Страница:
Наконец улыбающаяся стюардесса ушла. Я спросил его, зачем он полетел со мной. Самолет все еще набирал высоту, и к тому времени, как он ответил, мы успели пробиться сквозь облачный слой и оказались посреди чистой голубизны неба на высоте не” скольких тысяч футов.
— Мы когда-то были любовниками.
— Вы с Филом?
Он взглянул на меня и коснулся пальцами моей руки.
— Нет, Уэбер, ты не думай, голубым он не был. Просто ему хотелось узнать, на что это похоже. Помнишь, однажды я летал к нему на съемки «Снова полночь»? Мы провели вместе всего пару дней. Ничего такого, просто немного душевного тепла для меня, и прелести новизны для него. Ему, кстати, не очень понравилось, и это меня нисколько не удивило.
Хотя я знал, что Уайетт голубой (он сам мне как-то признался), внешне это никак не проявлялось. У нас в труппе даже как-то вышла довольно некрасивая история, когда одна из женщин влюбилась в него, а он не ответил ей взаимностью. Позже он объяснил мне, что болезнь все равно постепенно практически лишила его пола: когда у тебя рак, и тебе постоянно то что-то втыкают, то что-то вырезают, трудно испытывать желание.
— Ты шокирован, Уэбер?
— Конечно. Но это и очень интересно. Уж, кажется, знаешь своих друзей как облупленных, а потом выясняется, что это не так.
— Наверное, не следовало тебе об этом рассказывать, особенно сейчас.
— Нет, Уайетт, ты правильно сделал. В Калифорнии я как раз и хочу попытаться выяснить, почему Фил покончил с собой. До вчерашнего дня я вообще не верил, что это он. А ты не мог бы рассказать мне поподробнее о том, как вы тогда провели время?
— Ну, ему я казался забавным, а я считал его гением. Этакое общество взаимного восхищения. Сначала мы перекинулись парой слов на съемочной площадке, затем вместе отправились перекусить. Ну, а остальное ты знаешь. В принципе я вовсе не пытался соблазнить его, и это самое странное. Я лишь сказал ему, что я голубой, но это ничего не значит. Он начал задавать вопросы, а я отвечал. Я не сторонник теории, будто в глубине души каждый обычный человек немножко голубой, и его голубизна лишь дожидается подходящего момента, чтобы наконец проявиться и громко заявить о себе миру. Просто некоторые люди голубые, а другие — нет. Фил никогда им не был, он просто любопытствовал — и только. Его интересовало все на свете. Именно поэтому с ним и не было скучно.
— Но, в таком случае, чем же вы занимались эти два дня? Неужели вам не хватило бы и одной ночи?
— Только не Филу. Он хотел узнать как можно больше.
Добиться у детей такого успеха, какого сумел добиться Уайетт, можно только обладая детской искренностью и способностью удивляться. Когда я рассказал ему обо всем, что произошло вчера, включая и удивительные метаморфозы с видеокассетами, на которых было записано мое прошлое и Сашино будущее, он только покачал головой и крякнул. Потом, немного помолчав, спросил, не присылал ли Фил чего-нибудь еще. Я вытащил из сумки «Мистера Грифа» и протянул ему.
— Что это?
— Небольшой рассказ. По Сашиным словам, он должен был лечь в основу его следующего проекта.
— Можно мне его прочитать?
— А ты все рассказал или нет?
Он взглянул на зажатые в руке листки.
— Позволь мне сначала прочесть рассказ. — Он вынул из кармана знаменитые очки Вертуна и нацепил их. Помните, с оправой в виде крутого поросенка-рокера на мотоцикле, у которого вместо колес — стекла? Те самые.
Пока он читал, я смотрел в иллюминатор и вспоминал — сначала Фила, потом свою мать. Уайетт, занятый чтением, несколько раз насмешливо фыркнул. Один раз он оторвался от чтения и сказал:
— Похоже, писал действительно Фил. Я так и слышу, как он рассказывает все это. А мистер Гриф, очевидно, ты.
— С чего ты взял? Потому что я тоже рыжий и зеленоглазый?
— Отчасти. Позволь, я дочитаю. Мертвый Фил. Фил, спящий с Уайеттом. Фил, пишущий «Мистера Грифа». Самолет сильно тряхнуло, и на табло загорелась надпись «ПОЖАЛУЙСТА, ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ».
— Мне не совсем понятна концовка.
— А что там непонятного?
— В чем ее смысл? — Он вслух прочитал несколько последних фраз: «Тонкие артистичные пальцы. Веснушки. Мы с Грифом были потрясены тем, что я сказала и понимали это. Он снова выключил свет. Я буквально побагровела, и оставалось только надеяться, что в темноте мои щеки не светятся красным. Теперь я, кажется, начинала его ненавидеть. Мне как будто хотелось обвинить его в чем-то, что еще не случилось».
Я взял у Уайетта рукопись и заглянул в конец. Там действительно были напечатаны прочитанные им только что фразы: слова, которых всего несколько часов назад не было.
— Когда я читал его, рассказ заканчивался словом «веснушки». А все остальное, видимо, появилось позже.
— Слушай, а Фил никогда не рассказывал тебе о Спросоне?
— Уайетт, ты меня слушаешь, или нет? Говорю тебе: за сегодняшний день рассказ слегка подрос.
— Я слышал. Так тебе известно о Спросоне?
Я отрицательно покачал головой. К этому времени моя голова была настолько переполнена, что отказывалась соображать.
За неделю до смерти Фил приезжал в Нью-Йорк. Обычно его приезды превращались в какую-то кольцевую гонку — этакий Индианаполис-500[43] — настоящий вихрь посещений любимых мест и визитов к многочисленным друзьям. Сам город Фил терпеть не мог, зато очень любил многое из того, что тот мог ему предоставить, поэтому его приезды, хотя и были нечастыми, всегда сопровождались неистовой активностью. Он любил собирать друзей: закатывал для них в ресторанах роскошные пиры, где известные своими заслугами или эксцентричностью гости рассказывали захватывающие истории, которые присутствующие слушали, затаив дыхание.
