Страница:
Давида беспокоил лед вдоль берега полуострова Агпатсиаит. Он образовался совсем недавно и местами был не толще двух дюймов, так как при каждом ударе пешня проходила насквозь. Мы продвигались осторожно, Давид шел впереди, пробуя лед.
В подобных условиях просто поражает послушность собак. Давид тихим свистом давал им сигнал остановиться. Псы мгновенно ложились и следили, как Давид исчезает впереди в темноте. Затем, услышав снова свист, такой тихий, что мои закутанные уши его не улавливали, все собаки вскакивали и следовали за Давидом, мгновенно останавливаясь при новом сигнале. Так как всем ведал Давид и мне абсолютно нечего было делать и не о чем беспокоиться, я лег на сани, натянул на себя меховую полость и задремал.
Это был почти сон, пребывание на грани сна и сознания; в моей голове проходила вереница восхитительных сновидений. Сновидения, волшебная темнота и легкое, спокойное движение саней по гладкому льду сделали этот час незабываемым. Временами, в полусне, неясные фигуры собак казались танцующими впереди меня человечками. Я не воспринимал ничего, кроме силуэтов: третьего измерения не существовало. Один раз в этой картине опять появился Давид. Он показался мне великаном: настолько я привык воспринимать рост собак как человеческий.
Вскоре мы опять выбрались на надежный лед, и в это же время показались огни в окнах кучки домов на полуострове Увкусигссат. В 11 часов мы прибыли в поселок Увкусигссат.
Бестирер Флейшер, деверь Саламины, и его семья уже легли спать. Они все поднялись, чтобы принять нас или, вернее, меня, так как гренландец, занимающий положение, не более демократичен, чем датчанин или американец с положением: последовавший пир был устроен не в честь Давида. Однако он получил приют и пищу в другом месте. Через короткое время я сел за стол с бестирером и его женой и принялся за роскошный ужин, состоявший из жареной рыбы, бутербродов, пирогов и пива. Мою мокрую одежду забрали и повесили сушиться, камики привели в порядок. Гостеприимство было приятное и широкое. А спал я в эту ночь на диване с пружинами.
Наутро, в десять, выехали. Оба мы хромали от боли и могли только ковылять за санями. Да и собаки скоро стали проявлять усталость. Однако в этот день до окончания перехода мы отдыхали лишь в одном месте. До Сатута добрались в 4 часа дня и въехали в поселок на полном ходу - собаки почуяли свой прежний дом. Но немногим меньше чем в трех милях до Сатута одна собака свалилась, и мы привезли ее на санях как пассажира.
Ланге, бестирер, за час до этого уехал в Уманак. Но жена его отлично приняла нас - угостила пивом (меня), пирогами (меня), а нас обоих кофе. Оба мы устали и хромали. Но когда одна из очаровательных девушек Ланге поставила на граммофон пластинку с вальсом, мне пришлось танцевать. Я забыл про свою ногу и мог бы протанцевать весь вечер.
Через час мы опять запрягли собак и, сопровождаемые полудюжиной мужчин, некоторое время бежавших рядом, выехали на последний шестнадцатимильный перегон к Уманаку. Эти шестнадцать миль были очень утомительны. Собак приходилось все время подгонять. Они бежали только тогда, когда кто-нибудь из нас шел впереди. Если мы переходили в бег, они не поспевали за нами.
Бульшая часть пути была сносной, но за Сагдлиарусеком мы попали на неровный лед, ехать по которому в темноте было мучительно. Около Уманака я обнаружил, что мой тимиак исчез с саней. Давид сейчас же отправился за ним назад и долго не возвращался", - должно быть, тимиак свалился почти за милю от этого места. За такое проявление доброжелательности я тут же выдал Давиду плату за полдня.
В 10 часов мы, сделав вид, будто бы чувствуем себя отлично, въехали в Уманак. Мы оказались первыми гостями из другого поселка.
Через три дня приехал Стьернебо с почтой из Игдлорссуита и Нугатсиака - он задержал ее до своей поездки, чтобы получить за доставку почтовый сбор.
Я собирался пробыть в Уманаке только два дня, но состояние моей ноги, гостеприимство докторши и очевидная необходимость раздобыть еще собак задержали нас.
Стьернебо прибыл вечером, незадолго до того часа, когда докторша давала обед для довольно широкого круга гостей. Бинцер (датчанин) пришел и разъяснил ей, что нужно пригласить Стьернебо, иначе он, Бинцер, который в отсутствие бестирера обычно принимает у себя Стьернебо, не сможет прийти на обед. После длительного обсуждения вопроса докторша согласилась, и мне было дано приятное поручение как можно скорее напоить Стьернебо, чтобы он сошел со сцены. Я выполнил задание, и около десяти часов Бинцер и другой европеец, Ширинг, поддерживая Стьернебо под руки, отвели его в комнату в доме бестирера, где он свалился и оставался лежать на постели одетым. Два дня спустя он возвратился в Игдлорссуит, сожалея и скорбя о том, что побывал в Уманаке.
Однажды я поехал с докторшей в Каэрсут. Ее собачьей упряжкой правил я. Это был мой первый опыт. Все шло хорошо, когда мы ехали туда, но на обратном пути встречный ветер затруднял работу кнутом. <...>
Скоро наступила темнота, но кругом было изумительно красиво. Тени, отбрасываемые в лунном свете, еще светились холодной синевой неба, а освещенные луной склоны гор казались золотыми. Мы, не останавливаясь, миновали огни поселка Агпат: до Кекертака оставалось всего лишь несколько миль. Перед Кекертаком нам встретилось скопление айсбергов. Когда мы въехали в поселок и направились к дому помощника пастора, люди выбегали из своих жилищ. Потом кафемик, танцы, прогулка в одиночестве при луне и - сон.
Выехали утром в девять и прибыли в Игдлорссуит в пять. Во время этой поездки было холодно, и нам, несмотря на хромоту, пришлось основательно побегать.
* * *
2 февраля. Саламина хотела купить для меня в лавке две большие шкуры. Стьернебо показал ей только маленькие.
- Вот все, что у нас есть. Больших шкур нет.
Саламина взяла маленькие.
- Оставь их мне, - сказал Рудольф, - я посмотрю, что можно сделать.
Через час, воспользовавшись отсутствием в лавке Стьернебо, Рудольф обменял их на две великолепные большие шкуры.
