Страница:
(он вопил, чтобы стряхнуть с себя сон, который опутывал его со всех сторон).
- Доказательства? Пожалуйста. Он никак не может победить немцев, цеппелины
бомбят Лондон, тысячи английских солдат гибнут в Артуа для того, чтобы
французы смогли установить свое владычество в Европе. Глупее не придумаешь!
- Да, это правда, - согласилась Герти.
- Вот видите! И в Ирландии все знают, что он предается порочной
самоудовлетворяемости и что от этого он так тупеет, что не способен уже
ничего понимать. Вот так.
- Вы так думаете? - спросила Герти.
- Именно так. Бедный сир, бедный херр, вот кто он такой, ваш король. Я
повторяю, это мудак.
- Но ведь если король Англии мудак, то тогда все дозволено!
- А мы имеем право спать? - внезапно спросил Кэллехер.
- Мне не хочется, - сказал Гэллегер.
- Сколько времени? Луна закатывается.
- Три часа.
- Как ты думаешь, они еще будут нас атаковать этой ночью?
- Не знаю.
- Я бы чуть-чуть поспал.
- Спи, если хочешь. Я посторожу.
- А это разрешено?
- Отдохни, старина, если ты хочешь. Я не хочу.
- Ты не хочешь спать?
- Нет. Рядом с мертвыми - нет.
- Не думай об этом.
- Легко сказать.
- Наверху тихо.
- Думаешь, они спят?
- Не знаю. Ты видел лицо девчонки, которую вытащили из туалета?
- Нет. Я не могу забыть лицо другой, той, которая лежит всю ночь на
улице перед домом.
- Не думай об этом.
- Легко сказать.
Тут Гэллегер вздрогнул.
- Нет, Кэллехер, прошу тебя, не спи. Не оставляй меня одного. Не
оставляй меня одного с мертвыми.
- Ладно, я не буду спать.
- Я бы лег рядом с той девчонкой, что на улице; заметь, я сказал: рядом
с ней, а не на нее. Мне не дают покоя два этих англичанина в соседней
комнате. Они наверняка на нас рассердились. Особенно за то, что их свалили в
кучу. Пусть это враги, но зачем их унижать?
- Ты мне надоел.
Кэллехер встал.
- Пожалуй, я хлебну виски.
- Передашь потом мне.
Они начали хлебать по очереди и осушили таким образом всю бутылку.
- А завтра будут другие, - сказал Кэллехер.
- Другие кто?
- Мертвые.
- Да. Может быть, мы.
- Может быть. Я бы поспал.
- Я боюсь, - сказал Гэллегер. - Мертвые совсем рядом.
Он вздохнул.
Кэллехер взял бутылку из-под виски и запустил ею в стену. Бутылка
разбилась как-то неотчетливо.
- У меня идея, - сказал Кэллехер.
Гэллегер вопросительно рыгнул.
- Выкладывай свою идею.
- Так вот, - сказал Кэллехер. - От трупов надо избавиться.
- И как? - икнул Гэллегер.
- Взять и утопить. Помнишь, ты завалил одного типа, который сразу же
шлепнулся в воду, и теперь он тебя не беспокоит. Я предлагаю тебе вот какую
штуку: погрузим в тачку всех мертвяков или по одному, если все не
поместятся, и кинем их в Лиффи. А завтра, когда полезут британцы, мы их
встретим на свежую голову и с очищенной совестью, такой же чистой, какой
будет наша Ирландия, когда мы победим.
Гэллегер закричал:
- Да, да! Вот именно! - и бестолково заметался по комнате. - Это была
моя идея! Это была моя идея!
- Это будет рискованно, - заметил Кэллехер.
- Да, - сказал утихомирившийся Гэллегер. - Этих двоих можно докатить
бегом до набережной, но вот как подобрать девчонку на улице?
- Да, - сказал Кэллехер, - придется подсуетиться.
- А что на это скажет Маккормик? - спросил Гэллегер.
- Возьмем все на себя. Это наша личная инициатива.
- Ладно. Все равно. Иначе я до самой смерти буду это переживать.
- Ты мне поможешь грузить служащих в тачку и начнешь подтаскивать
девчонку. Как только ты окажешься у самой воды, я подбегу с тачкой и мы
свалим их всех сразу. Чтобы бултыхнуло только один раз. Затем отбежим назад,
и все.
- Спасибо, что доверил мне девчонку, люблю молоденьких, - пошутил
Гэллегер, повеселевший от одной мысли, что скоро сможет избавиться враз от
трех призраков.
- Тогда за работу, - крикнул Кэллехер.
Они покинули пост и пулемет и двинулись без колебаний, несмотря на
темноту, в сторону маленькой комнаты, где были отложены служащие. Кэллехер
вызвался открыть дверь и сделал это совершенно бесшумно; мертвяки мирно
лежали в ожидании. Сначала повстанцы положили в тачку сэра Теодора Дюрана,
затем отправились за привратником, и тут стало понятно, что будет довольно
трудно поместить оба тела на одно средство передвижения. Поразмыслив, они
решили уложить передвиженцев валетом.
Потом они разбаррикадировали входную дверь. Кэллехер ее приоткрыл, а
Гэллегер в нее проскользнул и выполз на улицу. Сполз по ступенькам и,
пресмыкаясь, прополз до мертвой девушки. Он плохо различал ее в темноте. Ему
показалось, что ее глаза были приоткрыты, а рот приразинут; он посмотрел на
небо. Многочисленные звезды сверкали, луна заходила за крышу пивной
"Гиннес". Британцы не реагировали. Лиффи производила легкий всплеск, омывая
набережную. Так события и развивались: во мраке и спокойствии.
Окинув взором горизонт, Гэллегер снова посмотрел на усопшую. Он
восстанавливал в памяти ее лицо. Ему казалось, что он ее узнает. Это была
действительно она. Проведя опознание, он вытянул вперед руки и начал толкать
труп. Его удивило оказываемое сопротивление. Одна рука девушки лежала на
бедре, другая на плече. Обе были холодны. Гэллегер поднатужился, и тело
перевернулось. Рука, лежащая на бедре, переместилась на ягодицу, другая с
плеча откинулась на лопатку. Гэллегер подтянулся на несколько сантиметров
вперед и толкнул еще раз. Рука, лежащая на ягодице, передвинулась на другую
ягодицу, с лопатки - на другую лопатку. И так далее.
Гэллегер трудился, совершенно не обращая внимания на то, во что
упирались его руки; ни страха, ни желания. Единственное, его раздражали
ботинки, которые иногда стучали о мостовую высокими каблучками.
Добравшись до набережной, он остановился; пот тек ручьями. Еще один
толчок, и тело окажется в Лиффи. Вот и плеск воды, близкий, чуть ли не
хрустально-звонкий - маленькие колокольчики велеречивой вечерни. Гэллегер же
тем временем неотрывно думал о британцах; чем более смертельными врагами они
ему казались, тем более жизнеспособным - в отличие от других повстанцев - он
себя ощущал. О выработанной тактике операции он и думать забыл;
неудивительно, что у него душа ушла в пятки от неожиданно раздавшегося
страшного взрывоподобного грохота.