Зато последний его приезд разительно отличался от предыдущих. Фил встретился только с двумя своими знакомыми — Дэнни Джеймсом и Уайеттом Леонардом. Остальные же друзья и поклонники его творчества — букинисты, ученый-палеонтолог из Колумбийского университета, специализирующийся на динозаврах, шеф-повар популярного вегетарианского ресторана «Бенихана» и, наконец, я сам — вообще не знали о его приезде.
Как потом припоминали Уайетт и Дэнни, Фил остановился в отеле «Пьер» и большую часть времени провел в поездках по городу. Несколько раз выезжал он и за город, только вот куда именно, так и осталось неизвестным. Даже когда он позвонил и сообщил о своем приезде, оба были немало удивлены, а когда увидели его, то просто глазам своим не поверили. У Дэнни сложилось впечатление, что он тяжело болен, а Уайетту показалось, что у Фила слегка поехала крыша.
— Сам, наверное, не раз замечал, какой безумный взгляд частенько бывает на фотографиях у людей, застигнутых фотографом врасплох. Вот точно такой же взгляд был тогда и у Фила. Он казался совершенно расслабленным и говорил очень спокойно, зато в глазах был какой-то затаенный ужас. Подобный взгляд бывает у человека, незадолго до того лицом к лицу встретившегося со смертью. Или неожиданно узнавшего, что его близким в недалеком будущем грозит какая-то страшная опасность. Мы вместе погуляли, потом пообедали и после этого еще очень долго разговаривали, но странный взгляд так и не исчезал. Тогда это меня страшно напугало.
— А ты не пытался выяснить, в чем дело?
— Вертунчик не прочь пропустить бурбончик. Уэбер, дружок, не хочешь стакашок? Да, конечно, я его спрашивал. Мы как раз сидели в «Четырех временах года» и ели омара. Он вдруг спросил, читал ли я У. X. Одена[44]. Ну. допустим, читал. В таком случае, не помню ли я у него такой строчки: «Нашей жизнью управляют силы, которые мы, якобы, понимаем»? При этом он продолжал неправдоподобно медленно один за другим отправлять в рот кусочки омара, тщательно пережевывая каждый; внешне все очень спокойно и изящно, но при этом взгляд у него по-прежнему оставался взглядом человека, которого с минуты на минуту расстреляют. Да, так вот, по поводу У. X. Одена. Я заметил: «Но это вовсе не ответ на мой вопрос. Фил. Что с тобой?»
Причиной оказался Спросоня.
Оказывается, существует древнее еврейское поверье, согласно которому ребенку в чреве матери открыты все тайны мироздания. Но сразу после рождения его уст касается ангел, и дитя все забывает. Так вот, по словам Уайетта Леонарда, Фил незадолго до смерти решил, что снова вспомнил все эти тайны — правда не самостоятельно, а с помощью некоего ангела по имени Спросоня.
— Стоило ему начать описывать этого ангела и то, что произошло, слова так и полились из него. Казалось, он только и ждал возможности все кому-нибудь рассказать.
Я знаю о «Мистере Грифе», поскольку о Спросоне впервые услышал именно в связи с ним. Фил признался, что сюжет пришел ему в голову давным-давно, и он не раз подумывал превратить его в сценарий. Будучи на съемках в Югославии, он на досуге даже начал над ним работать. Но едва написал пару страничек, как возникли то ли проблемы с югославскими властями, то ли что-то в этом роде. Он отложил сценарий, а потом и вовсе забыл о нем.
Дальнейшее развитие дело получает в Калифорнии, несколько месяцев спустя. Фил разбирает бумаги, с которыми работал в Югославии, и натыкается на коротенький пятистраничный рассказ, озаглавленный «Мистер Гриф». И тут он вспоминает, как действительно начинал работать над чем-то подобным, но только тогда это был сценарий, и написать он успел всего две странички. Он прочитывает найденные пять страниц и приходит в ужас. Сюжет тот же самый, который он прочил для фильма, только изложенный в виде рассказа, причем текста гораздо больше, чем в свое время успел написать он.
Рассказывая все это, Фил продолжал вальяжно отщипывать кусочки омара, то и дело бросая на меня эти свои высокооктановые взгляды человека, на полной скорости мчащегося к гибели.
Рассказ и сам по себе стал для него страшным потрясением, а тут еще ночью ему приснился кошмар. И знаешь, что ему приснилось? Гибель Блошки. Пес выбегает на дорогу и, что самое удивительное, попадает не под колеса, а под пулю какого-то проезжавшего мимо на угнанной машине придурка. Больше того, в этом своем видении он узнал, в какой день это произошло, в какое именно время, даже разглядел марку машины и запомнил лицо придурка. А еще он почему-то ни капли не сомневался, что все так и будет, и лучше внять предупреждению. Короче, в указанный день он запер Блошку в доме, вышел на улицу и принялся ждать. Все точно. Мимо проезжает белая «тойота» с нарисованным на дверце Вуди Вудпекером[45]. Перед домом Фила водитель притормозил и пристально поглядел на него. По словам Фила, у парня было очень странное выражение лица — будто он чувствовал, что его каким-то образом провели, не дав пристрелить пса.
Видения продолжались, параллельно разрастался и рассказ. Фил никому ничего не говорил, хотя Саша и начала намекать, что он ведет себя как-то странно. Чуть позже я восстановил хронологию событий — и действительно, пару раз она звонила мне как раз в тот период и жаловалась, каким странным и капризным он стал после возвращения из Югославии.
— А скажи, это было до того, как умер Мэтью Портланд?
— Задолго до того, Уэбер. В то время Спросоня являлся ему каждый день. А еще он сказал, что был предупрежден о предстоящей гибели Портланда, но палец о палец не ударил, чтобы ее предотвратить.
— Расскажи-ка поподробнее об этом ангеле.
