Страница:
Веселящиеся у меня гости стоят толпой около дома, глядя на страшное возвращение Ольсена. Он шатается, спотыкается; лицо его осунулось от шнапса, искажено гневом. Славное зрелище для гренландцев ясным майским утром. Пьяному помогают войти в мой дом. Минуту или две он дико разоряется:
- Я ему показал, чтоб его черт... и т.д.
Потом валится носом вперед и засыпает пьяным сном, положив лицо на протянутые поперек стола руки.
Часом позже, пытаясь убрать Ольсена в сторону, потому что его огромное тело мешало танцам, мы разбудили его. Ольсен вышел из своего бессознательного состояния, как разъяренный медведь, угрожая уничтожить всех нас. Рудольф и я вывели его из дому, и я остался с Ольсеном наедине.
- Я его убью, будь он проклят, убью! - ревел он. - Он говорит, что я погубил двигатель!..
Потом, закрыв лицо руками, Ольсен положил голову на ящик для угля и закричал: "Нет, ей-богу, я его убью!" - и, шатаясь, бросился напрямик к дому Стьернебо.
Мне в общем было все равно, убьет он Стьернебо или нет, но я прибег к избитому приему - уговорами и хитростью, но не силой удержал его. Наконец Ольсен немного утих и отправился мирно вниз к Стьернебо, чтобы проспаться.
Только что гул, похожий на гром или глухой взрыв, потряс дом. Оказывается, камень кубической формы, примерно в 16 дюймов в поперечнике, скатился со склона горы и разрушил угол ящика для угля.
Гости разошлись около полудня, но в течение всего дня продолжали ходить в разные места по кафемикам. Вечером у нас был званый обед: Абрахам с Луизой, Рудольф с Маргретой, Катрина, Мартин и мы четверо, включая доктора.
[Предполагая, что читатель уже хорошо представляет себе меню наших гренландских званых обедов и что вообще на них происходит - включая, конечно, танцы, а затем появление и участие в них значительной части взрослого населения поселка, - мы просто отметим, что все хорошо провели время, и вернемся к дневнику.]
В Игдлорссуит мы приехали 5 мая утром. А 7-го утром в 11 часов Фрэнсис, доктор, я и множество игдлорссуитцев на своих упряжках отправились в Нугатсиак. На следующий день там должно было состояться празднование дня рождения маленькой дочки помощника пастора Беньямина. Подобрали наконец состав для четырех саней: Рудольф и Маргрета, Мартин и Саламина, Абрахам с Луизой и одним или двумя детьми, Фрэнсис, доктор и я. Во всех упряжках было по восемь собак.
Поездка превратилась в гонки. Рудольф шел впереди, остальные растянулись неподалеку следом не в состоянии перегнать друг друга. Мартин обогнал меня, ушел вперед со своей упряжкой, когда моя из-за чего-то остановилась. Перед Нугатсиаком я сделал последнюю отчаянную попытку обогнать всю вереницу, но снег в стороне от санного пути был слишком глубок для быстрой езды. Я отстал и оказался опять на третьем месте. Тут мои соперники поступили довольно странно: они передали по линии, чтобы все остановились, и пропустили меня вперед на первое место. Очевидно, им казалось, что моя гордость белого человека требует въехать в Нугатсиак первым. За кого они нас принимают?
Празднества начались сразу с того, что распечатали бутылку виски, привезенную доктором Павии, и откупорили бесчисленное множество бутылок пива. Но на следующий день дело развернулось всерьез - день превратился в сплошной кофе-пиво-виски-танцемик. Почти все были немного навеселе и все были очень довольны. Танцы устроили в школе - там великолепный танцевальный зал. Вся молодежь, все красавицы Нугатсиака были на танцах и кроме них еще много немолодых и некрасивых. Беньямин, помощник пастора, вел себя экстравагантно - это его обычная роль. Он танцевал напропалую, выделывая всевозможные и необычайные па. Эти па столько же смущали окружающих, сколько доставляли удовольствие самому Беньямину.
- Смотри, Кинте, - кричал он, - вот как надо! - и начинал вертеться в противоположную сторону.
При всем своем самомнении танцевал он отвратительно. Олиби с видом, выражавшим "она заслуживает хорошего партнера и сумеет его оценить", обратил все свое внимание на Фрэнсис. Он танцевал, держась гордо, прямо, вертелся много и очень искусно, все время сохраняя самодовольное, чванливое выражение. Фрэнсис находила его скучным партнером. Мортон, пользующийся дурной главой, танцевал - надо отдать ему справедливость - лучше всех. Большой, очень сильный, он двигался изящно и уверенно, проявляя настоящее умение в исполнении современных танцев. Павиа, конечно, блистал в танцах, но таким блеском, какому мало кто позавидует. Чтобы покороче описать этот длинный вечер, скажу, что мы танцевали, затем удалялись на короткое время к Беньямину или Павии выпить пива, потом опять танцевали. Около девяти сделали небольшой перерыв, во время которого ходили к Эскиасу ужинать. Ели тюленье мясо. Ужин был хорош!
На следующее утро выехали в 10 часов. Немного задержался доктор, поэтому наша упряжка двинулась последней. Некоторые упряжки выехали почти на час раньше, и все же вскоре все мы - Рудольф с Маргретой, Мартин с Саламиной, Нильс с Багитой, Негорсак (доктор), Фрэнсис и я - сбились в тесную кучу. Нильс ехал последним. Самый большой груз находился на моих санях. Нильс неоднократно пытался обогнать меня, но не мог: снег сбоку от узкой дороги был слишком глубок, чтобы можно было развить скорость. Правда, временами мы все же обгоняли какую-нибудь отставшую упряжку, а когда прошли три четверти пути до Игдлорссуита, наш поезд нагнал первый отряд из семи упряжек. И тут началась гонка!
Чтобы не уступить первенства, каюры стали подгонять своих собак, и с милю мы ехали в хвосте. Рудольф, как я и ожидал, начал гонку на полной скорости. Собаки передних упряжек шли вплотную друг к другу. При их обгоне Рудольфу почти не приходилось съезжать с дороги. За минуту бешеной езды он обогнал четверо саней и снова вошел в цепочку - в промежуток, образовавшийся между упряжками во время гонки. Мартин ехал вплотную за Рудольфом, но, обгоняя других, эти две упряжки создавали некоторое смятение в цепочке. Каюры подгоняли собак кнутом, собаки в замешательстве и страхе взвизгивали.
