— Как его отдавать — есть какой-нибудь специальный способ?
   Она покачала головой.
   — Нет. Это всегда бывает по-разному, но ты догадаешься, что именно надо сделать, когда придет время. Не забивай этим голову заранее.
   — А что сделали вы, Франсес? Она прикрыла глаза.
   — Подожгла пса.
   — Почему?!
   — Сама не знаю. Но это было необходимо. Когда я осознала, что должна сделать именно это, я сразу поняла, что произойдут перемены. Так и вышло. Как только я это сделала, откуда ни возьмись появился адвокат, который сказал, что может спасти Шумду. Герр доктор Понграц. Никогда не забуду этого имени. Он заявил, что знает о несчастье в театре из газет. Что отыскал малоизвестный австрийский закон, на основании которого Шумда может быть оправдан. Он взялся за это и выиграл процесс.
   — Но неужели никто другой не знал об этом законе и не мог им воспользоваться?
   Франсес выпрямила спину и пригладила простыню возле себя.
   — Нет, потому что до Понграца этого закона в помине не было.
   — Бессмертие можно подарить кому угодно или только тому, кого любишь?
   — Любому. Узнав, кто ты и чем обладаешь, ты можешь распоряжаться этим даром по своему усмотрению. Можешь отдать его кому хочешь.
   Мы молча сидели среди ее цветов и «встроенной» музыки. Мне хотелось еще о многом ее спросить.
   — Я могу родить ребенка, даже оставаясь прежней? Не отдав никому своего бессмертия?
   — Да! Конечно же, Миранда. Но ты погубишь своего ребенка. Ты будешь его любить, окружать заботой, делать все, что в твоих силах, чтобы его жизнь была счастливой. Но в конечном счете ты его погубишь, потому что ты такая, какая ты есть. Твое «я» всегда будет стоять на первом месте. И, как ты уже узнала, это не всегда очевидно. Сколько бы ты ни старалась, собственную природу не победить. Это все равно что отталкивать руками океанскую волну. Сколько бы ты ни дала своей дочери, потом ты возьмешь вдвое больше. Часто ты даже не будешь об этом знать, но она — будет. Ты уничтожишь основу ее существования — точно так же ты поступала и с другими людьми в твоей жизни. Ты разрушишь ее мечты, растопчешь ее чувство собственного достоинства. Ты высосешь все ее жизненные соки! В твоем нынешнем возрасте она будет рассказывать циничные, горькие истории об этой сучке — ее матери. Эти истории она, конечно, будет заканчивать словами о любви к тебе, но чем меньше она будет тебя видеть, тем лучше. Став взрослой, она станет верить всему, что пишут в женских журналах, и убедит себя, что жизнь проходит зря. Она будет надевать слишком много украшений, и с годами голос ее будет звучать все громче — по мере того, как она будет понимать, что все меньше и меньше находится желающих ее слушать… Посмотри вокруг. Обрати внимание, как люди себя ведут, как взаимодействуют друг с другом. И ты увидишь, что такое происходит везде и всегда. Люди пожирают друг друга во имя любви, семьи, отечества. Но это только предлог — они попросту голодны и хотят, чтобы их накормили. Почитай их лица, газеты, прочти, что написано на их футболках. «Мне кажется, ты меня перепутал с кем-то, кому не насрать». «Мои родители ездили в Лондон, но привезли мне оттуда только эту вшивую футболку». «Так много женщин, так мало времени». «Выигрывает тот, у кого в день смерти больше игрушек». Предполагается, что эти фразочки забавные, остроумные, постмодернистские. На самом же деле все они об одном: Я. Я первый. Прочь с моей дороги.
   — Значит, вампиры повсюду?
   — Повсюду. Разве что клыков не имеют и не спят в фобах.
   — Но что, если я передам бессмертие своей дочери? Будет она счастлива?
   — Как знать. Она точно будет вампиром. Зато ты дашь ей блестящий шанс, ведь она по крайней мере получит все эти жизни. Это ведь тоже своего рода счастье. Очень немногие из нас были готовы на такую жертву. Даже встречая любовь своей жизни, мы не торопимся передать любимому свое бессмертие.
