Страница:
Были этой ночью и другие звуки. В фьорд занесло много айсбергов, больших и малых. Иногда какой-нибудь из них раскалывался с гулким треском и громовым грохотом, или на большой высоте обламывалась и с шумом сваливалась в море массивная ледяная глыба. Возникшие волны ударялись о другие айсберги и вызывали новые разрушения. Удары льдин были громче и повторялись чаще, чем отдаленные раскаты грома. Поднялся ветер, со свистом обдувавший стенки палатки. Потом пошел дождь, и тяжелые капли забарабанили по парусине, образуя как бы оркестровый аккомпанемент всему остальному. <...>
Встали поздно. Когда настал день, Анна и я отодвинулись в более пристойное положение, хотя теснота, в которой мы все лежали, могла бы оправдать любую позу. Кроме того, наши нежные отношения были вполне очевидны, и они даже не столько интересовали Иоханна, сколько забавляли, главное - ему понравилась моя вересковая трубка.
- Если ты дашь мне эту трубку, то можешь увести Анну в горы и быть там с ней.
- Нет, - сказал я, - это подарок от жены.
- Но у тебя дома есть другая.
- И другую мне подарила жена, - сказал я.
- Ну, ладно! - Но Иоханн, очевидно, серьезно отнесся к своему предложению и время от времени возвращался к разговору об обмене.
Мы встали. Дождь прошел, но земля была пропитана водой. Все наши вещи, лежавшие с края палатки, у самых полотнищ, промокли. Ночью распахнулось входное полотнище. Я встал и, притащив еще камней, закрепил его снаружи. Рано утром, когда только стало светать, одну сторону палатки целиком оторвало ветром от земли. Все проснулись, вышли и закрепили полотнище. И при этом только смеялись.
Главное, что занимало меня, это желание остаться наедине с Анной так, как только это возможно в диком пустынном краю. Чтобы это осуществилось, мужчины должны были вернуться к рыбной ловле. Но, напившись кофе, они сначала внесли в палатку ружья, которые, конечно, пролежали всю ночь под дождем, и, разобрав затворы, тщательно вычистили их, смазали лососевым жиром. Когда они кончили это занятие, я подумал: "Собираются поохотиться на оленей!" Но ружья снова были положены на мокрую землю. Так они и пролежали все время, если не считать, что их владельцы немного поупражнялись в стрельбе в цель. На солидном расстоянии была поставлена консервная коробка.
- Попробуй, - сказали мне. Через ржавый прицел старого ружья казалось, что до коробки целая миля; я промахнулся.
- Стреляй, Анна! - Анна робко взяла ружье, не зная, что с ним делать. Мужчины показали ей. Анна прицелилась, выстрелила и попала в цель.
Мое писание прервано. Стьернебо! Боже мой, как долго он говорит! Эти бесконечные отступления! Но он славный парень. И он остается - дело было после ужина (ужин тоже помешал писать) - остается просто так, побеседовать вечерком и выпить виски. Внезапно врывается Дукаяк, глаза его выпучены.
- Кругом "Наи" лед! - Ну что ж, оставайся на борту на ночь. - Один? Нет, если хочешь, возьми себе еще человека. - Но у меня нет еды на ночь. На борту есть кофе, сахар, сухари. Вот тебе еще четыре сигары, виски. Если лед будет напирать на лодку, вытрави кормовой канат до предела. Если лед займет все это пространство, отдай конец. Как только отойдешь ото льда на чистую воду, греби к берегу и возьми снова на борт конец кормового каната. - Хорошо. Спокойной ночи.
На следующий вечер в соседнем доме устроили танцы. Саламина там. Стьернебо и я отправляемся туда. Великолепно! Уютно и весело, жарко, накурено и пахнет потом. Потанцевав немного, возвращаюсь домой, чтобы сделать вот эти записи. А. была на танцах. Мы условились встретиться в воскресенье вечером. Саламина только что вернулась домой. Полураздетая, она наклоняется над столом, смотрит, как я пишу. Поэтому-то я и обозначил имя А. сокращенно, одной буквой.
Ночь похожа на летнюю. Маленькие скоропреходящие дожди проносятся над нами, а в промежутках ярко светят звезды. Море тихое, близ берега свободно ото льда. "Ная" спокойно покачивается на якоре. Свет в каюте показывает, что Дукаяк с товарищем за приятным занятием - они пьют кофе. Прекрасная жизнь! Покойной ночи!
Итак, вернемся в Умивик. Анна попала в цель. Затем, после непродолжительной стрельбы по далеким дрейфующим льдинам, ружья опять уложены на траву, где они снова вымокли и заржавели. Целый день никто ничего путного не делал. Время от времени мы прогуливались и собирали ягоды. Анна и Иоханн насобирали их большой мешок, который потом взяли домой. Кроме ягод другим нашим блюдом были выловленные лососи. Их мы ели до тех пор, пока от улова осталась небольшая часть. Чтобы сберечь для дома хоть немного лососины, через день-два мои спутники стали выходить в море на часок перед обедом. Они вылавливали ровно столько рыбы (трески), сколько нужно было на обед.
Вторая ночь, проведенная в палатке, располагала больше к отдыху, нежели к любовным интрижкам. Я мог бы рискнуть перекатиться на постель Анны, но уже такой тесноты, какой можно было бы оправдать сталкивание с перины Иоханна, не наблюдалось. Кроме того, топография местности, на которой мы лежали, представлялась мне миниатюрной копией предгорий Скалистых гор. Причем в области, смежной с боком Анны, проходила гряда высоких пиков. Хотя мы с Анной могли бы протянуть через эти пики руки и держаться друг за друга, мы все же предпочли сон.
Этим большим, крепким парням, думал я на следующее утро, должно быть, надоело бездействие. Сегодня, во всяком случае, они будут охотиться или ловить рыбу - ведь это наш последний день. Но к моему отчаянию, они провели этот день совершенно так же, как и предыдущий.
Вечера проходили у нас довольно приятно. Мы собирались в палатке и располагались на моем палаточном полу, спальном мешке и постели Анны. Чтобы согреться, мы некоторое время держали примус зажженным, но затем наши тела, трубки и свеча создавали достаточный уют.
Мы рассчитывали, что наступила наша последняя ночь в лагере: в полночь должен прибыть Стьернебо. Хотя ночь была холодной, почти все вещи мы упаковали. Только я один оставил кое-что-теплое, чтобы накинуть на себя. Мы сидели и дрожали. Иоханну захотелось получить мою консервную банку из-под молока. Он предложил сделку. Я даю ему банку, а за это Анна переменит место и сядет рядом со мной. Договорились. Анна и я тесно прижались друг к другу. Иоханн посмеялся наравне со всеми, проявляя к дальнейшему полное равнодушие.