Я ехал вплотную за Мартином. Когда он обогнул ближайшую упряжку, собаки этой упряжки внезапно рассыпались веером, а один пес выбежал далеко в сторону чуть ли не под прямым углом. И тут на большой скорости, плотно сгрудившись, наскочили мои собаки. Они пронеслись мимо отбившейся собаки и через нее. Мгновение спустя все смешалось, превратилось в клубок из собак и постромок. Нильс, увидев, в каком я положении, быстро обошел нас с другой стороны.
Пока мы распутывали этот клубок, большинство упряжек оказалось уже далеко впереди. Я в отчаянии заработал кнутом и, чтобы нагнать остальных, стал подгонять своих псов. Это мне удалось. Одна за другой упряжки оставались позади, но все же перед Нильсом, Мартином и мной было еще несколько упряжек. И вот я подошел к месту, от которого в сторону уходила тропа. Мне показалось, что по ней можно будет срезать кусок дороги и обогнать всех. И я направил упряжку по этой дороге. Она завела меня в тупик, к проруби, где ловят акул.
Когда я это сообразил, выяснилось, что все уже ушли вперед. Мне ничего не оставалось делать, как возвращаться на проторенный путь, и я направился назад напрямик по девственному снегу. Бесполезная попытка! Снег был глубокий, мягкий. Когда я наконец добрался до дороги, мне пришлось лишь смотреть, как мимо мчатся все остальные участвующие в гонке упряжки. Теперь дорога шла по берегу острова. Дорога размокла от воды, стекавшей с соседнего горного склона, но так как по ней много ездили, то она была широкой. Вот тут я и использовал свой единственный шанс: стал обгонять одну за другой отстававшие упряжки. Обогнал Ганса, обогнал Габриэля, обогнал упряжку с драгоценным грузом - женой Исаака, мрачно, словно грозовая туча, смотревшей на меня. Обогнал Нильса и вскоре оказался в числе передних упряжек. Правда, Рудольф был уже так далеко впереди, что его можно было считать выбывшим из гонки.
Когда мы подъехали к Игдлорссуиту, Мартин свернул к своему дому, оставив меня и Абрахама заканчивать гонку. Мы пришли одновременно, голова в голову.
Спустя несколько дней я выехал в Кангердлуарссук-фьорд, нагрузив сани полотнами и запасом еды на несколько дней для себя и собак. Гренландцы выказали некоторое беспокойство по поводу моей поездки в одиночку, но я и слышать не хотел о том, чтобы брать с собой еще кого-нибудь. Они предупреждали меня, что лед в фьорде ненадежен, и советовали поговорить с жителями Нугатсиака. Я последовал этому совету и поехал сперва в Каррат. Там нашел молодого человека, удившего на льду рыбу; с ним я посоветовался. Он сказал, что лед в фьорде довольно хорош, но следует придерживаться северного берега. Я поехал дальше. Лед действительно оказался достаточно надежен, только на нем было много воды.
Так как это была моя первая самостоятельная поездка в подобных условиях, то я - наверное, напрасно - остерегался опасностей. На всякий случай я старался ехать по следам чьих-то саней, будучи уверенным, что там, где смог проехать кто-то другой, проеду и я. Но зато я убедился и в том, что не смогу разбить лагерь на льду: берега вокруг крутые, подходящего места для стоянки не видно. Наконец я все же выбрался на низкий берег. Здесь остановился, распряг собак, привязал их на цепь и поставил палатку на санях [53].
Место для привала на отложении гравия, нанесенного горным потоком, оказалось отличным, достаточно ровным и сухим. Поток шумел рядом. Едва я поставил палатку, как до моего слуха донеслись звуки громового раската. Я поднял голову. На противоположной стороне фьорда вздымались контрфорсы и башни отвесной каменной стены, тысячи полторы футов высотой. От одной из скал этой стены поднималось что-то похожее на облако дыма. Только это был не дым. Это был снег, а гром - шум обрушившейся лавины.
День серый. Туман, частично закрывавший окружающее, теперь так сгустился, что временами я переставал видеть горы на той стороне фьорда, до которых не было и мили. Неподходящий день для живописи. Приготовил себе ужин, покормил собак и лег спать.
Проснулся рано утром. Сначала услышал рядом рев потока, потом шум ветра над палаткой и затем шорох снежных хлопьев, скользивших по полотнищам. Я выглянул наружу. Мир снова был девственно белым; падал густой снег, и дул сильный ветер. Я залез в спальный мешок и продолжал спать. Бульшую часть дня бушевала буря, и все это время я спал. Палатка была превосходная - уютная, непроницаемая, крепкая. Что мы могли делать, как не спать - я собаки?
В конце второй половины дня я поднялся. Снег перестал идти, а ветер уменьшился до слабого. Сварил себе рис с пеммиканом и сел писать.
Не люблю писать туман и дождь; для меня они менее интересны, чем то, что они скрывают. В чистых формах мира, в океане, горах, в солнце, луне, звездах достаточно тайны и без театрального фокуса - туманного покрова, чтобы заставить их казаться таинственными. Чудо, что горы Гренландии больше и красивее, чем представляешь их себе. В этом я вновь убедился, когда спустя несколько часов, в течение которых я смотрел на окутанные и увенчанные облаками горы, облака рассеялись. Низкое солнце бросило золотой свет на вершины, еще более высокие, еще более причудливые, нежели я воображал себе, не видя их.
Я привязал собак на цепь двумя группами: пять сработавшихся собак в одной группе и три чужих в другой. Как показала беспокойная ночь, такое распределение было не вполне удачным.
Няковет, великолепное молодое животное, полученное от Эскиаса в Нугатсиаке, занял основательное место младшего члена или гостя гордой группы избранных собак Ланге. Дух Няковета, размеры и чистый белый цвет давали ему на это право. Но других двух собак, Негорсака с коричневой мордой и рыжую, как лисица, собаку из Сатута, остальные псы не терпели. И для этих двух жизнь в обществе остальных псов была в полном смысле этого слова собачьей жизнью. Их непрерывно обижали, а во время кормления почти совсем лишали доли мяса. Няковет, привязанный на общую цепь с этими двумя, воспользовался случаем, чтобы показать, что он сделан из теста вожака. Сначала он задал основательную трепку всем собакам поочередно, а потом забавлялся тем, что время от времени принимал по отношению то к одной, то к другой небрежно-угрожающую позу, отлично рассчитанную на то, чтобы превратить очередную жертву в униженное, скулящее, трусливо пресмыкающееся существо. Серьезную драку я прекращал ударами толстой палки.
Другие псы досаждали так хитро, что я долго ничего не мог поделать. Каждый раз, когда начиналась свара, стоило мне вылезти из палатки, в собачьем лагере воцарялась полная тишь да благодать. Наконец я наложил кучу камней в таком месте, до которого мог дотянуться рукой, не вылезая из спального мешка. Несколько удачно брошенных камней окончательно установили мир и тишину.