Перед лицом примитивной цивилизации гренландцев кажется невозможным найти доводы в защиту идеи прогресса. Нельзя себе представить прогресс без собственности - частной или общественной. Сколь бы ни было ваше определение независимо от материального, как бы оно ни основывалось исключительно на духовных и интеллектуальных ценностях, почвой, из которой вырастают эти ценности, служат материальные накопления цивилизации. А эти последние овеществленный труд. Труд же - антитеза счастья. Труд - это не времяпрепровождение (!). Счастливые люди не ищут способов заставить жизнь казаться короткой.
Хорошо белым, цивилизация которых пользуется благами естественных средств ограничения перенаселения в виде туберкулеза и сифилиса. Хорошо им придавать жизни младенцев немыслимую ценность, смотреть на детоубийство как на ужас, вызывающий содрогание, и даже считать преступными противозачаточные средства. Но все, кроме добрых католиков, поймут, что для менее развитых и более примитивных народов, которым не дарованы "чудесные" факторы, ограничивающие численность семьи, в виде постепенной утраты сил ее взрослых членов и их смерти в расцвете лет от длительных болезней, когда они полны ощущения жизни и исполнены желания жить, - что этим народам необходимо в конце концов прибегнуть к быстрому уничтожению лишних младенцев или к преданию смерти престарелых и инвалидов [37]. Может быть, надо считать счастьем, что туберкулез безжалостно удерживает в тесных рамках численность столь трудно живущего народа Гренландии? Как иначе могли бы они так ухитряться поддерживать жизнь маленького полупарализованного сына Регины или несчастной одноногой жены Арона - Луизы, которая, хвала господу, может сейчас сидеть всю свою, возможно, долгую жизнь безрадостно, неподвижно и молча, с поникшей головой, будто бесконечно глядя в колодезь скорби! Вызывавшее ужас языческое человеческое жертвоприношение вытеснено живым свидетельством христианского служения богу - живым ужасом.
Видит бог, в наше время никому не стоит беспокоиться о христианской религии или церкви. Церковь и вера больше не играют роли в мировых делах. Но "христианство", этот далекий незаконнорожденный потомок Нагорной проповеди [38], - высокое имя, которым мы оправдываем все, что делают западные народы, ибо все мы - от Аль Капоне [39] и Рокфеллера до самого мелкого воришки - христиане.
Маленькая язычница Елена (сестра Анины) прибежала к Маргрете.
- Маргрета! Я думаю, хотя и не уверена точно, у меня будет ребенок!
- О Елена! - восклицает бездетная Маргрета, восхищенная новостью. - А кто отец?
- Тобиас. А ты думала кто? Может быть, мы поженимся. Ой, только не говори Анине, - добавила Елена, вдруг вспомнив, что она - свояченица бестирера. - Никому не говори.
- Конечно, не скажу, - успокоила ее Маргрета.
Через десять минут я знал все. Саламина, рассказывая мне об этом, совсем забыла, что не любит Елену. Здесь бы очень хорошо поняли, о чем идет речь в "Тэсс из рода Д'Эрбервилль", что же касается "Красного письма" [40] - этакого идиотского человеконенавистничества, то его, пожалуй, могли бы одобрить пастор или его помощник.
* * *
5 февраля. Несколько дней назад после двух с половиной месяцев непрерывной холодной погоды вдруг задул сильный южный ветер, и температура повысилась до 47°Ф (+8°С). Если бы не испарение под действием ветра, то у нас был бы потоп от таяния снегов на склона горы. Через несколько часов наиболее крутые склоны обнажились; повсюду бежала вода. Прошел день, ветер продолжал дуть, не переставая. Пришло сообщение, что в Уманак-фьорде ломает лед, и скоро на всем протяжении от Нугатсиака до острова Упернавик была чистая вода. Потом ветер утих. Температура снова упала ниже точки замерзания. Пошел снег. Подул ветер, но уже более холодный, северный. Сильно мело, и вокруг домов образовались сугробы. От стен их отделяли пустые пространства, словно рвы вокруг стен замков. Затем снова стало тихо и холодно. Все думали, что теперь вновь образуется лед, но опять подул бешеный южный ветер, и температура поднялась выше, чем прежде. Это было вчера, и уже чистая вода приближается на севере к мысу Ингия, а на юге к Игдлорссуитскому проливу. Поездка в Нугатсиак, намеченная на сегодня, отменяется. Лед покрыло водой, но хуже то, что с северо-востока ожидается шторм, обычный после южного ветра. Он может отогнать лед от Ингии.
В эти мягкие дни все испытывают радость. Места гуляний переполнены, и всюду расползлись ухаживание и шпионаж за ним.
* * *
6 февраля. У меня создается впечатление, будто бы "Наука об обществе" написана "выдающимся философом" Панглосом [41]. Автор с удовлетворением смотрит на нашу планету как на "лучший из миров", человеческое общество в каждую минуту его исторического существования считает самым лучшим из всех возможных обществ и, наконец, капитализм - окончательным и абсолютно наилучшим из возможных порядков. Автор не в силах представить себе, чтобы правительство могло возникнуть без общего согласия управляемых. Он не признает классовой борьбы и приемлет демократию, ни разу не подумав о том, что меньшинство обрабатывает общественное мнение. И фактически такая обработка - рабочий принцип этого строя. Все это достаточно наивно. Но чтобы профессор науки об обществе в 1926 году настойчиво боролся с угрозой социализма, коммунизма и со всем тем законодательством, которое способствует передаче в руки низших классов большей власти и называется прогрессивным, считая все это "вносящим раскол", - это уже ребячество! <...>
Историю нужно писать не только как историю классовой борьбы, так же как и общество следует изучать не как нечто политически целое, а в виде классов или профессий, образующих это общество. Исследование цивилизации должно быть исследованием групп людей одной профессии. То, что человек каменного века пользовался каменными орудиями, несущественно; то, что эти люди были охотниками и рыбаками, очень важно.