Но вот полночь наступила, потом миновала. Устав ждать сидя, мы разлеглись под гуанаковой шкурой. Когда храп и почесывание были в разгаре, Анна и я обнялись и так уснули.
Было уже совершенно светло, когда мы проснулись. "Ная" не пришла. Мы сидели без керосина, без кофе, хлеба, масла - без всего. Остались лишь лососи и рыба, которую при желании можно выловить. И все-таки мы смеялись. Утром поели ягод и продолжали их есть весь день. Мы с Анной отправились в одно место, где я видел много крупных ягод. Но черника - не яблоки, а в безлесных просторах нельзя найти такое укромное место, где можно было бы оказаться вне поля зрения бродящих вокруг, а то и наблюдающих за нами четырех мужчин.
Снова наступила ночь. "Ная" не пришла. Но кажется, об этом никто не беспокоился. Мы поели рыбы в сумерках при свете огня в очаге. Огонь слишком быстро погас, и остались лишь тлеющие угли. Затем все вернулись в палатку и улеглись, покуривая, болтая, распевая песни. Гренландцы пели часто [14]. У мужчин были хорошие голоса, и они хорошо знали свои партии, а Анна вела свою партию приятным чистым сопрано. Некоторые из этих песен я знал: "Ближе к тебе, о господи", "Встретимся ли мы за рекой?" и еще одну-две из популярных песен прошлого столетия.
Иоханн, заметив, что я заинтересовался могилой около нашего лагеря, повел меня и Анну на каменистую гору и показал погребальные сооружения, воздвигнутые между скал. Мы вскрыли один склеп. Внутри были два скелета в скорченном положении. Я спустился в склеп (глубина его была около четырех футов) и попытался отыскать какие-нибудь предметы, но их не нашлось. Около костей валялись лишь клочки шерсти - остатки одежды. Всего в этом месте было шесть могил, находившихся вровень с землей. Видимо, они были устроены в ямах среди камней, которые обвалились со скал и образовали пригорок. Мы вскрыли еще две могилы. Там лежали мужские и женские скелеты в согнутых позах и остатки одежды из шкур. Орудий или утвари, которые, как я где-то читал, будто бы помещали в могилах, там не было.
Анна, подобно нам усиленно рывшаяся в земле, вдруг позвала:
- Смотрите!
Внизу в щели между камнями блестело что-то белое. Запустив туда руку, я вытащил разбитую чашку, по-моему, из дельфтского фаянса. Затем, снова засунув руку и ощупав дно щели, вытащил замшелое маленькое деревянное блюдо, украшенное по краю костью. Нашел я еще обломок другого, совершенно такого же блюда. Место, где лежали эти предметы, конечно, не могло быть могилой: недостаточно велика щель. Углубление казалось естественным, хотя возможно, что туда насыпались земля и камни. Дальнейшие исследования в этом месте пришлось прекратить: мешал крупный валун, оказавшийся нам не под силу. Этот тайничок дал нам повод предполагать, что отыщутся и другие маленькие склепы. И мы, действительно, нашли их. Все эти тайнички находились в непосредственном соседстве с могилами, но отделялись от места погребения каменными перегородками. В большинстве из них были захоронены различные скромные предметы вроде грубо вытесанного деревянного каяка дюймов в пять длиной, куска древка стрелы, женского ножа, кружка из кости или толстой шкуры диаметром около пяти дюймов и палки вместо дров для согревания замерзающей души мертвеца [15].
На этом описание истории с Анной в дневнике заканчивается. "Ная" в конце концов пришла. Теперь же, по истечении многих дней, вернемся к событиям, которые предшествовали уже отмеченному прибытию "Хвитфискена".
* * *
18 сентября. Утро. Идет снег. Зима спустилась к нам с гор или кажется, что вершины гор наклонились подоткнуть вокруг ног свои одеяла и натянули эти одеяла на пояс. Дрейфующий лед стал толще. Я должен убрать "Наю" из этих вод.
Вчера вечером был на двух вечеринках. Сначала в доме Кнуда, сына Ганса Нильсена. День рождения одной из его дочерей.
Дом маленький - одна небольшая комната. В ней восемь или десять человек. Конечно, тут Кнуд, который забавляется тем, что потихоньку щекочет мужчин между ног. Затем следует отметить Шарлотту - она вроде Цецилии (матери Олаби) - старая исполнительница еще более старинных песен. Зная, как я люблю ее пение, она сразу же запевает. "Ия, ия, ия" - это припев большинства ее песен, песен настоящих с мелодией и ритмом, со словами, имеющими смысл. Она заставила меня петь вместе с ней и танцевать. Шарлотта пела много. Все смеялись. Сморщенная, беззубая карга, но ее дикое, воодушевленное пение поразительно.
От Нильсенов - в дом помощника пастора. После дома бестирера это лучший дом в поселке, но в нем не очень чисто. Две комнаты и передняя, или летняя кухня, и, конечно, входной тамбур. Картины религиозного содержания. Накрытый стол. Три чашки с блюдцами и блюдо с пирогом. Помощник пастора, Саламина и я (в обществе мы с Саламиной появляемся вместе, за исключением дома Стьернебо). Узкоглазый помощник пастора с неодухотворенным, но умным лицом, довольно славный парень, только малоприметный. Семеро детей. Сегодня день рождения маленькой девочки: повод для кофе. Подарки девочке разложены на тарелке: куски мыла, не новый, но выстиранный носовой платок, коробка с картинками, салфетка, красивые бусы - это от Рудо и Маргреты и жалкая, жестяная брошка - от меня. Помощник пастора - человек преуспевающий, его сыновья уже зарабатывают. Жена его - старая карга со страшными зубами, ух, что за видная женщина!
(На следующий день, в субботу, 19 сентября, пришла шхуна "Хвитфискен", и я отправился на ней в Нугатсиак.)
Снова (я пишу это в Нугатсиаке, сидя в каюте на "Хвитфискене") после отличного перехода в великолепный день - солнце, синее море, золотые, покрытые снегом горы, резкий, холодный, чистый северо-восточный ветер. Мне кажется, что Гренландия - самая прекрасная страна в мире.
[В этот день Павиа раскрыл подлинную сущность моего друга Стьернебо. Может быть, Стьернебо и не заслужил всех эпитетов, которыми наградил его капитан Ольсен: "бродяга, хвастун, трус, вор и лгун", но два последних он заслужил. Только в Нугатсиаке я должен был заниматься более важными делами, чем поступками этого прохвоста. Дневник в дальнейшем расскажет об этом.]
7 часов вечера. Мы закончили погрузку жира, выпили в последний раз кофе у бестирера Павии, попрощались с ним и стояли на пристани в ожидании лодки, чтобы переправиться на борт шхуны. Мне подали письмо, привезенное человеком на каяке. Я с удивлением прочел:
"Рокуэллу Кенту, эсквайру
Передать в собственные руки".
