Кэмпион, потряс своей стриженой головой. Она же почувствовала, как тиски закона, долга, религии и наказания сжимаются вокруг ее души. Ее надежды, любовь, свобода — все исчезало вместе с угасающим над рекой днем. Всхлипывая, она наклонила голову, и слезы закапали на тонкие серебристые нити накидки.
Сэр Гренвилл Кони сочувственно вздохнул:
— Видите, как она растрогана? Она заплакала! А разве есть высшая радость, чем созерцание кающегося грешника?
— Аминь, — сказал Скэммелл.
— Аминь, — с жаром подхватил сэр Гренвилл. — А теперь, Эбенизер! Гудвайф! Брат Скэммелл! Отведите Доркас в соседнюю комнату. Томас к вам вскоре присоединится. Идите! До свидания, милая Доркас! Я рад, что вы навестили меня, очень рад!
Когда ее выводили из комнаты, Гудвайф словно вцепилась в нее клещами.
Выпроводив девушку в комнату секретарей, Кони захлопнул дверь и остался наедине со своим приспешником Томасом Гримметтом.
— Девчонка с характером.
— А печать у нее, сэр?
Кони протиснулся к столу и сел.
— Нет. Я думал, что это не исключено, но сейчас полагаю, что нет, — он рассмеялся, — я предложил ей такую цену, от которой бы у нее духу не хватило отказаться. Нет. У нее печати нет. — Он поднял глаза на огромную фигуру Гримметта. — Печать все еще где-то в том проклятом доме. Обыщи еще раз. Разбери его по камешку, если потребуется, перерой сад, только найди ее.
— Слушаю, сэр.
— Но сначала… — Кони разбрасывал бумаги по столу, пока не нашел нужную. — Вот свидетельство о бракосочетании Скэммелла, датированное сегодняшним утром, чтобы все было законно. — Голос сэра Гренвилла звучал устало. Он снова воздел очи. — Ее нужно выдать замуж, Томас, нужно! Понятно?
— Ну, раз вы так сказали, сэр.
— Это не я сказал, Томас, это закон. И в завещании так сказано, и в брачном контракте. Если она выходит замуж, Скэммелл становится хранителем печати, а Скэммелл отдаст печать нам.
— Вы в этом уверены, сэр?
— Я в этом уверен, Томас, потому что ты останешься с братом Скэммеллом до тех пор, пока он тебе ее не отдаст.
Гримметт заулыбался:
— Слушаю, сэр.
— Так что обвенчай их. Сегодня же вечером! И пусть все будет законно. Священник, молитвенник. И никаких скэммелловских проповедников-пуритан. Сможешь устроить?
Гримметт задумался:
— Да, сэр. Где?
— В доме брата Скэммелла. — Кони произнес имя Скэммелла с издевкой. — Доставь ее туда на лодке, а потом сделай все, что следует.
— Обвенчать их, сэр? — Гримметт ухмылялся.
— Да. А потом, Томас, но ни в коем случае не раньше, потому что я хочу, чтобы все было законно, удостоверься, черт побери, что она больше не девушка. Мне совершенно не хочется, чтобы она заявила, будто брак не имеет силы, и в доказательство раздвинула бы ноги. Если этот чертов пуританин не знает, как делаются подобные вещи, постой у него за спиной.
— Сделать все самому, сэр?
Сэр Гренвилл с любопытством поднял глаза:
— Она тебе нравится?
— Очень хорошенькая, сэр.
— Тогда можешь управиться сам. Это будет тебе наградой. — Он ухмыльнулся, глядя на великана в кожаной куртке. — Что только не приходится тебе ради меня переносить, бедный Томас.
Гримметт расхохотался. Кони махнул в сторону двери:
— Тогда действуй. Наслаждайся. Мальчишку оставь здесь, он мне пригодится. Зайди ко мне утром, Томас. Хочу узнать все подробности!
Сэр Гренвилл смотрел, как небольшая группа людей садится на его барку. Девчонка в своей приметной голубой накидке сопротивлялась, но Гримметт одной рукой легко справился с ней. Гудвайф, видимо, била и щипала Доркас, которую держал Гримметт. Сэмьюэл Скэммелл плелся позади, беспомощно всплескивая руками. Кони покачал головой и засмеялся.
Некоторое время он опасался, что Доркас уже обратилась к Лопесу, но волновался он зря. Она находилась под присмотром, а через несколько дней обнаружится и печать. Все хорошо, даже лучше, чем хорошо, потому что Эбенизер тоже был под боком. Впервые познакомившись с Эбенизером, сэр Гренвилл почувствовал, что у того есть потребность бороться за какую-то идею, увидел одержимость на лице калеки. Никакой любви к своей красавице сестре он там не разглядел. Кони был доволен. Пора было взяться за господина Эбенизера, который был настоящей манной небесной для его планов.
