Страница:
— Ты как раз вовремя, — весело соврала она. — Давай наденем фартуки и приступим к делу.
Миллисент повязала длинный фартук, зная, какой грязной будет работа, а другой, поменьше, надела на Бетси. Девочка захихикала и принялась смешно крутиться перед зеркалом, держа фартук за края. Миллисент не могла не посмеяться над ее шалостями.
Но когда они начали консервировать, Бетси стала очень серьезной, наблюдая за действиями Миллисент и копируя их до мельчайших деталей. Миллисент велела ей резать зеленые помидоры. Бетси осторожно двумя руками взяла большой нож, кончик языка она от старания зажала между зубами. Миллисент скоро заметила, что Бетси схватывает все на лету, и хотя ее пальцы были еще медленными и непослушными, она уже неплохо справлялась с заданием. Милли сама удивилась, обнаружив, как приятно обучать других тому, что умеешь сам. Было любо-дорого видеть, как быстро Бетси усваивала ее уроки, и Милли даже испытывала гордость оттого, что передает знания, которые получила сама от матери и тетушек.
День выдался жарким, как и большинство летних дней в этом году, а в кухне было совсем невыносимо от раскаленной плиты. К концу дня и Бетси, и Миллисент были утомленными и мокрыми от пота. Опал Милли отправила с кухни еще несколько часов назад.
Милли слишком устала от жары, чтобы проголодаться, поэтому, когда Бетси ушла домой, она поплелась в свою комнату. Единственное желание, которое неотступно преследовало ее, было облиться холодной водой. Она с тоской вспомнила, как много лет назад она и Алан ходили к пруду недалеко от их дома и прыгали в холодную воду. Если об этом узнавала мать, она выговаривала Миллисент, но летние купания стоили того. С каким наслаждением Милли прыгнула бы в воду прямо сейчас… Но она больше никогда не ходила к пруду, и сейчас не могла и мыслить о том, чтобы раздеться и в одной рубашке нырнуть в чудесную прохладу…
Она расстегнула платье и сбросила его с себя, расстегнула и влажный от пота нарядный бюстгальтер. Затем задумчиво посмотрела на дверь: наверное, это все же нехорошо, неприлично, но ей так жарко…
Милли подошла к двери и замкнула ее на ключ, стянула через голову бюстгальтер и сняла нижние юбки.
Она потянулась и почувствовала себя виноватой за свою наготу: настоящая леди не должна стаскивать с себя всю одежду и стоять абсолютно голой, и не вахно, что ей жарко и что в комнате, кроме нее, никого нет. Хуже того, было так приятно стоять обнаженной… Легкий ветерок, раскачивающий занавески, нежно ласкал ее тело.
Милли взяла широкий китайский таз, осторожно встала в него и, наполнив кувшин водой, начала поливать себе на плечи. Удивительно прохладная вода ручейками сбегала по ее телу. Она закрыла глаза, отдаваясь чувственному наслаждению. Было почти так же хорошо, как раньше, когда она прыгала в холодную гладь пруда. Новый порыв ветерка, играя с занавесками, ворвался в комнату и обжег прохладой влажную кожу Милли.
Она открыла глаза и, повернувшись, посмотрела на свое отражение в зеркале. Фигура все еще хорошая, подумала Миллисент. Ее грудь, целый день стянутая тесным и жарким лифчиком, была высокой, а ноги — стройными. Талия стала немножко шире, чем в ранней юности, но высокая красивая грудь компенсировала этот недостаток. Кожа еще не начала увядать, а сама она вовсе не была склонна к полноте.
Струйки воды приятно ласкали кожу. Одна из них медленно стекла по груди на сосок. Коричневато-розовый бутон набух при прикосновении легкого ветерка. Милли подняла руки к груди и начала поглаживать ее, вытирая последние капли воды. Она замерла, сжав соски пальцами и чувствуя, как они реагируют на это прикосновение. Незнакомое ощущение, смутное и необъяснимое, пронзило все ее тело. Она невидящими глазами смотрела в зеркало.
Внезапно Милли очнулась. Горло сдавил какой-то комок; она быстро отвела в сторону глаза и опустила руки. Что она делает? О чем она думает? Прохладная вода, естественно, освежает в жаркий вечер, но это не значит, что нужно стоять, уставившись в свое отражение в зеркале, да еще в обнаженном виде. Она вытерлась мягким полотенцем и обернула его вокруг тела. Взяв ночную рубашку, через голову надела ее. Это была рубашка без рукавов, с глубоким вырезом, сшитая из белоснежного хлопка, но даже это легкое прикосновение к коже показалось неприятным после нескольких мгновений свободы.
Милли села на стул у окна и начала расчесывать волосы. Она неспешно разбирала каждую из сотни прядок, как делала каждый вечер, сколько себя помнила. Красное солнце садилось за горизонт. Нигде не было видно ни облачка.
Когда солнце, наконец, зашло, Миллисент легла в постель, но никак не могла уснуть. Было слишком душно, и ей не удавалось расслабиться, несмотря на усталость. Она вертелась и переворачивалась с боку на бок, и, наконец, после двух бессонных часов, поднялась с кровати. Подойдя к окну, Милли взглянула в сад. Взошла луна. Огромная, круглая, она рассеянным бледным светом озаряла окрестности. Луна слишком яркая, чтобы можно было уснуть, подумала Миллисент. Боже, как ее измучила жара…
И тут ей пришла в голову мысль спуститься и выйти через заднюю дверь. Что-то в этой теплой, душной ночи настойчиво влекло ее. Милли вдруг поняла, что больше ни секунды не может находиться в помещении. Не накинув поверх рубашки даже халата, она выскользнула из комнаты.
Милли приоткрыла скрипучую входную дверь и, выйдя из дома, вновь осторожно прикрыла, чтобы не разбудить Алана. На цыпочках она пересекла двор и, добежав до пруда, села на берег, поставив ноги на каменные ступеньки. Она внимательно посмотрела на гладь пруда, потом подняла голову, безучастно вглядываясь в яркую серебристо-белую луну.
Вдруг послышались какие-то слабые звуки, и Милли бросила взгляд на сад, таинственный и странно незнакомый в бледном свете луны. Где-то около забора, отделявшего ее двор от соседнего, что-то зашевелилось в темноте. Милли вскочила, сердце забилось от страха.
— Извините! Это всего лишь я, — мягко произнес мужской голос, и в тени кустарника показалась фигура, направляющаяся к ней. Это был Джонатан Лоуренс.
— Я не хотел испугать вас. Просто не мог заснуть и вышел посмотреть на звезды. Потом увидел, как вышли вы, но не хотел помешать… — Он подошел совсем близко. — Вам тоже не спится?