Я роздал "взаймы" несколько сот крон. Занимавшим известно: пока долг не будет погашен, они обязаны отдавать мне половину того, что платит лавка за добытые ими шкуры и жир. С первого января тюлени, а потом акулы ловились в изобилии. Январь был рекордным месяцем по добыче жира. Фактически мне никто не уплатил даже малой доли своего долга. В августе в прошлом году Оле по ошибке было уплачено дважды за одну и ту же шкуру. Он знал, что ему платят второй раз, и молчал об этом, а потом пытался уверить меня, что в конце концов шкура того стоит. Оле должен мне две кроны и признает этот долг. Несколько недель назад он попросил меня дать ему новый займ, говоря, что у него много акульего жира на мысе Упернавик и что он уплатит мне сполна, когда перевезет сюда жир. Я дал ему еще полторы кроны. Через несколько дней он перевез жир. Чтобы взвесить жир и получить деньги, Оле послал в лавку Петера Сокиассена и потом с деньгами опять удрал на мыс Упернавик. Все же, решил я, эти люди не нечестны. Просто они находятся под властью старинной коммунистической общественной философии, согласно которой богатство, накопленное одним членом коллектива, может быть присвоено и присваивается другим, более нуждающимся. Обещание вернуть мне долг Оле дал, не подумав. Он, пожалуй, по традиции правильно расценивал степень своей ответственности: раз я богат, то он не может быть мне должен. Я убежден, что подобное объяснение якобы отсутствующего у гренландцев чувства чести в таких делах справедливо.
Но вот другой пример. Открывается дверь, и входит Олиби. Я обещал дать ему аванс в счет уплаты за бисерный воротник, который он делает для меня. Олиби бормочет просьбу об авансе. Я даю ему десять крон.
- А теперь, Олиби, - говорю я, доставая свою банковскую книгу, - ты мне должен в общем шестнадцать крон. Ты получил одну крону в ноябре и пять крон в декабре.
- Нет, - говорит он, глядя на меня с недоумением, - в ноябре я ничего не получал. Я получил не одну, а две кроны в октябре и пять в декабре. Я тебе должен семнадцать крон. Сейчас я верну тебе пять крон, что я брал в декабре. - И он отдает мне одну из двух монет, которые я ему только что дал.
- Спасибо, Олиби!
Да, но, как правило, более легкомысленные гренландцы руководствуются старыми обычаями: взывая к прошлому, удобнее жить сейчас.
* * *
7 февраля, суббота. Поездка в Нугатсиак. Давид и я на одних санях, Саламина и Елена с Петером на других. День мягкий, тихий, лед отличный. Две собаки больны; от них нет толку, а одна из них при приближении к Нугатсиаку сдала совсем, и ее пришлось взять на сани. Горы впереди скрылись в тумане; вскоре скрылся и Игдлорссуит. Мы немного сбились с курса и выехали к выступу Упернавика.
Павиа принял нас радостно, и вскоре мы все вместе пили пиво. Саламина прибыла через час.
Ходил в дом, где живет глухонемая. Эти люди крайне бедны. Застал там трех молодых женщин и ребенка. Было воскресное утро, хотя нет, это было после полудня. Печь не топлена, горит лампа. Вышивку по коже, которую я заказал, девушка еще не начинала. Помощник пастора собрал для меня много песен и аккуратно переписал их в тетрадку. До марта, когда предполагается устроить праздник, он соберет еще.
Вернулись в воскресенье днем; дул сильный ветер, мело. Нас было много: Давид и я на десяти собаках, Петер, Саламина и Елена на девяти, Северин на девяти и Павиа с женой и ребенком на девяти. Всю дорогу я и Давид ехали впереди и приехали первыми гораздо раньше остальных.
Вечером пировали. <...>
Сегодня на втором завтраке были Павиа, Ане, Рудольф, Маргрета и Катрина; рагу из баранины. Затем гости отправились домой, в Нугатсиак.
Когда у вас в гостях гренландцы, нужно делать скидку не на их характер, а на их воспитание. И эта скидка, по-моему, единственная, которую нам когда-либо следует давать человеку.
* * *
9 февраля. Трудно дать определение цивилизации. Келлеровское определение зависимости уровня цивилизации от "количества собственности", от вещей, мне не нравится и вызывает у меня недоверие. Конечно, цивилизованность индивидуумов, насколько мы их знаем, не связана с собственностью. Подобное определение исключало бы навсегда из числа цивилизованных народ, который подобно эскимосам живет в таких условиях, при каких ограниченность ресурсов никогда не позволит достигнуть высокого уровня материального развития. Можно было бы дать определение, основываясь на взаимосвязи материального развития народа с ресурсами, которыми он располагает, и на влиянии этой взаимосвязи на привычки и, возможно, на характер народа. Эскимосы, видимо, исчерпали возможности окружающей среды и вступили в период застоя. Их лодки и приспособления стали самыми продуманными и совершенными, какие только можно создать в данных условиях. Их жилища (палатки, снеговые домики-иглу, дома из дерна) в совершенстве приспособлены к условиям жизни бродячих охотников. Дальнейшие старания и изобретательность уже не могут дать результатов, и поэтому они стали проявляться менее активно. Традиция слабой активности продолжается и поныне. Все подавляющий, заливающий Гренландию извне поток новых приспособлений и устройств никак не стимулирует проявление творческих способностей и, по-видимому, приводит к полной пассивности. <...>
Пользуясь методом художника познавать и фиксировать истину с помощью чувств (и я, защищаясь, настаиваю на утверждении, что этот метод так же хорош для достижения общей цели, как самые тщательные научные количественные методы), временами приходится излагать свои заключения, прибегая к таким относительным понятиям, как "нравится" или "не нравится". Этот метод требует какой-то оценки от воспринимающего аппарата, а он, взятый целиком, - это я. Например, я заявляю: матак вкусен. Предполагая, что это утверждение стоит защищать, я должен доказать, что и у себя на родине обладаю разборчивым вкусом в еде.
Если я показываю, что мне нравится гостеприимство и атмосфера дружбы в доме Давида, если я проявляю понимание очарования и ума Карен, редкого добродушия Давида, его человечности, понятливости, если мне нравится ходить к ним в дом и сидеть там у них, несмотря на полную их безалаберность и жуткую грязь, то я должен сказать ясно: безалаберность и грязь глубоко чужды моему характеру. Я люблю порядок и могу жить и работать, только когда меня окружают аккуратность и чистота. Для меня порядок и чистота - важные добродетели. Я держусь их, как только могу. И если непосредственная реакция на грязь и беспорядочную жизнь семьи Давида не заставляют меня кричать, что Давид и вся его порода - твари, которым лучше погибнуть со всей своей гадостью, то только потому, что они, как яркое солнце, сияют исключительными человеческими достоинствами. А когда я подумаю, как мы склонны с гордостью открывать, выкапывать, извлекать из-под прелой кучи навоза на свет прекрасные качества физиономии жителя Новой Англии, то, боже мой, какими чистыми, прекрасными, ослепительно ясными кажутся мне лица этой гренландской пары!