Следующий день не принес больших изменений в погоде. Я свернул лагерь и выехал из фьорда. Сделал остановку, чтобы писать остров Каррат с юга. День был пасмурный, но без тумана. Только в фьорде туман еще как будто держался. Написав вид Каррата с юга, я выехал в море и написал эту прекрасную гору с запада. Затем, так как день уже кончался, поехал быстро в Нугатсиак и за полчаса добрался до поселка.
В Нугатсиаке было полно людей. Возвратились из фьордов охотники с санями, нагруженными тюленями. Сюда же приехали и игдлорссуитские охотники: в нугатсиакской лавке товаров было больше.
- Сколько ты добыл тюленей? - спрашивали меня все время.
- Десять! - отвечал я, а они смеялись.
На следующее утро я выехал в Игдлорссуит. Санный путь был хорош. Я покрыл все расстояние за два с половиной часа. Собаки мои подошли к поселку галопом. Я же, откинувшись назад и подгоняя собак, с небрежным видом опытного каюра похлопывал кнутовищем по сапогу.
Тем временем "Ная" вернулась в Игдлорссуит через Уманак (следуя секретному незаконному распоряжению бестирера Уманака) и снова отплыла в Уманак с доктором, пассажирами, пациентами и Стьернебо. Три моих ящика оставили в Годхавне.
Через два дня, рано утром, "Ная" пришла. Она стала на якорь близ кромки льда с подветренной стороны. В этот день начало дуть с юга. Ветер усилился почти до штормового. Когда около полудня я поехал отвезти для "Наи" железный балласт, оказалось, что ее плотно зажало льдом, который простирался мористее на целую треть мили. Лодка была там в полной безопасности, но на всякий случай на борту оставили двух человек. Спустя два дня "Ная" отплыла, и во второй половине дня мы с Фрэнсис выехали на санях в Нугатсиак.
В предыдущие дни все время таяло: то там, то тут на льду виднелись лужи. Старую дорогу вдоль берега острова до самой Ингии сейчас настолько развезло, что мне посоветовали направиться в Нугатсиак напрямик по льду. Ехал довольно хорошо. Правда, было мокро, но лед не настолько раскис, чтобы собакам трудно было по нему бежать.
Перед Нугатсиаком мы нагнали другую упряжку. Несколько минут мы мчались рядом наперегонки, потом наши пути разошлись. Когда мы въехали в Нугатсиак, там подняли флаг, и народ повалил нам навстречу. Собаки мчались, не останавливаясь, проскочили по торосистому льду и дальше единым махом вынесли сани на голый берег. Въезд был грандиозный. Окружающие помогли разгрузить вещи и отнести их в школу. И на четыре дня школа стала нашим домом.
К сожалению, хорошая погода продержалась всего лишь одни сутки. Ночью выпал снег. На следующий день было пасмурно, с востока дул сильный ветер и температура воздуха поднялась. Мы были вынуждены сидеть без дела и смотреть, как рушатся наши надежды на путешествие по фьордам. Я предполагал выехать на следующий день в Умиамако-фьорд и объехать вокруг острова Каррат, но погода продолжала оставаться угрожающе теплой, и вскоре поступили сообщения, что лед Умиамако-фьорда плох и совершенно ненадежен. Чтобы не рисковать, следовало бы немедленно возвратиться в Игдлорссуит. Однако я провел еще три дня в Нугатсиаке, и лишь после того, как вдоволь поработал, мы с Фрэнсис в 6 часов вечера выехали домой.
Тем временем погода переменилась, и день из самого, может быть, теплого в году по полуденной температуре воздуха превратился в довольно холодный. Поднялся северный ветер. Нам посоветовали сначала ехать на запад, а потом повернуть прямо в Игдлорссуит. В этом направлении путь по льду был для меня нов, да и айсберги незнакомых форм не могли служить ориентирами. А ориентиры были очень нужны. Через двадцать минут после нашего выезда начался туман; с моря накатывалась густая пелена. Через час туман поглотил нас, суша совсем скрылась из виду, а солнце показывалось с большими промежутками лишь на мгновение. Сначала лед был довольно крепким.
- Это восхитительно! - воскликнула Фрэнсис и начала говорить о разных вещах. Мои же мысли были заняты наступающим туманом и всей проблемой езды вслепую по льду, который, как было известно, надежен, но о котором я по неопытности мало мог судить. Фрэнсис все время проявляла замечательное спокойствие, хотя в Нугатсиаке ее немного напугали.
- Надеюсь, ты не рассердишься, если в эту поездку я буду немного бояться? - спросила она перед выездом. Ясно, что после таких слов я должен был выглядеть если не совсем уверенным, то и не встревоженным. Теперь же, управляя собаками и сидя к Фрэнсис спиной, я был озабочен тем, чтобы она не угадала по спине, какое обеспокоенное у меня лицо.
В последний раз я ориентировался по суше, солнцу и ветру, но потом, когда на нас опустился туман, весь мир превратился в серое облако. Временами пятнистая поверхность льда не была видна даже в ста ярдах. Если бы лед оставался таким же крепким, как около Нугатсиака, то я бы не беспокоился. Но дело обстояло иначе. Мне говорили, что по мере моего продвижения лед будет становиться лучше. Он же делался хуже. Раньше лед напоминал заснеженную равнину с мокрыми пятнами зеленоватого цвета, теперь получалось наоборот: лед был весь мокрый и оставались лишь отдельные пятна снега. Во многих местах блестели озера, отражавшие серо-голубое небо. Затем мало-помалу вся ледяная равнина покрылась водой, в которой виднелись островки снежной каши. Дул сильный ветер. Он морщил воду мелкой рябью, плескавшейся о сани.
- Вечером на море будет нелегко, - сказал я Фрэнсис.
Сани наезжали на островки снежной каши и ныряли с них в талую воду, слой которой на льду достигал шести-восьми дюймов. Внезапно перед нами возникли айсберги, большие и малые. Ничего хорошего это не обещало. Лед возле айсбергов ненадежен. Я старался объезжать их подальше, но собаки тянули к ним. Стало очень холодно. Мы надели на себя еще одежду. Стемнело: густой туман скрывал от нас заходящее солнце.