Открыв письмо, я прочитал следующее:
"Игдлорссуит, воскресенье, 20-е
11 ч. утра
Дорогой Кент!
Вашу лодку прибило к берегу вчера вечером, и я думаю, что в ней есть пробоина, но мы пока не можем сказать, где и какой величины.
Мы останемся здесь и попытаемся во время прилива вытащить ее на берег. Вам следовало бы договориться с уманакской шхуной, чтобы она зашла сюда и доставила лодку в Уманак, так как лодка, может быть, долго не продержится на плаву, а у нас мало времени для того, чтобы еще оставаться здесь.
Ваш Дж. О.Б. Петерсен".
[Петерсен - канадец, которого законтрактовала гренландская администрация для поисков золота на западном побережье острова.]
Мне было известно, что Петерсен там. В субботу вечером, когда мы отплывали из Игдлорссуита, я видел, как его лодка подходила с юго-востока. Опасаясь за целость "Наи", я собрался увести ее из Игдлорссуита в Уманак.
[В дневнике ничего не говорится о нашем возвращении в Игдлорссуит для спасения "Наи" - как оказалось, она не получила серьезных повреждений - и о том, как мы отбуксировали лодку в Уманак. Мы вытащили ее на сушу, оставили там. Я же, когда вернулся в Игдлорссуит, занялся делами, которые слишком долго откладывал. Наступление зимы требовало их немедленного выполнения.]
Как только ушла "Хвитфискен", я занялся сооружением пристройки к своему дому. И вот сегодня, 3 октября, работа закончена. Сделаны кладовая для собачьего корма, шкур, дров; сени, в которых предусмотрено место для хранения моих полотен; площадка сбоку от них, на которой можно поместить все наше имущество; хороший, большой наружный сарай для угля и уборная. Уборная в этих краях - исключительная роскошь. Еще одна есть только у бестирера. Когда работа над моей уборной заканчивалась, вокруг стояла и глазела целая толпа - как будто надеялась увидеть немедленное испытание ее достоинств. Зрители глядели на уборную с одобрением. Особенное восхищение вызвала тщательность, с какой я вырубил долотом овальное отверстие в сидении и загладил края наждачной бумагой.
Главная пристройка к дому своими размерами, великолепием и отделкой превзошла все мои намерения. Я хорошо знаю легкую строительную работу вроде этой. Несмотря на сырые доски, которые пришлось использовать, постройка как-то приобрела самостоятельную жизнь. Раз начавшись, она подобно живому растущему существу должна была продолжаться до воплощения своей внутренней сущности. И вот она готова, выкрашена, как и жилой дом, в красный цвет с белым карнизом.
* * *
4 октября. "Килалувак катортак! Килалувак катортак!" (Белый кит! Белый кит!) - этот крик поднялся и разнесся по всему поселку. Отовсюду бежали мужчины, женщины и дети, бежали вниз, к морю, где в нескольких десятках футов от берега группа гренландцев, стоявших в лодке, тянула из воды сеть.
Серое воскресное утро, холодно. Сеть, переходя из рук в руки, медленно вытягивается из воды. Вот появляется хвост небольшого белого кита-белухи. Хвост обвязывают веревкой, и, по мере того как белуха высвобождается из петель сети, ее вытаскивают наружу и подтягивают к корме лодки. Наконец, сеть освобождена, ее бросают в воду. С минуту люди растирают окоченевшие пальцы, затем гребут к берегу. Толпа вытаскивает лодку на сушу, потом тащит кита - далеко вверх, почти к дому Стьернебо, - и тут вдруг веревка лопается. Кит лежит неподвижно. Четыре человека принимаются за его разделку. Сперва срезают шкуру и сало и укладывают их в лохань. Пока тушу продолжают разделывать на части, толпа отрезает от шкуры куски и поедает их. У сырой шкуры белухи приятный вкус, но она жестче самой жесткой резины.
Разделка туши - кровавая работа. Кровь, черная кровь течет рекой. Женщины тащат домой большие куски мяса. Извлекают печень - ради жира. Остальное развешивают на сушильной раме: это мясо на корм собакам.
Тем временем вылезает из постели и выходит наружу Стьернебо. Он похож на замерзшую брюкву - серо-розовый. Это его кит, из его сети.
- Как вы делите добычу со своей артелью? - спрашиваю я.
- Артель? - кричит он возбужденно, с удивлением. - Никакой артели нет. Я ничего с ней не делю!
- Но ведь они работают на вас.
- Нет! Не работают! Работаю я. Они просто выходят помогать. Им это нравится. Я поручил Томасу смотреть за сетью. Он охотнее работает на меня, чем на какого-нибудь гренландца. Я заплачу Томасу.
Если я когда-нибудь утром увижу Стьернебо за вытаскиванием его собственной сети, я подниму белый флаг! Сегодня 4 октября.
Вечером 1 октября Стьернебо удостоил меня своим посещением. Он принес счет. В нем, как я заметил, проставлена стоимость фотоматериалов (экспонометр и порошок для вспышек) - их Стьернебо нечаянно отправил обратно в Данию. Но особенно хотелось Стьернебо обсудить со мной вопрос о складе, который он в последние несколько месяцев собирается построить, чтобы хранить в нем нечестно добытое мясо для корма собак (по существу украденное у меня.)
Замыслы Стьернебо теперь уже не вызывают во мне энтузиазма. Однако дело постройки склада может меня касаться, и я сразу охотно соглашаюсь, заведомо зная, что планы Стьернебо никогда не осуществятся. Итак, он хочет сейчас же приняться за склад. Ему нравится, как я построил свой, не истратив ни одного бруска на раму, а все сделал из одних досок. Просто, дешево и быстро. Я дал совет.
- Хорошо, м-р Кент, отлично! Я начну завтра с утра.
Но утром он не начал. В этот день, 2 октября, было холодно. Ясно, красиво - и страшно холодно. Моя работа подходила к концу. Я развил такую скорость, бегая с одного места на другое, что туповатый сын Дукаяка стоял как растерянный - растерянный и замерзший. Поэтому-то, и, может быть, с достаточным основанием, он бульшую часть дня держал руки в карманах и смотрел, как я работаю. Дукаяка я поставил красить. Он пожаловался на холод. Я отправил его домой, чтобы он оделся получше и взял варежки. Дул крепкий северный ветер. Настоящая зима. Я навесил двери к новому крылу дома, заколотил досками и проконопатил окно погреба. Вытащил оттуда всю провизию, какая могла бы пострадать от мороза, за исключением небольшого количества овощей. Их я уложил в солому. Закончив все, очистил двор от досок и брусьев, выскреб его лопатой. Шесть часов! Пришла зима, моя работа закончена! Окончание работ шло вихрем; глазевшая толпа, небось, думала: "Хорошая мысль. Мы тоже подготовим свое жилье к зиме". Но они этого не сделают.