У гренландцев фактически отсутствуют развлечения [42], если исключить пение, танцы и футбол, а это все скорее следует рассматривать как непроизвольное выражение эмоциональной или физической энергии, нежели как развлекательное времяпрепровождение. Среди умеющих играть в карты лишь немногие любят это занятие. Им и так не скучно.
* * *
12 февраля. В таком примитивном обществе, как здешнее, мало замечаешь существование законов, а коренные жители, вероятно, и совсем их не замечают. Здесь существует выборный орган управления из трех человек; один из этих трех "глава". В их руках власть. Они устраняют разногласия, решают споры и регулируют поведение гренландцев. Но разногласий и споров не существует, а поведение отдельных граждан как бы инстинктивно соответствует требованиям кодекса законов. Это потому, что кодекс, как письменный язык, возник post factum. Кодификация была просто записью тех норм поведения, которые на протяжении веков в процессе приспособления выжили и постепенно в конце концов стали общепринятыми и естественными.
Возможно, человек, живущий в простом обществе, слабо знает ограничения, которым подвергается его поведение, как бы строго и мелочно, по мнению постороннего, оно ни регламентировалось законом и религиозными запретами. Это можно сравнить со способностью человека говорить; самые сложные движения языка, гортани и губ выполняются при этом как бы инстинктивно, создавая те строго определенные звуки, которые образуют речь. Да и сама речь, как бы ни была примитивна, бессознательна, лишена письменности, все же имеет свою грамматическую структуру, которой подчиняются, не думая о ней, все говорящие на данном языке.
Сознание существования закона возникает только в сложных обществах, когда разнородные классы, составляющие одно государственное целое, подчинены единому для всех кодексу. А из сознания существования закона рождается понятие свободы. Требование свободы только признак ощущения угнетения. Борьба за свободу, которая, казалось, озарила славой страницы новой истории и означала появление в сознании людей представлений о "правах человека", не более чем довольно точное выражение либо растущей сложности политического организма, либо усиления консолидации этого сложного организма. Никакая однородная группа не будет возмущаться гнетом или чувствовать тяжесть своих законов, ибо эти законы - обычай. Она будет нести ее так же легко, как рослый человек несет собственную тяжесть. Но пусть один фунт из груза будет чужой, и он становится тяжестью, которая вызывает недовольство.
* * *
13 февраля. Я популярен среди жителей поселка. Они рады видеть меня при встречах, приветливо принимают в своих домах. Несколько раз высказывалось предложение, чтобы я стал бестирером поселка взамен, конечно, Стьернебо. Эта популярность мне приятна. Она дает мне такое чувство удовлетворения от сознания, что я что-то значу, приносит мне такой крепкий сон и радостное пробуждение, делает мое пребывание здесь столь радостным, что я удивляюсь, как это люди везде, где они могут стать любимыми, не используют подобной возможности. У меня нет никаких иллюзий насчет средств и способов стать популярным, во всяком случае в Гренландии. Популярность покупается, как любой товар. Однако, несмотря на свое корыстное происхождение, она не делается менее приятной.
Бедность у гренландцев традиционна, в ней они пребывают постоянно. Но не только здесь, а и везде люди больше всего хотят от тех, у кого есть средства давать, не радостно протянутой руки и не приветливого слова - они хотят вещей. И не нужно удивляться тому, что очень бедные гренландцы любят чужого в точном соответствии с его щедростью. Из всех датчан, которых знает народ Западной Гренландии, только один занимает такое высокое место в их чувствах, что его называют некоронованным королем. Этот человек выдающийся исследователь страны, лучше всех других постигший, как живет и странствует отважный и храбрый народ. Им восхищаются, его любят повсюду от севера до юга. Его везде хвалят. За что? За его изумительную щедрость в угощении шнапсом.
Исследователь жизни народа не должен рассматривать потлач [43] как странный и любопытный обычай. Потлач живет в умах людей, на него повсюду надеются бедные и в некоторых трудных условиях, создаваемых окружающей средой, к нему неизбежно прибегают.
<...> И я удивляюсь, почему здесь, в Гренландии, где источник моего богатства остается тайной и я должен казаться гренландцам гораздо ниже их по своей мужской сноровке и смелости, почему здесь меня не лишают (при полном одобрении общества) моего незаслуженного богатства путем моментального и неизбежного убийства? К моему счастью, этому народу упорядоченной культуры убийство кажется противоестественным. Мне дают возможность использовать более длительный и постепенный способ распределения богатства в виде устройства банкетов и раздачи займов. То, что они все пользуются моим гостеприимством, не отвечая тем же, и берут взаймы, не думая об уплате долгов, полностью компенсируется популярностью, которой меня наградили. Не сомневаюсь, что подобно недавнему предложению занять место бестирера, в добрые старые, дохристианские времена меня бы почтили избранием на пост вождя рода, и на этом посту я пребывал бы вполне законно только до того момента, пока у меня были бы деньги.
Немногие из тех, кто делает мне подарки и возвращает свои долги, ничуть не благороднее и не нравственнее остальных. Они просто осознали новый порядок и применились к нему. <...>
Позавчера и вчера выпало много снегу; этой ночью тоже недолго шел снег. Сначала дул сильный ветер и мело. Но сейчас все покрывает рыхлый, глубокий снег. Собаки барахтаются в нем, а сани на ходу почти совсем в него погружаются. Но погода мягкая.
* * *
14 февраля. Современная нация состоит из многих культур. Они не сливаются воедино, а существуют рядом и зависят друг от друга. Но эта взаимосвязь не делает их тождественными, точно так же как взаимосвязь фермера и его лошади не создает их равенства. Существует цивилизация XX века; она сосредоточена в городах. Но эта цивилизация не то же, что цивилизация Америки, и не исключительно она свойственна XX веку. Другие, более старые цивилизации сосуществуют с ней. Растение, в своем развитии достигшее цветения, не сбрасывает листьев. Более поздние, специализированные формы жизни часто зависят от сохранения и сосуществования с ними их прототипа. Необходимость сохранения прототипа придает ему ранг нового вида. Художники и писатели, которые стали выразителями городской жизни, считают, что исключительно она и представляет собой сегодняшнюю жизнь. Это не более верно, чем утверждение, что мозг выше сердца. Нет и, быть может, никогда не будет цивилизации, не зависящей от примитивных занятий человека. И хотя эти занятия под воздействием современных средств могут измениться, они все же останутся в достаточной степени неизменными по своему основному характеру, чтобы сохранились условия более примитивной культуры. Рыбак всегда будет более похож на рыбака любых времен, чем, например, на банкира одного с ним поколения. <...>
В подобных условиях просто поражает послушность собак. Давид тихим свистом давал им сигнал остановиться. Псы мгновенно ложились и следили, как Давид исчезает впереди в темноте. Затем, услышав снова свист, такой тихий, что мои закутанные уши его не улавливали, все собаки вскакивали и следовали за Давидом, мгновенно останавливаясь при новом сигнале. Так как всем ведал Давид и мне абсолютно нечего было делать и не о чем беспокоиться, я лег на сани, натянул на себя меховую полость и задремал.