Я продолжал ехать вперед в надежде, что собаки хорошо знают направление на Игдлорссуит. Вряд ли это можно назвать инстинктом. Наблюдая за собаками, я заметил, что они, как и я, ориентируются по солнцу и ветру. Солнце находилось у меня за правым плечом, и, по мере того как шло время, мне нужно было учитывать его положение. Стоило солнцу показаться, как собаки оглядывались на него. Когда же его не было, они смотрели на светлое пятно в тумане, за которым оно скрывалось. Если я предоставлял собак самим себе, они бежали таким ровным курсом, будто дом был у них перед глазами. И все же, чтобы случайно не проехать мимо оконечности острова Убекент и надеясь напасть на санные следы игдлорссуитцев, я придерживался направления на середину Игдлорссуитского пролива. В случае, если санный след не попадется, я намеревался повернуть на запад в тот момент, когда по времени должен буду находиться на траверсе Игдлорссуита. Мне приходилось подгонять собак, хотя, как правило, гренландская собака не нуждается в понукании, если бежит в подветренном направлении.
Теперь мы ехали словно по морю. Временами вода заливала сани почти до настила, а иногда ее оставалось не более дюйма. Острова снежной каши приносили мокрым собакам облегчение. Мы выискивали эти острова и там, где они тянулись цепочкой в нужном направлении, изменяли курс, чтобы часть пути ехать более или менее сносно.
Вдруг собаки нырнули в воду. Я зарылся каблуком в рыхлый лед и остановил сани.
- Боже мой! - воскликнула Фрэнсис, единственный раз за весь день.
Чтобы добраться до рыхлого льда на противоположной стороне, все восемь собак поплыли через полынью десятифутовой ширины. Вот они доплыли, вылезли на лед и по моему сигналу остановились. Иначе бы сани и все наше имущество - картины, фотоаппараты, постели - ушли под воду. Фрэнсис удерживала сани, чтобы они не соскользнули в полынью, а я осторожно оттянул собак и, пока они плыли обратно, развернул сани.
Снова началось барахтанье в Саргассовом море [54] снежной каши и воды. Туман сгустился, образовав вокруг сумеречный полумрак. Вмерзшие в лед обломки айсбергов внезапно выплывали из тумана, как низкие рифы. Они, как и морские рифы, были опасны, и их следовало избегать. Мы проехали так близко от одного из обломков, что собаки помчались к нему. Я прошел немного вперед, пробуя лед пешней. Он был достаточно прочен, и мы отправились дальше. Но не проехали и пятидесяти ярдов, как собаки снова забарахтались по брюхо в воде, а через мгновение поплыли. Мной овладело отчаяние. "Послушай, - говорило оно мне, - ты не можешь целый день, как дурак, болтаться в этой каше! К чему тут осторожность? Ты ничего не знаешь, и так или иначе, какая разница, что случится. Поезжай!" Да, мы вынуждены были ехать вперед, так как возвращаться назад было нельзя. Собаки почти не замедляли бега, но я все же подгонял их.
По-видимому, мы находились посреди архипелага маленьких айсбергов. Ветры и течения согнали их в кучу, а таяние затопило окружающее ледяное поле, превратив его в болото. Еще два раза собаки проваливались в полыньи, сани каким-то чудом удерживались на льду, и мы продолжали ехать. Наконец мы, кажется, выбрались на более крепкий лед. Он был бел от снега, и, хотя местами только-только выдерживал собак и сани, вид его внушал доверие.
Я посмотрел на часы - мы находились в пути уже три с половиной часа; через полчаса надо менять курс и брать направление на Игдлорссуит. Но едва я принял это решение, как мы пересекли санный след. Я чуть было не пропустил его: собаки рьяно мчались по выбранному направлению и переехали след, не отклоняясь в сторону. Я свернул на него упряжку. Никакого сомнения не было: след вел к Игдлорссуиту. Но это оказалась не та главная дорога, которую я искал. Поэтому вскоре я оставил санный след и снова повернул на юг. У меня уже не было сомнений ни в том, что мы вблизи от Игдлорссуита, ни в том, что лед теперь уже не сулит нам опасностей. Собаки чуяли дом и тянули прекрасно. Стоило мне похлопать по ноге кнутовищем, как они ускоряли бег, замедляя его лишь для того, чтобы перебраться через островок снежной каши, а, перейдя его, снова пускались бежать.
И вдруг прямо впереди и совсем близко поперек дороги открылась трещина - четыре фута черной воды! Собаки было поколебались, но я подстегнул их. Они сделали прыжок, и все, кроме одной, перемахнули через трещину. Сани последовали за ними. Их загнутый вверх передок пронесся над водой и опустился на лед. Сани перекрыли трещину. Собаки продолжали тянуть.
Но в тот момент, когда задок саней сошел со льда, я перебросил весь свой вес вперед. Этого оказалось недостаточно. Тяжело нагруженная задняя часть саней просела, а загнутая передняя поднялась в воздух Это остановило собак. Подгоняя, я налег всем туловищем на переднюю часть, и сани, удерживаемые собаками, повисли на краю трещины. Сзади чернела вода глубиной в четыреста метров, и над этой пучиной сидела Фрэнсис. Она не пошевелилась, не произнесла ни слова. Я крикнул, чтобы она переползла вперед и слезла с саней. Потом мы вместе налегли на поднятый кверху перед саней. Собаки потянули изо всех сил - перед опустился, а задняя часть, с которой стекала вода, поднялась. Сани двинулись вперед. Мы прыгнули на них и помчались дальше.
Через несколько ярдов упряжка выбралась на главную санную дорогу. Собаки понеслись по ней. Туман рассеивался. Вскоре вновь показались высокие горы Упернавика. С трудом верилось, что они были скрыты. Мы снова видели гору, поднимавшуюся сзади Игдлорссуита. Собаки, почуяв дом, мчались во весь опор. За милю от Игдлорссуита мы выехали на старую дорогу, - высокая и сухая, она, как шоссе, выступала сейчас над покрытой мокрой кашей равниной. Это еще больше подбодрило собак, и они мчались теперь так, как никогда раньше. И вот, обогнув последнее скопление айсбергов, мы оказались на виду у поселка.
Народ сбегался на берег, чтобы встречать нас. Все - мужчины и женщины - в ярких цветных одеждах, разодетые в воскресное платье для вечерней прогулки, смотрели на нас. Я, конечно, откинулся назад в небрежной позе опытного каюра, похлопал по сапогу кнутовищем, чтобы собаки бежали быстрее, и на неослабевающей скорости прямо, как почтовый голубь, подлетел к берегу. За последние несколько дней прибрежный лед попортился, превратившись в массу плавающих в воде обломков. Мы с разгону промчались через эту полосу, взлетели по береговому склону и остановились наверху.
К дому с нами шла большая процессия - мужчины, женщины, мальчики и девочки. Дюжина пар рук помогла разгрузить сани, снять с собак упряжь, отвязать палатку и повесить ее сушиться, а затем поднять сани на высоту человеческого роста на помост. Печь топилась, из чайника шел пар. Саламина быстро поджарила тосты и сварила кофе. Теперь надо было отпраздновать приезд.