Превосходное сухое лето они провели в праздности. Дерн, который нужно было нарезать тогда, они режут сейчас, - мокрый и замерзший, как камень, тяжелая работа.
Толь на крыше дома помощника пастора наполовину ободран. Несколько дней назад я дал ему кусок рулона, но толь так и лежит неиспользованный.
Несомненно, будут дни потеплее, но что из этого?
А сейчас идет снег и дует ветер, сыро, холодно.
Вчера вечером я сидел и писал. И вдруг услышал звуки оркестра. Это было так изумительно! Я выбежал из дому, чтобы лучше разобраться, откуда доносится музыка. Звуки привели меня к дому Стьернебо. Там у переднего крыльца собралась толпа. Музыка теперь уже громко и чисто лилась из репродуктора, помещенного на штакете палисадника. С чистого неба ярко светила ущербная луна. Дорожка от нее блестела на поверхности моря, обдуваемого ветром, а глыбы айсбергов отбрасывали длинные тени. В лунном свете сверкали льдины у берега и на пляже. Чтобы было теплее, люди стояли, сбившись в кучу, натянув на головы капюшоны анораков. Стоя на холоде, они молча слушали музыку, исполненную в Америке, посланную за границу на пластинках, привезенную в Исландию, там проигранную на граммофоне на радиостанции и переданную в эфир, в Гренландию! Передавали танцевальную музыку. Я нырнул в толпу, на ощупь в темноте схватил какую-то девушку и потащил свою сопротивлявшуюся партнершу танцевать. И как она танцевала! Нам, крепко обнявшим друг друга, стало так тепло! Мы танцевали снова и снова, а толпа смотрела на нас и смеялась.
Затем появилось северное сияние, посылавшее белые пучки света вверх, в звездное небо. Звезды и северное сияние; беспокойное, освещенное луной море, лед, лед; а вдалеке, в туманном свете, снежные вершины высоких гор.
* * *
Понедельник, 5 октября. Вчера вечером Стьернебо праздновал поимку своего первого в этом сезоне кита. Вот история его китового промысла. Здесь существует такой обычай. Владельцы сетей ежегодно ставят их в одном и том же выбранном ими месте. Считается, что это место принадлежит им. Предшественник нынешнего бестирера, гренландец Иоханн Ланге, покидая пост, передал свое место Стьернебо. Когда начался сезон ловли белухи, Стьернебо, разумеется, опоздал занять это место, и, хотя его право было всем известно и всеми соблюдалось, помощник пастора все же поставил там свою сеть. Узнав об этом, Стьернебо отправился на каяке посмотреть, что там делается. Сеть была поставлена в южном конце залива, непосредственно у подножия мыса. В этот день там по обыкновению собралось много народу. Одни пришли сюда поглядеть сверху на воды пролива и погадать, какая будет погода, другие посмотреть вокруг, не появится ли какое-нибудь судно, а третьи вообще без всякой цели. И конечно, все они смотрели на Стьернебо, гребущего к мысу на неуклюжем каяке собственной конструкции.
Стьернебо подъехал к сети, отмеченной рядом подлавков из тюленьей кожи. Он подгребал к каждому поплавку по очереди, останавливался, внимательно рассматривал его несколько секунд, затем переходил к следующему. Проделав это, Стьернебо возвратился домой. В тот же день он поставил собственную сеть, но не вблизи сети помощника пастора, а в месте, которым, видимо, все пренебрегли, - как раз около поселка. Наутро три превосходных белухи запутались в сети Стьернебо, на следующий день - еще две. Всего за несколько дней было поймано десять белух. За это время ни один кит, видимо, даже и не понюхал сети помощника пастора. По поселку прошел слух, что Стьернебо осматривал чужую сеть с какой-то тайной целью.
- Что ты сделал с сетью помощника пастора? - спрашивали у него.
- Я только поплевал на каждый ее поплавок, - отвечал он. - В нее не идет ни один кит.
После этого все говорили: он ангакок (колдун).
Помощник пастора вытащил свою сеть и перенес ее подальше, в северную сторону залива. Стьернебо не знал о том, что сеть перенесена, и по-настоящему удивился, увидев бледное, пораженное ужасом лицо помощника пастора, когда, случайно отправившись по делу на северную сторону залива, встретил его.
- Ой, теперь я не поймаю рыбы, - заикаясь, выговорил помощник пастора.
- Поймаешь, - ответил Стьернебо, - теперь через три-четыре дня ты поймаешь кита.
- Может быть, - сказал помощник пастора.
- Не может быть, а наверное, - ответил ангакок.
И через четыре дня помощник пастора поймал отличного белого кита. Однако теперь никто не ставит сети на превосходном участке старого бестирера Ланге.
У Стьернебо гости. Угощение - матак - шкура белухи. Пожиратели матака - помощник пастора со своей старухой, Рудольф и Маргрета, Кент и Саламина. Матак в остром соусе! Великолепно! Шнапс, пиво, коньяк, ром, опять шнапс. Музыка по радио. Ужасные звуки фонографа. Танцы.
Под окнами стояла толпа. Они могли видеть, что мы танцуем, но не могли слышать музыки. Им это нравилось, хотя там, снаружи, было холодно. Сначала я вышел и роздал сигареты. Затем взял бутылку шнапса и угощал их, пока бутылка не опорожнилась. Затем Стьернебо дал разрешение на танцы. Открыли бондарную площадь пола 8х11 футов. Ух, и холодно же в ней было! Гармонист Ник смог играть только короткое время, потом его сменила сестра.
Респектабельность вечеринки Стьернебо наскучила мне. Я решил отправиться в бондарную. Вдруг Саламина сгребла меня сзади: она попыталась удержать меня. Я стряхнул ее и пошел на танцы. Там были Анна Зееб, дочь Ганса, акушерка и бесчисленные маленькие женщины; были также местные кавалеры. Через несколько минут в бондарной появилась и Саламина, пришедшая не веселиться, а наблюдать за мной. Она следила за каждым моим движением, за каждым взглядом и словом. Вскоре я вернулся к Стьернебо. Саламина пришла вслед за мной.
После нескольких танцев с крупной, тяжеловесной, бесплодной Маргретой и женой Самуила, эндорской колдуньей [16], я снова ускользнул из дому. Но Саламина следовала за мной по пятам. Однако, возвращаясь, я на мгновение оторвался от нее.
На моем пути оказались две женщины; мы столкнулись лицом к лицу. Сочтя, что это ниспосланные мне ангелы, я обхватил рукой одну из них. Мы повернули и в темноте быстро пошли по тропинке к моему дому.