   Я рассказала ей о поездке на такси из Крейнс-Вью, о том, как увидела свою жизнь на экране летнего кинотеатра.
   — Это ты сама все устроила. Это твоя бессмертная часть с невероятными возможностями. Эта твоя часть смогла освободить Джеймса Стилмана. Эта твоя часть ждала снаружи здания, когда ты здесь была в прошлый раз. Она чувствует, что ты близка к принятию решения, и боится, что ты сделаешь неправильный выбор.
   — Но зачем показывать мне именно ту сцену? Хью мертв. И с этим я ничего не могу поделать.
   — Не знаю. Но необъяснимые явления будут продолжаться, пока ты не примешь решение. Магическая часть твоего существа может быть очень убедительной, уж ты мне поверь.
   — Франсес, я с ума сойду от этой музыки. Не могли бы вы позвонить администратору и попросить ее выключить?
   Она подняла палец, призывая к молчанию. Комната наполнилась неземными, светлыми, окрашенными в пастельные тона аккордами. Сен-Сане, Берлиоз, Делиус — автором мог быть любой из них. Эта музыка прекрасно гармонировала с массой цветов, заполнявших комнату.
   Я наблюдала за Франсес. Лицо ее сохраняло бесстрастное выражение, лишь изредка его передергивало или же на нем появлялась слабая улыбка.
   — Это мне напоминает о вещах, которые я давно забыла или потеряю, когда умру. «Только в аду воспоминания точны». Наверно, так начинается мой путь в ад. Мы так много забываем за свою жизнь. Столько чудесных мгновений и историй. Как мы можем все это забыть, Миранда? Почему мы отпускаем их без борьбы? Они создают нас, углубляют, они определяют нас. Но мы проживаем эти моменты и забываем их, как связку ключей, положенную не на место. Разве можно так небрежно относиться к собственной жизни?.. Перед твоим приходом я впервые за прошедшие пятьдесят лет вспоминала один октябрьский день, который провела с Шумдой в Вене. Мы только что туда приехали, и он еще не начал выступать. Мы сели в трамвай и проехали до конечной остановки в Гринцинге, а потом пошли через виноградники к Венскому лесу и Кобенилю. Оттуда открывается чудесный вид на город… На обратном пути мы зашли пообедать в «Хойриген». Ели жареного цыпленка и запивали молодым белым вином. Шумда любил поговорить. Стоило ему начать, и почти ничто не могло его остановить. Но в самый разгар нашей трапезы, заправляя в рот кусок цыпленка, он увидел что-то за моей спиной и буквально окаменел. Я никогда ничего подобного не видела. Обернулась, но не заметила ничего, кроме двух невзрачных мужчин — они сидели за столиком и пили вино. Шумда тщательно вытер руки носовым платком, потом вытащил из своего рюкзачка книгу, которую читал все лето. Это была недавно вышедшая из печати работа Фрейда «По ту сторону принципа наслаждения». Он спросил, как он выглядит. «Отлично. Что это с тобой?» Он прикусил губу — было очевидно, что он чем-то очень взволнован. А ведь он был таким самоуверенным — других таких я не знала. Он взял в руки книгу, встал и прошел через дворик к этим двоим. Стоило ему приблизиться, как из-под стола вылез чау-чау и уставился на него. Пес явно собирался защищать от него этих мужчин, и мне на секунду показалось, что он вот-вот укусит Шумду. Но собака была на поводке, и хозяин притянул чау-чау к себе. Шумда внимательно посмотрел на пса, потом на двух мужчин. Он поднял книгу и заговорил, но не сам — вместо него заговорила собака. Она произнесла: «Доктор Фрейд, вы создали шедевр. Я ваш должник». Фрейд, у которого с чувством юмора дела обстояли неважно, был озадачен. Он растерянно хмыкнул, сказал «спасибо», бросил подозрительный взгляд на свою собаку и в конце концов спросил Шумду, не артист ли он. Шумда с небывалой кротостью ответил утвердительно и пригласил его на свое шоу в театр Ронахер. Фрейд принужденно улыбнулся, он пытался быть любезным, но явно чувствовал себя неловко. Мы ушли из «Хойригена» раньше них. Когда мы шагали по дворику к выходу, мы с Фрейдом обменялись взглядами. Поравнявшись с их столиком, я наклонилась к уху доктора, о котором и слыхом не слыхивала, и сказала: «Непременно приходите на его шоу. Он гений». Я часто думала, был ли он в театре в тот вечер, когда ты разбилась.