- Я ему показал, чтоб его черт... и т.д.
Потом валится носом вперед и засыпает пьяным сном, положив лицо на протянутые поперек стола руки.
Часом позже, пытаясь убрать Ольсена в сторону, потому что его огромное тело мешало танцам, мы разбудили его. Ольсен вышел из своего бессознательного состояния, как разъяренный медведь, угрожая уничтожить всех нас. Рудольф и я вывели его из дому, и я остался с Ольсеном наедине.
- Я его убью, будь он проклят, убью! - ревел он. - Он говорит, что я погубил двигатель!..
Потом, закрыв лицо руками, Ольсен положил голову на ящик для угля и закричал: "Нет, ей-богу, я его убью!" - и, шатаясь, бросился напрямик к дому Стьернебо.
Мне в общем было все равно, убьет он Стьернебо или нет, но я прибег к избитому приему - уговорами и хитростью, но не силой удержал его. Наконец Ольсен немного утих и отправился мирно вниз к Стьернебо, чтобы проспаться.
Только что гул, похожий на гром или глухой взрыв, потряс дом. Оказывается, камень кубической формы, примерно в 16 дюймов в поперечнике, скатился со склона горы и разрушил угол ящика для угля.
Гости разошлись около полудня, но в течение всего дня продолжали ходить в разные места по кафемикам. Вечером у нас был званый обед: Абрахам с Луизой, Рудольф с Маргретой, Катрина, Мартин и мы четверо, включая доктора.
[Предполагая, что читатель уже хорошо представляет себе меню наших гренландских званых обедов и что вообще на них происходит - включая, конечно, танцы, а затем появление и участие в них значительной части взрослого населения поселка, - мы просто отметим, что все хорошо провели время, и вернемся к дневнику.]
В Игдлорссуит мы приехали 5 мая утром. А 7-го утром в 11 часов Фрэнсис, доктор, я и множество игдлорссуитцев на своих упряжках отправились в Нугатсиак. На следующий день там должно было состояться празднование дня рождения маленькой дочки помощника пастора Беньямина. Подобрали наконец состав для четырех саней: Рудольф и Маргрета, Мартин и Саламина, Абрахам с Луизой и одним или двумя детьми, Фрэнсис, доктор и я. Во всех упряжках было по восемь собак.
Поездка превратилась в гонки. Рудольф шел впереди, остальные растянулись неподалеку следом не в состоянии перегнать друг друга. Мартин обогнал меня, ушел вперед со своей упряжкой, когда моя из-за чего-то остановилась. Перед Нугатсиаком я сделал последнюю отчаянную попытку обогнать всю вереницу, но снег в стороне от санного пути был слишком глубок для быстрой езды. Я отстал и оказался опять на третьем месте. Тут мои соперники поступили довольно странно: они передали по линии, чтобы все остановились, и пропустили меня вперед на первое место. Очевидно, им казалось, что моя гордость белого человека требует въехать в Нугатсиак первым. За кого они нас принимают?
Празднества начались сразу с того, что распечатали бутылку виски, привезенную доктором Павии, и откупорили бесчисленное множество бутылок пива. Но на следующий день дело развернулось всерьез - день превратился в сплошной кофе-пиво-виски-танцемик. Почти все были немного навеселе и все были очень довольны. Танцы устроили в школе - там великолепный танцевальный зал. Вся молодежь, все красавицы Нугатсиака были на танцах и кроме них еще много немолодых и некрасивых. Беньямин, помощник пастора, вел себя экстравагантно - это его обычная роль. Он танцевал напропалую, выделывая всевозможные и необычайные па. Эти па столько же смущали окружающих, сколько доставляли удовольствие самому Беньямину.
- Смотри, Кинте, - кричал он, - вот как надо! - и начинал вертеться в противоположную сторону.
При всем своем самомнении танцевал он отвратительно. Олиби с видом, выражавшим "она заслуживает хорошего партнера и сумеет его оценить", обратил все свое внимание на Фрэнсис. Он танцевал, держась гордо, прямо, вертелся много и очень искусно, все время сохраняя самодовольное, чванливое выражение. Фрэнсис находила его скучным партнером. Мортон, пользующийся дурной главой, танцевал - надо отдать ему справедливость - лучше всех. Большой, очень сильный, он двигался изящно и уверенно, проявляя настоящее умение в исполнении современных танцев. Павиа, конечно, блистал в танцах, но таким блеском, какому мало кто позавидует. Чтобы покороче описать этот длинный вечер, скажу, что мы танцевали, затем удалялись на короткое время к Беньямину или Павии выпить пива, потом опять танцевали. Около девяти сделали небольшой перерыв, во время которого ходили к Эскиасу ужинать. Ели тюленье мясо. Ужин был хорош!
На следующее утро выехали в 10 часов. Немного задержался доктор, поэтому наша упряжка двинулась последней. Некоторые упряжки выехали почти на час раньше, и все же вскоре все мы - Рудольф с Маргретой, Мартин с Саламиной, Нильс с Багитой, Негорсак (доктор), Фрэнсис и я - сбились в тесную кучу. Нильс ехал последним. Самый большой груз находился на моих санях. Нильс неоднократно пытался обогнать меня, но не мог: снег сбоку от узкой дороги был слишком глубок, чтобы можно было развить скорость. Правда, временами мы все же обгоняли какую-нибудь отставшую упряжку, а когда прошли три четверти пути до Игдлорссуита, наш поезд нагнал первый отряд из семи упряжек. И тут началась гонка!
Чтобы не уступить первенства, каюры стали подгонять своих собак, и с милю мы ехали в хвосте. Рудольф, как я и ожидал, начал гонку на полной скорости. Собаки передних упряжек шли вплотную друг к другу. При их обгоне Рудольфу почти не приходилось съезжать с дороги. За минуту бешеной езды он обогнал четверо саней и снова вошел в цепочку - в промежуток, образовавшийся между упряжками во время гонки. Мартин ехал вплотную за Рудольфом, но, обгоняя других, эти две упряжки создавали некоторое смятение в цепочке. Каюры подгоняли собак кнутом, собаки в замешательстве и страхе взвизгивали.
Я ехал вплотную за Мартином. Когда он обогнул ближайшую упряжку, собаки этой упряжки внезапно рассыпались веером, а один пес выбежал далеко в сторону чуть ли не под прямым углом. И тут на большой скорости, плотно сгрудившись, наскочили мои собаки. Они пронеслись мимо отбившейся собаки и через нее. Мгновение спустя все смешалось, превратилось в клубок из собак и постромок. Нильс, увидев, в каком я положении, быстро обошел нас с другой стороны.