Это был почти сон, пребывание на грани сна и сознания; в моей голове проходила вереница восхитительных сновидений. Сновидения, волшебная темнота и легкое, спокойное движение саней по гладкому льду сделали этот час незабываемым. Временами, в полусне, неясные фигуры собак казались танцующими впереди меня человечками. Я не воспринимал ничего, кроме силуэтов: третьего измерения не существовало. Один раз в этой картине опять появился Давид. Он показался мне великаном: настолько я привык воспринимать рост собак как человеческий.
Вскоре мы опять выбрались на надежный лед, и в это же время показались огни в окнах кучки домов на полуострове Увкусигссат. В 11 часов мы прибыли в поселок Увкусигссат.
Бестирер Флейшер, деверь Саламины, и его семья уже легли спать. Они все поднялись, чтобы принять нас или, вернее, меня, так как гренландец, занимающий положение, не более демократичен, чем датчанин или американец с положением: последовавший пир был устроен не в честь Давида. Однако он получил приют и пищу в другом месте. Через короткое время я сел за стол с бестирером и его женой и принялся за роскошный ужин, состоявший из жареной рыбы, бутербродов, пирогов и пива. Мою мокрую одежду забрали и повесили сушиться, камики привели в порядок. Гостеприимство было приятное и широкое. А спал я в эту ночь на диване с пружинами.
Наутро, в десять, выехали. Оба мы хромали от боли и могли только ковылять за санями. Да и собаки скоро стали проявлять усталость. Однако в этот день до окончания перехода мы отдыхали лишь в одном месте. До Сатута добрались в 4 часа дня и въехали в поселок на полном ходу - собаки почуяли свой прежний дом. Но немногим меньше чем в трех милях до Сатута одна собака свалилась, и мы привезли ее на санях как пассажира.
Ланге, бестирер, за час до этого уехал в Уманак. Но жена его отлично приняла нас - угостила пивом (меня), пирогами (меня), а нас обоих кофе. Оба мы устали и хромали. Но когда одна из очаровательных девушек Ланге поставила на граммофон пластинку с вальсом, мне пришлось танцевать. Я забыл про свою ногу и мог бы протанцевать весь вечер.
Через час мы опять запрягли собак и, сопровождаемые полудюжиной мужчин, некоторое время бежавших рядом, выехали на последний шестнадцатимильный перегон к Уманаку. Эти шестнадцать миль были очень утомительны. Собак приходилось все время подгонять. Они бежали только тогда, когда кто-нибудь из нас шел впереди. Если мы переходили в бег, они не поспевали за нами.
Бульшая часть пути была сносной, но за Сагдлиарусеком мы попали на неровный лед, ехать по которому в темноте было мучительно. Около Уманака я обнаружил, что мой тимиак исчез с саней. Давид сейчас же отправился за ним назад и долго не возвращался", - должно быть, тимиак свалился почти за милю от этого места. За такое проявление доброжелательности я тут же выдал Давиду плату за полдня.
В 10 часов мы, сделав вид, будто бы чувствуем себя отлично, въехали в Уманак. Мы оказались первыми гостями из другого поселка.
Через три дня приехал Стьернебо с почтой из Игдлорссуита и Нугатсиака - он задержал ее до своей поездки, чтобы получить за доставку почтовый сбор.
Я собирался пробыть в Уманаке только два дня, но состояние моей ноги, гостеприимство докторши и очевидная необходимость раздобыть еще собак задержали нас.
Стьернебо прибыл вечером, незадолго до того часа, когда докторша давала обед для довольно широкого круга гостей. Бинцер (датчанин) пришел и разъяснил ей, что нужно пригласить Стьернебо, иначе он, Бинцер, который в отсутствие бестирера обычно принимает у себя Стьернебо, не сможет прийти на обед. После длительного обсуждения вопроса докторша согласилась, и мне было дано приятное поручение как можно скорее напоить Стьернебо, чтобы он сошел со сцены. Я выполнил задание, и около десяти часов Бинцер и другой европеец, Ширинг, поддерживая Стьернебо под руки, отвели его в комнату в доме бестирера, где он свалился и оставался лежать на постели одетым. Два дня спустя он возвратился в Игдлорссуит, сожалея и скорбя о том, что побывал в Уманаке.
Однажды я поехал с докторшей в Каэрсут. Ее собачьей упряжкой правил я. Это был мой первый опыт. Все шло хорошо, когда мы ехали туда, но на обратном пути встречный ветер затруднял работу кнутом. <...>
Скоро наступила темнота, но кругом было изумительно красиво. Тени, отбрасываемые в лунном свете, еще светились холодной синевой неба, а освещенные луной склоны гор казались золотыми. Мы, не останавливаясь, миновали огни поселка Агпат: до Кекертака оставалось всего лишь несколько миль. Перед Кекертаком нам встретилось скопление айсбергов. Когда мы въехали в поселок и направились к дому помощника пастора, люди выбегали из своих жилищ. Потом кафемик, танцы, прогулка в одиночестве при луне и - сон.
Выехали утром в девять и прибыли в Игдлорссуит в пять. Во время этой поездки было холодно, и нам, несмотря на хромоту, пришлось основательно побегать.
* * *
2 февраля. Саламина хотела купить для меня в лавке две большие шкуры. Стьернебо показал ей только маленькие.
- Вот все, что у нас есть. Больших шкур нет.
Саламина взяла маленькие.
- Оставь их мне, - сказал Рудольф, - я посмотрю, что можно сделать.
Через час, воспользовавшись отсутствием в лавке Стьернебо, Рудольф обменял их на две великолепные большие шкуры.