Кэллехер, разрабатывая свой план, упустил из виду ступеньки крыльца. Он
устремился вперед со своей тачкой, потерял равновесие во время спуска,
вывалил обрюзгший груз на землю, рухнул сам и покатился кубарем, увлекая в
своем кубарении грохочущее транспортное средство.
Гэллегер почувствовал, как пот всасывается обратно в поры кожи.
Побелевшей от страха, но казавшейся тем не менее серой по причине густых
сумерек. Его мышцы судорожно сжались, пальцы титанически впились в плоть
покойной почтовой девушки. В этот момент он держал ее слева за плечо, справа
- за бок. Зажмурившись, он принялся думать о всякой всячине, которая
закружилась вихрем у него в голове. Захлопали выстрелы. Гэллегер прижался к
своей ноше. Неистово сжимая девушку в объятиях, он залепетал:
- Мамочка, мамочка...
Пули свистели, впрочем довольно редкие. Очевидно, стреляли со сна и
довольно заторможенно.
- Мамочка, мамочка... - продолжал бормотать Гэллегер.
Он даже не услышал, как по мостовой прокатилась тачка.
Это Кэллехер, героически взвалив почтовых служащих на тачку, бежал под
огнем противника. Оказавшись в пределах слышимости (шепота), тот заорал
sottovoce:
- Толкай же ее, придурок!
Зачарованно-пораженный Гэллегер прекратил свои спазматические
подрагивания и одним махом столкнул девушку в воду, куда она погрузилась
одновременно с двумя другими трупами и тачкой заодно. Раздалось
четырехсложное "бултых", Кэллехер развернулся и помчался к повстанческому
блиндажу. Гэллегер не раздумывая припустил за ним.
Раздалось еще несколько выстрелов, но пули пролетели мимо
дилетантствующих похоронщиков, которые в два счета взлетели по ступенькам и
ринулись в темный зияющий проем. Кэллехер бросился к своему "максиму" и
выпустил наугад несколько очередей. Гэллегер, захлопывая дверь, успел
заметить покачивающуюся на лиффийской воде тачку.
Началась перестрелка, и Кэллинен задумался о своих дальнейших
действиях. Сидя на корточках и сжимая коленями ружье, он дремал перед дверью
маленького кабинета, в котором они решили - в результате долгих бестолковых
споров - заточить пленницу; Кэллинен не видел особой необходимости в своем
бдении перед этой дверью; своим долгом он считал сражаться, а не сторожить.
А еще ему очень хотелось узнать, что же там все-таки происходит. Он
поднялся, потоптался в нерешительности, повернул ручку и легонько толкнул
дверь. Лунный свет слабо освещал комнату. Кэллинен начал вглядываться,
различил письменный стол, кресло, стул. Тут в окно угодила шальная пуля,
стекло разбилось вдребезги. Кэллинен инстинктивно распластался на полу,
затем осторожно поднял голову и заметил англичанку, которая, прильнув к
стене у окна, очень внимательно следила за тем, что происходило на улице.
Перестрелка затихла, Кэллинен выпрямился и тихо спросил:
- Вы не ранены?
Она не ответила. Даже не вздрогнула. В этот момент раздалось
четырехсложное "бултых".
- Что там случилось? - спросил Кэллинен, не двигаясь с места.
Продолжая очень внимательно следить за тем, что происходит на улице,
она поманила его пальцем. В этот момент перестрелка возобновилась, Кэллинен,
приближаясь осторожно, по стеночке, услышал, как пробежали двое, как
хлопнула дверь на первом этаже, как застрочил пулемет Кэллехера. Он стоял
теперь совсем рядом с Герти. Она нащупала его руку и очень сильно ее сжала.
Из-за ее плеча он бросил взгляд на улицу. Он увидел набережную с наваленными
штабелями, мост О'Коннела и, наконец, вяло текущую Лиффи, которая уносила к
своему устью покачивающуюся тачку.
- Что там случилось? - переспросил он очень тихо.
Она продолжала сжимать его руку. Другой рукой он держал ружье. Сражение
продолжалось, хлопали выстрелы. Кэллинен начал подумывать о своем личном
участии в перестрелке.
- Отпустите руку, - прошептал он на ухо Герти.
На этот раз она повернулась к нему.
- Что они с ней сделали? - спросила она.
- С кем?
- С той девушкой?
Разговаривали они шепотом.
- С какой девушкой?
- С той, которая лежала на мостовой.
- А! Та, которую подстрелили англичане? Одна из ваших.
- Они сбросили ее в Лиффи.
- Ну да.
- Но до этого на ней кто-то лежал, один из ваших.
- И что же он делал? Лежа на ней?
- Не знаю. Он дергался.
- Ну и что?
- Не знаю. А другой, еще один из ваших, бежал и толкал тачку.
- И что?
- Они сбросили трупы в Лиффи.
- Возможно. Ну и что?
- Все эти "бултых". Я все видела. Я все слышала. А сэра Теодора Дюрана
вы тоже умертвили?
- Директора?
- Да.
- Думаю, что да.
- Его они тоже сбросили в Лиффи вместе с привратником и со служащей,
лежа на которой дергался ваш соратник.
- И что дальше?
- Дальше?
Она посмотрела на него. У нее были удивительно голубые глаза.
- Не знаю, - добавила она.
И положила свою руку ему на шестеринку.
- Посмотрите, как загробная тачка, покачиваясь, увлекается течением
Лиффи к Ирландскому морю.
Он посмотрел. Действительно, тачка плыла по реке. Он хотел сказать, что
видит ее, но только тихо простонал. Рука, возложенная на шестеринку,
по-прежнему там возлежала, неподвижная и даже чуть-чуть давящая; рука не
совсем маленькая, скорее пухлая и начинающая понемногу согревать даже через
ткань одежды. Кэллинен не смел пошевелиться, но тело подчинялось
волеизъявлениям не целиком, отдельные части восставали.
- Да, да, - выжал из себя он, - плывет тачка.
Герти провела рукой по дышлу человеческой брички, сотрясаемой
происходящим до глубины души.
- А почему вы не убили меня? - спросила она. - Почему не протащили по
мостовой и не сбросили в воду, как ту, другую?
- Я не знаю, - пробормотал Кэллинен, - я не знаю.
- Вы убьете меня, да? Вы убьете меня? И вы сбросите меня в речку, как и
мою коллегу, как сэра Теодора Дюрана, который меня так почтительно любил?
По ее спине пробежала дрожь; она нервно, но достаточно крепко сжала то,
что держала в руке.
- Вы делаете мне больно, - прошептал Кэллинен.
Он отстранился и отошел на один, потом на два, но не на три шага назад.