   — И вы говорите о своей забывчивости. У меня такое ощущение, что вы ничего не забыли, Франсес!
   — Это сейчас я стала припоминать. Музыка мне помогает. Я снова чувствую запах, исходивший от Фрейда, когда я к нему наклонилась. Вижу зелено-желтые каштаны, усеявшие дворик «Хойригена». Они падали на землю в своих колючих оболочках. Если такую снять, внутри оказывался блестящий коричневый каштан. Люди их собирали и скармливали зверям в Шенбруннском зоопарке.
   — Вам нравится об этом вспоминать? У вас такой грустный голос.
   — Печально видеть, как горит твой дом. Когда ты не в силах потушить пожар, остается только стоять рядом и смотреть. Ты вспоминаешь о вещах, оставшихся внутри, которые теряешь навсегда. Это тяжело, но напоминает о том, какой богатой была моя жизнь. Боже, как она была хороша!
   — Но я смотрю на ваше лицо, Франсес, — вы вспоминаете не только хорошее.
   Она не ответила.
   Разве лучше вспоминать обо всем, что мы потеряли? Особенно если знаем, что оно ушло навсегда. Плохие времена, плохие люди, плохие решения, плохие планы — надо ли о них вспоминать?
   Думаю, нет, — особенно Франсес. Ее рассказы, даже когда речь шла о хорошем, о встрече с Фрейдом и тому подобном, поднимали волну меланхолии и утраты, которая перебивала даже запах самых экзотических цветов, наполнявших комнату.
   — Мне, пожалуй, пора. Надо возвращаться в Крейнс-Вью.
   Она закрыла глаза и кивнула. Она понимала, что выбора у меня не оставалось.
   — Если ты сейчас уйдешь, то не сможешь сюда вернуться, пока не примешь решения. Ты не будешь под защитой.
   — Я не хочу быть под защитой. — Наклонившись, я поцеловала ее в лоб. От нее пахло тальковой присыпкой. — Спасибо вам за все, Франсес. Несмотря на все случившееся, я по-прежнему очень вас люблю.
   — А я тебя. Вот о чем я всегда жалела — что у меня нет ребенка. Дочки. Теперь, когда я тебя узнала, я понимаю, чего была лишена, и еще больше жалею об этом.
   Я коснулась ее щеки и, выйдя в коридор, закрыла за собой дверь.
   Я не успела сделать и двух шагов, как меня начало трясти. Я была еще не готова. Думала иначе, но ошибалась. Еще пять минут с Франсес. Еще несколько вопросов. Мне необходимо было провести с моим другом еще хоть пять минут. И тогда у меня хватит сил перенести все, что мне предстоит. Она это поймет. Она знает, как унять мою дрожь и прогнать моих демонов.
   Я вернулась к ее двери и распахнула ее. Звучала музыка. Франсес сидела на кровати, спрятав лицо в ладонях, и все ее хрупкое тело сотрясалось от рыданий.
   — О боже, Франсес!
   Она подняла голову. Лицо было пунцовым, щеки — мокрыми от слез. Она махнула рукой, выпроваживая меня. Я не знала, чем ей помочь, как спасти моего друга от судьбы, такой безжалостной, такой предопределенной. Я могла позвать ее врача. Может, она сможет успокоить Франсес или хотя бы дать ей забыться.
   Доктор Забалино была внизу, она говорила с дежурной медсестрой. Увидев меня, бегущую к ней со всех ног, она все поняла. Я стала объяснять, что произошло, но не успела я произнести и двух фраз, как Забалино поспешила к лифту. Я пошла было за ней следом, но она остановилась — ее ладонь уперлась мне в грудь.