Начали разносить обед. Стюардесса, которую, как выяснилось, звали Андреа, принесла нам подносы и попросила автограф. Уайетт быстро нарисовал ей в блокноте Вертуна-Болтуна, ее саму и меня. Мы втроем, взявшись за руки летели по небу.
— Интересно, что это такое?
— Даже не знаю. Наверное, мясо. Или пирог? — Мы имели в виду как две капли воды похожие друг на друга какие-то коричневатые куски чего-то непонятного, лежащие у каждого из нас на подносе.
— Возможно, просто салфетка. Кстати, видеокассеты, которые он прислал тебе и Саше довольно серьезное доказательство того, что нечто действительно существовует. Хотя кто знает, ангел это или нет?
— А почему он решил, что это ангел?
— Он понял это, когда Спросоня явился и велел перестать снимать «Полночь».
Первый фильм «Полуночи» появился как своего рода отчаянная шутка. Восемь лет назад Фил Стрейхорн был на грани полного отчаяния. Голливудское золотое яичко разбиваться никак не хотело и, в поисках заработка, он дошел до того, что брался за любые исследования по любым вопросам для кого угодно. Внешность у него была ничем не примечательная, актерского опыта не было вовсе, поэтому в списках ищущих работы актеров он стоял едва ли не на последнем месте. Одно время он даже проявлял кинопленки на одной из студий, но и для этой работы оказался недостаточно общительным и умелым и надолго там не задержался. Ему очень хотелось играть, и он обожал кино, но в какой-то момент понял, что ни на то, ни на другое рассчитывать не приходится.
Занимаясь подборкой материалов по зороастризму для какого-то типа, пишущего исследование по оккультизму, Фил, копаясь в литературе, неожиданно наткнулся на «Книгу Арда Вирадза», автобиографию одного персидского жреца, который после смерти, якобы, снова явился в мир и смог рассказать о том, что видел "там. "
По ту сторону, наряду с другими испытаниями, Вирадзу пришлось пройти по Чинвату — «Мосту Судебного Разбора», где ему (и всем остальным душам) пришлось встретиться со своей совестью для переосмысления всего, что им было сделано в жизни.
Захваченный этой идеей, Фил стал копать глубже и обнаружил сходные сюжеты в исламской литературе. Там говорилось, что в судный день человеку предстоит пройти "испытание мостом аль-Сират, мостом, что тоньше волоса, острее сабли и… " — согласно некоторым источникам, — «… сплошь утыкан крючьями и острыми штырями. Праведник легко преодолеет его и попадет в райский сад, зато грешнику на мосту будет невероятно скользко и темно. После долгих тысяч лет бесплодных попыток преодолеть преграду, несчастный в конце концов сорвется с него и угодит прямо в адское пламя».
В те дни мы с ним почти не виделись, поскольку я как раз собирался в Европу на съемки «Нежной кожи» и был полностью погружен в свои собственные проблемы. Впрочем, может оно и к лучшему, поскольку отношения наши были довольно натянутыми. Со времени окончания колледжа я уже успел опубликовать сборник стихов и снял фильм, к которому критика отнеслась более чем благосклонно. Я определенно становился на ноги и, как бы он ни любил меня и ни радовался моим успехам, я знал, насколько ему тяжело видеть, как все высшие баллы получает кто-то другой, ведь он привык всегда быть среди первых учеников.
Когда несколько месяцев спустя я вернулся из Европы, Фил встретил меня в аэропорту. Отъехав немного и притормозив, он вручил мне сценарий.
— Что это?
— Сценарий, который я написал. Скорее всего, он тебе не понравится — это фильм ужасов, однако очень тебя прошу — прочти его и скажи, стоит он чего-нибудь, или нет. Может ли из него хоть что-то получиться.
— Фильм ужасов? «Полночь». О чем он?
— О встрече с собственной совестью на мосту.
Миропорядок начал давать какие-то сбои. Причина так и осталась невыясненной, но уже с самого начала фильма подразумевалось, что виновато в этом человечество. Войны, алчность, проникновение в разные опасные закоулки науки… Как бы то ни было, на космическом уровне начался распад, и в самый разгар торжества глупости на сцене появился Кровавик. В результате начавшегося процесса какой-то части смерти удалось преодолеть границу и проникнуть в жизнь в облике Кровавика. Он мог бы быть просто озлобленным крошечным осколочком смерти или частицей нашей совести, вышедшей навстречу нам на Мосту Судебного Разбора… будь мы мертвы, но ведь мы-то пока еще живы. Он мог бы даже быть и самой Смертью, в силу каких-то обстоятельств вынужденной обосноваться среди нас, к востоку от Эдема. Как бы то ни было, значение имеет лишь то, что Кровавик вне себя — он разгневан необходимостью обитать здесь, ему ненавистна сама мысль о пребывании в чужой ему стране. Говоря о нем, Фил всегда улыбался и называл его ксенофобом.
Страсть к насилию и изобретательность этого стрейхорновского демона одновременно и возмущали и поражали. Читая сценарий в первый раз, я просто глазам своим не верил, переворачивая страницу за страницей с описанием его кошмарных деяний. Но Кровавик все продолжал творить свои злодейства самыми изощренными и чудовищными способами. Я называю подобные вещи искусством автокатастроф — и смотреть невыносимо, и оторваться невозможно.
Я позвонил Мэтью Портланду, продюсеру, всегда старающемуся подыскать сценарии, где было бы побольше женской плоти, крови и насилия. Он тут же прямо по телефону начал расспрашивать меня о сюжете. Но я не стал ему ничего рассказывать, а просто прочитал вслух ставшую впоследствии такой знаменитой сцену с Кровавиком, грудным младенцем и увеличительным стеклом.
— В жизни не слыхивал ничего более отталкивающего! Кто это написал?