Силуэт Герти вырисовывался в окне на фоне неба. Она не двигалась, ее лицо
было обращено в сторону Лиффи. Нежный ночной бриз играл ее волосами. Вокруг
головы сияли звезды.
- Не стойте у окна, - сказал Кэллинен. - Британцы вас обстреляют, вы
представляете из себя слишком хорошую мишень.
Она повернулась к нему, силуэт исчез. Теперь они оба были погружены во
мрак.
- Так что, - сказала она, - вы намерены установить республику в этой
стране?
- Мы вам только что это объяснили.
- И вы не боитесь?
- Я солдат.
- Вы не боитесь поражения?
Он чувствовал, что она смотрит в его сторону. Она находилась в двух -
не больше - шагах от него. Кэллинен начал медленно и очень тихо отходить
назад. При этом он заговорил громче для того, чтобы она не догадалась об
увеличивающемся между ними расстоянии:
- Нет, нет, нет и еще раз нет.
Он прибавлял громкости своему голосу с каждым шагом назад. Пока не
уперся спиной в стену.
- Вас победят, - возразила Герти. - Вас раздавят. Вас... вас...
Кэллинен поднял и вскинул винтовку. Конец дула заблестел в темноте.
- Что вы делаете? - спросила Герти.
Он не ответил. Он попытался представить себе, что сейчас произойдет, но
у него ничего не вышло; блестящее дуло неуверенно дрожало.
- Вы сейчас меня убьете, - сказала Герти. - Но это решение вы приняли в
одиночку.
- Да, - прошептал Кэллинен.
Он медленно опустил винтовку. Зря Маккормик оставил в живых эту
сумасшедшую, но он, Кэллинен, не имел права ее пристрелить. Он поставил
винтовку в угол. Поболтал свободными руками. Герти приближалась к нему,
вытянув руки, на ощупь, в темноте. Она оказалась довольно высокой, поскольку
ее пальцы уткнулись ему под мышки. Пиджак Кэллинена был расстегнут, а
жилетку он не носил. Герти принялась тискать ему бока, постепенно спускаясь
к талии. Руки Кэллинена обняли англичанку. Она залезла под пиджак, обняла
его, прижалась к нему, лаская мускулистые лопатки. Затем одной рукой
проследовала вдоль костлявого и узловатого позвоночника, а другой начала
расстегивать рубашку. Ее ладони скользили по влажной коже ирландца, под ее
пальцами перекатывалась грудь колесом. Она потерлась лицом о его плечо,
пахнущее порохом, потом и табаком. Ее волосы, светлые и мягкие, щекотали
лицо мятежника. А некоторые залезли даже в ноздри. Ему захотелось чихнуть.
Он чихнул.
- Ну и дурачина же ты, совсем как король Англии, - прошептала Герти.
Кэллинен думал то же самое, так как, с одной стороны, он был невысокого
мнения о британском монархе, а с другой - считал чудовищной провинностью и
явной глупостью держать в своих объятиях англичанку - причину всех несчастий
его нации и этого чертова мятежа-восстания. Без нее все было бы так просто в
этом маленьком почтовом отделении. Стреляли бы по британцам, пиф-паф, шагали
бы прямиком к славе и к пиву "Гиннес" или же в противном случае к
героической смерти, и вот на тебе, эта дурочка, эта дуреха, эта дурища, эта
бестолочь, эта паразитка, эта мымра заперлась в уборной в самый важный и
трагический момент, и попала к ним в руки - по-другому и не скажешь, - и
оказалась для них, инсургентов, обузой моральной, физически невыносимой и,
может, даже спекулятрисной.
Конечно же, он ощущал в себе и вздрагивания, и содрогания, и
плотеподергивания, которые напоминали о его человеческой природе, слабой,
плотской, греховной, но думать о долге и корректности, предписанной
Маккормиком, он не переставал.
Тем временем Герти изучала пуп ирландца. Сопоставляя чужие обсуждения
живых торсов со своими личными впечатлениями от рассмотренных статуй,
девушка не без оснований считала, что эта часть человеческого тела одинакова
как у женщин, так и у мужчин. Однако она была не совсем в этом уверена;
будучи влюбленной в свой собственный пупок и получая большое удовольствие от
процесса засовывания в него мизинца и ковыряния последним, Герти расценивала
подобное исключительно приятное занятие делом сугубо женским. Допуская
наличие идентичного органа у мужчин, она сомневалась, впрочем довольно
неотчетливо, что он может быть таким же глубоким и нежным.
Герти была просто очарована; оказалось, что щекотать пупок Кэллинена
так же приятно, как и щекотать свой собственный. Сам же Кэллинен, будучи
холостяком, не очень хорошо разбирался в прелестях, предваряющих
окончательный акт; ему доводилось иметь дело лишь с толстухами да
стряпухами, которых он заваливал на сеновалах или же раскатывал на кабацких,
еще не отмытых от всевозможных жиров столах. Посему он тяжело переносил
затяжную девичью ласку и даже замысливал ответить на нее отнюдь не
приличествующим в данной ситуации отказом. Но каким образом ответить,
вопрошал он себя, находясь на волоске от. Он почувствовал угрызение совести,
подумав о предпоследнем препятствии - социальном статусе его Ифигении, затем
о последнем - ее девственности. Но, предположив, что сия непорочность может
оказаться только предположительной, он отбросил все сомнения и отдался
безудержной половой деятельности, искусно подогреваемой провокациями юной
почтовички.
- Приготовиться к повороту! Травить справа! Задраить иллюминаторы!
Замаскировать ют! Свернуть бом-брамсель!
Отдав последние приказания, Картрайт спустился в кают-компанию, где
Тэдди Маунткэттен и второй помощник меланхолически потягивали виски. Сурово
осуждая республиканский мятеж с кельтским уклоном, капитан предпочел бы тем
не менее безоговорочно сражаться с немцами в открытом море, чем бомбить
гражданские дублинские постройки, каковые являлись, как ни крути, составной
частью Британской империи.
- Hello! - выдал Картрайт.
- Hello! - выдал Маунткэттен.
Картрайт налил себе очень много виски. Добавил очень мало содовой.
Посмотрел на свет через прозрачное стекло, проследил мутным взглядом за
пузырьками углекислого газа, которые...
Усомнившись в химической природе этих пузырьков, он обратился к
Маунткэттену:
- Углекислый газ?
И указал взглядом на воздушные шарики, поднимающиеся со дна стакана на
поверхность жидкости.
- Yes, - ответил Маунткэттен, который пришел в Navy Royale из
Оксфордского колледжа.
После получасового молчания Маунткэттен возобновил разговор:
- Это не работа.
Три четверти часа спустя Картрайт спросил:
- Что именно?
Поразмыслив какое-то время, Маунткэттен добавил:
- Негодяи они, разумеется, эти ирландские республиканцы! И все же я бы
лучше бомбил фрицев!
Маунткэттен имел определенную склонность к болтовне, но тем не менее
умел себя сдерживать; на этом он прервал свои рассуждения и
дисциплинированно, то есть не проявляя эмоций, закурил трубку.