   — Нет! Если вы хотите остаться здесь, быть под защитой, дождитесь моего возвращения. Но со мной вам нельзя! Подумайте о Франсес. Вы чем-то ее расстроили. Она и без того очень слаба, ей нельзя так волноваться. — Она убрала ладонь, но развела руки в стороны, будто готовясь остановить меня, если я попытаюсь пойти за ней. Она шагнула в кабину лифта и повернулась ко мне. Когда створки дверей начали скользить навстречу друг другу, она сказала: — Не уходите. Останьтесь здесь, и вы будете в безопасности.
   Огонек над дверью указывал номер этажа, на котором находится кабина. Когда она остановилась на этаже Франсес, я повернулась и подошла к дежурной. На сей раз она не читала и не делала вида, что не замечает меня. Ее глаза внимательно поблескивали, как у мелкого животного, почуявшего приближение более крупного.
   — Что теперь?
   — О чем вы?
   Я хлопнула ладонью по столику. Звук был громким, женщина поморщилась.
   — Не морочьте мне голову! Что теперь?
   — Обычно врачам удается справиться с такими ситуациями. Доктор Забалино — специалист высокого класса.
   Она знает, как помочь вашему другу. Но вот помочь вам сложнее, потому что вы еще не сделали выбора. Это хуже всего. Прийти к какому-то решению — ведь так много всяких «за» и «против». Поэтому вам надо бы остаться у нас, пока вы не решитесь. Фиберглас — самое подходящее для вас место. А вне его стен очень, очень опасно. Там случаются такие…
   — Передайте доктору, что я ушла.
   — Вам нельзя уходить!
   — Я не хочу здесь оставаться. Мне нужно… В общем, скажите, что я ушла.
   — Но…
   И снова тишину холла нарушил звук моих шагов по каменному полу. Сквозь окно я увидела Эрика Петерсона в такси. На лице его по-прежнему играли блики от экрана портативного телевизора. Я толкнула тяжелую входную дверь. Воздух был прохладный, пахло сосной и камнем. У меня не было ни малейшего желания возвращаться в «безопасность» этого здания.
   — Эрик? Поехали домой. Он поднял голову.
   — Вы закончили?
   — Да. Не возражаете, если я сяду рядом с вами?
   — Вот уж нисколько. Прыгайте.
   Он перегнулся через пассажирское сиденье и открыл дверцу. Фары излучали светло-желтое сияние. Я обошла машину спереди и села рядом с Эриком, но дверь не закрыла. Мне надо было немного посидеть в покое, чтобы моя жизнь могла продолжиться.
   — Ну и как дела, Миранда? Как ваш Друг?
   — Болеет. Это ваша семья? — Рядом с приборным щитком в маленькой металлической рамке были помещены три овальные фотографии — мальчик, девочка, женщина. На девочке был свитер капитана команды болельщиков, и она вовсю улыбалась в камеру. Симпатичная женщина бесстрастно смотрела прямо в объектив. Мальчик…
   — Да, это моя жена Нина, дочь Нелли и Айзек.
   — Он на вас похож.
   — Айзек умер от менингита два года назад. Как-то вечером пожаловался, что плохо себя чувствует, и лег пораньше. А утром его уже не стало.
   Он жестом предложил мне закрыть дверцу. Я помедлила, чтобы еще раз в тусклом свете взглянуть на Айзека. Эрик завел машину. В салоне запахло выхлопными газами.
   — Я вам очень сочувствую. Какой он был?
   — Интересно, что вы спрашиваете. Большинство как узнают, так только сочувствуют. А вопросы задавать смущаются. Или им становится неловко. Какой он был, спрашиваете? Заводной. Неугомонный. Вставал каждое утро в пять и весь день был как белка в колесе, пока вечером не зашвырнешь его в кровать и не велишь закрыть глаза. Наверно, он был гиперактивным, а жена говорила, он слишком любопытный, чтоб усидеть на месте. Нам его здорово недостает.