Миллисент судорожно покачала головой, не уверенная в своей способности говорить. Ее сердце колотилось от испуга, но это было еще не все, что она испытывала в эту минуту.
Рубашка Джонатана была надета навыпуск, к тому же наполовину расстегнута так, что обнажала загорелую, в завивающихся волоках, грудь. У Милли закружилась голова. Она прекрасно помнила, что сидит здесь в одной ночной рубашке. Посреди ночи! Слишком интимная ситуация… Если бы кто-то узнал об этом, разразился бы необыкновенный скандал.
Но никто не узнает. Они были здесь вдвоем, объятые душной, таинственной ночной темнотой.
Миллисент передернула плечами. Она даже не попыталась убежать в дом, когда Джонатан подходил к ней ближе. Глаза его были в тени, светлые волосы переливались в лунном свете. Миллисент увидела его руки и подумала, какими сильными и большими они кажутся. Пальцы были длинными, с крупными ногтями; ладони широкие, а на запястье выделялись острые сухожилия. Она поняла, что неотрывно смотрит на его руки, и снова перевела взгляд на лицо Джонатана.
— Да, я тоже не могла уснуть, — сказала она, слегка задыхаясь.
— Очень красивая ночь! — Но глаза его смотрели на нее, а не в ночь.
Волосы Милли не были привычно стянуты в узел на затылке, а свободно спадали на спину и плечи, как темная накидка. Они доходили ей до пояса: чувственная шелковая мантия женственности. Обычно жесткая линия губ сейчас смягчилась, да и все ее лицо стало нежнее; а глаза казались огромными темными в мерцании луны.
— С тех пор, как поселился в Эмметсвилле, я называл вас разными словами и думал о вас разное, — произнес он мягким, почти усыпляющим голосом, — но именно сегодня я впервые говорю, что вы красивы. «Интересная» — было. «Надоедливая» — тоже. — Он улыбнулся. — «Строгая», «решительная», даже «мягкая» — когда вы согласились приютить ту бедняжку. «Интригующая», «полная неразгаданных тайн». — Он замолчал. — Но почему я никогда не замечал прежде, как вы прекрасны? Как огромны ваши глаза? Какая гладкая у вас кожа?
Его взгляд скользнул ниже. На Милли была только свободная белая просвечивающаяся ночная рубашка, почти не скрывающая легких форм девичьего тела.
Милли не могла дышать, в горле стоял какой-то комок. Она не могла ни говорить, ни двигаться. Воздух был наполнен ароматом роз, растущих вдоль ограды, и запах этот казался тяжелым и приторным. Милли почувствовала головокружение.
— Почему вы не вышли замуж? — мягко спросил Джонатан.
Перед тем, как ответить, Милли постаралась успокоить прыгающее сердце. Затем попыталась отшутиться:
— Разве вы не знаете, что неприлично спрашивать женщину о причинах ее непопулярности у мужчин?
Джонатан снова медленно улыбнулся — той самой улыбкой, которая обязательно вызывала ответную улыбку собеседника.
— Я не могу поверить, что вы не вышли замуж, потому что никто не предлагал. Для этого вы слишком хороши. Итак? — продолжал он, видя, что Милли не отвечает. — Можете ли вы поклясться, что вам никто не делал предложения?
Миллисент таинственно улыбнулась, избегая его взгляда.
— Да, некоторые предлагали.
— Я так и думал! Держу пари, что ваши карточки приглашений на танец были заполнены именами юношей, — предположил он, и по тому, как смягчилось лицо девушки, понял, что не ошибся. Внезапно он ясно увидел в ней ту Милли, которой она когда-то была — румяную и смешливую, с пляшущими огоньками в глазах. Его голос, грудной и низкий, неожиданно зазвучал хрипло:
— Они слетались к вам, как пчелы на мед, верно?
— Ну, не то, чтобы я очень была против…
— Разве? Значит причина в том, что ваш отец был судьей. Я прав?
Миллисент хихикнула:
— Да ладно вам! Вы преувеличиваете! — Она бросила на него взгляд, такой игривый, молодой и абсолютно бесхитростный, что у него перехватило дыхание.
— Думаю, нет. — Он подошел ближе, заглядывая девушке в глаза. — Почему вы не вышли ни за одного из этих обожающих вас мальчиков, Миллисент? Что произошло?
— А разве так странно, что женщина предпочитает не выходить замуж? — коротко, вопросом на вопрос ответила она. — И почему это мужчины считают, что женщины спят и видят, как бы сменить свою фамилию и образ жизни и начать ублажать их?
— Не думаю, что вы мужененавистница. По крайней мере, вы не были ею тогда. Вам кто-то причинил боль? Предал?
Миллисент прикрыла глаза, пытаясь вернуть лицу маску колкой и циничной старой девы.
— Очень романтичные мысли, мистер Лоуренс! Возможно, вам бы следовало писать любовные истории, а не газетные статьи. — Он молчал и просто ждал, скрестив руки на груди. Ее глаза все так же избегали его взгляда. Наконец, она мягко произнесла:
— Уверяю вас, ничего подобного не случилось. Я была девочкой с сияющим взглядом, окруженная глупыми возвышенными мечтами. Но все это ушло само собой, когда… когда случилось нечто жестокое и непоправимое. Дело в том, что с моим братом, Аланом, произошел несчастный случай. Он стал инвалидом на всю жизнь. Вскоре после этого умерла наша мать. Она была очень слабой женщиной, и я думаю, что горе приблизило ее конец. Итак, остались мой отец и брат, и кроме меня о них некому было позаботиться.
— И этому вы посвятили себя? Забыли о будущем муже, о семье? О своей собственной жизни?
— Это и есть моя собственная жизнь! — Милли покраснела, глаза загорелись гневом. — И у меня есть семья!
— Но нет собственных детей, детей, рожденных от любящего вас мужчины.
Эти откровенные слова отозвались болью где-то внизу живота, и Милли показалось, что сейчас она не выдержит и задрожит. Она крепко сжала ладони между колен.
— У вас нет права судить меня и утверждать, что моя жизнь ничего не стоит.
— Нет, конечно, нет! Но это жизнь мученицы!
— Вы преувеличиваете! Во-первых, я не встречала мужчины, за которого действительно хотелось бы выйти замуж. Во-вторых, мне нравится моя жизнь. Она достаточно полна…
— Не сомневаюсь — полна невеселой рутины. — Она бросила на него хмурый взгляд, а Джонатан продолжал. — Скажите честно, вы действительно считаете, что справедливо жертвовать собственной жизнью, потому что ваш брат — инвалид?
— Я люблю брата.