Вскоре мы втроем встретились за обедом. Обменявшись с Филом рукопожатием, Портланд сразу перешел к делу. В принципе, сценарий ему нравится, но требует серьезной доработки. Мы все знали, что сценарий просто идеален, но любой продюсер при первой встрече говорит сценаристу одно и то же. Фил улыбнулся и негромко прошелся насчет того, какая вонючая куча дерьма «Игла в пятки» — последний фильм Мэтью. Тот улыбнулся в ответ и заявил, что и сам это отлично знает, но расходы фильм окупил сполна.
Подобными любезностями они обменивались на протяжении почти всего обеда, но в конце концов пришли к соглашению: в сценарии Фила все остается как есть, и Кровавика будет играть он сам. За это он был готов удовольствоваться довольно скромным гонораром, выговорив себе, однако, изрядную гарантированную долю потенциальной прибыли.
В качестве режиссера они взяли совсем молодого человека — недавнего выпускника Академии киноискусства — который чуть ли не наизусть знал все когда-либо снятые фильмы ужасов, включая даже самые одиозные картины, вроде «План-9 из открытого космоса»[46]. Но им страшно повезло, поскольку в его лице они получили настоящего фанатика жанра, к тому же точно знающего, что он делает.
«Полночь» была снята за двадцать девять дней в небольшом городке в северной Калифорнии, все шестьсот жителей которого с радостным удивлением наблюдали за тем, как члены съемочной группы предают огню их улицы и периодически выбрасывают из их окон муляжи самых разных частей человеческого тела.
Половину ролей исполняли сам Мэтью Портланд и статисты. Фил один играл три роли (включая Кровавика). Режиссер, как выяснилось, был приверженцем полного совершенства и замучил буквально всех, но его приверженность делу заражала окружающих.
На закрытом предварительном просмотре фильма в городке Хиббинг, штат Миннесота, у одной девочки-подростка начался сердечный приступ, и она умерла. Новость мгновенно облетела всю страну и стала бесплатной рекламой, о которой можно было только мечтать.
Фильм принес миллионы. Были зарегистрированы авторские права на футболки и плакаты. Сбытчики кинопродукции, прокат, а вместе с ними и крупнейшие студии сразу начали алчно облизывать губы и потирать руки в предвкушении того, что они считали возможным началом очень продолжительного и счастливого брака между золотом и новым кровавым маньяком.
Фильм произвел настоящий фурор. И это было вполне объяснимо. «Полночь» — своего рода шедевр, но при этом она совершенно аморальна и чересчур убедительна, слишком реалистична. Фильмы ужасов развлекают именно потому, что обычно они крайне топорны или изобилуют множеством преувеличений, и половину времени вы, глядя на все эту неприкрытую глупость, просто посмеиваетесь.
«Полночь» же совсем другое дело. Во-первых, это очень умный фильм. Хотя Фил и утверждал, будто задумал его под впечатлением картин Иеронима Босха, я-то прекрасно знал, что в основном он навеян воспоминаниями о собственном исключительно горьком детстве. Картина производит впечатление не столько ужасами, сколько почти ощутимой печалью, восседающей на фильме подобно ночному демону, устроившемуся на груди спящей женщины со знаменитой картины Фьюзели[47] «Кэрри»[48] и «Днями жатвы» Теренса Малика[49]. Это привлекло на фильм и интеллигенцию. Почти то же произошло в семидесятые годы, когда Леонард Бернстайн[50] заявил, что ему нравятся «Битлз».
«Неужели мы действительно живем в мире, одержимом Кровавиком? Если так, то подлинным монстром в фильме выступает вовсе не он, а наша посредственность, наше молчание и самоуничижение. Все остальное ерунда». А еще она процитировала художника Роберта Генри[51]. «Примитивное искусство способно лишь просто сообщать те или иные факты, например: „Стояла ночь“. Высокое же искусство создает ощущение ночи… Здесь мы имеем некий эмоциональный ландшафт. Это как мысль, как воспоминание». Кстати, слова «… как мысль, как воспоминание» стали заголовком ее статьи, и этот едва заметный намек на Пруста[52] лишь добавил фильму престижа.
Уже через много лет после того, как я посмотрел фильм в первый раз, мне довелось услышать один из монологов Сполдинга Грея. Где-то в середине монолога прозвучало то, что в какой-то мере тоже выражает сущность «Полуночи»: «Больше всего на свете мой брат боялся подвала нашего дома. Когда родители куда-нибудь уходили, он всегда выключал свет и ползком спускался по ступенькам с парадного крыльца, потом по лестнице сползал в подвал и, крепко зажмурив глаза, ощупывал руками его стены, каждую трещинку, обходя его весь по периметру и не зная, то ли он вот-вот умрет со страху, то ли все же не умрет».
Филу Стрейхорну каким-то образом удалось создать фильм, смотря который, зритель оказывался лицом к лицу со своими подвальными страхами, в кромешной тьме и без какого бы то ни было оружия под рукой.
Когда Фил был еще мальчишкой, отец обычно рассказывал им с сестрой истории, которые сам любил называть "колыбельными. " Мистер Стрейхорн, будучи человеком довольно черствым, по-видимому, считал это наилучшим способом воспитания детей, которых не слишком любил и которым практически не помогал. По словам его сына, истории были очень длинными и довольно интересными, но уж слишком часто чересчур страшными или с печальным концом.
— Он пугал нас ими до смерти, настолько, что иногда мы даже плакали от страха. Тогда старый ублюдок обычно обнимал нас за плечи и приговаривал: «Не плачьте, все хорошо. Папочка с вами! Папочка вас в обиду не даст». Ему одновременно хотелось чувствовать и наш страх и нашу любовь. Знаешь, по-моему, это просто нечестно.
Если вы смотрели «Снова полночь», то наверняка помните похожую сцену. Только в фильме Папочка — это переодетый Кровавик, и в конце для детей все кончается не так благополучно. После выхода фильма родители окончательно порвали с Филом. Он на это отреагировал так: «Тем хуже для них. Они обиделись, потому что узнали на экране себя».