   Я захлопнула дверь, и мы поехали прочь от Фибергласа. Скрежет гравия под колесами казался мне оглушительным. Когда мы выехали на улицу, я бросила взгляд на свои руки, лежавшие на коленях, — они были сжаты в кулаки. Я боялась, нас что-нибудь остановит или вернет, но это были мои эгоизм и паранойя. Ничто нас не остановило; ничто нас не встретило, кроме мрака ночи, прорезаемого светом фар.
   — Как-то, когда Айзек был еще маленьким, то есть, понимаете, совсем малышом, я вошел в ванную и увидел, что он стоит босой возле унитаза. Сиденье было поднято, и он держал одну ногу на весу над бортиком. Я спросил, что это он еще надумал, потому что с таким ребенком, знаете ли, всегда надо было держать ухо востро. Он ответил, что, мол, поклялся себе, что сможет окунуть ногу в унитаз, в воду. По какой-то дурацкой причине он боялся сделать это. И вот он там стоял, заставляя себя сделать то, что его страшило больше всего на свете.
   — Почему он боялся? В туалете что — воду не спустили?
   — Нет, ничего подобного. — Петерсон убрал руку с руля и сделал ею неопределенное движение в воздухе. — Но знаете, как это бывает с малышами: у них совсем другие страхи, чем у взрослых.
   Я наклонилась, чтобы получше разглядеть лицо на фотографии. Мальчик и правда был похож на отца, но даже на снимке было видно, что в глазах у него горят искорки. Заводной, как сказал его отец.
   Мы возвращались в Крейнс-Вью той же дорогой. Когда мы проезжали летний кинотеатр, я забеспокоилась — не появится ли на гигантском экране какой-нибудь эпизод из моей жизни. Но экран был темен. Эрик продолжал рассказывать о своем сыне. Я задавала вопросы, чтобы поддержать разговор. Мне не хотелось думать о том, что делать дальше, поскольку я знала: от решения, которое я приму, вернувшись домой, будет зависеть вся моя остальная жизнь.
   — Не возражаете, если я закурю? — спросил Эрик.
   — Нет. Боже, сигареты! Угостите меня!
   Он вытащил пачку «Мальборо» из-под солнечного козырька и протянул ее мне.
   — Кажется, там осталось как раз две штуки. Поглядите.
   Я вытряхнула сигареты из пачки. Он включил прикуриватель на торпеде.
   — То, от чего нам лучше бы воздержаться, а? Знаете, что я на это говорю? Сигареты — хо-о-орошая штука!
   Прикуриватель выскочил из гнезда. Он протянул его мне. Я закурила впервые за много лет и глубоко затянулась. Дым был горький, в горле у меня запершило, но ощущение наслаждения искупало все. Мы молча курили, глядя в окно.
   — Здесь неподалеку есть магазинчик. Не возражаете, если я остановлюсь купить сигарет и еще кое-чего? Обещал жене сделать покупки, а если приду с пустыми руками, мало мне не покажется.
   — Конечно, бога ради. Он вздохнул.
   — Это одно из многих ужасных последствий смерти Айзека. Нина стала раздражаться и горевать из-за мелочей. Прежде спокойная была, как летний полдень, а теперь какая ни на есть мелкая неприятность выводит ее из себя. Я-то ее не виню. Знаю, каждый по-своему переживает горе. Что до меня, я все время думаю о том, чего я с ним уже не смогу сделать. Не схожу с ним на «Нике», не увижу, как он закончит школу. Когда я остаюсь в доме один, бывает, поднимаюсь в его комнату и сажусь на кровать. И говорю с ним, представляете? Рассказываю, что у нас нового, как я без него скучаю. Понимаю, что это глупо, но мне все кажется — он где-то рядом, в своей комнате. Нина все оттуда убрала после его смерти, теперь это просто ничья комната, почти пустая, но я не могу отделаться от мысли, что он там бывает хоть изредка и, может, слышит меня.
   — Чего вам больше всего не хватает, Эрик? Из того, что он любил, делал, говорил? — Этот же вопрос я снова и снова задавала себе после смерти Хью.
   — Того, как он обнимался. Как он любил обниматься! Хватал вас и сжимал — ну как тиски. Не так уж много людей тебя обнимают. — Он грустно улыбнулся. Казалось, вся его жизнь теперь воплотилась в этой улыбке. — И тех, кто нас по-настоящему любит, тоже совсем мало на земле.