Перед лицом примитивной цивилизации гренландцев кажется невозможным найти доводы в защиту идеи прогресса. Нельзя себе представить прогресс без собственности - частной или общественной. Сколь бы ни было ваше определение независимо от материального, как бы оно ни основывалось исключительно на духовных и интеллектуальных ценностях, почвой, из которой вырастают эти ценности, служат материальные накопления цивилизации. А эти последние овеществленный труд. Труд же - антитеза счастья. Труд - это не времяпрепровождение (!). Счастливые люди не ищут способов заставить жизнь казаться короткой.
Хорошо белым, цивилизация которых пользуется благами естественных средств ограничения перенаселения в виде туберкулеза и сифилиса. Хорошо им придавать жизни младенцев немыслимую ценность, смотреть на детоубийство как на ужас, вызывающий содрогание, и даже считать преступными противозачаточные средства. Но все, кроме добрых католиков, поймут, что для менее развитых и более примитивных народов, которым не дарованы "чудесные" факторы, ограничивающие численность семьи, в виде постепенной утраты сил ее взрослых членов и их смерти в расцвете лет от длительных болезней, когда они полны ощущения жизни и исполнены желания жить, - что этим народам необходимо в конце концов прибегнуть к быстрому уничтожению лишних младенцев или к преданию смерти престарелых и инвалидов [37]. Может быть, надо считать счастьем, что туберкулез безжалостно удерживает в тесных рамках численность столь трудно живущего народа Гренландии? Как иначе могли бы они так ухитряться поддерживать жизнь маленького полупарализованного сына Регины или несчастной одноногой жены Арона - Луизы, которая, хвала господу, может сейчас сидеть всю свою, возможно, долгую жизнь безрадостно, неподвижно и молча, с поникшей головой, будто бесконечно глядя в колодезь скорби! Вызывавшее ужас языческое человеческое жертвоприношение вытеснено живым свидетельством христианского служения богу - живым ужасом.
Видит бог, в наше время никому не стоит беспокоиться о христианской религии или церкви. Церковь и вера больше не играют роли в мировых делах. Но "христианство", этот далекий незаконнорожденный потомок Нагорной проповеди [38], - высокое имя, которым мы оправдываем все, что делают западные народы, ибо все мы - от Аль Капоне [39] и Рокфеллера до самого мелкого воришки - христиане.
Маленькая язычница Елена (сестра Анины) прибежала к Маргрете.
- Маргрета! Я думаю, хотя и не уверена точно, у меня будет ребенок!
- О Елена! - восклицает бездетная Маргрета, восхищенная новостью. - А кто отец?
- Тобиас. А ты думала кто? Может быть, мы поженимся. Ой, только не говори Анине, - добавила Елена, вдруг вспомнив, что она - свояченица бестирера. - Никому не говори.
- Конечно, не скажу, - успокоила ее Маргрета.
Через десять минут я знал все. Саламина, рассказывая мне об этом, совсем забыла, что не любит Елену. Здесь бы очень хорошо поняли, о чем идет речь в "Тэсс из рода Д'Эрбервилль", что же касается "Красного письма" [40] - этакого идиотского человеконенавистничества, то его, пожалуй, могли бы одобрить пастор или его помощник.
* * *
5 февраля. Несколько дней назад после двух с половиной месяцев непрерывной холодной погоды вдруг задул сильный южный ветер, и температура повысилась до 47°Ф (+8°С). Если бы не испарение под действием ветра, то у нас был бы потоп от таяния снегов на склона горы. Через несколько часов наиболее крутые склоны обнажились; повсюду бежала вода. Прошел день, ветер продолжал дуть, не переставая. Пришло сообщение, что в Уманак-фьорде ломает лед, и скоро на всем протяжении от Нугатсиака до острова Упернавик была чистая вода. Потом ветер утих. Температура снова упала ниже точки замерзания. Пошел снег. Подул ветер, но уже более холодный, северный. Сильно мело, и вокруг домов образовались сугробы. От стен их отделяли пустые пространства, словно рвы вокруг стен замков. Затем снова стало тихо и холодно. Все думали, что теперь вновь образуется лед, но опять подул бешеный южный ветер, и температура поднялась выше, чем прежде. Это было вчера, и уже чистая вода приближается на севере к мысу Ингия, а на юге к Игдлорссуитскому проливу. Поездка в Нугатсиак, намеченная на сегодня, отменяется. Лед покрыло водой, но хуже то, что с северо-востока ожидается шторм, обычный после южного ветра. Он может отогнать лед от Ингии.
В эти мягкие дни все испытывают радость. Места гуляний переполнены, и всюду расползлись ухаживание и шпионаж за ним.
* * *
6 февраля. У меня создается впечатление, будто бы "Наука об обществе" написана "выдающимся философом" Панглосом [41]. Автор с удовлетворением смотрит на нашу планету как на "лучший из миров", человеческое общество в каждую минуту его исторического существования считает самым лучшим из всех возможных обществ и, наконец, капитализм - окончательным и абсолютно наилучшим из возможных порядков. Автор не в силах представить себе, чтобы правительство могло возникнуть без общего согласия управляемых. Он не признает классовой борьбы и приемлет демократию, ни разу не подумав о том, что меньшинство обрабатывает общественное мнение. И фактически такая обработка - рабочий принцип этого строя. Все это достаточно наивно. Но чтобы профессор науки об обществе в 1926 году настойчиво боролся с угрозой социализма, коммунизма и со всем тем законодательством, которое способствует передаче в руки низших классов большей власти и называется прогрессивным, считая все это "вносящим раскол", - это уже ребячество! <...>
Историю нужно писать не только как историю классовой борьбы, так же как и общество следует изучать не как нечто политически целое, а в виде классов или профессий, образующих это общество. Исследование цивилизации должно быть исследованием групп людей одной профессии. То, что человек каменного века пользовался каменными орудиями, несущественно; то, что эти люди были охотниками и рыбаками, очень важно.
Я роздал "взаймы" несколько сот крон. Занимавшим известно: пока долг не будет погашен, они обязаны отдавать мне половину того, что платит лавка за добытые ими шкуры и жир. С первого января тюлени, а потом акулы ловились в изобилии. Январь был рекордным месяцем по добыче жира. Фактически мне никто не уплатил даже малой доли своего долга. В августе в прошлом году Оле по ошибке было уплачено дважды за одну и ту же шкуру. Он знал, что ему платят второй раз, и молчал об этом, а потом пытался уверить меня, что в конце концов шкура того стоит. Оле должен мне две кроны и признает этот долг. Несколько недель назад он попросил меня дать ему новый займ, говоря, что у него много акульего жира на мысе Упернавик и что он уплатит мне сполна, когда перевезет сюда жир. Я дал ему еще полторы кроны. Через несколько дней он перевез жир. Чтобы взвесить жир и получить деньги, Оле послал в лавку Петера Сокиассена и потом с деньгами опять удрал на мыс Упернавик. Все же, решил я, эти люди не нечестны. Просто они находятся под властью старинной коммунистической общественной философии, согласно которой богатство, накопленное одним членом коллектива, может быть присвоено и присваивается другим, более нуждающимся. Обещание вернуть мне долг Оле дал, не подумав. Он, пожалуй, по традиции правильно расценивал степень своей ответственности: раз я богат, то он не может быть мне должен. Я убежден, что подобное объяснение якобы отсутствующего у гренландцев чувства чести в таких делах справедливо.