«СП» посмотрело (и приобрело видеокассеты с ней) втрое больше людей, чем первый фильм. В результате, Фил и Мэтью Портланд организовали фирму «Ускоренная перемотка» и стали думать, во что бы еще вложить деньги.
— Мы когда-то были любовниками.
— Вы с Филом?
Он взглянул на меня и коснулся пальцами моей руки.
— Нет, Уэбер, ты не думай, голубым он не был. Просто ему хотелось узнать, на что это похоже. Помнишь, однажды я летал к нему на съемки «Снова полночь»? Мы провели вместе всего пару дней. Ничего такого, просто немного душевного тепла для меня, и прелести новизны для него. Ему, кстати, не очень понравилось, и это меня нисколько не удивило.
Хотя я знал, что Уайетт голубой (он сам мне как-то признался), внешне это никак не проявлялось. У нас в труппе даже как-то вышла довольно некрасивая история, когда одна из женщин влюбилась в него, а он не ответил ей взаимностью. Позже он объяснил мне, что болезнь все равно постепенно практически лишила его пола: когда у тебя рак, и тебе постоянно то что-то втыкают, то что-то вырезают, трудно испытывать желание.
— Ты шокирован, Уэбер?
— Конечно. Но это и очень интересно. Уж, кажется, знаешь своих друзей как облупленных, а потом выясняется, что это не так.
— Наверное, не следовало тебе об этом рассказывать, особенно сейчас.
— Нет, Уайетт, ты правильно сделал. В Калифорнии я как раз и хочу попытаться выяснить, почему Фил покончил с собой. До вчерашнего дня я вообще не верил, что это он. А ты не мог бы рассказать мне поподробнее о том, как вы тогда провели время?
— Ну, ему я казался забавным, а я считал его гением. Этакое общество взаимного восхищения. Сначала мы перекинулись парой слов на съемочной площадке, затем вместе отправились перекусить. Ну, а остальное ты знаешь. В принципе я вовсе не пытался соблазнить его, и это самое странное. Я лишь сказал ему, что я голубой, но это ничего не значит. Он начал задавать вопросы, а я отвечал. Я не сторонник теории, будто в глубине души каждый обычный человек немножко голубой, и его голубизна лишь дожидается подходящего момента, чтобы наконец проявиться и громко заявить о себе миру. Просто некоторые люди голубые, а другие — нет. Фил никогда им не был, он просто любопытствовал — и только. Его интересовало все на свете. Именно поэтому с ним и не было скучно.
— Но, в таком случае, чем же вы занимались эти два дня? Неужели вам не хватило бы и одной ночи?
— Только не Филу. Он хотел узнать как можно больше.
Добиться у детей такого успеха, какого сумел добиться Уайетт, можно только обладая детской искренностью и способностью удивляться. Когда я рассказал ему обо всем, что произошло вчера, включая и удивительные метаморфозы с видеокассетами, на которых было записано мое прошлое и Сашино будущее, он только покачал головой и крякнул. Потом, немного помолчав, спросил, не присылал ли Фил чего-нибудь еще. Я вытащил из сумки «Мистера Грифа» и протянул ему.
— Что это?
— Небольшой рассказ. По Сашиным словам, он должен был лечь в основу его следующего проекта.
— Можно мне его прочитать?
— А ты все рассказал или нет?
Он взглянул на зажатые в руке листки.
— Позволь мне сначала прочесть рассказ. — Он вынул из кармана знаменитые очки Вертуна и нацепил их. Помните, с оправой в виде крутого поросенка-рокера на мотоцикле, у которого вместо колес — стекла? Те самые.
Пока он читал, я смотрел в иллюминатор и вспоминал — сначала Фила, потом свою мать. Уайетт, занятый чтением, несколько раз насмешливо фыркнул. Один раз он оторвался от чтения и сказал:
— Похоже, писал действительно Фил. Я так и слышу, как он рассказывает все это. А мистер Гриф, очевидно, ты.
— С чего ты взял? Потому что я тоже рыжий и зеленоглазый?
— Отчасти. Позволь, я дочитаю. Мертвый Фил. Фил, спящий с Уайеттом. Фил, пишущий «Мистера Грифа». Самолет сильно тряхнуло, и на табло загорелась надпись «ПОЖАЛУЙСТА, ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ».
— Мне не совсем понятна концовка.
— А что там непонятного?
— В чем ее смысл? — Он вслух прочитал несколько последних фраз: «Тонкие артистичные пальцы. Веснушки. Мы с Грифом были потрясены тем, что я сказала и понимали это. Он снова выключил свет. Я буквально побагровела, и оставалось только надеяться, что в темноте мои щеки не светятся красным. Теперь я, кажется, начинала его ненавидеть. Мне как будто хотелось обвинить его в чем-то, что еще не случилось».
Я взял у Уайетта рукопись и заглянул в конец. Там действительно были напечатаны прочитанные им только что фразы: слова, которых всего несколько часов назад не было.
— Когда я читал его, рассказ заканчивался словом «веснушки». А все остальное, видимо, появилось позже.
— Слушай, а Фил никогда не рассказывал тебе о Спросоне?
— Уайетт, ты меня слушаешь, или нет? Говорю тебе: за сегодняшний день рассказ слегка подрос.
— Я слышал. Так тебе известно о Спросоне?
Я отрицательно покачал головой. К этому времени моя голова была настолько переполнена, что отказывалась соображать.
За неделю до смерти Фил приезжал в Нью-Йорк. Обычно его приезды превращались в какую-то кольцевую гонку — этакий Индианаполис-500[43] — настоящий вихрь посещений любимых мест и визитов к многочисленным друзьям. Сам город Фил терпеть не мог, зато очень любил многое из того, что тот мог ему предоставить, поэтому его приезды, хотя и были нечастыми, всегда сопровождались неистовой активностью. Он любил собирать друзей: закатывал для них в ресторанах роскошные пиры, где известные своими заслугами или эксцентричностью гости рассказывали захватывающие истории, которые присутствующие слушали, затаив дыхание.