- Саламина, - боязливо шепнула моя подружка, но продолжала прижиматься ко мне. Мы пошли дальше. Прошли мимо церкви, вглядываясь в темноту, пытаясь различить прячущиеся человеческие фигуры. Дошли до дома. Я открыл дверь: изнутри пахнуло теплом. Мрак ждал нас! И вдруг неподалеку раздался звук чьих-то шагов.
Встали поздно. Когда настал день, Анна и я отодвинулись в более пристойное положение, хотя теснота, в которой мы все лежали, могла бы оправдать любую позу. Кроме того, наши нежные отношения были вполне очевидны, и они даже не столько интересовали Иоханна, сколько забавляли, главное - ему понравилась моя вересковая трубка.
- Если ты дашь мне эту трубку, то можешь увести Анну в горы и быть там с ней.
- Нет, - сказал я, - это подарок от жены.
- Но у тебя дома есть другая.
- И другую мне подарила жена, - сказал я.
- Ну, ладно! - Но Иоханн, очевидно, серьезно отнесся к своему предложению и время от времени возвращался к разговору об обмене.
Мы встали. Дождь прошел, но земля была пропитана водой. Все наши вещи, лежавшие с края палатки, у самых полотнищ, промокли. Ночью распахнулось входное полотнище. Я встал и, притащив еще камней, закрепил его снаружи. Рано утром, когда только стало светать, одну сторону палатки целиком оторвало ветром от земли. Все проснулись, вышли и закрепили полотнище. И при этом только смеялись.
Главное, что занимало меня, это желание остаться наедине с Анной так, как только это возможно в диком пустынном краю. Чтобы это осуществилось, мужчины должны были вернуться к рыбной ловле. Но, напившись кофе, они сначала внесли в палатку ружья, которые, конечно, пролежали всю ночь под дождем, и, разобрав затворы, тщательно вычистили их, смазали лососевым жиром. Когда они кончили это занятие, я подумал: "Собираются поохотиться на оленей!" Но ружья снова были положены на мокрую землю. Так они и пролежали все время, если не считать, что их владельцы немного поупражнялись в стрельбе в цель. На солидном расстоянии была поставлена консервная коробка.
- Попробуй, - сказали мне. Через ржавый прицел старого ружья казалось, что до коробки целая миля; я промахнулся.
- Стреляй, Анна! - Анна робко взяла ружье, не зная, что с ним делать. Мужчины показали ей. Анна прицелилась, выстрелила и попала в цель.
Мое писание прервано. Стьернебо! Боже мой, как долго он говорит! Эти бесконечные отступления! Но он славный парень. И он остается - дело было после ужина (ужин тоже помешал писать) - остается просто так, побеседовать вечерком и выпить виски. Внезапно врывается Дукаяк, глаза его выпучены.
- Кругом "Наи" лед! - Ну что ж, оставайся на борту на ночь. - Один? Нет, если хочешь, возьми себе еще человека. - Но у меня нет еды на ночь. На борту есть кофе, сахар, сухари. Вот тебе еще четыре сигары, виски. Если лед будет напирать на лодку, вытрави кормовой канат до предела. Если лед займет все это пространство, отдай конец. Как только отойдешь ото льда на чистую воду, греби к берегу и возьми снова на борт конец кормового каната. - Хорошо. Спокойной ночи.
На следующий вечер в соседнем доме устроили танцы. Саламина там. Стьернебо и я отправляемся туда. Великолепно! Уютно и весело, жарко, накурено и пахнет потом. Потанцевав немного, возвращаюсь домой, чтобы сделать вот эти записи. А. была на танцах. Мы условились встретиться в воскресенье вечером. Саламина только что вернулась домой. Полураздетая, она наклоняется над столом, смотрит, как я пишу. Поэтому-то я и обозначил имя А. сокращенно, одной буквой.
Ночь похожа на летнюю. Маленькие скоропреходящие дожди проносятся над нами, а в промежутках ярко светят звезды. Море тихое, близ берега свободно ото льда. "Ная" спокойно покачивается на якоре. Свет в каюте показывает, что Дукаяк с товарищем за приятным занятием - они пьют кофе. Прекрасная жизнь! Покойной ночи!
Итак, вернемся в Умивик. Анна попала в цель. Затем, после непродолжительной стрельбы по далеким дрейфующим льдинам, ружья опять уложены на траву, где они снова вымокли и заржавели. Целый день никто ничего путного не делал. Время от времени мы прогуливались и собирали ягоды. Анна и Иоханн насобирали их большой мешок, который потом взяли домой. Кроме ягод другим нашим блюдом были выловленные лососи. Их мы ели до тех пор, пока от улова осталась небольшая часть. Чтобы сберечь для дома хоть немного лососины, через день-два мои спутники стали выходить в море на часок перед обедом. Они вылавливали ровно столько рыбы (трески), сколько нужно было на обед.
Вторая ночь, проведенная в палатке, располагала больше к отдыху, нежели к любовным интрижкам. Я мог бы рискнуть перекатиться на постель Анны, но уже такой тесноты, какой можно было бы оправдать сталкивание с перины Иоханна, не наблюдалось. Кроме того, топография местности, на которой мы лежали, представлялась мне миниатюрной копией предгорий Скалистых гор. Причем в области, смежной с боком Анны, проходила гряда высоких пиков. Хотя мы с Анной могли бы протянуть через эти пики руки и держаться друг за друга, мы все же предпочли сон.
Этим большим, крепким парням, думал я на следующее утро, должно быть, надоело бездействие. Сегодня, во всяком случае, они будут охотиться или ловить рыбу - ведь это наш последний день. Но к моему отчаянию, они провели этот день совершенно так же, как и предыдущий.
Вечера проходили у нас довольно приятно. Мы собирались в палатке и располагались на моем палаточном полу, спальном мешке и постели Анны. Чтобы согреться, мы некоторое время держали примус зажженным, но затем наши тела, трубки и свеча создавали достаточный уют.
Мы рассчитывали, что наступила наша последняя ночь в лагере: в полночь должен прибыть Стьернебо. Хотя ночь была холодной, почти все вещи мы упаковали. Только я один оставил кое-что-теплое, чтобы накинуть на себя. Мы сидели и дрожали. Иоханну захотелось получить мою консервную банку из-под молока. Он предложил сделку. Я даю ему банку, а за это Анна переменит место и сядет рядом со мной. Договорились. Анна и я тесно прижались друг к другу. Иоханн посмеялся наравне со всеми, проявляя к дальнейшему полное равнодушие.
Но вот полночь наступила, потом миновала. Устав ждать сидя, мы разлеглись под гуанаковой шкурой. Когда храп и почесывание были в разгаре, Анна и я обнялись и так уснули.