Но вот другой пример. Открывается дверь, и входит Олиби. Я обещал дать ему аванс в счет уплаты за бисерный воротник, который он делает для меня. Олиби бормочет просьбу об авансе. Я даю ему десять крон.
- А теперь, Олиби, - говорю я, доставая свою банковскую книгу, - ты мне должен в общем шестнадцать крон. Ты получил одну крону в ноябре и пять крон в декабре.
- Нет, - говорит он, глядя на меня с недоумением, - в ноябре я ничего не получал. Я получил не одну, а две кроны в октябре и пять в декабре. Я тебе должен семнадцать крон. Сейчас я верну тебе пять крон, что я брал в декабре. - И он отдает мне одну из двух монет, которые я ему только что дал.
- Спасибо, Олиби!
Да, но, как правило, более легкомысленные гренландцы руководствуются старыми обычаями: взывая к прошлому, удобнее жить сейчас.
* * *
7 февраля, суббота. Поездка в Нугатсиак. Давид и я на одних санях, Саламина и Елена с Петером на других. День мягкий, тихий, лед отличный. Две собаки больны; от них нет толку, а одна из них при приближении к Нугатсиаку сдала совсем, и ее пришлось взять на сани. Горы впереди скрылись в тумане; вскоре скрылся и Игдлорссуит. Мы немного сбились с курса и выехали к выступу Упернавика.
Павиа принял нас радостно, и вскоре мы все вместе пили пиво. Саламина прибыла через час.
Ходил в дом, где живет глухонемая. Эти люди крайне бедны. Застал там трех молодых женщин и ребенка. Было воскресное утро, хотя нет, это было после полудня. Печь не топлена, горит лампа. Вышивку по коже, которую я заказал, девушка еще не начинала. Помощник пастора собрал для меня много песен и аккуратно переписал их в тетрадку. До марта, когда предполагается устроить праздник, он соберет еще.
Вернулись в воскресенье днем; дул сильный ветер, мело. Нас было много: Давид и я на десяти собаках, Петер, Саламина и Елена на девяти, Северин на девяти и Павиа с женой и ребенком на девяти. Всю дорогу я и Давид ехали впереди и приехали первыми гораздо раньше остальных.
Вечером пировали. <...>
Сегодня на втором завтраке были Павиа, Ане, Рудольф, Маргрета и Катрина; рагу из баранины. Затем гости отправились домой, в Нугатсиак.
Когда у вас в гостях гренландцы, нужно делать скидку не на их характер, а на их воспитание. И эта скидка, по-моему, единственная, которую нам когда-либо следует давать человеку.
* * *
9 февраля. Трудно дать определение цивилизации. Келлеровское определение зависимости уровня цивилизации от "количества собственности", от вещей, мне не нравится и вызывает у меня недоверие. Конечно, цивилизованность индивидуумов, насколько мы их знаем, не связана с собственностью. Подобное определение исключало бы навсегда из числа цивилизованных народ, который подобно эскимосам живет в таких условиях, при каких ограниченность ресурсов никогда не позволит достигнуть высокого уровня материального развития. Можно было бы дать определение, основываясь на взаимосвязи материального развития народа с ресурсами, которыми он располагает, и на влиянии этой взаимосвязи на привычки и, возможно, на характер народа. Эскимосы, видимо, исчерпали возможности окружающей среды и вступили в период застоя. Их лодки и приспособления стали самыми продуманными и совершенными, какие только можно создать в данных условиях. Их жилища (палатки, снеговые домики-иглу, дома из дерна) в совершенстве приспособлены к условиям жизни бродячих охотников. Дальнейшие старания и изобретательность уже не могут дать результатов, и поэтому они стали проявляться менее активно. Традиция слабой активности продолжается и поныне. Все подавляющий, заливающий Гренландию извне поток новых приспособлений и устройств никак не стимулирует проявление творческих способностей и, по-видимому, приводит к полной пассивности. <...>
Пользуясь методом художника познавать и фиксировать истину с помощью чувств (и я, защищаясь, настаиваю на утверждении, что этот метод так же хорош для достижения общей цели, как самые тщательные научные количественные методы), временами приходится излагать свои заключения, прибегая к таким относительным понятиям, как "нравится" или "не нравится". Этот метод требует какой-то оценки от воспринимающего аппарата, а он, взятый целиком, - это я. Например, я заявляю: матак вкусен. Предполагая, что это утверждение стоит защищать, я должен доказать, что и у себя на родине обладаю разборчивым вкусом в еде.
Если я показываю, что мне нравится гостеприимство и атмосфера дружбы в доме Давида, если я проявляю понимание очарования и ума Карен, редкого добродушия Давида, его человечности, понятливости, если мне нравится ходить к ним в дом и сидеть там у них, несмотря на полную их безалаберность и жуткую грязь, то я должен сказать ясно: безалаберность и грязь глубоко чужды моему характеру. Я люблю порядок и могу жить и работать, только когда меня окружают аккуратность и чистота. Для меня порядок и чистота - важные добродетели. Я держусь их, как только могу. И если непосредственная реакция на грязь и беспорядочную жизнь семьи Давида не заставляют меня кричать, что Давид и вся его порода - твари, которым лучше погибнуть со всей своей гадостью, то только потому, что они, как яркое солнце, сияют исключительными человеческими достоинствами. А когда я подумаю, как мы склонны с гордостью открывать, выкапывать, извлекать из-под прелой кучи навоза на свет прекрасные качества физиономии жителя Новой Англии, то, боже мой, какими чистыми, прекрасными, ослепительно ясными кажутся мне лица этой гренландской пары!