Небо начинало чуть-чуть краснеть. Как только девушку наконец впихнули в лодку, гребцы оттолкнулись от пирса. Весла ушли под воду, потом двинулись вперед, и выкрашенная в белый цвет лодка легко заскользила по темнеющей воде. Поблескивали расходившиеся за кормой круги.
Сэр Гренвилл чувствовал себя усталым, но счастливым. Теперь он не сомневался, что шотландцы вступят в войну против короля, значит, затраты, сделанные Кони, не пропадут. Но еще отраднее другое. Печать будет у него. Он отвернулся от реки, посмотрел на склонившегося над озером обнаженного Нарцисса, потом распахнул дверь в переднюю.
— Дорогой мой Эбенизер! Дорогой мой мальчик! Нам так о многом нужно поговорить. Принесите вино!
Сэр Гренвилл Кони был счастлив, очень счастлив.
Глава 10
Печать была точь-в-точь такая же, как та, что осталась у Тоби. Кэмпион взяла ее, еще раз подивившись, как тяжело золото. Она заметила изящный ободок из бриллиантов и рубинов. Как и печать святого Матфея, эта тоже была прикреплена к длинной золотой цепочке, так что и ее можно было носить как подвеску. Она повернула печать к окну и заметила знакомую причудливую резную окантовку вокруг оттиска. Она поднесла печать поближе к глазам и вместо топора увидела очень изящно выгравированного льва. В зеркальном отражении было начертано «Св. Марк».
Держа в руках эту вторую, столь сильно напоминавшую первую, печать, она снова ощутила присутствие какой-то тайны. Она вспомнила, что в письме говорилось, будто печати — ключ к несметному богатству, и почему-то при виде второй печати власть, заключенная в золотых цилиндрах, показалась намного более реальной. Теперь она поняла, что мужчины будут стремиться завладеть печатями и что пока одна из них у нее, сидящий за столом адвокат — ее враг. Она думала, что ее ждут любовные приключения, теперь же они оказались связаны с опасностью.
Сэр Гренвилл говорил непринужденно и безразлично.
— Обязательно посмотрите, что там внутри.
Он чуть не поймал ее. Стык двух половинок был так искусно замаскирован, что было совершенно невозможно предположить, что внутри цилиндра есть полость, и все же при его хитрых словах ее пальцы механически приготовились взять печать так, чтобы открыть. Но она успела одуматься, пока пальцы еще двигались, и не остановилась, будто хотела лишь поболтать печатью на длинной золотой цепочке.
— Как она красива.
Сэр Гренвилл сделал долгую паузу. Ей было видно, как золотой цилиндр отражался в бесцветных, тусклых глазах. Он медленно моргнул.
— Я сказал, обязательно посмотрите, что там внутри. Она изобразила наивность. Потянула за печать, сдвинула брови, потрясла ее у себя над ухом.
— Она развинчивается. — Его голос звучал разочарованно.
Кэмпион издала по-детски радостный возглас удовлетворения, когда цилиндр разделился на две половинки. Сначала она думала, что в нем, как и в принадлежавшем ее отцу, будет распятие, потому что заметила похожую человеческую фигуру с распростертыми руками.
Но это не был религиозный символ древней власти. Этот символ был намного древнее Христа, он был ровесником самому человечеству. То была женщина с широко раскинутыми руками и раздвинутыми в стороны ногами. Голова откинута назад, бедра выпячены вперед. Хоть обнаженная фигурка и была миниатюрной, в ней чувствовалась страсть и желание отдаться. Сэр Гренвилл хихикнул:
— Отвратительно, правда?
Она бережно соединила обе половинки, скрыв обнаженную, томящуюся в любовном экстазе женщину.
— Моему отцу это бы не понравилось. Может быть, поэтому он свою и выкинул.
Он протянул короткую белую ручку, и Кэмпион неохотно уронила печать ему на ладонь.
— Так вы говорите, выкинул?
— Мы ее искали, сэр. Везде искали. И не нашли. Он устало указал ей рукой на стул.
— Садитесь.
Она повиновалась. Она гордилась собой. Ей, возможно, и не удалось добиться правды от сэра Гренвилла Кони, но она не попалась в расставленные им сети. Она не выдала, что нашла печать, и, хотя по-прежнему не знала, почему печати так важны, поняла, что этот богатый, влиятельный человек жаждет обладать ими.
Бережно и неспешно сэр Гренвилл спрятал печать святого Марка.
— Вы правы, мисс Слайз, говоря, что печать святого Матфея станет вашей в день вашего двадцатипятилетия. — Его левая рука опять начала свой неприметный путь. — В тот год истечет срок действия нашего Договора, наше соглашение перестанет существовать, и печати потеряют всякий смысл. Не считая, конечно, их ценности как таковых, что уже немало. — Он улыбнулся ей. — Я подумал, ведь печати такие красивые, что юной леди эти безделушки могут понравиться, вот я и убедил вашего отца подарить вам печать святого Матфея, когда она станет бесполезной. У него была одна дочь, и почему бы ей, подумал я, и не получить единственное украшение. Вашему отцу это не слишком понравилось, но он согласился, наверняка просто не желая перечить мне. Слишком хорошая вещица, чтобы выкидывать. Но, быть может, вы правы. Возможно, в порыве праведного гнева он расстался с печатью. Какая жалость. — Он пожал плечами. — Это все, ради чего вы ко мне приходили?