Картрайт, опорожнив емкость, принялся думать о своей милой невесте
Герти Гердл, барышне из почтового отделения, набережная Эден, город Дублин.
Кэллинен тоже принялся думать о своей невесте. На какое-то мгновение
ему даже померещилось, всего в нескольких сантиметрах от его искрящихся
глаз, худенькое личико Мод, официантки из Шелбурна. Если все будет хорошо,
то есть независимая национальная Республика будет установлена в Дублине, он
женится осенью. На настоящей ирландке, славной и пригожей малышке Мод.
Но все эти мысли не мешали Кэллинену совершать ужасное преступление.
Впрочем, они приходили слишком поздно, эти мысли - идеал суженой верности.
Слишком поздно. Слишком поздно. Британская девственница, распластанная на
столе - болтающиеся ноги и задранные юбки, - охныкивала свою утраченную
непорочность, чему Кэллинен искренне удивлялся, поскольку находил, что, в
общем-то, сама напросилась. А может быть, она хныкала потому, что ей было
больно; однако он старался делать это как можно безболезненнее. Сделав свое
нехорошее дело, он замер на несколько секунд. Его руки продолжали
исследовать тело девушки; ему показалось странным то, что под платьем почти
ничего не было, а некоторые детали его даже поразили. Например, она не
носила ни панталон, ни нижнего белья, ни кружев с ирландскими стежками.
Единственная благовоспитанная девушка в Дублине, которая до такой степени
презирала многоярусное дезабилье и прочие осложнения. Может быть, подумал
Кэллинен, это какая-нибудь новая мода, занесенная из Парижа или Лондона.
Это его сконфузило до невозможности. В паху припекало. Он дернулся раза
три-четыре, и внезапно все закончилось.
Он высвободился, ощущая неловкость. Почесал кончик носа. Вынул свой
большой зеленый платок, украшенный по краям ирландскими арфами, и утерся. Он
подумал, что с его стороны было бы вежливо оказать такую же услугу девушке.
Герти уже не плакала и не шевелилась. Она чуть вздрогнула, когда он начал ее
очень осторожно промокать. Затем он убрал платок в карман и застегнулся.
Забрал винтовку, оставленную в углу, и на цыпочках вышел.
Герти не плакала и не шевелилась. Ее ноги молочно белели в тусклых
лучах восходящего солнца.
- Среди нас нашлись два мерзавца, - произнес Маккормик.
Кэллинен огляделся.
- Что за два мерзавца? - спросил он. - Почему два?
- У тебя странный вид, - сказал ему О'Рурки.
- А девчонка?
- Я закрыл ее на ключ, - ответил Кэллинен.
Он сел, поставил винтовку между ног, машинально протянул руку, взял
бутылку виски и хлебнул как следует, после чего хлебнул еще раз, почти как
следует.
- Какие два мерзавца? - спросил он снова и огляделся.
Восходило солнце. Как быстро пролетела ночь. И по-прежнему эта тишина,
эта британская невозмутимость. Черт побери этих англичан, которые
размусоливают наше восстание своими скрытыми лицемерными подвохами!
Кэллинен чувствовал, как где-то в верхней части легких или в нижней
части трахеи, короче, в зобу спирало от страха дыхание.
Он огляделся, заметил Гэллегера и Кэффри, дремавших около груды пустых
пивных бутылок и искореженных консервных банок.
- Эти? - прошептал он.
- Нет, - ответил Маккормик.
- Почему ты покинул пост у двери англичанки? - спросил О'Рурки.
- Я же сказал, что закрыл ее на ключ, - раздраженно ответил Кэллинен. -
Так что за два мерзавца? - спросил он снова. - Что за два мерзавца?
- Мне кажется, что ты получил приказ сторожить девушку, - сказал
О'Рурки.
Кэллинен чуть не поправил его: "Она уже не девушка". Но вовремя
удержался.
- Может быть, хватит ей сидеть взаперти? - сказал Маккормик.
- А если она будет подавать сигналы через окно? - заметил О'Рурки.
- Да закрыть ее там, где она была сначала, - проворчал Кэффри.
- Ладно, - сказал Кэллинен, - я пошел назад.
- На одного человека меньше, - сказал Маккормик. - А здесь нам нужны
будут все.
- Пускай останется здесь, рядом с нами, - сказал Гэллегер. - Будем все
за ней присматривать.
- А это идея, - сказал Маккормик.
Кэллинен очень быстро отреагировал (это даже нельзя назвать
"отреагировал", так быстро это произошло): не дожидаясь реплики О'Рурки, он
помчался за Герти. На пороге все же остановился и спросил:
- Что за два мерзавца?
Ответа он не услышал.
У Кэллинена не было полной уверенности в том, что один из мерзавцев не
он сам. Но кто же другой? Кто же это и что же он мог такое сотворить? Нет,
про него, Кэллинена, они ничего не могли знать. Правда, кто-то мог
подслушивать под дверью. Если так, то Маккормик разорался бы не на шутку.
Поскольку - если уж говорить о корректности - то, что сделал он, Кэллинен,
было действительно некорректно. Хотя в этом была не только его вина.
Подойдя к двери, он вынул из кармана ключ, но рука дрожала, и ключ
заплясал вокруг скважины. У теряющего терпение Кэллинена пересохло во рту.
Он прислонил винтовку к стене, нащупав левой рукой отверстие, всунул в него
ключ и повернул ручку. Толкнул дверь, та медленно открылась. О своей
винтовке он сразу же забыл.
Солнце уже взошло, но все еще пряталось за крышами. Сочился слабый
серорассеянный свет. Летели облака. Медленно краснели мансардами дома вокруг
Тринити-колледжа. Герти, согнув ноги, лежала на столе, на котором ее оставил
Кэллинен, и вроде бы спала. Оправленная юбка была опущена ниже колен.
Коротко остриженные волосы лохматились отчасти на лбу, отчасти на сукне
стола.
Кэллинен приближался хоть и бесшумно, но - и явно сознательно - не
совсем беззвучно. Девушка не шевелилась. Она дышала медленно, ровно.
Кэллинен остановился, склонился над ней. Ее глаза были широко открыты.
- Герти, - прошептал он.
Она посмотрела на него. Инсургент не смог ничего прочесть в ее глазах.
- Герти, - прошептал он снова.
Она продолжала на него смотреть. Инсургент не мог ничего прочесть в ее
глазах. Она не шевелилась. Он протянул к ней свои большие руки и взял ее за
талию. Потом медленно передвинул руки к ее груди. Он так и знал: корсета она
не носила. Эта особенность, в дополнение к ее необычно короткой стрижке,
очень сильно смутила Кэллинена. Он почувствовал у нее под мышками полоски
бюстгальтера: эта бельевая деталь сконфузила его окончательно. Все эти
женские штучки показались ему чарующими и подозрительными одновременно. Так,
значит, это и есть последняя мода, но как простая барышня с дублинской почты
умудрялась следить за модой в разгар военных событий? Ведь все это
- Доказательства? Пожалуйста. Он никак не может победить немцев, цеппелины
бомбят Лондон, тысячи английских солдат гибнут в Артуа для того, чтобы
французы смогли установить свое владычество в Европе. Глупее не придумаешь!