У гренландцев фактически отсутствуют развлечения [42], если исключить пение, танцы и футбол, а это все скорее следует рассматривать как непроизвольное выражение эмоциональной или физической энергии, нежели как развлекательное времяпрепровождение. Среди умеющих играть в карты лишь немногие любят это занятие. Им и так не скучно.
* * *
12 февраля. В таком примитивном обществе, как здешнее, мало замечаешь существование законов, а коренные жители, вероятно, и совсем их не замечают. Здесь существует выборный орган управления из трех человек; один из этих трех "глава". В их руках власть. Они устраняют разногласия, решают споры и регулируют поведение гренландцев. Но разногласий и споров не существует, а поведение отдельных граждан как бы инстинктивно соответствует требованиям кодекса законов. Это потому, что кодекс, как письменный язык, возник post factum. Кодификация была просто записью тех норм поведения, которые на протяжении веков в процессе приспособления выжили и постепенно в конце концов стали общепринятыми и естественными.
Возможно, человек, живущий в простом обществе, слабо знает ограничения, которым подвергается его поведение, как бы строго и мелочно, по мнению постороннего, оно ни регламентировалось законом и религиозными запретами. Это можно сравнить со способностью человека говорить; самые сложные движения языка, гортани и губ выполняются при этом как бы инстинктивно, создавая те строго определенные звуки, которые образуют речь. Да и сама речь, как бы ни была примитивна, бессознательна, лишена письменности, все же имеет свою грамматическую структуру, которой подчиняются, не думая о ней, все говорящие на данном языке.
Сознание существования закона возникает только в сложных обществах, когда разнородные классы, составляющие одно государственное целое, подчинены единому для всех кодексу. А из сознания существования закона рождается понятие свободы. Требование свободы только признак ощущения угнетения. Борьба за свободу, которая, казалось, озарила славой страницы новой истории и означала появление в сознании людей представлений о "правах человека", не более чем довольно точное выражение либо растущей сложности политического организма, либо усиления консолидации этого сложного организма. Никакая однородная группа не будет возмущаться гнетом или чувствовать тяжесть своих законов, ибо эти законы - обычай. Она будет нести ее так же легко, как рослый человек несет собственную тяжесть. Но пусть один фунт из груза будет чужой, и он становится тяжестью, которая вызывает недовольство.
* * *
13 февраля. Я популярен среди жителей поселка. Они рады видеть меня при встречах, приветливо принимают в своих домах. Несколько раз высказывалось предложение, чтобы я стал бестирером поселка взамен, конечно, Стьернебо. Эта популярность мне приятна. Она дает мне такое чувство удовлетворения от сознания, что я что-то значу, приносит мне такой крепкий сон и радостное пробуждение, делает мое пребывание здесь столь радостным, что я удивляюсь, как это люди везде, где они могут стать любимыми, не используют подобной возможности. У меня нет никаких иллюзий насчет средств и способов стать популярным, во всяком случае в Гренландии. Популярность покупается, как любой товар. Однако, несмотря на свое корыстное происхождение, она не делается менее приятной.
Бедность у гренландцев традиционна, в ней они пребывают постоянно. Но не только здесь, а и везде люди больше всего хотят от тех, у кого есть средства давать, не радостно протянутой руки и не приветливого слова - они хотят вещей. И не нужно удивляться тому, что очень бедные гренландцы любят чужого в точном соответствии с его щедростью. Из всех датчан, которых знает народ Западной Гренландии, только один занимает такое высокое место в их чувствах, что его называют некоронованным королем. Этот человек выдающийся исследователь страны, лучше всех других постигший, как живет и странствует отважный и храбрый народ. Им восхищаются, его любят повсюду от севера до юга. Его везде хвалят. За что? За его изумительную щедрость в угощении шнапсом.
Исследователь жизни народа не должен рассматривать потлач [43] как странный и любопытный обычай. Потлач живет в умах людей, на него повсюду надеются бедные и в некоторых трудных условиях, создаваемых окружающей средой, к нему неизбежно прибегают.
<...> И я удивляюсь, почему здесь, в Гренландии, где источник моего богатства остается тайной и я должен казаться гренландцам гораздо ниже их по своей мужской сноровке и смелости, почему здесь меня не лишают (при полном одобрении общества) моего незаслуженного богатства путем моментального и неизбежного убийства? К моему счастью, этому народу упорядоченной культуры убийство кажется противоестественным. Мне дают возможность использовать более длительный и постепенный способ распределения богатства в виде устройства банкетов и раздачи займов. То, что они все пользуются моим гостеприимством, не отвечая тем же, и берут взаймы, не думая об уплате долгов, полностью компенсируется популярностью, которой меня наградили. Не сомневаюсь, что подобно недавнему предложению занять место бестирера, в добрые старые, дохристианские времена меня бы почтили избранием на пост вождя рода, и на этом посту я пребывал бы вполне законно только до того момента, пока у меня были бы деньги.
Немногие из тех, кто делает мне подарки и возвращает свои долги, ничуть не благороднее и не нравственнее остальных. Они просто осознали новый порядок и применились к нему. <...>
Позавчера и вчера выпало много снегу; этой ночью тоже недолго шел снег. Сначала дул сильный ветер и мело. Но сейчас все покрывает рыхлый, глубокий снег. Собаки барахтаются в нем, а сани на ходу почти совсем в него погружаются. Но погода мягкая.
* * *
14 февраля. Современная нация состоит из многих культур. Они не сливаются воедино, а существуют рядом и зависят друг от друга. Но эта взаимосвязь не делает их тождественными, точно так же как взаимосвязь фермера и его лошади не создает их равенства. Существует цивилизация XX века; она сосредоточена в городах. Но эта цивилизация не то же, что цивилизация Америки, и не исключительно она свойственна XX веку. Другие, более старые цивилизации сосуществуют с ней. Растение, в своем развитии достигшее цветения, не сбрасывает листьев. Более поздние, специализированные формы жизни часто зависят от сохранения и сосуществования с ними их прототипа. Необходимость сохранения прототипа придает ему ранг нового вида. Художники и писатели, которые стали выразителями городской жизни, считают, что исключительно она и представляет собой сегодняшнюю жизнь. Это не более верно, чем утверждение, что мозг выше сердца. Нет и, быть может, никогда не будет цивилизации, не зависящей от примитивных занятий человека. И хотя эти занятия под воздействием современных средств могут измениться, они все же останутся в достаточной степени неизменными по своему основному характеру, чтобы сохранились условия более примитивной культуры. Рыбак всегда будет более похож на рыбака любых времен, чем, например, на банкира одного с ним поколения. <...>