Было уже совершенно светло, когда мы проснулись. "Ная" не пришла. Мы сидели без керосина, без кофе, хлеба, масла - без всего. Остались лишь лососи и рыба, которую при желании можно выловить. И все-таки мы смеялись. Утром поели ягод и продолжали их есть весь день. Мы с Анной отправились в одно место, где я видел много крупных ягод. Но черника - не яблоки, а в безлесных просторах нельзя найти такое укромное место, где можно было бы оказаться вне поля зрения бродящих вокруг, а то и наблюдающих за нами четырех мужчин.
Снова наступила ночь. "Ная" не пришла. Но кажется, об этом никто не беспокоился. Мы поели рыбы в сумерках при свете огня в очаге. Огонь слишком быстро погас, и остались лишь тлеющие угли. Затем все вернулись в палатку и улеглись, покуривая, болтая, распевая песни. Гренландцы пели часто [14]. У мужчин были хорошие голоса, и они хорошо знали свои партии, а Анна вела свою партию приятным чистым сопрано. Некоторые из этих песен я знал: "Ближе к тебе, о господи", "Встретимся ли мы за рекой?" и еще одну-две из популярных песен прошлого столетия.
Иоханн, заметив, что я заинтересовался могилой около нашего лагеря, повел меня и Анну на каменистую гору и показал погребальные сооружения, воздвигнутые между скал. Мы вскрыли один склеп. Внутри были два скелета в скорченном положении. Я спустился в склеп (глубина его была около четырех футов) и попытался отыскать какие-нибудь предметы, но их не нашлось. Около костей валялись лишь клочки шерсти - остатки одежды. Всего в этом месте было шесть могил, находившихся вровень с землей. Видимо, они были устроены в ямах среди камней, которые обвалились со скал и образовали пригорок. Мы вскрыли еще две могилы. Там лежали мужские и женские скелеты в согнутых позах и остатки одежды из шкур. Орудий или утвари, которые, как я где-то читал, будто бы помещали в могилах, там не было.
Анна, подобно нам усиленно рывшаяся в земле, вдруг позвала:
- Смотрите!
Внизу в щели между камнями блестело что-то белое. Запустив туда руку, я вытащил разбитую чашку, по-моему, из дельфтского фаянса. Затем, снова засунув руку и ощупав дно щели, вытащил замшелое маленькое деревянное блюдо, украшенное по краю костью. Нашел я еще обломок другого, совершенно такого же блюда. Место, где лежали эти предметы, конечно, не могло быть могилой: недостаточно велика щель. Углубление казалось естественным, хотя возможно, что туда насыпались земля и камни. Дальнейшие исследования в этом месте пришлось прекратить: мешал крупный валун, оказавшийся нам не под силу. Этот тайничок дал нам повод предполагать, что отыщутся и другие маленькие склепы. И мы, действительно, нашли их. Все эти тайнички находились в непосредственном соседстве с могилами, но отделялись от места погребения каменными перегородками. В большинстве из них были захоронены различные скромные предметы вроде грубо вытесанного деревянного каяка дюймов в пять длиной, куска древка стрелы, женского ножа, кружка из кости или толстой шкуры диаметром около пяти дюймов и палки вместо дров для согревания замерзающей души мертвеца [15].
На этом описание истории с Анной в дневнике заканчивается. "Ная" в конце концов пришла. Теперь же, по истечении многих дней, вернемся к событиям, которые предшествовали уже отмеченному прибытию "Хвитфискена".
* * *
18 сентября. Утро. Идет снег. Зима спустилась к нам с гор или кажется, что вершины гор наклонились подоткнуть вокруг ног свои одеяла и натянули эти одеяла на пояс. Дрейфующий лед стал толще. Я должен убрать "Наю" из этих вод.
Вчера вечером был на двух вечеринках. Сначала в доме Кнуда, сына Ганса Нильсена. День рождения одной из его дочерей.
Дом маленький - одна небольшая комната. В ней восемь или десять человек. Конечно, тут Кнуд, который забавляется тем, что потихоньку щекочет мужчин между ног. Затем следует отметить Шарлотту - она вроде Цецилии (матери Олаби) - старая исполнительница еще более старинных песен. Зная, как я люблю ее пение, она сразу же запевает. "Ия, ия, ия" - это припев большинства ее песен, песен настоящих с мелодией и ритмом, со словами, имеющими смысл. Она заставила меня петь вместе с ней и танцевать. Шарлотта пела много. Все смеялись. Сморщенная, беззубая карга, но ее дикое, воодушевленное пение поразительно.
От Нильсенов - в дом помощника пастора. После дома бестирера это лучший дом в поселке, но в нем не очень чисто. Две комнаты и передняя, или летняя кухня, и, конечно, входной тамбур. Картины религиозного содержания. Накрытый стол. Три чашки с блюдцами и блюдо с пирогом. Помощник пастора, Саламина и я (в обществе мы с Саламиной появляемся вместе, за исключением дома Стьернебо). Узкоглазый помощник пастора с неодухотворенным, но умным лицом, довольно славный парень, только малоприметный. Семеро детей. Сегодня день рождения маленькой девочки: повод для кофе. Подарки девочке разложены на тарелке: куски мыла, не новый, но выстиранный носовой платок, коробка с картинками, салфетка, красивые бусы - это от Рудо и Маргреты и жалкая, жестяная брошка - от меня. Помощник пастора - человек преуспевающий, его сыновья уже зарабатывают. Жена его - старая карга со страшными зубами, ух, что за видная женщина!
(На следующий день, в субботу, 19 сентября, пришла шхуна "Хвитфискен", и я отправился на ней в Нугатсиак.)
Снова (я пишу это в Нугатсиаке, сидя в каюте на "Хвитфискене") после отличного перехода в великолепный день - солнце, синее море, золотые, покрытые снегом горы, резкий, холодный, чистый северо-восточный ветер. Мне кажется, что Гренландия - самая прекрасная страна в мире.
[В этот день Павиа раскрыл подлинную сущность моего друга Стьернебо. Может быть, Стьернебо и не заслужил всех эпитетов, которыми наградил его капитан Ольсен: "бродяга, хвастун, трус, вор и лгун", но два последних он заслужил. Только в Нугатсиаке я должен был заниматься более важными делами, чем поступками этого прохвоста. Дневник в дальнейшем расскажет об этом.]
7 часов вечера. Мы закончили погрузку жира, выпили в последний раз кофе у бестирера Павии, попрощались с ним и стояли на пристани в ожидании лодки, чтобы переправиться на борт шхуны. Мне подали письмо, привезенное человеком на каяке. Я с удивлением прочел:
"Рокуэллу Кенту, эсквайру
Передать в собственные руки".
Открыв письмо, я прочитал следующее:
"Игдлорссуит, воскресенье, 20-е
11 ч. утра
Дорогой Кент!
Вашу лодку прибило к берегу вчера вечером, и я думаю, что в ней есть пробоина, но мы пока не можем сказать, где и какой величины.