Это было не все, но она не сомневалась, что здесь ей правды не узнать. В новой накидке ей было жарко, а вид сверкающей реки за окнами вызвал у нее желание выбраться из дома Кони. Ей хотелось быть вместе с Тоби. Она собрала складки накидки в руку и кивнула:
— Это все, сэр.
— Любопытно, мисс Слайз, что вы проделали такой долгий путь из Уэрлаттона с целью задать мне столь простые вопросы. Да к тому же, как я вижу, вы еще не допили чай! Допивайте, дитя! Допивайте! Не волнуйтесь, вы скоро покинете этот дом.
Он улыбнулся, когда она снова примостилась на неудобном стуле. Она обратила внимание, что его рука перестала путешествовать к пирогу и обратно.
— Скажите, мисс Слайз, а вы не обручены с неким Сэмьюэлом Скэммеллом?
Она кивнула.
— Таково было желание вашего любимого батюшки, если не ошибаюсь? — спросил адвокат.
— Да, сэр.
Он уставился на нее, все еще улыбаясь:
— Скажите мне, Доркас… Ничего, что я называю вас Доркас?
— Ничего, сэр.
— Тогда скажите мне, Доркас, потому что мне очень хочется знать, — вы хотите замуж за мистера Скэммелла?
Она заколебалась, заметив, как впились в нее выпученные глаза, словно видящие ее насквозь, и не могла сообразить, будет ли какой-то вред, если она скажет правду. Она помрачнела.
— Нет, сэр.
— Вот как! — Он сделал вид, что удивился. — Странно, очень, очень странно. Я никогда не был женат, Доркас. Нет. Я посвятил свою жизнь суровой службе закону, суду лорд-канцлера, а в последнее время — и наверняка потому, что я не обременен женой, — меня просят присоединять свое скромное мнение к мнению тех, кто стоит у кормила власти. Как видите, я хорошо разбираюсь в законах и политике, но, боюсь, мало что понимаю в женитьбе. Вы не хотите замуж, Доркас? Или вы хотите, подобно мне, посвятить себя закону?
В ответ она медленно произнесла:
— Мне хочется замуж, сэр.
— Ах, вот что! — Он поднял руку, изображая изумление. — Понимаю, дело в мистере Скэммелле, да? Вы — как это вульгарно говорится — не влюблены?
— Я не люблю мистера Скэммелла, сэр.
— О, бедное дитя, бедное, бедное дитя. Вам хочется любви! Хочется, чтобы звезды светлым ковром расстилались у ваших ног, чтобы жизнь была усеяна цветами, хочется встретить родственную душу, жить в гармонии и достатке. Правильно? — Она не ответила, и он продолжил. — Вы, полагаю, ознакомились с брачным контрактом?
— Да, сэр.
— И вы все еще жаждете любви? Ах, ну да, конечно, вы же не юрист, как я. Да, действительно, я должен делить время между государственными советами и судом лорд-канцлера, но в моей стариковской голове еще сохранились некоторые обрывки полезных сведений в области закона. Мистер Скэммелл, я полагаю, подписал брачный контракт?
— Думаю, да, сэр.
— Вы думаете так с полным основанием. Уверяю вас, он подписал! Он переехал из своего лондонского дома, оставил свое дело, связанное со строительством лодок, и нанял человека, который бы вел за него дела, и это все ради того, чтобы посвятить себя вам! И вот из-за того, что вам нужны звезды у ваших ног, мистеру Скэммеллу придется испытать разочарование! На предстоящую свадьбу, Доркас, он потратил деньги, он принес определенные жертвы и взамен ему многое обещали! Сейчас он похож на человека, который заплатил деньги и вдруг не получил товар! Не думаете ли, милое дитя, что теперь мистер Скэммелл может прибегнуть к услугам адвокатов?
Он насмехался над ней, передразнивал ее, а она все равно не могла отвести глаз от проницательного лица, злобно взиравшего на нее с улыбкой на губах. Он сделал паузу, она промолчала, и он усмехнулся.
— А теперь предположим, дитя, что мистер Скэммелл, прихватив брачный контракт, отправляется в суд лорд-канцлера. Он подает жалобу на то, что мисс Доркас непостоянна, что она предпочитает звезды, солнце и луну его земным достоинствам. Должен ли я рассказывать вам, что произойдет? Должен! Ничего! — Он засмеялся. — Как мне достоверно известно, на сегодняшний день в суде лорд-канцлера ждут решения двадцать три тысячи дел, двадцать три тысячи! Я бы никогда не подумал, что в этих краях окажется столько чернил, не говоря уж об энергичных адвокатах, и все же каждый день поступают на рассмотрение все новые и новые дела! Ваше дело, Доркас, рассмотрят, обязательно рассмотрят, но когда вы уже состаритесь, сморщитесь и высохнете, а ваши деньги — те, что у вас были, высосут адвокаты. А кто, дитя мое, женится на увядающем цветке, будущее которого решается в суде лорд-канцлера?