— В этом нет сомнения. Но то, что вы делаете, больше, чем любовь. Вы заживо хороните себя.
— Вы ничего не знаете об этом! — пылко возразила Миллисент. — Кто-то должен нести свой крест и принять ответственность за других. Я люблю свою семью, и нет ничего на свете, чего бы я не сделала для них. Для Алана.
— Извините, но вы запутали меня. О чем мы говорим: об обязанностях или о любви?
— И о том, и о другом! Человек живет на земле не только ради удовольствий, ради того, чтобы делать все, что ему захочется, где ему захочется и когда. Наша цель — понять, что правильно в этой жизни и поступать именно так. И не имеет значения, приятно это или нет, трудно или легко. Во всем должен быть порядок. Существуют же общие правила поведения независимо от того, во что вы верите. У людей есть обязанности и чувство ответственности. Я отвечаю за своего брата. Кем же я буду, если просто отодвину его в сторону и убегу развлекаться?
— Никто вам не предлагает быть эгоистичным, беззаботным чудовищем. Но почему вы считаете, что не бывает обязанностей перед собой, ответственности за свою собственную жизнь?
— Неужели вы действительно думаете, что я могла бы выйти замуж и оставить Алана?
— Нет, думаю, что не смогли бы. Вы слишком добры, хотя и пытаетесь скрыть это от всего мира, показывая только шипы и колючки. Но факт остается фактом: вы с братом — очень обделенные люди. У вас, Миллисент, есть прислуга, садовник, но вы считаете себя обязанной самой заботиться о своем брате. А ведь можно оставлять кого-то присматривать за ним…
— Для того, чтобы готовить и стирать ему — конечно. Джонни помогает Алану садиться в кресло, а из него — обратно в кровать. Но это совсем не то, что значит «заботиться». Этого будет недостаточно человеку, нуждающемуся в понимании, сострадании, любви. Кто будет болтать с Аланом и рассказывать последние городские новости? Играть в шахматы, смеяться и вспоминать прошлые времена, когда мы были детьми? Держать за руку, когда он почувствует себя одиноко или помрачнеет от непрошенных мыслей. Или сидеть у его кровати и волноваться, когда он лежит в лихорадке? Алан не может купить любовь. Только я могу дать ему это.
— Только вы? Другой женщины в городе не найдется? Разве больше не существует женщин с добрым сердцем и любящей душой? Разве не найдется женщины, для которой он стал бы любимым мужчиной, а не просто младшим братом?
— Джонатан Лоуренс! — Милли от удивления открыла рот. — Вы что, предлагаете Алану жениться?
— Все может статься. Разве ваш брат не способен полюбить?
— Конечно, нет! Он прекрасный человек, добрый и смелый. Никогда ни на что не жалуется. Но… но он — инвалид.
— Вы имеете в виду, что он не способен…
— Пожалуйста, мистер Лоуренс! — Милли вся пылала. — Вряд ли это подходящий вопрос для нашего с вами обсуждения.
— Вы правы. Это личное дело вашего брата. Но уверяю вас, существуют женщины, которые были счастливы любить мужчину и не деля с ним постель.
— Достаточно! Вы слишком… вульгарны!
Джонатан пожал плечами:
— Меня и раньше в этом упрекали. Предпочитаю думать, что я просто трезвый реалист.
Миллисент не могла даже вообразить, что когда-нибудь будет так думать о брате. Подобные темы не должна обсуждать истинная леди.
— Алан — инвалид, — мрачно повторила она. — Когда случилось несчастье, он был почти ребенком, ему было четырнадцать. Он не знает других женщин, кроме тетушек и кузин. Почти все свое время он проводит дома и никогда никуда не выезжает. Он стал очень застенчивым и необщительным. Среди незнакомых людей он теряется, особенно среди женщин. У него нет шансов жениться.
— Тогда нужно честно сказать, что вы вдвоем похоронены в одной могиле.
Милли резко вскочила.
— Вы самый грубый, самый безжалостный человек из всех, кого я встречала.
— Вы уже говорили мне это!
— Да, и очевидно, вас это не трогает. Позвольте уверить вас, мистер Лоуренс, что не нужно меня жалеть. Я вполне счастлива. И моя жизнь не принесена в жертву. У меня много самых разных развлечений.
— Например?
— Например, — она запнулась, ее мозг лихорадочно работал, но в первую минуту ей ничего не удавалось вспомнить. — … например. Клуб садоводов! И моя работа в церкви. Я — ответственная за организацию праздника, придуманного Женским Миссионерским обществом, и я… — Она замолчала, пораженная, увидев, что этот несносный мужчина, почти не стесняясь, смеется.
— Уверяю вас, что моя жизнь полноценна! В ней есть определенный порядок, обязанности и… и соблюдение приличий!
— Скажите еще что-нибудь, мисс Хэйз! — его тон был откровенно насмешливым. Он медленно подался чуть вперед; руки упирались в бока, а глаза неотрывно смотрели в ее глаза. Он быстро спросил:
— Вы когда-нибудь за свою жизнь делали что-то просто так, не задумываясь? Пусть даже совершенно невероятное, дикое?
— Надеюсь, что нет, — ответила Миллисент, но голос ее дрожал. В пылу спора она совершенно забыла, в каком виде стоит перед Джонатаном, но в эту секунду, когда он вот так смотрел на нее, Милли вдруг вспомнила, что на ней нет ничего, кроме легкой летней ночной рубашки. От прикосновения ткани грудь вдруг стала твердой и упругой; Милли почувствовала, как материя ласкает ее бедра. Кожа стала горячей, кровь прилила к лицу; а гнев исчез, оставив после себя только жар во всем теле.
— Неужели вы никогда не делали чего-то безо всяких причин, просто потому, что так захотелось? — Джонатан стоял сейчас на той же ступеньке, что и девушка, а шепот его стал довольно громким. Она поднялась на ступеньку выше, и теперь их лица были почти на одном уровне. Милли смотрела в его глаза, темные и пристальные, в эту минуту она и в самом деле не видела ничего, кроме этих глаз.
Джонатан легко, медленно и осторожно провел пальцем по ее щеке и коснулся кромки губ. Милли не смогла сдержать дрожь, пробежавшую по телу.
— И вы никогда не совершали ничего под влиянием порыва, неконтролируемого желания, вдруг, ни с того ни с сего?
Миллисент закрыла глаза. Ноги стали ватными, и она могла просто упасть, как сломанная кукла. Она была не способна даже кивнуть в ответ.
Но он и не ждал ответа. Джонатан не слушал. Его глаза неотрывно смотрели на изгиб ее губ, на шелковистую кожу. Он наклонился, и его губы легко, нежно, как дуновение, коснулись ее. Миллисент подалась вперед, обняла его за плечи, чтобы не упасть, и инстинктивно вцепилась пальцами в ткань его рубашки.