Мы останемся здесь и попытаемся во время прилива вытащить ее на берег. Вам следовало бы договориться с уманакской шхуной, чтобы она зашла сюда и доставила лодку в Уманак, так как лодка, может быть, долго не продержится на плаву, а у нас мало времени для того, чтобы еще оставаться здесь.
Ваш Дж. О.Б. Петерсен".
[Петерсен - канадец, которого законтрактовала гренландская администрация для поисков золота на западном побережье острова.]
Мне было известно, что Петерсен там. В субботу вечером, когда мы отплывали из Игдлорссуита, я видел, как его лодка подходила с юго-востока. Опасаясь за целость "Наи", я собрался увести ее из Игдлорссуита в Уманак.
[В дневнике ничего не говорится о нашем возвращении в Игдлорссуит для спасения "Наи" - как оказалось, она не получила серьезных повреждений - и о том, как мы отбуксировали лодку в Уманак. Мы вытащили ее на сушу, оставили там. Я же, когда вернулся в Игдлорссуит, занялся делами, которые слишком долго откладывал. Наступление зимы требовало их немедленного выполнения.]
Как только ушла "Хвитфискен", я занялся сооружением пристройки к своему дому. И вот сегодня, 3 октября, работа закончена. Сделаны кладовая для собачьего корма, шкур, дров; сени, в которых предусмотрено место для хранения моих полотен; площадка сбоку от них, на которой можно поместить все наше имущество; хороший, большой наружный сарай для угля и уборная. Уборная в этих краях - исключительная роскошь. Еще одна есть только у бестирера. Когда работа над моей уборной заканчивалась, вокруг стояла и глазела целая толпа - как будто надеялась увидеть немедленное испытание ее достоинств. Зрители глядели на уборную с одобрением. Особенное восхищение вызвала тщательность, с какой я вырубил долотом овальное отверстие в сидении и загладил края наждачной бумагой.
Главная пристройка к дому своими размерами, великолепием и отделкой превзошла все мои намерения. Я хорошо знаю легкую строительную работу вроде этой. Несмотря на сырые доски, которые пришлось использовать, постройка как-то приобрела самостоятельную жизнь. Раз начавшись, она подобно живому растущему существу должна была продолжаться до воплощения своей внутренней сущности. И вот она готова, выкрашена, как и жилой дом, в красный цвет с белым карнизом.
* * *
4 октября. "Килалувак катортак! Килалувак катортак!" (Белый кит! Белый кит!) - этот крик поднялся и разнесся по всему поселку. Отовсюду бежали мужчины, женщины и дети, бежали вниз, к морю, где в нескольких десятках футов от берега группа гренландцев, стоявших в лодке, тянула из воды сеть.
Серое воскресное утро, холодно. Сеть, переходя из рук в руки, медленно вытягивается из воды. Вот появляется хвост небольшого белого кита-белухи. Хвост обвязывают веревкой, и, по мере того как белуха высвобождается из петель сети, ее вытаскивают наружу и подтягивают к корме лодки. Наконец, сеть освобождена, ее бросают в воду. С минуту люди растирают окоченевшие пальцы, затем гребут к берегу. Толпа вытаскивает лодку на сушу, потом тащит кита - далеко вверх, почти к дому Стьернебо, - и тут вдруг веревка лопается. Кит лежит неподвижно. Четыре человека принимаются за его разделку. Сперва срезают шкуру и сало и укладывают их в лохань. Пока тушу продолжают разделывать на части, толпа отрезает от шкуры куски и поедает их. У сырой шкуры белухи приятный вкус, но она жестче самой жесткой резины.
Разделка туши - кровавая работа. Кровь, черная кровь течет рекой. Женщины тащат домой большие куски мяса. Извлекают печень - ради жира. Остальное развешивают на сушильной раме: это мясо на корм собакам.
Тем временем вылезает из постели и выходит наружу Стьернебо. Он похож на замерзшую брюкву - серо-розовый. Это его кит, из его сети.
- Как вы делите добычу со своей артелью? - спрашиваю я.
- Артель? - кричит он возбужденно, с удивлением. - Никакой артели нет. Я ничего с ней не делю!
- Но ведь они работают на вас.
- Нет! Не работают! Работаю я. Они просто выходят помогать. Им это нравится. Я поручил Томасу смотреть за сетью. Он охотнее работает на меня, чем на какого-нибудь гренландца. Я заплачу Томасу.
Если я когда-нибудь утром увижу Стьернебо за вытаскиванием его собственной сети, я подниму белый флаг! Сегодня 4 октября.
Вечером 1 октября Стьернебо удостоил меня своим посещением. Он принес счет. В нем, как я заметил, проставлена стоимость фотоматериалов (экспонометр и порошок для вспышек) - их Стьернебо нечаянно отправил обратно в Данию. Но особенно хотелось Стьернебо обсудить со мной вопрос о складе, который он в последние несколько месяцев собирается построить, чтобы хранить в нем нечестно добытое мясо для корма собак (по существу украденное у меня.)
Замыслы Стьернебо теперь уже не вызывают во мне энтузиазма. Однако дело постройки склада может меня касаться, и я сразу охотно соглашаюсь, заведомо зная, что планы Стьернебо никогда не осуществятся. Итак, он хочет сейчас же приняться за склад. Ему нравится, как я построил свой, не истратив ни одного бруска на раму, а все сделал из одних досок. Просто, дешево и быстро. Я дал совет.
- Хорошо, м-р Кент, отлично! Я начну завтра с утра.
Но утром он не начал. В этот день, 2 октября, было холодно. Ясно, красиво - и страшно холодно. Моя работа подходила к концу. Я развил такую скорость, бегая с одного места на другое, что туповатый сын Дукаяка стоял как растерянный - растерянный и замерзший. Поэтому-то, и, может быть, с достаточным основанием, он бульшую часть дня держал руки в карманах и смотрел, как я работаю. Дукаяка я поставил красить. Он пожаловался на холод. Я отправил его домой, чтобы он оделся получше и взял варежки. Дул крепкий северный ветер. Настоящая зима. Я навесил двери к новому крылу дома, заколотил досками и проконопатил окно погреба. Вытащил оттуда всю провизию, какая могла бы пострадать от мороза, за исключением небольшого количества овощей. Их я уложил в солому. Закончив все, очистил двор от досок и брусьев, выскреб его лопатой. Шесть часов! Пришла зима, моя работа закончена! Окончание работ шло вихрем; глазевшая толпа, небось, думала: "Хорошая мысль. Мы тоже подготовим свое жилье к зиме". Но они этого не сделают.
Превосходное сухое лето они провели в праздности. Дерн, который нужно было нарезать тогда, они режут сейчас, - мокрый и замерзший, как камень, тяжелая работа.