- Да, это правда, - согласилась Герти.
- Вот видите! И в Ирландии все знают, что он предается порочной
самоудовлетворяемости и что от этого он так тупеет, что не способен уже
ничего понимать. Вот так.
- Вы так думаете? - спросила Герти.
- Именно так. Бедный сир, бедный херр, вот кто он такой, ваш король. Я
повторяю, это мудак.
- Но ведь если король Англии мудак, то тогда все дозволено!
- А мы имеем право спать? - внезапно спросил Кэллехер.
- Мне не хочется, - сказал Гэллегер.
- Сколько времени? Луна закатывается.
- Три часа.
- Как ты думаешь, они еще будут нас атаковать этой ночью?
- Не знаю.
- Я бы чуть-чуть поспал.
- Спи, если хочешь. Я посторожу.
- А это разрешено?
- Отдохни, старина, если ты хочешь. Я не хочу.
- Ты не хочешь спать?
- Нет. Рядом с мертвыми - нет.
- Не думай об этом.
- Легко сказать.
- Наверху тихо.
- Думаешь, они спят?
- Не знаю. Ты видел лицо девчонки, которую вытащили из туалета?
- Нет. Я не могу забыть лицо другой, той, которая лежит всю ночь на
улице перед домом.
- Не думай об этом.
- Легко сказать.
Тут Гэллегер вздрогнул.
- Нет, Кэллехер, прошу тебя, не спи. Не оставляй меня одного. Не
оставляй меня одного с мертвыми.
- Ладно, я не буду спать.
- Я бы лег рядом с той девчонкой, что на улице; заметь, я сказал: рядом
с ней, а не на нее. Мне не дают покоя два этих англичанина в соседней
комнате. Они наверняка на нас рассердились. Особенно за то, что их свалили в
кучу. Пусть это враги, но зачем их унижать?
- Ты мне надоел.
Кэллехер встал.
- Пожалуй, я хлебну виски.
- Передашь потом мне.
Они начали хлебать по очереди и осушили таким образом всю бутылку.
- А завтра будут другие, - сказал Кэллехер.
- Другие кто?
- Мертвые.
- Да. Может быть, мы.
- Может быть. Я бы поспал.
- Я боюсь, - сказал Гэллегер. - Мертвые совсем рядом.
Он вздохнул.
Кэллехер взял бутылку из-под виски и запустил ею в стену. Бутылка
разбилась как-то неотчетливо.
- У меня идея, - сказал Кэллехер.
Гэллегер вопросительно рыгнул.
- Выкладывай свою идею.
- Так вот, - сказал Кэллехер. - От трупов надо избавиться.
- И как? - икнул Гэллегер.
- Взять и утопить. Помнишь, ты завалил одного типа, который сразу же
шлепнулся в воду, и теперь он тебя не беспокоит. Я предлагаю тебе вот какую
штуку: погрузим в тачку всех мертвяков или по одному, если все не
поместятся, и кинем их в Лиффи. А завтра, когда полезут британцы, мы их
встретим на свежую голову и с очищенной совестью, такой же чистой, какой
будет наша Ирландия, когда мы победим.
Гэллегер закричал:
- Да, да! Вот именно! - и бестолково заметался по комнате. - Это была
моя идея! Это была моя идея!
- Это будет рискованно, - заметил Кэллехер.
- Да, - сказал утихомирившийся Гэллегер. - Этих двоих можно докатить
бегом до набережной, но вот как подобрать девчонку на улице?
- Да, - сказал Кэллехер, - придется подсуетиться.
- А что на это скажет Маккормик? - спросил Гэллегер.
- Возьмем все на себя. Это наша личная инициатива.
- Ладно. Все равно. Иначе я до самой смерти буду это переживать.
- Ты мне поможешь грузить служащих в тачку и начнешь подтаскивать
девчонку. Как только ты окажешься у самой воды, я подбегу с тачкой и мы
свалим их всех сразу. Чтобы бултыхнуло только один раз. Затем отбежим назад,
и все.
- Спасибо, что доверил мне девчонку, люблю молоденьких, - пошутил
Гэллегер, повеселевший от одной мысли, что скоро сможет избавиться враз от
трех призраков.
- Тогда за работу, - крикнул Кэллехер.
Они покинули пост и пулемет и двинулись без колебаний, несмотря на
темноту, в сторону маленькой комнаты, где были отложены служащие. Кэллехер
вызвался открыть дверь и сделал это совершенно бесшумно; мертвяки мирно
лежали в ожидании. Сначала повстанцы положили в тачку сэра Теодора Дюрана,
затем отправились за привратником, и тут стало понятно, что будет довольно
трудно поместить оба тела на одно средство передвижения. Поразмыслив, они
решили уложить передвиженцев валетом.
Потом они разбаррикадировали входную дверь. Кэллехер ее приоткрыл, а
Гэллегер в нее проскользнул и выполз на улицу. Сполз по ступенькам и,
пресмыкаясь, прополз до мертвой девушки. Он плохо различал ее в темноте. Ему
показалось, что ее глаза были приоткрыты, а рот приразинут; он посмотрел на
небо. Многочисленные звезды сверкали, луна заходила за крышу пивной
"Гиннес". Британцы не реагировали. Лиффи производила легкий всплеск, омывая
набережную. Так события и развивались: во мраке и спокойствии.
Окинув взором горизонт, Гэллегер снова посмотрел на усопшую. Он
восстанавливал в памяти ее лицо. Ему казалось, что он ее узнает. Это была
действительно она. Проведя опознание, он вытянул вперед руки и начал толкать
труп. Его удивило оказываемое сопротивление. Одна рука девушки лежала на
бедре, другая на плече. Обе были холодны. Гэллегер поднатужился, и тело
перевернулось. Рука, лежащая на бедре, переместилась на ягодицу, другая с
плеча откинулась на лопатку. Гэллегер подтянулся на несколько сантиметров
вперед и толкнул еще раз. Рука, лежащая на ягодице, передвинулась на другую
ягодицу, с лопатки - на другую лопатку. И так далее.
Гэллегер трудился, совершенно не обращая внимания на то, во что
упирались его руки; ни страха, ни желания. Единственное, его раздражали
ботинки, которые иногда стучали о мостовую высокими каблучками.
Добравшись до набережной, он остановился; пот тек ручьями. Еще один
толчок, и тело окажется в Лиффи. Вот и плеск воды, близкий, чуть ли не
хрустально-звонкий - маленькие колокольчики велеречивой вечерни. Гэллегер же
тем временем неотрывно думал о британцах; чем более смертельными врагами они
ему казались, тем более жизнеспособным - в отличие от других повстанцев - он
себя ощущал. О выработанной тактике операции он и думать забыл;
неудивительно, что у него душа ушла в пятки от неожиданно раздавшегося
страшного взрывоподобного грохота.