Он что-то хрипло произнес, обхватив руками ее талию, притянул девушку к себе и буквально впился в ее губы. Поцелуй был долгим и упоительным. Обняв Милли, Джонатан крепко прижал ее к своему сильному телу. Грудь девушки касалась его груди, руки обвили его шею. Она прильнула к нему, дрожа от будоражащих кровь чувств, от незнакомого жара и страсти. Хотелось стонать, кричать. Она желала, чтобы этот поцелуй никогда не кончался. Джонатан не отрывал губ от ее рта, а она отвечала ему, стремясь еще острее ощущать вкус его губ. Его руки. Пальцы.
Она могла вдыхать его запах, ощущать прикосновения, даже пробовать его кожу на вкус. Казалось, он окружает, обволакивает ее со всех сторон; она утонула в нем. И хотела этого все больше и больше.
Она чувствовала жар его тела сквозь тонкую материю ночной рубашки. Его язык повторил линию ее губ, и она задохнулась, пораженная своими новыми ощущениями и неосознанной попыткой повторить это движение. Его язык проник сквозь ее губы. Милли несколько раз целовали в юности смелые и решительные кавалеры, но она никогда не испытывала ничего подобного. Поцелуй Джонатана был настойчивым, собственническим, и в то же время нежным и возбуждающим, вызывающим внутри такую бурю ощущений, что казалось, она может взорваться.
Жар разносился вместе с кровью по ее венам и оседал тяжестью где-то внизу живота. Она почти не дышала, дрожа в его объятиях. Миллисент поняла, что больше всего хочет почувствовать его руки на своем теле. Хочет его прикосновений к обнаженной коже. Между ног она почувствовала пульсирующую требовательную боль, я поняла, что хочет почувствовать его там.
Эта мысль потрясла ее. Она напряглась и, вырвавшись из его рук, поднялась на две ступеньки. Милли схватилась за перила и взглянула в лицо Джонатану. Ои смотрел на нее блестящими глазами; она почти физически ощущала горячие волны, исходящие от его тела. Его руки сжались в кулаки.
Джонатану удалось добиться того, что ее собственное тело вдруг стало чужим, разбудить чувства, о которых она не могла и догадываться. Это оказалось захватывающе — словно Милли стояла на пороге нового удивительного мира. Но это было и страшно. С минуту они молча смотрели друг на друга. Потом Милли, опомнившись, слабо вскрикнула. Руки непроизвольно взлетели к лицу и закрыли рот, будто она испугалась, что может сказать что-то лишнее. Она повернулась и бросилась в дом, оставляя Джонатана одного в ее саду.
Алан лежал, уставившись в потолок бессмысленным взглядом. Ему, как и всем, не спалось в эту душную жаркую ночь. Окна комнаты были открыты, и он слышал все, что происходило в саду. Он слышал звуки поцелуев Миллисент и Джонатана, стон, вырвавшийся из груди сестры перед тем, как она убежала в дом и поднялась наверх в свою комнату. Ему даже не обязательно было видеть все, чтобы понять, происходившее сейчас в сердце Милли. Это чувствовалось в каждом слове и вздохе.
Алан понимал, что Милли хотела жить жизнью обычной женщины: иметь любящего мужа, детей, собственный дом. Она хотела Джонатана Лоуренса. Алан желал ей того же: он любил сестру и знал, что готов для нее на все. Но еще сильнее он стремился удержать ее рядом. Мысль, что он может остаться здесь, в этом доме наедине со своей трагедией, была невыносима. Конечно, Милли с ее таким обостренным чувством ответственности и самопожертвованием не оставит его, просто не сможет поступить иначе.
В этот момент Алан был готов возненавидеть Джонатана Лоуренса, хотя никогда даже не встречался с ним.
Более того, Алан возненавидел себя. Только трус будет жертвовать счастьем сестры ради своего спокойствия. И именно он был таким трусом.
Глаза наполнились горячими слезами, и он поднес ладонь к векам. Да, за эти годы он повзрослел, думал Алан, но так и не стал настоящим мужчиной.
Глава XI
Миллисент повязала длинный фартук, зная, какой грязной будет работа, а другой, поменьше, надела на Бетси. Девочка захихикала и принялась смешно крутиться перед зеркалом, держа фартук за края. Миллисент не могла не посмеяться над ее шалостями.
Но когда они начали консервировать, Бетси стала очень серьезной, наблюдая за действиями Миллисент и копируя их до мельчайших деталей. Миллисент велела ей резать зеленые помидоры. Бетси осторожно двумя руками взяла большой нож, кончик языка она от старания зажала между зубами. Миллисент скоро заметила, что Бетси схватывает все на лету, и хотя ее пальцы были еще медленными и непослушными, она уже неплохо справлялась с заданием. Милли сама удивилась, обнаружив, как приятно обучать других тому, что умеешь сам. Было любо-дорого видеть, как быстро Бетси усваивала ее уроки, и Милли даже испытывала гордость оттого, что передает знания, которые получила сама от матери и тетушек.
День выдался жарким, как и большинство летних дней в этом году, а в кухне было совсем невыносимо от раскаленной плиты. К концу дня и Бетси, и Миллисент были утомленными и мокрыми от пота. Опал Милли отправила с кухни еще несколько часов назад.
Милли слишком устала от жары, чтобы проголодаться, поэтому, когда Бетси ушла домой, она поплелась в свою комнату. Единственное желание, которое неотступно преследовало ее, было облиться холодной водой. Она с тоской вспомнила, как много лет назад она и Алан ходили к пруду недалеко от их дома и прыгали в холодную воду. Если об этом узнавала мать, она выговаривала Миллисент, но летние купания стоили того. С каким наслаждением Милли прыгнула бы в воду прямо сейчас… Но она больше никогда не ходила к пруду, и сейчас не могла и мыслить о том, чтобы раздеться и в одной рубашке нырнуть в чудесную прохладу…
Она расстегнула платье и сбросила его с себя, расстегнула и влажный от пота нарядный бюстгальтер. Затем задумчиво посмотрела на дверь: наверное, это все же нехорошо, неприлично, но ей так жарко…
Милли подошла к двери и замкнула ее на ключ, стянула через голову бюстгальтер и сняла нижние юбки.
Она потянулась и почувствовала себя виноватой за свою наготу: настоящая леди не должна стаскивать с себя всю одежду и стоять абсолютно голой, и не вахно, что ей жарко и что в комнате, кроме нее, никого нет. Хуже того, было так приятно стоять обнаженной… Легкий ветерок, раскачивающий занавески, нежно ласкал ее тело.