Кэмпион ничего не ответила. Милдред Свон говорила что-то насчет тех, кого «запекают в адвокатский пирог», теперь она поняла, что это означает. Их с Тоби будущее, это нескончаемое лето под безоблачным небом, замарал и разодрал в клочья похожий на лягушку человек. Он подался вперед и заговорил шепотом, как заговорщик:
— Хотите освободиться от мистера Скэммелла? — Она промолчала. Он театрально заглянул во все углы комнаты, будто кто-то мог подсматривать. — Вы хотите освободиться от мистера Скэммелла, Доркас, и чтобы вам при этом не грозил суд лорд-канцлера? Хотите?
— Да, сэр.
— Тогда отдайте мне печать, Доркас. Отдайте мне ее.
— У меня ее нет, сэр.
— Тогда вы должны выйти замуж за мистера Скэммелла! — Он говорил певуче, растягивая слова так, будто она маленький ребенок. — Вам придется выйти замуж за брата Скэммелла!
— Нет!
Улыбаясь, он откинулся назад, голос стал дружелюбным:
— Милая, милая моя Доркас, в чем дело? Вам не хочется вместе с братом Скэммеллом изображать существо с двумя спинами? Так, да? — Он захохотал. — Я уже вижу вас вдвоем в спальне, таких счастливых. — Его голос стал громче и жестче. Кони упивался омерзительным описанием того, как Скэммелл овладевает ею. Она пыталась пропустить это мимо ушей, мотала головой, стонала, но его голос сладострастно рисовал непристойную картину потных тел. Он насмешливо называл это «любовью», а слова его живописали сцену, куда более омерзительную, чем та, что возникала в ее собственном воображении, когда она представляла, как Скэммелл взгромоздится на нее, будто бык на телку. Когда он кончил, Кэмпион всхлипывала.
Он спросил, довольный достигнутым эффектом:
— Хотите избежать этого, Доркас?
— Да!
— Тогда верните мне печать.
— У меня ее нет!
— Значит, вам придется выйти за мистера Скэммелла.
— Нет!
Это было наполовину рыдание, наполовину вопль протеста.
Сэр Гренвилл Кони внимательно наблюдал за своей жертвой.
— Еще один шанс, Доркас, всего один. Отдайте мне печать святого Матфея, и я вручу вам сто фунтов, да, сто фунтов! Этого вам хватит, дитя, чтобы прожить, пока не отыщется кто-то более подходящий, чем мистер Скэммелл.
— Нет! — Кэмпион его почти не слушала; скабрезные подробности стояли перед глазами, но она не осмеливалась признаться, что солгала. Ей устроили бы новую душевную пытку, может быть, даже наказали бы. Поэтому она цеплялась за свою историю. — У меня нет печати!
— В таком случае вам придется выйти замуж за Сэмьюэла Скэммелла.
— Я не выйду.
Она приходила в себя, ей хотелось защищаться, пусть даже только на словах.
Он захохотал, большой рот приоткрылся, обнажив гнилые зубы.
— Но вы выйдете, Доркас, выйдете. Я же адвокат, вы не забыли? Я очень многое могу сделать, дитя, и даже суд лорд-канцлера растрогается, если попросит сэр Гренвилл Кони. — Его левая рука снова потянулась, только на сей раз не к пирогу, а к листку бумаги, который он приподнял над столом. Она разглядела черный текст и большую красную печать.
— Сказать вам, что это такое? Это документ, юридический документ, и я позаботился о том, чтобы забрать его сегодня утром. Я знал, что вы, возможно, навестите меня, Доркас, и рассказал суду о ваших трудностях. О! Такое тяжелое положение! Сирота, еще не достигшая двадцати одного года, одна, вдали от дома… Суд был растроган. Да. По-настоящему растроган. Ей нужен опекун, равно как и ее брату. И, знаете ли, Доркас, теперь вы оба под опекой суда. — Он засмеялся, — Ваш братец, по-моему, будет вполне доволен. Уверен, и вы тоже. Вы находитесь под опекой суда, и я, Гренвилл Кони, ваш опекун. Ваше будущее, дитя, целиком в моих умелых руках. — Он положил документ, победоносно откинулся и засмеялся.
Потрясенная, она слушала, сознавая, что рушатся все ее мечты. Она видела его белое круглое лицо, рассеченное смеющимся ртом, слезы застилали ей глаза. Потом она услышала, как он крикнул секретарю.
— Джон! Открой дверь, Джон!
Лицо Кони выражало радостное нетерпение.
— Входите! Входите! Входите все!
Вдруг вся комната заполнилась людьми, с любопытством и неприязнью разглядывавшими ее. Она затрясла головой будто пытаясь отделаться от кошмара.