Пока мы распутывали этот клубок, большинство упряжек оказалось уже далеко впереди. Я в отчаянии заработал кнутом и, чтобы нагнать остальных, стал подгонять своих псов. Это мне удалось. Одна за другой упряжки оставались позади, но все же перед Нильсом, Мартином и мной было еще несколько упряжек. И вот я подошел к месту, от которого в сторону уходила тропа. Мне показалось, что по ней можно будет срезать кусок дороги и обогнать всех. И я направил упряжку по этой дороге. Она завела меня в тупик, к проруби, где ловят акул.
Когда я это сообразил, выяснилось, что все уже ушли вперед. Мне ничего не оставалось делать, как возвращаться на проторенный путь, и я направился назад напрямик по девственному снегу. Бесполезная попытка! Снег был глубокий, мягкий. Когда я наконец добрался до дороги, мне пришлось лишь смотреть, как мимо мчатся все остальные участвующие в гонке упряжки. Теперь дорога шла по берегу острова. Дорога размокла от воды, стекавшей с соседнего горного склона, но так как по ней много ездили, то она была широкой. Вот тут я и использовал свой единственный шанс: стал обгонять одну за другой отстававшие упряжки. Обогнал Ганса, обогнал Габриэля, обогнал упряжку с драгоценным грузом - женой Исаака, мрачно, словно грозовая туча, смотревшей на меня. Обогнал Нильса и вскоре оказался в числе передних упряжек. Правда, Рудольф был уже так далеко впереди, что его можно было считать выбывшим из гонки.
Когда мы подъехали к Игдлорссуиту, Мартин свернул к своему дому, оставив меня и Абрахама заканчивать гонку. Мы пришли одновременно, голова в голову.
Спустя несколько дней я выехал в Кангердлуарссук-фьорд, нагрузив сани полотнами и запасом еды на несколько дней для себя и собак. Гренландцы выказали некоторое беспокойство по поводу моей поездки в одиночку, но я и слышать не хотел о том, чтобы брать с собой еще кого-нибудь. Они предупреждали меня, что лед в фьорде ненадежен, и советовали поговорить с жителями Нугатсиака. Я последовал этому совету и поехал сперва в Каррат. Там нашел молодого человека, удившего на льду рыбу; с ним я посоветовался. Он сказал, что лед в фьорде довольно хорош, но следует придерживаться северного берега. Я поехал дальше. Лед действительно оказался достаточно надежен, только на нем было много воды.
Так как это была моя первая самостоятельная поездка в подобных условиях, то я - наверное, напрасно - остерегался опасностей. На всякий случай я старался ехать по следам чьих-то саней, будучи уверенным, что там, где смог проехать кто-то другой, проеду и я. Но зато я убедился и в том, что не смогу разбить лагерь на льду: берега вокруг крутые, подходящего места для стоянки не видно. Наконец я все же выбрался на низкий берег. Здесь остановился, распряг собак, привязал их на цепь и поставил палатку на санях [53].
Место для привала на отложении гравия, нанесенного горным потоком, оказалось отличным, достаточно ровным и сухим. Поток шумел рядом. Едва я поставил палатку, как до моего слуха донеслись звуки громового раската. Я поднял голову. На противоположной стороне фьорда вздымались контрфорсы и башни отвесной каменной стены, тысячи полторы футов высотой. От одной из скал этой стены поднималось что-то похожее на облако дыма. Только это был не дым. Это был снег, а гром - шум обрушившейся лавины.
День серый. Туман, частично закрывавший окружающее, теперь так сгустился, что временами я переставал видеть горы на той стороне фьорда, до которых не было и мили. Неподходящий день для живописи. Приготовил себе ужин, покормил собак и лег спать.
Проснулся рано утром. Сначала услышал рядом рев потока, потом шум ветра над палаткой и затем шорох снежных хлопьев, скользивших по полотнищам. Я выглянул наружу. Мир снова был девственно белым; падал густой снег, и дул сильный ветер. Я залез в спальный мешок и продолжал спать. Бульшую часть дня бушевала буря, и все это время я спал. Палатка была превосходная - уютная, непроницаемая, крепкая. Что мы могли делать, как не спать - я собаки?
В конце второй половины дня я поднялся. Снег перестал идти, а ветер уменьшился до слабого. Сварил себе рис с пеммиканом и сел писать.
Не люблю писать туман и дождь; для меня они менее интересны, чем то, что они скрывают. В чистых формах мира, в океане, горах, в солнце, луне, звездах достаточно тайны и без театрального фокуса - туманного покрова, чтобы заставить их казаться таинственными. Чудо, что горы Гренландии больше и красивее, чем представляешь их себе. В этом я вновь убедился, когда спустя несколько часов, в течение которых я смотрел на окутанные и увенчанные облаками горы, облака рассеялись. Низкое солнце бросило золотой свет на вершины, еще более высокие, еще более причудливые, нежели я воображал себе, не видя их.
Я привязал собак на цепь двумя группами: пять сработавшихся собак в одной группе и три чужих в другой. Как показала беспокойная ночь, такое распределение было не вполне удачным.
Няковет, великолепное молодое животное, полученное от Эскиаса в Нугатсиаке, занял основательное место младшего члена или гостя гордой группы избранных собак Ланге. Дух Няковета, размеры и чистый белый цвет давали ему на это право. Но других двух собак, Негорсака с коричневой мордой и рыжую, как лисица, собаку из Сатута, остальные псы не терпели. И для этих двух жизнь в обществе остальных псов была в полном смысле этого слова собачьей жизнью. Их непрерывно обижали, а во время кормления почти совсем лишали доли мяса. Няковет, привязанный на общую цепь с этими двумя, воспользовался случаем, чтобы показать, что он сделан из теста вожака. Сначала он задал основательную трепку всем собакам поочередно, а потом забавлялся тем, что время от времени принимал по отношению то к одной, то к другой небрежно-угрожающую позу, отлично рассчитанную на то, чтобы превратить очередную жертву в униженное, скулящее, трусливо пресмыкающееся существо. Серьезную драку я прекращал ударами толстой палки.
Другие псы досаждали так хитро, что я долго ничего не мог поделать. Каждый раз, когда начиналась свара, стоило мне вылезти из палатки, в собачьем лагере воцарялась полная тишь да благодать. Наконец я наложил кучу камней в таком месте, до которого мог дотянуться рукой, не вылезая из спального мешка. Несколько удачно брошенных камней окончательно установили мир и тишину.