Милли взяла широкий китайский таз, осторожно встала в него и, наполнив кувшин водой, начала поливать себе на плечи. Удивительно прохладная вода ручейками сбегала по ее телу. Она закрыла глаза, отдаваясь чувственному наслаждению. Было почти так же хорошо, как раньше, когда она прыгала в холодную гладь пруда. Новый порыв ветерка, играя с занавесками, ворвался в комнату и обжег прохладой влажную кожу Милли.
Она открыла глаза и, повернувшись, посмотрела на свое отражение в зеркале. Фигура все еще хорошая, подумала Миллисент. Ее грудь, целый день стянутая тесным и жарким лифчиком, была высокой, а ноги — стройными. Талия стала немножко шире, чем в ранней юности, но высокая красивая грудь компенсировала этот недостаток. Кожа еще не начала увядать, а сама она вовсе не была склонна к полноте.
Струйки воды приятно ласкали кожу. Одна из них медленно стекла по груди на сосок. Коричневато-розовый бутон набух при прикосновении легкого ветерка. Милли подняла руки к груди и начала поглаживать ее, вытирая последние капли воды. Она замерла, сжав соски пальцами и чувствуя, как они реагируют на это прикосновение. Незнакомое ощущение, смутное и необъяснимое, пронзило все ее тело. Она невидящими глазами смотрела в зеркало.
Внезапно Милли очнулась. Горло сдавил какой-то комок; она быстро отвела в сторону глаза и опустила руки. Что она делает? О чем она думает? Прохладная вода, естественно, освежает в жаркий вечер, но это не значит, что нужно стоять, уставившись в свое отражение в зеркале, да еще в обнаженном виде. Она вытерлась мягким полотенцем и обернула его вокруг тела. Взяв ночную рубашку, через голову надела ее. Это была рубашка без рукавов, с глубоким вырезом, сшитая из белоснежного хлопка, но даже это легкое прикосновение к коже показалось неприятным после нескольких мгновений свободы.
Милли села на стул у окна и начала расчесывать волосы. Она неспешно разбирала каждую из сотни прядок, как делала каждый вечер, сколько себя помнила. Красное солнце садилось за горизонт. Нигде не было видно ни облачка.
Когда солнце, наконец, зашло, Миллисент легла в постель, но никак не могла уснуть. Было слишком душно, и ей не удавалось расслабиться, несмотря на усталость. Она вертелась и переворачивалась с боку на бок, и, наконец, после двух бессонных часов, поднялась с кровати. Подойдя к окну, Милли взглянула в сад. Взошла луна. Огромная, круглая, она рассеянным бледным светом озаряла окрестности. Луна слишком яркая, чтобы можно было уснуть, подумала Миллисент. Боже, как ее измучила жара…
И тут ей пришла в голову мысль спуститься и выйти через заднюю дверь. Что-то в этой теплой, душной ночи настойчиво влекло ее. Милли вдруг поняла, что больше ни секунды не может находиться в помещении. Не накинув поверх рубашки даже халата, она выскользнула из комнаты.
Милли приоткрыла скрипучую входную дверь и, выйдя из дома, вновь осторожно прикрыла, чтобы не разбудить Алана. На цыпочках она пересекла двор и, добежав до пруда, села на берег, поставив ноги на каменные ступеньки. Она внимательно посмотрела на гладь пруда, потом подняла голову, безучастно вглядываясь в яркую серебристо-белую луну.
Вдруг послышались какие-то слабые звуки, и Милли бросила взгляд на сад, таинственный и странно незнакомый в бледном свете луны. Где-то около забора, отделявшего ее двор от соседнего, что-то зашевелилось в темноте. Милли вскочила, сердце забилось от страха.
— Извините! Это всего лишь я, — мягко произнес мужской голос, и в тени кустарника показалась фигура, направляющаяся к ней. Это был Джонатан Лоуренс.
— Я не хотел испугать вас. Просто не мог заснуть и вышел посмотреть на звезды. Потом увидел, как вышли вы, но не хотел помешать… — Он подошел совсем близко. — Вам тоже не спится?
Миллисент судорожно покачала головой, не уверенная в своей способности говорить. Ее сердце колотилось от испуга, но это было еще не все, что она испытывала в эту минуту.
Рубашка Джонатана была надета навыпуск, к тому же наполовину расстегнута так, что обнажала загорелую, в завивающихся волоках, грудь. У Милли закружилась голова. Она прекрасно помнила, что сидит здесь в одной ночной рубашке. Посреди ночи! Слишком интимная ситуация… Если бы кто-то узнал об этом, разразился бы необыкновенный скандал.
Но никто не узнает. Они были здесь вдвоем, объятые душной, таинственной ночной темнотой.
Миллисент передернула плечами. Она даже не попыталась убежать в дом, когда Джонатан подходил к ней ближе. Глаза его были в тени, светлые волосы переливались в лунном свете. Миллисент увидела его руки и подумала, какими сильными и большими они кажутся. Пальцы были длинными, с крупными ногтями; ладони широкие, а на запястье выделялись острые сухожилия. Она поняла, что неотрывно смотрит на его руки, и снова перевела взгляд на лицо Джонатана.
— Да, я тоже не могла уснуть, — сказала она, слегка задыхаясь.
— Очень красивая ночь! — Но глаза его смотрели на нее, а не в ночь.
Волосы Милли не были привычно стянуты в узел на затылке, а свободно спадали на спину и плечи, как темная накидка. Они доходили ей до пояса: чувственная шелковая мантия женственности. Обычно жесткая линия губ сейчас смягчилась, да и все ее лицо стало нежнее; а глаза казались огромными темными в мерцании луны.
— С тех пор, как поселился в Эмметсвилле, я называл вас разными словами и думал о вас разное, — произнес он мягким, почти усыпляющим голосом, — но именно сегодня я впервые говорю, что вы красивы. «Интересная» — было. «Надоедливая» — тоже. — Он улыбнулся. — «Строгая», «решительная», даже «мягкая» — когда вы согласились приютить ту бедняжку. «Интригующая», «полная неразгаданных тайн». — Он замолчал. — Но почему я никогда не замечал прежде, как вы прекрасны? Как огромны ваши глаза? Какая гладкая у вас кожа?
Его взгляд скользнул ниже. На Милли была только свободная белая просвечивающаяся ночная рубашка, почти не скрывающая легких форм девичьего тела.
Милли не могла дышать, в горле стоял какой-то комок. Она не могла ни говорить, ни двигаться. Воздух был наполнен ароматом роз, растущих вдоль ограды, и запах этот казался тяжелым и приторным. Милли почувствовала головокружение.