— Нет!
— Да, да! — Кони встал. — Я полагаю, вы встречались с Томасом Гримметтом. Это мой старший охранник и преданный слуга.
Ей ухмылялся человек, который прижимал ее к стене конюшни в Уэрлаттоне и запихивал колено между ног. На его широком лице со сломанным носом красовался синевато-багровый нарыв.
Голос Кони был неумолим:
— Ваш дорогой брат Эбенизер. Такой замечательный молодой человек! Я предложил ему место. И Гудвайф! Верная Гудвайф, как ты, должно быть, рада, что вернулся твой заблудший ребенок.
Судя по злобному лицу, Гудвайф готова была плюнуть в нее. Эбенизер держался презрительно. Кони потешался:
— И брат Скэммелл! Смотри же! Твоя невеста возвращена тебе! Какую радость способен приносить закон!
Сэмьюэл Скэммелл улыбнулся Кэмпион, потряс своей стриженой головой. Она же почувствовала, как тиски закона, долга, религии и наказания сжимаются вокруг ее души. Ее надежды, любовь, свобода — все исчезало вместе с угасающим над рекой днем. Всхлипывая, она наклонила голову, и слезы закапали на тонкие серебристые нити накидки.
Сэр Гренвилл Кони сочувственно вздохнул:
— Видите, как она растрогана? Она заплакала! А разве есть высшая радость, чем созерцание кающегося грешника?
— Аминь, — сказал Скэммелл.
— Аминь, — с жаром подхватил сэр Гренвилл. — А теперь, Эбенизер! Гудвайф! Брат Скэммелл! Отведите Доркас в соседнюю комнату. Томас к вам вскоре присоединится. Идите! До свидания, милая Доркас! Я рад, что вы навестили меня, очень рад!
Когда ее выводили из комнаты, Гудвайф словно вцепилась в нее клещами.
Выпроводив девушку в комнату секретарей, Кони захлопнул дверь и остался наедине со своим приспешником Томасом Гримметтом.
— Девчонка с характером.
— А печать у нее, сэр?
Кони протиснулся к столу и сел.
— Нет. Я думал, что это не исключено, но сейчас полагаю, что нет, — он рассмеялся, — я предложил ей такую цену, от которой бы у нее духу не хватило отказаться. Нет. У нее печати нет. — Он поднял глаза на огромную фигуру Гримметта. — Печать все еще где-то в том проклятом доме. Обыщи еще раз. Разбери его по камешку, если потребуется, перерой сад, только найди ее.
— Слушаю, сэр.
— Но сначала… — Кони разбрасывал бумаги по столу, пока не нашел нужную. — Вот свидетельство о бракосочетании Скэммелла, датированное сегодняшним утром, чтобы все было законно. — Голос сэра Гренвилла звучал устало. Он снова воздел очи. — Ее нужно выдать замуж, Томас, нужно! Понятно?
— Ну, раз вы так сказали, сэр.
— Это не я сказал, Томас, это закон. И в завещании так сказано, и в брачном контракте. Если она выходит замуж, Скэммелл становится хранителем печати, а Скэммелл отдаст печать нам.
— Вы в этом уверены, сэр?
— Я в этом уверен, Томас, потому что ты останешься с братом Скэммеллом до тех пор, пока он тебе ее не отдаст.
Гримметт заулыбался:
— Слушаю, сэр.
— Так что обвенчай их. Сегодня же вечером! И пусть все будет законно. Священник, молитвенник. И никаких скэммелловских проповедников-пуритан. Сможешь устроить?
Гримметт задумался:
— Да, сэр. Где?
— В доме брата Скэммелла. — Кони произнес имя Скэммелла с издевкой. — Доставь ее туда на лодке, а потом сделай все, что следует.
— Обвенчать их, сэр? — Гримметт ухмылялся.
— Да. А потом, Томас, но ни в коем случае не раньше, потому что я хочу, чтобы все было законно, удостоверься, черт побери, что она больше не девушка. Мне совершенно не хочется, чтобы она заявила, будто брак не имеет силы, и в доказательство раздвинула бы ноги. Если этот чертов пуританин не знает, как делаются подобные вещи, постой у него за спиной.
— Сделать все самому, сэр?
Сэр Гренвилл с любопытством поднял глаза:
— Она тебе нравится?
— Очень хорошенькая, сэр.
— Тогда можешь управиться сам. Это будет тебе наградой. — Он ухмыльнулся, глядя на великана в кожаной куртке. — Что только не приходится тебе ради меня переносить, бедный Томас.
Гримметт расхохотался. Кони махнул в сторону двери:
— Тогда действуй. Наслаждайся. Мальчишку оставь здесь, он мне пригодится. Зайди ко мне утром, Томас. Хочу узнать все подробности!
Сэр Гренвилл смотрел, как небольшая группа людей садится на его барку. Девчонка в своей приметной голубой накидке сопротивлялась, но Гримметт одной рукой легко справился с ней. Гудвайф, видимо, била и щипала Доркас, которую держал Гримметт. Сэмьюэл Скэммелл плелся позади, беспомощно всплескивая руками. Кони покачал головой и засмеялся.