Кэллехер, разрабатывая свой план, упустил из виду ступеньки крыльца. Он
устремился вперед со своей тачкой, потерял равновесие во время спуска,
вывалил обрюзгший груз на землю, рухнул сам и покатился кубарем, увлекая в
своем кубарении грохочущее транспортное средство.
Гэллегер почувствовал, как пот всасывается обратно в поры кожи.
Побелевшей от страха, но казавшейся тем не менее серой по причине густых
сумерек. Его мышцы судорожно сжались, пальцы титанически впились в плоть
покойной почтовой девушки. В этот момент он держал ее слева за плечо, справа
- за бок. Зажмурившись, он принялся думать о всякой всячине, которая
закружилась вихрем у него в голове. Захлопали выстрелы. Гэллегер прижался к
своей ноше. Неистово сжимая девушку в объятиях, он залепетал:
- Мамочка, мамочка...
Пули свистели, впрочем довольно редкие. Очевидно, стреляли со сна и
довольно заторможенно.
- Мамочка, мамочка... - продолжал бормотать Гэллегер.
Он даже не услышал, как по мостовой прокатилась тачка.
Это Кэллехер, героически взвалив почтовых служащих на тачку, бежал под
огнем противника. Оказавшись в пределах слышимости (шепота), тот заорал
sottovoce:
- Толкай же ее, придурок!
Зачарованно-пораженный Гэллегер прекратил свои спазматические
подрагивания и одним махом столкнул девушку в воду, куда она погрузилась
одновременно с двумя другими трупами и тачкой заодно. Раздалось
четырехсложное "бултых", Кэллехер развернулся и помчался к повстанческому
блиндажу. Гэллегер не раздумывая припустил за ним.
Раздалось еще несколько выстрелов, но пули пролетели мимо
дилетантствующих похоронщиков, которые в два счета взлетели по ступенькам и
ринулись в темный зияющий проем. Кэллехер бросился к своему "максиму" и
выпустил наугад несколько очередей. Гэллегер, захлопывая дверь, успел
заметить покачивающуюся на лиффийской воде тачку.
Началась перестрелка, и Кэллинен задумался о своих дальнейших
действиях. Сидя на корточках и сжимая коленями ружье, он дремал перед дверью
маленького кабинета, в котором они решили - в результате долгих бестолковых
споров - заточить пленницу; Кэллинен не видел особой необходимости в своем
бдении перед этой дверью; своим долгом он считал сражаться, а не сторожить.
А еще ему очень хотелось узнать, что же там все-таки происходит. Он
поднялся, потоптался в нерешительности, повернул ручку и легонько толкнул
дверь. Лунный свет слабо освещал комнату. Кэллинен начал вглядываться,
различил письменный стол, кресло, стул. Тут в окно угодила шальная пуля,
стекло разбилось вдребезги. Кэллинен инстинктивно распластался на полу,
затем осторожно поднял голову и заметил англичанку, которая, прильнув к
стене у окна, очень внимательно следила за тем, что происходило на улице.
Перестрелка затихла, Кэллинен выпрямился и тихо спросил:
- Вы не ранены?
Она не ответила. Даже не вздрогнула. В этот момент раздалось
четырехсложное "бултых".
- Что там случилось? - спросил Кэллинен, не двигаясь с места.
Продолжая очень внимательно следить за тем, что происходит на улице,
она поманила его пальцем. В этот момент перестрелка возобновилась, Кэллинен,
приближаясь осторожно, по стеночке, услышал, как пробежали двое, как
хлопнула дверь на первом этаже, как застрочил пулемет Кэллехера. Он стоял
теперь совсем рядом с Герти. Она нащупала его руку и очень сильно ее сжала.
Из-за ее плеча он бросил взгляд на улицу. Он увидел набережную с наваленными
штабелями, мост О'Коннела и, наконец, вяло текущую Лиффи, которая уносила к
своему устью покачивающуюся тачку.
- Что там случилось? - переспросил он очень тихо.
Она продолжала сжимать его руку. Другой рукой он держал ружье. Сражение
продолжалось, хлопали выстрелы. Кэллинен начал подумывать о своем личном
участии в перестрелке.
- Отпустите руку, - прошептал он на ухо Герти.
На этот раз она повернулась к нему.
- Что они с ней сделали? - спросила она.
- С кем?
- С той девушкой?
Разговаривали они шепотом.
- С какой девушкой?
- С той, которая лежала на мостовой.
- А! Та, которую подстрелили англичане? Одна из ваших.
- Они сбросили ее в Лиффи.
- Ну да.
- Но до этого на ней кто-то лежал, один из ваших.
- И что же он делал? Лежа на ней?
- Не знаю. Он дергался.
- Ну и что?
- Не знаю. А другой, еще один из ваших, бежал и толкал тачку.
- И что?
- Они сбросили трупы в Лиффи.
- Возможно. Ну и что?
- Все эти "бултых". Я все видела. Я все слышала. А сэра Теодора Дюрана
вы тоже умертвили?
- Директора?
- Да.
- Думаю, что да.
- Его они тоже сбросили в Лиффи вместе с привратником и со служащей,
лежа на которой дергался ваш соратник.
- И что дальше?
- Дальше?
Она посмотрела на него. У нее были удивительно голубые глаза.
- Не знаю, - добавила она.
И положила свою руку ему на шестеринку.
- Посмотрите, как загробная тачка, покачиваясь, увлекается течением
Лиффи к Ирландскому морю.
Он посмотрел. Действительно, тачка плыла по реке. Он хотел сказать, что
видит ее, но только тихо простонал. Рука, возложенная на шестеринку,
по-прежнему там возлежала, неподвижная и даже чуть-чуть давящая; рука не
совсем маленькая, скорее пухлая и начинающая понемногу согревать даже через
ткань одежды. Кэллинен не смел пошевелиться, но тело подчинялось
волеизъявлениям не целиком, отдельные части восставали.
- Да, да, - выжал из себя он, - плывет тачка.
Герти провела рукой по дышлу человеческой брички, сотрясаемой
происходящим до глубины души.
- А почему вы не убили меня? - спросила она. - Почему не протащили по
мостовой и не сбросили в воду, как ту, другую?
- Я не знаю, - пробормотал Кэллинен, - я не знаю.
- Вы убьете меня, да? Вы убьете меня? И вы сбросите меня в речку, как и
мою коллегу, как сэра Теодора Дюрана, который меня так почтительно любил?
По ее спине пробежала дрожь; она нервно, но достаточно крепко сжала то,
что держала в руке.
- Вы делаете мне больно, - прошептал Кэллинен.
Он отстранился и отошел на один, потом на два, но не на три шага назад.
Силуэт Герти вырисовывался в окне на фоне неба. Она не двигалась, ее лицо
было обращено в сторону Лиффи. Нежный ночной бриз играл ее волосами. Вокруг
головы сияли звезды.