— Почему вы не вышли замуж? — мягко спросил Джонатан.
Перед тем, как ответить, Милли постаралась успокоить прыгающее сердце. Затем попыталась отшутиться:
— Разве вы не знаете, что неприлично спрашивать женщину о причинах ее непопулярности у мужчин?
Джонатан снова медленно улыбнулся — той самой улыбкой, которая обязательно вызывала ответную улыбку собеседника.
— Я не могу поверить, что вы не вышли замуж, потому что никто не предлагал. Для этого вы слишком хороши. Итак? — продолжал он, видя, что Милли не отвечает. — Можете ли вы поклясться, что вам никто не делал предложения?
Миллисент таинственно улыбнулась, избегая его взгляда.
— Да, некоторые предлагали.
— Я так и думал! Держу пари, что ваши карточки приглашений на танец были заполнены именами юношей, — предположил он, и по тому, как смягчилось лицо девушки, понял, что не ошибся. Внезапно он ясно увидел в ней ту Милли, которой она когда-то была — румяную и смешливую, с пляшущими огоньками в глазах. Его голос, грудной и низкий, неожиданно зазвучал хрипло:
— Они слетались к вам, как пчелы на мед, верно?
— Ну, не то, чтобы я очень была против…
— Разве? Значит причина в том, что ваш отец был судьей. Я прав?
Миллисент хихикнула:
— Да ладно вам! Вы преувеличиваете! — Она бросила на него взгляд, такой игривый, молодой и абсолютно бесхитростный, что у него перехватило дыхание.
— Думаю, нет. — Он подошел ближе, заглядывая девушке в глаза. — Почему вы не вышли ни за одного из этих обожающих вас мальчиков, Миллисент? Что произошло?
— А разве так странно, что женщина предпочитает не выходить замуж? — коротко, вопросом на вопрос ответила она. — И почему это мужчины считают, что женщины спят и видят, как бы сменить свою фамилию и образ жизни и начать ублажать их?
— Не думаю, что вы мужененавистница. По крайней мере, вы не были ею тогда. Вам кто-то причинил боль? Предал?
Миллисент прикрыла глаза, пытаясь вернуть лицу маску колкой и циничной старой девы.
— Очень романтичные мысли, мистер Лоуренс! Возможно, вам бы следовало писать любовные истории, а не газетные статьи. — Он молчал и просто ждал, скрестив руки на груди. Ее глаза все так же избегали его взгляда. Наконец, она мягко произнесла:
— Уверяю вас, ничего подобного не случилось. Я была девочкой с сияющим взглядом, окруженная глупыми возвышенными мечтами. Но все это ушло само собой, когда… когда случилось нечто жестокое и непоправимое. Дело в том, что с моим братом, Аланом, произошел несчастный случай. Он стал инвалидом на всю жизнь. Вскоре после этого умерла наша мать. Она была очень слабой женщиной, и я думаю, что горе приблизило ее конец. Итак, остались мой отец и брат, и кроме меня о них некому было позаботиться.
— И этому вы посвятили себя? Забыли о будущем муже, о семье? О своей собственной жизни?
— Это и есть моя собственная жизнь! — Милли покраснела, глаза загорелись гневом. — И у меня есть семья!
— Но нет собственных детей, детей, рожденных от любящего вас мужчины.
Эти откровенные слова отозвались болью где-то внизу живота, и Милли показалось, что сейчас она не выдержит и задрожит. Она крепко сжала ладони между колен.
— У вас нет права судить меня и утверждать, что моя жизнь ничего не стоит.
— Нет, конечно, нет! Но это жизнь мученицы!
— Вы преувеличиваете! Во-первых, я не встречала мужчины, за которого действительно хотелось бы выйти замуж. Во-вторых, мне нравится моя жизнь. Она достаточно полна…
— Не сомневаюсь — полна невеселой рутины. — Она бросила на него хмурый взгляд, а Джонатан продолжал. — Скажите честно, вы действительно считаете, что справедливо жертвовать собственной жизнью, потому что ваш брат — инвалид?
— Я люблю брата.
— В этом нет сомнения. Но то, что вы делаете, больше, чем любовь. Вы заживо хороните себя.
— Вы ничего не знаете об этом! — пылко возразила Миллисент. — Кто-то должен нести свой крест и принять ответственность за других. Я люблю свою семью, и нет ничего на свете, чего бы я не сделала для них. Для Алана.
— Извините, но вы запутали меня. О чем мы говорим: об обязанностях или о любви?
— И о том, и о другом! Человек живет на земле не только ради удовольствий, ради того, чтобы делать все, что ему захочется, где ему захочется и когда. Наша цель — понять, что правильно в этой жизни и поступать именно так. И не имеет значения, приятно это или нет, трудно или легко. Во всем должен быть порядок. Существуют же общие правила поведения независимо от того, во что вы верите. У людей есть обязанности и чувство ответственности. Я отвечаю за своего брата. Кем же я буду, если просто отодвину его в сторону и убегу развлекаться?
— Никто вам не предлагает быть эгоистичным, беззаботным чудовищем. Но почему вы считаете, что не бывает обязанностей перед собой, ответственности за свою собственную жизнь?
— Неужели вы действительно думаете, что я могла бы выйти замуж и оставить Алана?
— Нет, думаю, что не смогли бы. Вы слишком добры, хотя и пытаетесь скрыть это от всего мира, показывая только шипы и колючки. Но факт остается фактом: вы с братом — очень обделенные люди. У вас, Миллисент, есть прислуга, садовник, но вы считаете себя обязанной самой заботиться о своем брате. А ведь можно оставлять кого-то присматривать за ним…
— Для того, чтобы готовить и стирать ему — конечно. Джонни помогает Алану садиться в кресло, а из него — обратно в кровать. Но это совсем не то, что значит «заботиться». Этого будет недостаточно человеку, нуждающемуся в понимании, сострадании, любви. Кто будет болтать с Аланом и рассказывать последние городские новости? Играть в шахматы, смеяться и вспоминать прошлые времена, когда мы были детьми? Держать за руку, когда он почувствует себя одиноко или помрачнеет от непрошенных мыслей. Или сидеть у его кровати и волноваться, когда он лежит в лихорадке? Алан не может купить любовь. Только я могу дать ему это.
— Только вы? Другой женщины в городе не найдется? Разве больше не существует женщин с добрым сердцем и любящей душой? Разве не найдется женщины, для которой он стал бы любимым мужчиной, а не просто младшим братом?
— Джонатан Лоуренс! — Милли от удивления открыла рот. — Вы что, предлагаете Алану жениться?
— Все может статься. Разве ваш брат не способен полюбить?