Зато последний его приезд разительно отличался от предыдущих. Фил встретился только с двумя своими знакомыми — Дэнни Джеймсом и Уайеттом Леонардом. Остальные же друзья и поклонники его творчества — букинисты, ученый-палеонтолог из Колумбийского университета, специализирующийся на динозаврах, шеф-повар популярного вегетарианского ресторана «Бенихана» и, наконец, я сам — вообще не знали о его приезде.
Как потом припоминали Уайетт и Дэнни, Фил остановился в отеле «Пьер» и большую часть времени провел в поездках по городу. Несколько раз выезжал он и за город, только вот куда именно, так и осталось неизвестным. Даже когда он позвонил и сообщил о своем приезде, оба были немало удивлены, а когда увидели его, то просто глазам своим не поверили. У Дэнни сложилось впечатление, что он тяжело болен, а Уайетту показалось, что у Фила слегка поехала крыша.
— Сам, наверное, не раз замечал, какой безумный взгляд частенько бывает на фотографиях у людей, застигнутых фотографом врасплох. Вот точно такой же взгляд был тогда и у Фила. Он казался совершенно расслабленным и говорил очень спокойно, зато в глазах был какой-то затаенный ужас. Подобный взгляд бывает у человека, незадолго до того лицом к лицу встретившегося со смертью. Или неожиданно узнавшего, что его близким в недалеком будущем грозит какая-то страшная опасность. Мы вместе погуляли, потом пообедали и после этого еще очень долго разговаривали, но странный взгляд так и не исчезал. Тогда это меня страшно напугало.
— А ты не пытался выяснить, в чем дело?
— Вертунчик не прочь пропустить бурбончик. Уэбер, дружок, не хочешь стакашок? Да, конечно, я его спрашивал. Мы как раз сидели в «Четырех временах года» и ели омара. Он вдруг спросил, читал ли я У. X. Одена[44]. Ну. допустим, читал. В таком случае, не помню ли я у него такой строчки: «Нашей жизнью управляют силы, которые мы, якобы, понимаем»? При этом он продолжал неправдоподобно медленно один за другим отправлять в рот кусочки омара, тщательно пережевывая каждый; внешне все очень спокойно и изящно, но при этом взгляд у него по-прежнему оставался взглядом человека, которого с минуты на минуту расстреляют. Да, так вот, по поводу У. X. Одена. Я заметил: «Но это вовсе не ответ на мой вопрос. Фил. Что с тобой?»
Причиной оказался Спросоня.
Оказывается, существует древнее еврейское поверье, согласно которому ребенку в чреве матери открыты все тайны мироздания. Но сразу после рождения его уст касается ангел, и дитя все забывает. Так вот, по словам Уайетта Леонарда, Фил незадолго до смерти решил, что снова вспомнил все эти тайны — правда не самостоятельно, а с помощью некоего ангела по имени Спросоня.
— Стоило ему начать описывать этого ангела и то, что произошло, слова так и полились из него. Казалось, он только и ждал возможности все кому-нибудь рассказать.
Я знаю о «Мистере Грифе», поскольку о Спросоне впервые услышал именно в связи с ним. Фил признался, что сюжет пришел ему в голову давным-давно, и он не раз подумывал превратить его в сценарий. Будучи на съемках в Югославии, он на досуге даже начал над ним работать. Но едва написал пару страничек, как возникли то ли проблемы с югославскими властями, то ли что-то в этом роде. Он отложил сценарий, а потом и вовсе забыл о нем.
Дальнейшее развитие дело получает в Калифорнии, несколько месяцев спустя. Фил разбирает бумаги, с которыми работал в Югославии, и натыкается на коротенький пятистраничный рассказ, озаглавленный «Мистер Гриф». И тут он вспоминает, как действительно начинал работать над чем-то подобным, но только тогда это был сценарий, и написать он успел всего две странички. Он прочитывает найденные пять страниц и приходит в ужас. Сюжет тот же самый, который он прочил для фильма, только изложенный в виде рассказа, причем текста гораздо больше, чем в свое время успел написать он.
Рассказывая все это, Фил продолжал вальяжно отщипывать кусочки омара, то и дело бросая на меня эти свои высокооктановые взгляды человека, на полной скорости мчащегося к гибели.
Рассказ и сам по себе стал для него страшным потрясением, а тут еще ночью ему приснился кошмар. И знаешь, что ему приснилось? Гибель Блошки. Пес выбегает на дорогу и, что самое удивительное, попадает не под колеса, а под пулю какого-то проезжавшего мимо на угнанной машине придурка. Больше того, в этом своем видении он узнал, в какой день это произошло, в какое именно время, даже разглядел марку машины и запомнил лицо придурка. А еще он почему-то ни капли не сомневался, что все так и будет, и лучше внять предупреждению. Короче, в указанный день он запер Блошку в доме, вышел на улицу и принялся ждать. Все точно. Мимо проезжает белая «тойота» с нарисованным на дверце Вуди Вудпекером[45]. Перед домом Фила водитель притормозил и пристально поглядел на него. По словам Фила, у парня было очень странное выражение лица — будто он чувствовал, что его каким-то образом провели, не дав пристрелить пса.
Видения продолжались, параллельно разрастался и рассказ. Фил никому ничего не говорил, хотя Саша и начала намекать, что он ведет себя как-то странно. Чуть позже я восстановил хронологию событий — и действительно, пару раз она звонила мне как раз в тот период и жаловалась, каким странным и капризным он стал после возвращения из Югославии.
— А скажи, это было до того, как умер Мэтью Портланд?
— Задолго до того, Уэбер. В то время Спросоня являлся ему каждый день. А еще он сказал, что был предупрежден о предстоящей гибели Портланда, но палец о палец не ударил, чтобы ее предотвратить.
— Расскажи-ка поподробнее об этом ангеле.
Начали разносить обед. Стюардесса, которую, как выяснилось, звали Андреа, принесла нам подносы и попросила автограф. Уайетт быстро нарисовал ей в блокноте Вертуна-Болтуна, ее саму и меня. Мы втроем, взявшись за руки летели по небу.