Следующий день не принес больших изменений в погоде. Я свернул лагерь и выехал из фьорда. Сделал остановку, чтобы писать остров Каррат с юга. День был пасмурный, но без тумана. Только в фьорде туман еще как будто держался. Написав вид Каррата с юга, я выехал в море и написал эту прекрасную гору с запада. Затем, так как день уже кончался, поехал быстро в Нугатсиак и за полчаса добрался до поселка.
В Нугатсиаке было полно людей. Возвратились из фьордов охотники с санями, нагруженными тюленями. Сюда же приехали и игдлорссуитские охотники: в нугатсиакской лавке товаров было больше.
- Сколько ты добыл тюленей? - спрашивали меня все время.
- Десять! - отвечал я, а они смеялись.
На следующее утро я выехал в Игдлорссуит. Санный путь был хорош. Я покрыл все расстояние за два с половиной часа. Собаки мои подошли к поселку галопом. Я же, откинувшись назад и подгоняя собак, с небрежным видом опытного каюра похлопывал кнутовищем по сапогу.
Тем временем "Ная" вернулась в Игдлорссуит через Уманак (следуя секретному незаконному распоряжению бестирера Уманака) и снова отплыла в Уманак с доктором, пассажирами, пациентами и Стьернебо. Три моих ящика оставили в Годхавне.
Через два дня, рано утром, "Ная" пришла. Она стала на якорь близ кромки льда с подветренной стороны. В этот день начало дуть с юга. Ветер усилился почти до штормового. Когда около полудня я поехал отвезти для "Наи" железный балласт, оказалось, что ее плотно зажало льдом, который простирался мористее на целую треть мили. Лодка была там в полной безопасности, но на всякий случай на борту оставили двух человек. Спустя два дня "Ная" отплыла, и во второй половине дня мы с Фрэнсис выехали на санях в Нугатсиак.
В предыдущие дни все время таяло: то там, то тут на льду виднелись лужи. Старую дорогу вдоль берега острова до самой Ингии сейчас настолько развезло, что мне посоветовали направиться в Нугатсиак напрямик по льду. Ехал довольно хорошо. Правда, было мокро, но лед не настолько раскис, чтобы собакам трудно было по нему бежать.
Перед Нугатсиаком мы нагнали другую упряжку. Несколько минут мы мчались рядом наперегонки, потом наши пути разошлись. Когда мы въехали в Нугатсиак, там подняли флаг, и народ повалил нам навстречу. Собаки мчались, не останавливаясь, проскочили по торосистому льду и дальше единым махом вынесли сани на голый берег. Въезд был грандиозный. Окружающие помогли разгрузить вещи и отнести их в школу. И на четыре дня школа стала нашим домом.
К сожалению, хорошая погода продержалась всего лишь одни сутки. Ночью выпал снег. На следующий день было пасмурно, с востока дул сильный ветер и температура воздуха поднялась. Мы были вынуждены сидеть без дела и смотреть, как рушатся наши надежды на путешествие по фьордам. Я предполагал выехать на следующий день в Умиамако-фьорд и объехать вокруг острова Каррат, но погода продолжала оставаться угрожающе теплой, и вскоре поступили сообщения, что лед Умиамако-фьорда плох и совершенно ненадежен. Чтобы не рисковать, следовало бы немедленно возвратиться в Игдлорссуит. Однако я провел еще три дня в Нугатсиаке, и лишь после того, как вдоволь поработал, мы с Фрэнсис в 6 часов вечера выехали домой.
Тем временем погода переменилась, и день из самого, может быть, теплого в году по полуденной температуре воздуха превратился в довольно холодный. Поднялся северный ветер. Нам посоветовали сначала ехать на запад, а потом повернуть прямо в Игдлорссуит. В этом направлении путь по льду был для меня нов, да и айсберги незнакомых форм не могли служить ориентирами. А ориентиры были очень нужны. Через двадцать минут после нашего выезда начался туман; с моря накатывалась густая пелена. Через час туман поглотил нас, суша совсем скрылась из виду, а солнце показывалось с большими промежутками лишь на мгновение. Сначала лед был довольно крепким.
- Это восхитительно! - воскликнула Фрэнсис и начала говорить о разных вещах. Мои же мысли были заняты наступающим туманом и всей проблемой езды вслепую по льду, который, как было известно, надежен, но о котором я по неопытности мало мог судить. Фрэнсис все время проявляла замечательное спокойствие, хотя в Нугатсиаке ее немного напугали.
- Надеюсь, ты не рассердишься, если в эту поездку я буду немного бояться? - спросила она перед выездом. Ясно, что после таких слов я должен был выглядеть если не совсем уверенным, то и не встревоженным. Теперь же, управляя собаками и сидя к Фрэнсис спиной, я был озабочен тем, чтобы она не угадала по спине, какое обеспокоенное у меня лицо.
В последний раз я ориентировался по суше, солнцу и ветру, но потом, когда на нас опустился туман, весь мир превратился в серое облако. Временами пятнистая поверхность льда не была видна даже в ста ярдах. Если бы лед оставался таким же крепким, как около Нугатсиака, то я бы не беспокоился. Но дело обстояло иначе. Мне говорили, что по мере моего продвижения лед будет становиться лучше. Он же делался хуже. Раньше лед напоминал заснеженную равнину с мокрыми пятнами зеленоватого цвета, теперь получалось наоборот: лед был весь мокрый и оставались лишь отдельные пятна снега. Во многих местах блестели озера, отражавшие серо-голубое небо. Затем мало-помалу вся ледяная равнина покрылась водой, в которой виднелись островки снежной каши. Дул сильный ветер. Он морщил воду мелкой рябью, плескавшейся о сани.
- Вечером на море будет нелегко, - сказал я Фрэнсис.
Сани наезжали на островки снежной каши и ныряли с них в талую воду, слой которой на льду достигал шести-восьми дюймов. Внезапно перед нами возникли айсберги, большие и малые. Ничего хорошего это не обещало. Лед возле айсбергов ненадежен. Я старался объезжать их подальше, но собаки тянули к ним. Стало очень холодно. Мы надели на себя еще одежду. Стемнело: густой туман скрывал от нас заходящее солнце.