— Конечно, нет! Он прекрасный человек, добрый и смелый. Никогда ни на что не жалуется. Но… но он — инвалид.
— Вы имеете в виду, что он не способен…
— Пожалуйста, мистер Лоуренс! — Милли вся пылала. — Вряд ли это подходящий вопрос для нашего с вами обсуждения.
— Вы правы. Это личное дело вашего брата. Но уверяю вас, существуют женщины, которые были счастливы любить мужчину и не деля с ним постель.
— Достаточно! Вы слишком… вульгарны!
Джонатан пожал плечами:
— Меня и раньше в этом упрекали. Предпочитаю думать, что я просто трезвый реалист.
Миллисент не могла даже вообразить, что когда-нибудь будет так думать о брате. Подобные темы не должна обсуждать истинная леди.
— Алан — инвалид, — мрачно повторила она. — Когда случилось несчастье, он был почти ребенком, ему было четырнадцать. Он не знает других женщин, кроме тетушек и кузин. Почти все свое время он проводит дома и никогда никуда не выезжает. Он стал очень застенчивым и необщительным. Среди незнакомых людей он теряется, особенно среди женщин. У него нет шансов жениться.
— Тогда нужно честно сказать, что вы вдвоем похоронены в одной могиле.
Милли резко вскочила.
— Вы самый грубый, самый безжалостный человек из всех, кого я встречала.
— Вы уже говорили мне это!
— Да, и очевидно, вас это не трогает. Позвольте уверить вас, мистер Лоуренс, что не нужно меня жалеть. Я вполне счастлива. И моя жизнь не принесена в жертву. У меня много самых разных развлечений.
— Например?
— Например, — она запнулась, ее мозг лихорадочно работал, но в первую минуту ей ничего не удавалось вспомнить. — … например. Клуб садоводов! И моя работа в церкви. Я — ответственная за организацию праздника, придуманного Женским Миссионерским обществом, и я… — Она замолчала, пораженная, увидев, что этот несносный мужчина, почти не стесняясь, смеется.
— Уверяю вас, что моя жизнь полноценна! В ней есть определенный порядок, обязанности и… и соблюдение приличий!
— Скажите еще что-нибудь, мисс Хэйз! — его тон был откровенно насмешливым. Он медленно подался чуть вперед; руки упирались в бока, а глаза неотрывно смотрели в ее глаза. Он быстро спросил:
— Вы когда-нибудь за свою жизнь делали что-то просто так, не задумываясь? Пусть даже совершенно невероятное, дикое?
— Надеюсь, что нет, — ответила Миллисент, но голос ее дрожал. В пылу спора она совершенно забыла, в каком виде стоит перед Джонатаном, но в эту секунду, когда он вот так смотрел на нее, Милли вдруг вспомнила, что на ней нет ничего, кроме легкой летней ночной рубашки. От прикосновения ткани грудь вдруг стала твердой и упругой; Милли почувствовала, как материя ласкает ее бедра. Кожа стала горячей, кровь прилила к лицу; а гнев исчез, оставив после себя только жар во всем теле.
— Неужели вы никогда не делали чего-то безо всяких причин, просто потому, что так захотелось? — Джонатан стоял сейчас на той же ступеньке, что и девушка, а шепот его стал довольно громким. Она поднялась на ступеньку выше, и теперь их лица были почти на одном уровне. Милли смотрела в его глаза, темные и пристальные, в эту минуту она и в самом деле не видела ничего, кроме этих глаз.
Джонатан легко, медленно и осторожно провел пальцем по ее щеке и коснулся кромки губ. Милли не смогла сдержать дрожь, пробежавшую по телу.
— И вы никогда не совершали ничего под влиянием порыва, неконтролируемого желания, вдруг, ни с того ни с сего?
Миллисент закрыла глаза. Ноги стали ватными, и она могла просто упасть, как сломанная кукла. Она была не способна даже кивнуть в ответ.
Но он и не ждал ответа. Джонатан не слушал. Его глаза неотрывно смотрели на изгиб ее губ, на шелковистую кожу. Он наклонился, и его губы легко, нежно, как дуновение, коснулись ее. Миллисент подалась вперед, обняла его за плечи, чтобы не упасть, и инстинктивно вцепилась пальцами в ткань его рубашки.
Он что-то хрипло произнес, обхватив руками ее талию, притянул девушку к себе и буквально впился в ее губы. Поцелуй был долгим и упоительным. Обняв Милли, Джонатан крепко прижал ее к своему сильному телу. Грудь девушки касалась его груди, руки обвили его шею. Она прильнула к нему, дрожа от будоражащих кровь чувств, от незнакомого жара и страсти. Хотелось стонать, кричать. Она желала, чтобы этот поцелуй никогда не кончался. Джонатан не отрывал губ от ее рта, а она отвечала ему, стремясь еще острее ощущать вкус его губ. Его руки. Пальцы.
Она могла вдыхать его запах, ощущать прикосновения, даже пробовать его кожу на вкус. Казалось, он окружает, обволакивает ее со всех сторон; она утонула в нем. И хотела этого все больше и больше.
Она чувствовала жар его тела сквозь тонкую материю ночной рубашки. Его язык повторил линию ее губ, и она задохнулась, пораженная своими новыми ощущениями и неосознанной попыткой повторить это движение. Его язык проник сквозь ее губы. Милли несколько раз целовали в юности смелые и решительные кавалеры, но она никогда не испытывала ничего подобного. Поцелуй Джонатана был настойчивым, собственническим, и в то же время нежным и возбуждающим, вызывающим внутри такую бурю ощущений, что казалось, она может взорваться.
Жар разносился вместе с кровью по ее венам и оседал тяжестью где-то внизу живота. Она почти не дышала, дрожа в его объятиях. Миллисент поняла, что больше всего хочет почувствовать его руки на своем теле. Хочет его прикосновений к обнаженной коже. Между ног она почувствовала пульсирующую требовательную боль, я поняла, что хочет почувствовать его там.
Эта мысль потрясла ее. Она напряглась и, вырвавшись из его рук, поднялась на две ступеньки. Милли схватилась за перила и взглянула в лицо Джонатану. Ои смотрел на нее блестящими глазами; она почти физически ощущала горячие волны, исходящие от его тела. Его руки сжались в кулаки.
Джонатану удалось добиться того, что ее собственное тело вдруг стало чужим, разбудить чувства, о которых она не могла и догадываться. Это оказалось захватывающе — словно Милли стояла на пороге нового удивительного мира. Но это было и страшно. С минуту они молча смотрели друг на друга. Потом Милли, опомнившись, слабо вскрикнула. Руки непроизвольно взлетели к лицу и закрыли рот, будто она испугалась, что может сказать что-то лишнее. Она повернулась и бросилась в дом, оставляя Джонатана одного в ее саду.