- Не стойте у окна, - сказал Кэллинен. - Британцы вас обстреляют, вы
представляете из себя слишком хорошую мишень.
Она повернулась к нему, силуэт исчез. Теперь они оба были погружены во
мрак.
- Так что, - сказала она, - вы намерены установить республику в этой
стране?
- Мы вам только что это объяснили.
- И вы не боитесь?
- Я солдат.
- Вы не боитесь поражения?
Он чувствовал, что она смотрит в его сторону. Она находилась в двух -
не больше - шагах от него. Кэллинен начал медленно и очень тихо отходить
назад. При этом он заговорил громче для того, чтобы она не догадалась об
увеличивающемся между ними расстоянии:
- Нет, нет, нет и еще раз нет.
Он прибавлял громкости своему голосу с каждым шагом назад. Пока не
уперся спиной в стену.
- Вас победят, - возразила Герти. - Вас раздавят. Вас... вас...
Кэллинен поднял и вскинул винтовку. Конец дула заблестел в темноте.
- Что вы делаете? - спросила Герти.
Он не ответил. Он попытался представить себе, что сейчас произойдет, но
у него ничего не вышло; блестящее дуло неуверенно дрожало.
- Вы сейчас меня убьете, - сказала Герти. - Но это решение вы приняли в
одиночку.
- Да, - прошептал Кэллинен.
Он медленно опустил винтовку. Зря Маккормик оставил в живых эту
сумасшедшую, но он, Кэллинен, не имел права ее пристрелить. Он поставил
винтовку в угол. Поболтал свободными руками. Герти приближалась к нему,
вытянув руки, на ощупь, в темноте. Она оказалась довольно высокой, поскольку
ее пальцы уткнулись ему под мышки. Пиджак Кэллинена был расстегнут, а
жилетку он не носил. Герти принялась тискать ему бока, постепенно спускаясь
к талии. Руки Кэллинена обняли англичанку. Она залезла под пиджак, обняла
его, прижалась к нему, лаская мускулистые лопатки. Затем одной рукой
проследовала вдоль костлявого и узловатого позвоночника, а другой начала
расстегивать рубашку. Ее ладони скользили по влажной коже ирландца, под ее
пальцами перекатывалась грудь колесом. Она потерлась лицом о его плечо,
пахнущее порохом, потом и табаком. Ее волосы, светлые и мягкие, щекотали
лицо мятежника. А некоторые залезли даже в ноздри. Ему захотелось чихнуть.
Он чихнул.
- Ну и дурачина же ты, совсем как король Англии, - прошептала Герти.
Кэллинен думал то же самое, так как, с одной стороны, он был невысокого
мнения о британском монархе, а с другой - считал чудовищной провинностью и
явной глупостью держать в своих объятиях англичанку - причину всех несчастий
его нации и этого чертова мятежа-восстания. Без нее все было бы так просто в
этом маленьком почтовом отделении. Стреляли бы по британцам, пиф-паф, шагали
бы прямиком к славе и к пиву "Гиннес" или же в противном случае к
героической смерти, и вот на тебе, эта дурочка, эта дуреха, эта дурища, эта
бестолочь, эта паразитка, эта мымра заперлась в уборной в самый важный и
трагический момент, и попала к ним в руки - по-другому и не скажешь, - и
оказалась для них, инсургентов, обузой моральной, физически невыносимой и,
может, даже спекулятрисной.
Конечно же, он ощущал в себе и вздрагивания, и содрогания, и
плотеподергивания, которые напоминали о его человеческой природе, слабой,
плотской, греховной, но думать о долге и корректности, предписанной
Маккормиком, он не переставал.
Тем временем Герти изучала пуп ирландца. Сопоставляя чужие обсуждения
живых торсов со своими личными впечатлениями от рассмотренных статуй,
девушка не без оснований считала, что эта часть человеческого тела одинакова
как у женщин, так и у мужчин. Однако она была не совсем в этом уверена;
будучи влюбленной в свой собственный пупок и получая большое удовольствие от
процесса засовывания в него мизинца и ковыряния последним, Герти расценивала
подобное исключительно приятное занятие делом сугубо женским. Допуская
наличие идентичного органа у мужчин, она сомневалась, впрочем довольно
неотчетливо, что он может быть таким же глубоким и нежным.
Герти была просто очарована; оказалось, что щекотать пупок Кэллинена
так же приятно, как и щекотать свой собственный. Сам же Кэллинен, будучи
холостяком, не очень хорошо разбирался в прелестях, предваряющих
окончательный акт; ему доводилось иметь дело лишь с толстухами да
стряпухами, которых он заваливал на сеновалах или же раскатывал на кабацких,
еще не отмытых от всевозможных жиров столах. Посему он тяжело переносил
затяжную девичью ласку и даже замысливал ответить на нее отнюдь не
приличествующим в данной ситуации отказом. Но каким образом ответить,
вопрошал он себя, находясь на волоске от. Он почувствовал угрызение совести,
подумав о предпоследнем препятствии - социальном статусе его Ифигении, затем
о последнем - ее девственности. Но, предположив, что сия непорочность может
оказаться только предположительной, он отбросил все сомнения и отдался
безудержной половой деятельности, искусно подогреваемой провокациями юной
почтовички.
- Приготовиться к повороту! Травить справа! Задраить иллюминаторы!
Замаскировать ют! Свернуть бом-брамсель!
Отдав последние приказания, Картрайт спустился в кают-компанию, где
Тэдди Маунткэттен и второй помощник меланхолически потягивали виски. Сурово
осуждая республиканский мятеж с кельтским уклоном, капитан предпочел бы тем
не менее безоговорочно сражаться с немцами в открытом море, чем бомбить
гражданские дублинские постройки, каковые являлись, как ни крути, составной
частью Британской империи.
- Hello! - выдал Картрайт.
- Hello! - выдал Маунткэттен.
Картрайт налил себе очень много виски. Добавил очень мало содовой.
Посмотрел на свет через прозрачное стекло, проследил мутным взглядом за
пузырьками углекислого газа, которые...
Усомнившись в химической природе этих пузырьков, он обратился к
Маунткэттену:
- Углекислый газ?
И указал взглядом на воздушные шарики, поднимающиеся со дна стакана на
поверхность жидкости.
- Yes, - ответил Маунткэттен, который пришел в Navy Royale из
Оксфордского колледжа.
После получасового молчания Маунткэттен возобновил разговор:
- Это не работа.
Три четверти часа спустя Картрайт спросил:
- Что именно?
Поразмыслив какое-то время, Маунткэттен добавил:
- Негодяи они, разумеется, эти ирландские республиканцы! И все же я бы
лучше бомбил фрицев!
Маунткэттен имел определенную склонность к болтовне, но тем не менее
умел себя сдерживать; на этом он прервал свои рассуждения и
дисциплинированно, то есть не проявляя эмоций, закурил трубку.