— Интересно, что это такое?
— Даже не знаю. Наверное, мясо. Или пирог? — Мы имели в виду как две капли воды похожие друг на друга какие-то коричневатые куски чего-то непонятного, лежащие у каждого из нас на подносе.
— Возможно, просто салфетка. Кстати, видеокассеты, которые он прислал тебе и Саше довольно серьезное доказательство того, что нечто действительно существовует. Хотя кто знает, ангел это или нет?
— А почему он решил, что это ангел?
— Он понял это, когда Спросоня явился и велел перестать снимать «Полночь».
Первый фильм «Полуночи» появился как своего рода отчаянная шутка. Восемь лет назад Фил Стрейхорн был на грани полного отчаяния. Голливудское золотое яичко разбиваться никак не хотело и, в поисках заработка, он дошел до того, что брался за любые исследования по любым вопросам для кого угодно. Внешность у него была ничем не примечательная, актерского опыта не было вовсе, поэтому в списках ищущих работы актеров он стоял едва ли не на последнем месте. Одно время он даже проявлял кинопленки на одной из студий, но и для этой работы оказался недостаточно общительным и умелым и надолго там не задержался. Ему очень хотелось играть, и он обожал кино, но в какой-то момент понял, что ни на то, ни на другое рассчитывать не приходится.
Занимаясь подборкой материалов по зороастризму для какого-то типа, пишущего исследование по оккультизму, Фил, копаясь в литературе, неожиданно наткнулся на «Книгу Арда Вирадза», автобиографию одного персидского жреца, который после смерти, якобы, снова явился в мир и смог рассказать о том, что видел "там. "
По ту сторону, наряду с другими испытаниями, Вирадзу пришлось пройти по Чинвату — «Мосту Судебного Разбора», где ему (и всем остальным душам) пришлось встретиться со своей совестью для переосмысления всего, что им было сделано в жизни.
Захваченный этой идеей, Фил стал копать глубже и обнаружил сходные сюжеты в исламской литературе. Там говорилось, что в судный день человеку предстоит пройти "испытание мостом аль-Сират, мостом, что тоньше волоса, острее сабли и… " — согласно некоторым источникам, — «… сплошь утыкан крючьями и острыми штырями. Праведник легко преодолеет его и попадет в райский сад, зато грешнику на мосту будет невероятно скользко и темно. После долгих тысяч лет бесплодных попыток преодолеть преграду, несчастный в конце концов сорвется с него и угодит прямо в адское пламя».
В те дни мы с ним почти не виделись, поскольку я как раз собирался в Европу на съемки «Нежной кожи» и был полностью погружен в свои собственные проблемы. Впрочем, может оно и к лучшему, поскольку отношения наши были довольно натянутыми. Со времени окончания колледжа я уже успел опубликовать сборник стихов и снял фильм, к которому критика отнеслась более чем благосклонно. Я определенно становился на ноги и, как бы он ни любил меня и ни радовался моим успехам, я знал, насколько ему тяжело видеть, как все высшие баллы получает кто-то другой, ведь он привык всегда быть среди первых учеников.
Когда несколько месяцев спустя я вернулся из Европы, Фил встретил меня в аэропорту. Отъехав немного и притормозив, он вручил мне сценарий.
— Что это?
— Сценарий, который я написал. Скорее всего, он тебе не понравится — это фильм ужасов, однако очень тебя прошу — прочти его и скажи, стоит он чего-нибудь, или нет. Может ли из него хоть что-то получиться.
— Фильм ужасов? «Полночь». О чем он?
— О встрече с собственной совестью на мосту.
Миропорядок начал давать какие-то сбои. Причина так и осталась невыясненной, но уже с самого начала фильма подразумевалось, что виновато в этом человечество. Войны, алчность, проникновение в разные опасные закоулки науки… Как бы то ни было, на космическом уровне начался распад, и в самый разгар торжества глупости на сцене появился Кровавик. В результате начавшегося процесса какой-то части смерти удалось преодолеть границу и проникнуть в жизнь в облике Кровавика. Он мог бы быть просто озлобленным крошечным осколочком смерти или частицей нашей совести, вышедшей навстречу нам на Мосту Судебного Разбора… будь мы мертвы, но ведь мы-то пока еще живы. Он мог бы даже быть и самой Смертью, в силу каких-то обстоятельств вынужденной обосноваться среди нас, к востоку от Эдема. Как бы то ни было, значение имеет лишь то, что Кровавик вне себя — он разгневан необходимостью обитать здесь, ему ненавистна сама мысль о пребывании в чужой ему стране. Говоря о нем, Фил всегда улыбался и называл его ксенофобом.
Страсть к насилию и изобретательность этого стрейхорновского демона одновременно и возмущали и поражали. Читая сценарий в первый раз, я просто глазам своим не верил, переворачивая страницу за страницей с описанием его кошмарных деяний. Но Кровавик все продолжал творить свои злодейства самыми изощренными и чудовищными способами. Я называю подобные вещи искусством автокатастроф — и смотреть невыносимо, и оторваться невозможно.
Я позвонил Мэтью Портланду, продюсеру, всегда старающемуся подыскать сценарии, где было бы побольше женской плоти, крови и насилия. Он тут же прямо по телефону начал расспрашивать меня о сюжете. Но я не стал ему ничего рассказывать, а просто прочитал вслух ставшую впоследствии такой знаменитой сцену с Кровавиком, грудным младенцем и увеличительным стеклом.
— В жизни не слыхивал ничего более отталкивающего! Кто это написал?
Вскоре мы втроем встретились за обедом. Обменявшись с Филом рукопожатием, Портланд сразу перешел к делу. В принципе, сценарий ему нравится, но требует серьезной доработки. Мы все знали, что сценарий просто идеален, но любой продюсер при первой встрече говорит сценаристу одно и то же. Фил улыбнулся и негромко прошелся насчет того, какая вонючая куча дерьма «Игла в пятки» — последний фильм Мэтью. Тот улыбнулся в ответ и заявил, что и сам это отлично знает, но расходы фильм окупил сполна.