Некоторое время он опасался, что Доркас уже обратилась к Лопесу, но волновался он зря. Она находилась под присмотром, а через несколько дней обнаружится и печать. Все хорошо, даже лучше, чем хорошо, потому что Эбенизер тоже был под боком. Впервые познакомившись с Эбенизером, сэр Гренвилл почувствовал, что у того есть потребность бороться за какую-то идею, увидел одержимость на лице калеки. Никакой любви к своей красавице сестре он там не разглядел. Кони был доволен. Пора было взяться за господина Эбенизера, который был настоящей манной небесной для его планов.
Небо начинало чуть-чуть краснеть. Как только девушку наконец впихнули в лодку, гребцы оттолкнулись от пирса. Весла ушли под воду, потом двинулись вперед, и выкрашенная в белый цвет лодка легко заскользила по темнеющей воде. Поблескивали расходившиеся за кормой круги.
Сэр Гренвилл чувствовал себя усталым, но счастливым. Теперь он не сомневался, что шотландцы вступят в войну против короля, значит, затраты, сделанные Кони, не пропадут. Но еще отраднее другое. Печать будет у него. Он отвернулся от реки, посмотрел на склонившегося над озером обнаженного Нарцисса, потом распахнул дверь в переднюю.
— Дорогой мой Эбенизер! Дорогой мой мальчик! Нам так о многом нужно поговорить. Принесите вино!
Сэр Гренвилл Кони был счастлив, очень счастлив.
Глава 10
Джеймсу Александру Симеону Мак-Хоузу Боллсби доводилось, как и сэру Гренвиллу Кони, испытывать мгновения ничем не омраченного счастья. Боллсби был клириком, священником англиканской церкви, назначенным лондонским епископом, и имел разрешение проповедовать, принимать причастие, хоронить мертвых и, конечно же, соединять христианские души в священном браке.
Помимо всего прочего, преподобный Джеймс Боллсби был пьяницей.
Именно это обстоятельство и породило насмешливое прозвище Трезвенник. Трезвенником Боллсби он был вот уже два года. Пьянство подарило ему не только новое имя, но и сладостные моменты счастья. Случались у него и периоды беспросветного уныния, но каждое утро приносило с собой вызванную элем радость.
Так было не всегда. Когда-то он славился как зажигательный, убежденный проповедник, способный привести в экстаз ближайшие скамьи и взбудоражить всю церковь. Его коньком были рассуждения об адском пламени, и в дюжине приходов он пользовался репутацией человека, способного настолько напугать грешников, что те искренне раскаивались и бежали прочь из питейных заведений. Он ополчался против спиртного, но враг повел осаду и проник в его цитадель. Больше Трезвенник Боллсби не проповедовал.
Но даже будучи горьким пьяницей, Трезвенник Боллсби на пятом десятке нашел-таки свое место в обществе. Он всегда легко приспосабливался, направляя паруса своей веры по ветру преобладающей теологической моды. Так, когда во главе стоял архиепископ Лод, требовавший, чтобы церковная служба отправлялась по образцу ненавистных папистов, Трезвенник первым разукрасил покрывало для алтаря и осветил хоры свечами. Смекнув, что просчитался и что путь на небо, оказывается, лежит через более строгие каноны пуританской службы, он не растерялся. Не тратя времени на раскачку, в один прекрасный день взял да и оповестил прихожан об изменении своих взглядов. Более того, он пригласил пуритан понаблюдать за уничтожением своего пышного алтаря, сожжением перил вокруг него, затем — как будут разорваны в клочья его собственные вышитые одеяния. Он прочитал проповедь, в которой уподобил свое прозрение обращению святого Павла, и сразу же стал любимцем пуританского крыла, потому что был наглядным свидетельством их правоты.
Это умение приспосабливаться он не утратил и по сию пору. Церковь и государство были столь крепко связаны, что адвокатам вроде сэра Гренвилла Кони нередко требовался покладистый священник, который мог бы с готовностью присовокупить санкцию Бога к их собственной. И Боллсби был тут как нельзя кстати.
Сейчас он жил в Спитл-Филдз в жалкой комнатенке, где его, еще непротрезвевшего, и обнаружил Томас Гримметт, после того как благополучно доставил Кэмпион в дом Скэммелла.
Гримметт бесцеремонно растолкал Боллсби.
— Оставьте меня, любезный сэр! Я священник! Священник!
— Знаю, что ты чертов священник. Держись, Трезвенник. — Гримметт схватил ведро тухлой воды и окатил непроспавшегося, упирающегося, растрепанного человека. — Очухайся, ублюдок!
Боллсби застонал. Мокрый и несчастный, он раскачивался из стороны в сторону.
— Боже мой!
Гримметт устроился на корточках рядом с ним.
— Когда ты ел в последний раз, Трезвенник?