Толь на крыше дома помощника пастора наполовину ободран. Несколько дней назад я дал ему кусок рулона, но толь так и лежит неиспользованный.
Несомненно, будут дни потеплее, но что из этого?
А сейчас идет снег и дует ветер, сыро, холодно.
Вчера вечером я сидел и писал. И вдруг услышал звуки оркестра. Это было так изумительно! Я выбежал из дому, чтобы лучше разобраться, откуда доносится музыка. Звуки привели меня к дому Стьернебо. Там у переднего крыльца собралась толпа. Музыка теперь уже громко и чисто лилась из репродуктора, помещенного на штакете палисадника. С чистого неба ярко светила ущербная луна. Дорожка от нее блестела на поверхности моря, обдуваемого ветром, а глыбы айсбергов отбрасывали длинные тени. В лунном свете сверкали льдины у берега и на пляже. Чтобы было теплее, люди стояли, сбившись в кучу, натянув на головы капюшоны анораков. Стоя на холоде, они молча слушали музыку, исполненную в Америке, посланную за границу на пластинках, привезенную в Исландию, там проигранную на граммофоне на радиостанции и переданную в эфир, в Гренландию! Передавали танцевальную музыку. Я нырнул в толпу, на ощупь в темноте схватил какую-то девушку и потащил свою сопротивлявшуюся партнершу танцевать. И как она танцевала! Нам, крепко обнявшим друг друга, стало так тепло! Мы танцевали снова и снова, а толпа смотрела на нас и смеялась.
Затем появилось северное сияние, посылавшее белые пучки света вверх, в звездное небо. Звезды и северное сияние; беспокойное, освещенное луной море, лед, лед; а вдалеке, в туманном свете, снежные вершины высоких гор.
* * *
Понедельник, 5 октября. Вчера вечером Стьернебо праздновал поимку своего первого в этом сезоне кита. Вот история его китового промысла. Здесь существует такой обычай. Владельцы сетей ежегодно ставят их в одном и том же выбранном ими месте. Считается, что это место принадлежит им. Предшественник нынешнего бестирера, гренландец Иоханн Ланге, покидая пост, передал свое место Стьернебо. Когда начался сезон ловли белухи, Стьернебо, разумеется, опоздал занять это место, и, хотя его право было всем известно и всеми соблюдалось, помощник пастора все же поставил там свою сеть. Узнав об этом, Стьернебо отправился на каяке посмотреть, что там делается. Сеть была поставлена в южном конце залива, непосредственно у подножия мыса. В этот день там по обыкновению собралось много народу. Одни пришли сюда поглядеть сверху на воды пролива и погадать, какая будет погода, другие посмотреть вокруг, не появится ли какое-нибудь судно, а третьи вообще без всякой цели. И конечно, все они смотрели на Стьернебо, гребущего к мысу на неуклюжем каяке собственной конструкции.
Стьернебо подъехал к сети, отмеченной рядом подлавков из тюленьей кожи. Он подгребал к каждому поплавку по очереди, останавливался, внимательно рассматривал его несколько секунд, затем переходил к следующему. Проделав это, Стьернебо возвратился домой. В тот же день он поставил собственную сеть, но не вблизи сети помощника пастора, а в месте, которым, видимо, все пренебрегли, - как раз около поселка. Наутро три превосходных белухи запутались в сети Стьернебо, на следующий день - еще две. Всего за несколько дней было поймано десять белух. За это время ни один кит, видимо, даже и не понюхал сети помощника пастора. По поселку прошел слух, что Стьернебо осматривал чужую сеть с какой-то тайной целью.
- Что ты сделал с сетью помощника пастора? - спрашивали у него.
- Я только поплевал на каждый ее поплавок, - отвечал он. - В нее не идет ни один кит.
После этого все говорили: он ангакок (колдун).
Помощник пастора вытащил свою сеть и перенес ее подальше, в северную сторону залива. Стьернебо не знал о том, что сеть перенесена, и по-настоящему удивился, увидев бледное, пораженное ужасом лицо помощника пастора, когда, случайно отправившись по делу на северную сторону залива, встретил его.
- Ой, теперь я не поймаю рыбы, - заикаясь, выговорил помощник пастора.
- Поймаешь, - ответил Стьернебо, - теперь через три-четыре дня ты поймаешь кита.
- Может быть, - сказал помощник пастора.
- Не может быть, а наверное, - ответил ангакок.
И через четыре дня помощник пастора поймал отличного белого кита. Однако теперь никто не ставит сети на превосходном участке старого бестирера Ланге.
У Стьернебо гости. Угощение - матак - шкура белухи. Пожиратели матака - помощник пастора со своей старухой, Рудольф и Маргрета, Кент и Саламина. Матак в остром соусе! Великолепно! Шнапс, пиво, коньяк, ром, опять шнапс. Музыка по радио. Ужасные звуки фонографа. Танцы.
Под окнами стояла толпа. Они могли видеть, что мы танцуем, но не могли слышать музыки. Им это нравилось, хотя там, снаружи, было холодно. Сначала я вышел и роздал сигареты. Затем взял бутылку шнапса и угощал их, пока бутылка не опорожнилась. Затем Стьернебо дал разрешение на танцы. Открыли бондарную площадь пола 8х11 футов. Ух, и холодно же в ней было! Гармонист Ник смог играть только короткое время, потом его сменила сестра.
Респектабельность вечеринки Стьернебо наскучила мне. Я решил отправиться в бондарную. Вдруг Саламина сгребла меня сзади: она попыталась удержать меня. Я стряхнул ее и пошел на танцы. Там были Анна Зееб, дочь Ганса, акушерка и бесчисленные маленькие женщины; были также местные кавалеры. Через несколько минут в бондарной появилась и Саламина, пришедшая не веселиться, а наблюдать за мной. Она следила за каждым моим движением, за каждым взглядом и словом. Вскоре я вернулся к Стьернебо. Саламина пришла вслед за мной.
После нескольких танцев с крупной, тяжеловесной, бесплодной Маргретой и женой Самуила, эндорской колдуньей [16], я снова ускользнул из дому. Но Саламина следовала за мной по пятам. Однако, возвращаясь, я на мгновение оторвался от нее.
На моем пути оказались две женщины; мы столкнулись лицом к лицу. Сочтя, что это ниспосланные мне ангелы, я обхватил рукой одну из них. Мы повернули и в темноте быстро пошли по тропинке к моему дому.
- Саламина, - боязливо шепнула моя подружка, но продолжала прижиматься ко мне. Мы пошли дальше. Прошли мимо церкви, вглядываясь в темноту, пытаясь различить прячущиеся человеческие фигуры. Дошли до дома. Я открыл дверь: изнутри пахнуло теплом. Мрак ждал нас! И вдруг неподалеку раздался звук чьих-то шагов.