Я продолжал ехать вперед в надежде, что собаки хорошо знают направление на Игдлорссуит. Вряд ли это можно назвать инстинктом. Наблюдая за собаками, я заметил, что они, как и я, ориентируются по солнцу и ветру. Солнце находилось у меня за правым плечом, и, по мере того как шло время, мне нужно было учитывать его положение. Стоило солнцу показаться, как собаки оглядывались на него. Когда же его не было, они смотрели на светлое пятно в тумане, за которым оно скрывалось. Если я предоставлял собак самим себе, они бежали таким ровным курсом, будто дом был у них перед глазами. И все же, чтобы случайно не проехать мимо оконечности острова Убекент и надеясь напасть на санные следы игдлорссуитцев, я придерживался направления на середину Игдлорссуитского пролива. В случае, если санный след не попадется, я намеревался повернуть на запад в тот момент, когда по времени должен буду находиться на траверсе Игдлорссуита. Мне приходилось подгонять собак, хотя, как правило, гренландская собака не нуждается в понукании, если бежит в подветренном направлении.
Теперь мы ехали словно по морю. Временами вода заливала сани почти до настила, а иногда ее оставалось не более дюйма. Острова снежной каши приносили мокрым собакам облегчение. Мы выискивали эти острова и там, где они тянулись цепочкой в нужном направлении, изменяли курс, чтобы часть пути ехать более или менее сносно.
Вдруг собаки нырнули в воду. Я зарылся каблуком в рыхлый лед и остановил сани.
- Боже мой! - воскликнула Фрэнсис, единственный раз за весь день.
Чтобы добраться до рыхлого льда на противоположной стороне, все восемь собак поплыли через полынью десятифутовой ширины. Вот они доплыли, вылезли на лед и по моему сигналу остановились. Иначе бы сани и все наше имущество - картины, фотоаппараты, постели - ушли под воду. Фрэнсис удерживала сани, чтобы они не соскользнули в полынью, а я осторожно оттянул собак и, пока они плыли обратно, развернул сани.
Снова началось барахтанье в Саргассовом море [54] снежной каши и воды. Туман сгустился, образовав вокруг сумеречный полумрак. Вмерзшие в лед обломки айсбергов внезапно выплывали из тумана, как низкие рифы. Они, как и морские рифы, были опасны, и их следовало избегать. Мы проехали так близко от одного из обломков, что собаки помчались к нему. Я прошел немного вперед, пробуя лед пешней. Он был достаточно прочен, и мы отправились дальше. Но не проехали и пятидесяти ярдов, как собаки снова забарахтались по брюхо в воде, а через мгновение поплыли. Мной овладело отчаяние. "Послушай, - говорило оно мне, - ты не можешь целый день, как дурак, болтаться в этой каше! К чему тут осторожность? Ты ничего не знаешь, и так или иначе, какая разница, что случится. Поезжай!" Да, мы вынуждены были ехать вперед, так как возвращаться назад было нельзя. Собаки почти не замедляли бега, но я все же подгонял их.
По-видимому, мы находились посреди архипелага маленьких айсбергов. Ветры и течения согнали их в кучу, а таяние затопило окружающее ледяное поле, превратив его в болото. Еще два раза собаки проваливались в полыньи, сани каким-то чудом удерживались на льду, и мы продолжали ехать. Наконец мы, кажется, выбрались на более крепкий лед. Он был бел от снега, и, хотя местами только-только выдерживал собак и сани, вид его внушал доверие.
Я посмотрел на часы - мы находились в пути уже три с половиной часа; через полчаса надо менять курс и брать направление на Игдлорссуит. Но едва я принял это решение, как мы пересекли санный след. Я чуть было не пропустил его: собаки рьяно мчались по выбранному направлению и переехали след, не отклоняясь в сторону. Я свернул на него упряжку. Никакого сомнения не было: след вел к Игдлорссуиту. Но это оказалась не та главная дорога, которую я искал. Поэтому вскоре я оставил санный след и снова повернул на юг. У меня уже не было сомнений ни в том, что мы вблизи от Игдлорссуита, ни в том, что лед теперь уже не сулит нам опасностей. Собаки чуяли дом и тянули прекрасно. Стоило мне похлопать по ноге кнутовищем, как они ускоряли бег, замедляя его лишь для того, чтобы перебраться через островок снежной каши, а, перейдя его, снова пускались бежать.
И вдруг прямо впереди и совсем близко поперек дороги открылась трещина - четыре фута черной воды! Собаки было поколебались, но я подстегнул их. Они сделали прыжок, и все, кроме одной, перемахнули через трещину. Сани последовали за ними. Их загнутый вверх передок пронесся над водой и опустился на лед. Сани перекрыли трещину. Собаки продолжали тянуть.
Но в тот момент, когда задок саней сошел со льда, я перебросил весь свой вес вперед. Этого оказалось недостаточно. Тяжело нагруженная задняя часть саней просела, а загнутая передняя поднялась в воздух Это остановило собак. Подгоняя, я налег всем туловищем на переднюю часть, и сани, удерживаемые собаками, повисли на краю трещины. Сзади чернела вода глубиной в четыреста метров, и над этой пучиной сидела Фрэнсис. Она не пошевелилась, не произнесла ни слова. Я крикнул, чтобы она переползла вперед и слезла с саней. Потом мы вместе налегли на поднятый кверху перед саней. Собаки потянули изо всех сил - перед опустился, а задняя часть, с которой стекала вода, поднялась. Сани двинулись вперед. Мы прыгнули на них и помчались дальше.
Через несколько ярдов упряжка выбралась на главную санную дорогу. Собаки понеслись по ней. Туман рассеивался. Вскоре вновь показались высокие горы Упернавика. С трудом верилось, что они были скрыты. Мы снова видели гору, поднимавшуюся сзади Игдлорссуита. Собаки, почуяв дом, мчались во весь опор. За милю от Игдлорссуита мы выехали на старую дорогу, - высокая и сухая, она, как шоссе, выступала сейчас над покрытой мокрой кашей равниной. Это еще больше подбодрило собак, и они мчались теперь так, как никогда раньше. И вот, обогнув последнее скопление айсбергов, мы оказались на виду у поселка.
Народ сбегался на берег, чтобы встречать нас. Все - мужчины и женщины - в ярких цветных одеждах, разодетые в воскресное платье для вечерней прогулки, смотрели на нас. Я, конечно, откинулся назад в небрежной позе опытного каюра, похлопал по сапогу кнутовищем, чтобы собаки бежали быстрее, и на неослабевающей скорости прямо, как почтовый голубь, подлетел к берегу. За последние несколько дней прибрежный лед попортился, превратившись в массу плавающих в воде обломков. Мы с разгону промчались через эту полосу, взлетели по береговому склону и остановились наверху.
К дому с нами шла большая процессия - мужчины, женщины, мальчики и девочки. Дюжина пар рук помогла разгрузить сани, снять с собак упряжь, отвязать палатку и повесить ее сушиться, а затем поднять сани на высоту человеческого роста на помост. Печь топилась, из чайника шел пар. Саламина быстро поджарила тосты и сварила кофе. Теперь надо было отпраздновать приезд.