Алан лежал, уставившись в потолок бессмысленным взглядом. Ему, как и всем, не спалось в эту душную жаркую ночь. Окна комнаты были открыты, и он слышал все, что происходило в саду. Он слышал звуки поцелуев Миллисент и Джонатана, стон, вырвавшийся из груди сестры перед тем, как она убежала в дом и поднялась наверх в свою комнату. Ему даже не обязательно было видеть все, чтобы понять, происходившее сейчас в сердце Милли. Это чувствовалось в каждом слове и вздохе.
Алан понимал, что Милли хотела жить жизнью обычной женщины: иметь любящего мужа, детей, собственный дом. Она хотела Джонатана Лоуренса. Алан желал ей того же: он любил сестру и знал, что готов для нее на все. Но еще сильнее он стремился удержать ее рядом. Мысль, что он может остаться здесь, в этом доме наедине со своей трагедией, была невыносима. Конечно, Милли с ее таким обостренным чувством ответственности и самопожертвованием не оставит его, просто не сможет поступить иначе.
В этот момент Алан был готов возненавидеть Джонатана Лоуренса, хотя никогда даже не встречался с ним.
Более того, Алан возненавидел себя. Только трус будет жертвовать счастьем сестры ради своего спокойствия. И именно он был таким трусом.
Глаза наполнились горячими слезами, и он поднес ладонь к векам. Да, за эти годы он повзрослел, думал Алан, но так и не стал настоящим мужчиной.
Глава XI
Миллисент испытывала чувства непереносимого унижения. Укрывшись в своей комнате, этом испытанном убежище, оставшись наедине с собой, она села на кровать и прижала ладони к пылающим щекам. Что же случилось? Она была ошеломлена. Ее никогда так не целовали и не обнимали. Милли никогда не чувствовала ничего подобного! Что с ней происходило? Может, это случается со всеми старыми девами, приближающимися к тридцати? Неужели эти странные, эротические мысли и ощущения дремлют в их думах и телах, пока их не потревожат, не взбудоражат? Миллисент всегда контролировала свое поведение и поступки. Даже будучи совсем юной и легкомысленной, когда жизнь состояла из череды вечеринок, нарядов и болтовни с девчонками, она всегда была уверена в том, что знает, что следует, а чего не следует делать. До сих пор она не представляла, что значит потерять контроль над собой. Она никогда не предполагала, что позволит мужчине такие вольности, тем более что будет испытывать от этого удовольствие!
Милли крепко зажмурила глаза, словно это могло помочь вычеркнуть из памяти этот эпизод: Джонатан целует ее, прижимает к своей сильной груди, а она, пылкая и разгоряченная, тянется ему навстречу… При одном воспоминании о его губах, о глубине и страсти этого поцелуя Милли бросило в дрожь. Даже теперь она почувствовала слабость и огонь во всем теле. Несмотря на стыд за собственное недостойное поведение, она не могла отрицать, что внутри нее горело возбуждение, а сердце бешено колотилось. Она знала, что страстно желала повторения этого поцелуя, прямо сейчас.
Казалось, она стоит на пороге чего-то темного, неизведанного, что впереди лежат тайны женственности, страсти, любви и познания мужчины. Это был мир, доселе вырванный из ее жизни судьбой, пугающий и интригующий, полный незнакомых жарких эмоций и ощущений. Но этот мир уже властно захватил ее и поселился внутри, живя своей собственной жизнью. Это было странно и ново. Ей хотелось кричать. Ей хотелось смеяться. Ей хотелось упасть на кровать и выплакать непонятное разочарование.
Милли провела длинную бессонную ночь. Ее мозг неустанно работал, пытаясь найти разумное объяснение тому, что произошло. Она не могла разобраться в самой себе, и это приносило ей больше страданий, чем поток неведомых до сих пор ощущений.
Она не могла понять и Джонатана Лоуренса. Зачем он обнимал и так страстно целовал ее? Она была слишком старой и непривлекательной, чтобы заинтересовать его. Наверное, слишком глупо придавать значение этому поцелую. Происшедшее, конечно, взбудоражило ее, но единственное, что следовало сделать — это выбросить его из головы. Просто в ее жизни не было места пылким страстям по красавцу-блондину с дьявольской улыбкой. Это невозможно: ничего не могло, ничего не может произойти между ними! У Истинной Леди не должно быть никаких чувств; истинные леди никогда не ведут себя так. Этот случай с Джонатаном Лоуренсом был результатом временного заблуждения, вот и все.
Милли крепко зажмурила глаза, словно это могло помочь вычеркнуть из памяти этот эпизод: Джонатан целует ее, прижимает к своей сильной груди, а она, пылкая и разгоряченная, тянется ему навстречу… При одном воспоминании о его губах, о глубине и страсти этого поцелуя Милли бросило в дрожь. Даже теперь она почувствовала слабость и огонь во всем теле. Несмотря на стыд за собственное недостойное поведение, она не могла отрицать, что внутри нее горело возбуждение, а сердце бешено колотилось. Она знала, что страстно желала повторения этого поцелуя, прямо сейчас.
Казалось, она стоит на пороге чего-то темного, неизведанного, что впереди лежат тайны женственности, страсти, любви и познания мужчины. Это был мир, доселе вырванный из ее жизни судьбой, пугающий и интригующий, полный незнакомых жарких эмоций и ощущений. Но этот мир уже властно захватил ее и поселился внутри, живя своей собственной жизнью. Это было странно и ново. Ей хотелось кричать. Ей хотелось смеяться. Ей хотелось упасть на кровать и выплакать непонятное разочарование.
Милли провела длинную бессонную ночь. Ее мозг неустанно работал, пытаясь найти разумное объяснение тому, что произошло. Она не могла разобраться в самой себе, и это приносило ей больше страданий, чем поток неведомых до сих пор ощущений.
Она не могла понять и Джонатана Лоуренса. Зачем он обнимал и так страстно целовал ее? Она была слишком старой и непривлекательной, чтобы заинтересовать его. Наверное, слишком глупо придавать значение этому поцелую. Происшедшее, конечно, взбудоражило ее, но единственное, что следовало сделать — это выбросить его из головы. Просто в ее жизни не было места пылким страстям по красавцу-блондину с дьявольской улыбкой. Это невозможно: ничего не могло, ничего не может произойти между ними! У Истинной Леди не должно быть никаких чувств; истинные леди никогда не ведут себя так. Этот случай с Джонатаном Лоуренсом был результатом временного заблуждения, вот и все.