Картрайт, опорожнив емкость, принялся думать о своей милой невесте
Герти Гердл, барышне из почтового отделения, набережная Эден, город Дублин.
Кэллинен тоже принялся думать о своей невесте. На какое-то мгновение
ему даже померещилось, всего в нескольких сантиметрах от его искрящихся
глаз, худенькое личико Мод, официантки из Шелбурна. Если все будет хорошо,
то есть независимая национальная Республика будет установлена в Дублине, он
женится осенью. На настоящей ирландке, славной и пригожей малышке Мод.
Но все эти мысли не мешали Кэллинену совершать ужасное преступление.
Впрочем, они приходили слишком поздно, эти мысли - идеал суженой верности.
Слишком поздно. Слишком поздно. Британская девственница, распластанная на
столе - болтающиеся ноги и задранные юбки, - охныкивала свою утраченную
непорочность, чему Кэллинен искренне удивлялся, поскольку находил, что, в
общем-то, сама напросилась. А может быть, она хныкала потому, что ей было
больно; однако он старался делать это как можно безболезненнее. Сделав свое
нехорошее дело, он замер на несколько секунд. Его руки продолжали
исследовать тело девушки; ему показалось странным то, что под платьем почти
ничего не было, а некоторые детали его даже поразили. Например, она не
носила ни панталон, ни нижнего белья, ни кружев с ирландскими стежками.
Единственная благовоспитанная девушка в Дублине, которая до такой степени
презирала многоярусное дезабилье и прочие осложнения. Может быть, подумал
Кэллинен, это какая-нибудь новая мода, занесенная из Парижа или Лондона.
Это его сконфузило до невозможности. В паху припекало. Он дернулся раза
три-четыре, и внезапно все закончилось.
Он высвободился, ощущая неловкость. Почесал кончик носа. Вынул свой
большой зеленый платок, украшенный по краям ирландскими арфами, и утерся. Он
подумал, что с его стороны было бы вежливо оказать такую же услугу девушке.
Герти уже не плакала и не шевелилась. Она чуть вздрогнула, когда он начал ее
очень осторожно промокать. Затем он убрал платок в карман и застегнулся.
Забрал винтовку, оставленную в углу, и на цыпочках вышел.
Герти не плакала и не шевелилась. Ее ноги молочно белели в тусклых
лучах восходящего солнца.
- Среди нас нашлись два мерзавца, - произнес Маккормик.
Кэллинен огляделся.
- Что за два мерзавца? - спросил он. - Почему два?
- У тебя странный вид, - сказал ему О'Рурки.
- А девчонка?
- Я закрыл ее на ключ, - ответил Кэллинен.
Он сел, поставил винтовку между ног, машинально протянул руку, взял
бутылку виски и хлебнул как следует, после чего хлебнул еще раз, почти как
следует.
- Какие два мерзавца? - спросил он снова и огляделся.
Восходило солнце. Как быстро пролетела ночь. И по-прежнему эта тишина,
эта британская невозмутимость. Черт побери этих англичан, которые
размусоливают наше восстание своими скрытыми лицемерными подвохами!
Кэллинен чувствовал, как где-то в верхней части легких или в нижней
части трахеи, короче, в зобу спирало от страха дыхание.
Он огляделся, заметил Гэллегера и Кэффри, дремавших около груды пустых
пивных бутылок и искореженных консервных банок.
- Эти? - прошептал он.
- Нет, - ответил Маккормик.
- Почему ты покинул пост у двери англичанки? - спросил О'Рурки.
- Я же сказал, что закрыл ее на ключ, - раздраженно ответил Кэллинен. -
Так что за два мерзавца? - спросил он снова. - Что за два мерзавца?
- Мне кажется, что ты получил приказ сторожить девушку, - сказал
О'Рурки.
Кэллинен чуть не поправил его: "Она уже не девушка". Но вовремя
удержался.
- Может быть, хватит ей сидеть взаперти? - сказал Маккормик.
- А если она будет подавать сигналы через окно? - заметил О'Рурки.
- Да закрыть ее там, где она была сначала, - проворчал Кэффри.
- Ладно, - сказал Кэллинен, - я пошел назад.
- На одного человека меньше, - сказал Маккормик. - А здесь нам нужны
будут все.
- Пускай останется здесь, рядом с нами, - сказал Гэллегер. - Будем все
за ней присматривать.
- А это идея, - сказал Маккормик.
Кэллинен очень быстро отреагировал (это даже нельзя назвать
"отреагировал", так быстро это произошло): не дожидаясь реплики О'Рурки, он
помчался за Герти. На пороге все же остановился и спросил:
- Что за два мерзавца?
Ответа он не услышал.
У Кэллинена не было полной уверенности в том, что один из мерзавцев не
он сам. Но кто же другой? Кто же это и что же он мог такое сотворить? Нет,
про него, Кэллинена, они ничего не могли знать. Правда, кто-то мог
подслушивать под дверью. Если так, то Маккормик разорался бы не на шутку.
Поскольку - если уж говорить о корректности - то, что сделал он, Кэллинен,
было действительно некорректно. Хотя в этом была не только его вина.
Подойдя к двери, он вынул из кармана ключ, но рука дрожала, и ключ
заплясал вокруг скважины. У теряющего терпение Кэллинена пересохло во рту.
Он прислонил винтовку к стене, нащупав левой рукой отверстие, всунул в него
ключ и повернул ручку. Толкнул дверь, та медленно открылась. О своей
винтовке он сразу же забыл.
Солнце уже взошло, но все еще пряталось за крышами. Сочился слабый
серорассеянный свет. Летели облака. Медленно краснели мансардами дома вокруг
Тринити-колледжа. Герти, согнув ноги, лежала на столе, на котором ее оставил
Кэллинен, и вроде бы спала. Оправленная юбка была опущена ниже колен.
Коротко остриженные волосы лохматились отчасти на лбу, отчасти на сукне
стола.
Кэллинен приближался хоть и бесшумно, но - и явно сознательно - не
совсем беззвучно. Девушка не шевелилась. Она дышала медленно, ровно.
Кэллинен остановился, склонился над ней. Ее глаза были широко открыты.
- Герти, - прошептал он.
Она посмотрела на него. Инсургент не смог ничего прочесть в ее глазах.
- Герти, - прошептал он снова.
Она продолжала на него смотреть. Инсургент не мог ничего прочесть в ее
глазах. Она не шевелилась. Он протянул к ней свои большие руки и взял ее за
талию. Потом медленно передвинул руки к ее груди. Он так и знал: корсета она
не носила. Эта особенность, в дополнение к ее необычно короткой стрижке,
очень сильно смутила Кэллинена. Он почувствовал у нее под мышками полоски
бюстгальтера: эта бельевая деталь сконфузила его окончательно. Все эти
женские штучки показались ему чарующими и подозрительными одновременно. Так,
значит, это и есть последняя мода, но как простая барышня с дублинской почты
умудрялась следить за модой в разгар военных событий? Ведь все это