— Боже мой!
— Несчастный ты ублюдок. У нас свадьба. Соображаешь ты, свадьба.
— Мне хочется есть.
— Скоро поешь. А теперь бери свою книжку, Трезвенник. Нам некогда.
Гриммет помог священнику найти старую рясу, замызганный наплечник и молитвенник, а потом выволок в переулок, ведущий в Бишопсгейт. Он остановился у первого попавшегося лотка, сунул два пирожка с говядиной и влил в Боллсби рюмку рома.
— Ну вот, ваше высокопреосвященство. Вспомнил меня теперь?
Трезвенник улыбнулся:
— Ты Томас, да?
— Именно, ваше преподобие. Человек сэра Гренвилла.
— О! Добрый сэр Гренвилл! У него все благополучно?
— Ты же знаешь сэра Гренвилла, преподобный. У него плохо не бывает. А теперь двигайся. Нас ждет работа.
Боллсби с жадностью посмотрел на сумку с бутылками:
— Я нужен вам как свидетель, да?
— Я же сказал тебе, Трезвенник, свадьба, черт возьми. Шевелись же!
— Свадьба! Как приятно! Я люблю свадьбы. Веди меня, любезный Томас, веди!
Тоби Лэзендеру стало скучно. Ждать в аллее оказалось занятием безрадостным. Через час он направился к Стрэнду, убедив себя, что Кэмпион, возможно, выйдет через парадный вход, но никаких признаков жизни там не было, не считая прислонившегося к кирпичной арке стражника. Тоби вернулся в аллею и прошел в самый ее конец, туда, где начинался спуск к реке, а камни, заливаемые водой, были покрыты мусором и грязью. Стена, ограждавшая сад Кони, выдавалась далеко в реку, и он никак не мог заглянуть за нее. Он вернулся к крыльцу, прислонился к противоположной стене и, задрав голову, уставился на безликий, бесцветный дом Кони. Он должен ждать. Скоро, очень скоро, уговаривал он себя, Кэмпион появится, и они будут вместе.
Он был влюблен, и весь мир преломлялся в зеркале этой любви. Ничто не имело значения, кроме одного: он должен быть вместе с Кэмпион. Даже отцовское неодобрение показалось не столь уж существенным. Впервые он повстречался с ней у ручья и, как всякий влюбленный, испугался, что она больше не захочет его видеть. Он проклинал себя за то, что не вернулся, хотя из Лондона он все равно уже никак не смог бы выбраться. Потом она ему написала, и, получив письмо, он уже через несколько минут покинул дом своего отца. Его жизнь до того, как он познакомился с Кэмпион, часы, проведенные без нее, — все это не имело значения. Он влюбился. Его отец и, без сомнения, мать не могли быть довольны. И по рождению и по воспитанию она была ему не пара, но Тоби это не смущало. В душе Кэмпион было что-то такое, что опьяняло его, без чего он ни за что не стал бы жить, и даже сырая аллея, куда почти не проникало солнце, казалась из-за этого светлее.
Он нащупал печать, которая угадывалась сквозь рубашку и кожаную куртку. Еще недавно этот талисман был на ее груди. И даже этот факт превращался в знамение, сулящее радужные надежды.
Ее голос Тоби услышал раньше, чем увидел ее. Он стоял, прислонившись к стене, и мечтал о безоблачном будущем, когда раздался крик. Обернувшись, он успел заметить серебристо-голубую накидку на корме лодки, потом гребцы наклонились вперед, налегли на весла, и барка скрылась из виду.
Помимо всего прочего, преподобный Джеймс Боллсби был пьяницей.
Именно это обстоятельство и породило насмешливое прозвище Трезвенник. Трезвенником Боллсби он был вот уже два года. Пьянство подарило ему не только новое имя, но и сладостные моменты счастья. Случались у него и периоды беспросветного уныния, но каждое утро приносило с собой вызванную элем радость.
Так было не всегда. Когда-то он славился как зажигательный, убежденный проповедник, способный привести в экстаз ближайшие скамьи и взбудоражить всю церковь. Его коньком были рассуждения об адском пламени, и в дюжине приходов он пользовался репутацией человека, способного настолько напугать грешников, что те искренне раскаивались и бежали прочь из питейных заведений. Он ополчался против спиртного, но враг повел осаду и проник в его цитадель. Больше Трезвенник Боллсби не проповедовал.
Но даже будучи горьким пьяницей, Трезвенник Боллсби на пятом десятке нашел-таки свое место в обществе. Он всегда легко приспосабливался, направляя паруса своей веры по ветру преобладающей теологической моды. Так, когда во главе стоял архиепископ Лод, требовавший, чтобы церковная служба отправлялась по образцу ненавистных папистов, Трезвенник первым разукрасил покрывало для алтаря и осветил хоры свечами. Смекнув, что просчитался и что путь на небо, оказывается, лежит через более строгие каноны пуританской службы, он не растерялся. Не тратя времени на раскачку, в один прекрасный день взял да и оповестил прихожан об изменении своих взглядов. Более того, он пригласил пуритан понаблюдать за уничтожением своего пышного алтаря, сожжением перил вокруг него, затем — как будут разорваны в клочья его собственные вышитые одеяния. Он прочитал проповедь, в которой уподобил свое прозрение обращению святого Павла, и сразу же стал любимцем пуританского крыла, потому что был наглядным свидетельством их правоты.