Подобными любезностями они обменивались на протяжении почти всего обеда, но в конце концов пришли к соглашению: в сценарии Фила все остается как есть, и Кровавика будет играть он сам. За это он был готов удовольствоваться довольно скромным гонораром, выговорив себе, однако, изрядную гарантированную долю потенциальной прибыли.
В качестве режиссера они взяли совсем молодого человека — недавнего выпускника Академии киноискусства — который чуть ли не наизусть знал все когда-либо снятые фильмы ужасов, включая даже самые одиозные картины, вроде «План-9 из открытого космоса»[46]. Но им страшно повезло, поскольку в его лице они получили настоящего фанатика жанра, к тому же точно знающего, что он делает.
«Полночь» была снята за двадцать девять дней в небольшом городке в северной Калифорнии, все шестьсот жителей которого с радостным удивлением наблюдали за тем, как члены съемочной группы предают огню их улицы и периодически выбрасывают из их окон муляжи самых разных частей человеческого тела.
Половину ролей исполняли сам Мэтью Портланд и статисты. Фил один играл три роли (включая Кровавика). Режиссер, как выяснилось, был приверженцем полного совершенства и замучил буквально всех, но его приверженность делу заражала окружающих.
На закрытом предварительном просмотре фильма в городке Хиббинг, штат Миннесота, у одной девочки-подростка начался сердечный приступ, и она умерла. Новость мгновенно облетела всю страну и стала бесплатной рекламой, о которой можно было только мечтать.
Фильм принес миллионы. Были зарегистрированы авторские права на футболки и плакаты. Сбытчики кинопродукции, прокат, а вместе с ними и крупнейшие студии сразу начали алчно облизывать губы и потирать руки в предвкушении того, что они считали возможным началом очень продолжительного и счастливого брака между золотом и новым кровавым маньяком.
Фильм произвел настоящий фурор. И это было вполне объяснимо. «Полночь» — своего рода шедевр, но при этом она совершенно аморальна и чересчур убедительна, слишком реалистична. Фильмы ужасов развлекают именно потому, что обычно они крайне топорны или изобилуют множеством преувеличений, и половину времени вы, глядя на все эту неприкрытую глупость, просто посмеиваетесь.
«Полночь» же совсем другое дело. Во-первых, это очень умный фильм. Хотя Фил и утверждал, будто задумал его под впечатлением картин Иеронима Босха, я-то прекрасно знал, что в основном он навеян воспоминаниями о собственном исключительно горьком детстве. Картина производит впечатление не столько ужасами, сколько почти ощутимой печалью, восседающей на фильме подобно ночному демону, устроившемуся на груди спящей женщины со знаменитой картины Фьюзели[47] «Кэрри»[48] и «Днями жатвы» Теренса Малика[49]. Это привлекло на фильм и интеллигенцию. Почти то же произошло в семидесятые годы, когда Леонард Бернстайн[50] заявил, что ему нравятся «Битлз».
«Неужели мы действительно живем в мире, одержимом Кровавиком? Если так, то подлинным монстром в фильме выступает вовсе не он, а наша посредственность, наше молчание и самоуничижение. Все остальное ерунда». А еще она процитировала художника Роберта Генри[51]. «Примитивное искусство способно лишь просто сообщать те или иные факты, например: „Стояла ночь“. Высокое же искусство создает ощущение ночи… Здесь мы имеем некий эмоциональный ландшафт. Это как мысль, как воспоминание». Кстати, слова «… как мысль, как воспоминание» стали заголовком ее статьи, и этот едва заметный намек на Пруста[52] лишь добавил фильму престижа.
Уже через много лет после того, как я посмотрел фильм в первый раз, мне довелось услышать один из монологов Сполдинга Грея. Где-то в середине монолога прозвучало то, что в какой-то мере тоже выражает сущность «Полуночи»: «Больше всего на свете мой брат боялся подвала нашего дома. Когда родители куда-нибудь уходили, он всегда выключал свет и ползком спускался по ступенькам с парадного крыльца, потом по лестнице сползал в подвал и, крепко зажмурив глаза, ощупывал руками его стены, каждую трещинку, обходя его весь по периметру и не зная, то ли он вот-вот умрет со страху, то ли все же не умрет».
Филу Стрейхорну каким-то образом удалось создать фильм, смотря который, зритель оказывался лицом к лицу со своими подвальными страхами, в кромешной тьме и без какого бы то ни было оружия под рукой.
Когда Фил был еще мальчишкой, отец обычно рассказывал им с сестрой истории, которые сам любил называть "колыбельными. " Мистер Стрейхорн, будучи человеком довольно черствым, по-видимому, считал это наилучшим способом воспитания детей, которых не слишком любил и которым практически не помогал. По словам его сына, истории были очень длинными и довольно интересными, но уж слишком часто чересчур страшными или с печальным концом.
— Он пугал нас ими до смерти, настолько, что иногда мы даже плакали от страха. Тогда старый ублюдок обычно обнимал нас за плечи и приговаривал: «Не плачьте, все хорошо. Папочка с вами! Папочка вас в обиду не даст». Ему одновременно хотелось чувствовать и наш страх и нашу любовь. Знаешь, по-моему, это просто нечестно.
Если вы смотрели «Снова полночь», то наверняка помните похожую сцену. Только в фильме Папочка — это переодетый Кровавик, и в конце для детей все кончается не так благополучно. После выхода фильма родители окончательно порвали с Филом. Он на это отреагировал так: «Тем хуже для них. Они обиделись, потому что узнали на экране себя».
«СП» посмотрело (и приобрело видеокассеты с ней) втрое больше людей, чем первый фильм. В результате, Фил и Мэтью Портланд организовали фирму «Ускоренная перемотка» и стали думать, во что бы еще вложить деньги.