Это умение приспосабливаться он не утратил и по сию пору. Церковь и государство были столь крепко связаны, что адвокатам вроде сэра Гренвилла Кони нередко требовался покладистый священник, который мог бы с готовностью присовокупить санкцию Бога к их собственной. И Боллсби был тут как нельзя кстати.
Сейчас он жил в Спитл-Филдз в жалкой комнатенке, где его, еще непротрезвевшего, и обнаружил Томас Гримметт, после того как благополучно доставил Кэмпион в дом Скэммелла.
Гримметт бесцеремонно растолкал Боллсби.
— Оставьте меня, любезный сэр! Я священник! Священник!
— Знаю, что ты чертов священник. Держись, Трезвенник. — Гримметт схватил ведро тухлой воды и окатил непроспавшегося, упирающегося, растрепанного человека. — Очухайся, ублюдок!
Боллсби застонал. Мокрый и несчастный, он раскачивался из стороны в сторону.
— Боже мой!
Гримметт устроился на корточках рядом с ним.
— Когда ты ел в последний раз, Трезвенник?
— Боже мой!
— Несчастный ты ублюдок. У нас свадьба. Соображаешь ты, свадьба.
— Мне хочется есть.
— Скоро поешь. А теперь бери свою книжку, Трезвенник. Нам некогда.
Гриммет помог священнику найти старую рясу, замызганный наплечник и молитвенник, а потом выволок в переулок, ведущий в Бишопсгейт. Он остановился у первого попавшегося лотка, сунул два пирожка с говядиной и влил в Боллсби рюмку рома.
— Ну вот, ваше высокопреосвященство. Вспомнил меня теперь?
Трезвенник улыбнулся:
— Ты Томас, да?
— Именно, ваше преподобие. Человек сэра Гренвилла.
— О! Добрый сэр Гренвилл! У него все благополучно?
— Ты же знаешь сэра Гренвилла, преподобный. У него плохо не бывает. А теперь двигайся. Нас ждет работа.
Боллсби с жадностью посмотрел на сумку с бутылками:
— Я нужен вам как свидетель, да?
— Я же сказал тебе, Трезвенник, свадьба, черт возьми. Шевелись же!
— Свадьба! Как приятно! Я люблю свадьбы. Веди меня, любезный Томас, веди!
Тоби Лэзендеру стало скучно. Ждать в аллее оказалось занятием безрадостным. Через час он направился к Стрэнду, убедив себя, что Кэмпион, возможно, выйдет через парадный вход, но никаких признаков жизни там не было, не считая прислонившегося к кирпичной арке стражника. Тоби вернулся в аллею и прошел в самый ее конец, туда, где начинался спуск к реке, а камни, заливаемые водой, были покрыты мусором и грязью. Стена, ограждавшая сад Кони, выдавалась далеко в реку, и он никак не мог заглянуть за нее. Он вернулся к крыльцу, прислонился к противоположной стене и, задрав голову, уставился на безликий, бесцветный дом Кони. Он должен ждать. Скоро, очень скоро, уговаривал он себя, Кэмпион появится, и они будут вместе.
Он был влюблен, и весь мир преломлялся в зеркале этой любви. Ничто не имело значения, кроме одного: он должен быть вместе с Кэмпион. Даже отцовское неодобрение показалось не столь уж существенным. Впервые он повстречался с ней у ручья и, как всякий влюбленный, испугался, что она больше не захочет его видеть. Он проклинал себя за то, что не вернулся, хотя из Лондона он все равно уже никак не смог бы выбраться. Потом она ему написала, и, получив письмо, он уже через несколько минут покинул дом своего отца. Его жизнь до того, как он познакомился с Кэмпион, часы, проведенные без нее, — все это не имело значения. Он влюбился. Его отец и, без сомнения, мать не могли быть довольны. И по рождению и по воспитанию она была ему не пара, но Тоби это не смущало. В душе Кэмпион было что-то такое, что опьяняло его, без чего он ни за что не стал бы жить, и даже сырая аллея, куда почти не проникало солнце, казалась из-за этого светлее.
Он нащупал печать, которая угадывалась сквозь рубашку и кожаную куртку. Еще недавно этот талисман был на ее груди. И даже этот факт превращался в знамение, сулящее радужные надежды.
Ее голос Тоби услышал раньше, чем увидел ее. Он стоял, прислонившись к стене, и мечтал о безоблачном будущем, когда раздался крик. Обернувшись, он успел заметить серебристо-голубую накидку на корме лодки, потом гребцы наклонились вперед, налегли на весла, и барка скрылась из виду.