   Я почувствовала, как у меня перехватило горло, и отвела глаза.
   — Простите, Миранда. Я болтаю невесть что. Вот он, магазин. Я только на минутку.
   Машина замедлила ход, подъезжая к большой парковочной площадке. Магазин был ярко освещен посреди ночной тьмы. Его полки ломились от блестящих продуктов. Я смотрела, как Эрик вошел в торговый зал. Он остановился поговорить с продавцом, и через минуту оба уже чему-то смеялись. Я оглядела парковку. Там была еще одна машина, старенький грузовичок, который, такое впечатление, только что вернулся с полей сражений Третьей мировой. Я повернула зеркало заднего вида и, посмотрев на себя, удивилась, что голова до сих пор сидела у меня на плечах, а глаза не перечеркнуты крупными крестиками, как бывает у персонажей мультфильмов, которым крепко заехали по макушке.
   Боковым зрением я уловила какое-то движение. На другую сторону парковки медленно въехал мальчик на велосипеде. Первой моей мыслью было: что он здесь делает в такую пору, один? Но когда он подъехал ближе, я оцепенела. Это был сын Эрика Петерсона Айзек.
   На нем были сине-оранжевая ветровка и линялые джинсы. Выписывая неровные круги по асфальту, он приближался к моему такси. Я его узнала почти сразу, но, не веря своим глазам, еще раз внимательно всмотрелась в фотографию. Да, это был он. В магазине Эрик исчез где-то между полками. А снаружи, футах в двадцати, его умерший сын катался на велосипеде.
   Я открыла дверцу и собралась выйти из машины. Мальчик резко остановился и поставил ноги на землю, чтобы сохранить равновесие. Он посмотрел на меня и покачал головой: не двигайся. Я осталась там, где была, и он медленно подъехал к машине.
   — Там мой папа. — У него был высокий, приятный голос. Он слегка шепелявил.
   — Знаю.
   — Он хороший, правда?
   — Он… Он тебя очень любит.
   — Конечно. Все время говорит со мной. Но я не могу ему ответить. Это запрещено.
   — Можно, я ему скажу, что ты здесь?
   — Нет. Все равно он меня не увидит. Только вы. Помните, вы уже видели меня раньше. Когда ехали в другую сторону, а я гнал рядом с вами. Довольно долго. Я быстро езжу для своих лет.
   Он был так уверен в себе, этот десятилетний говорун, выехавший ночью прокатиться на велосипеде и проверявший, не смотрит ли кто. У меня сжалось сердце.
   — Вы знаете Деклана? — спросил он. — Да.
   Зеленый «порше» с ревом свернул на парковку и затормозил в нескольких футах от нас. Из машины вышла женщина в мужской шляпе. Глядя прямо перед собой, она направилась к входу в магазин.
   — Женщины — камни для постройки дома, мужчины — палочки для разведения огня, который согревает дом.
   Шум машины отвлек меня, и я не была уверена, что правильно расслышала его.
   — Что ты сказал?
   — Это сказал отец Деклана. Я насторожилась.
   — Ты и его видел?
   — Конечно. Они с Декланом все время вместе. Он это сказал сегодня, когда Деклан его спросил, в чем разница между мужчинами и женщинами. Разговор у них был о том, почему Деклан так никогда и не родился.
   — Я вас вижу!
   Из магазина вышел Эрик с бумажным пакетом в руках и оглянулся через плечо. Мальчик отступил назад — он был всего футах в двух от своего отца. Он проводил Эрика глазами, когда тот прошел мимо. Он вытянул руку и сделал вид, что прикоснулся к его плечу.
   Эрик замер. На миг мне показалось, он знает, кто находится рядом с ним. Айзек спокойно за ним наблюдал. Эрик шагнул влево, остановился, сделал шаг вправо. Он танцевал! Он повернулся вокруг своей оси.
   — Слышите, Миранда? В магазине играет музыка. «Марта и Ванделлы». «Танцы на улицах». — Приближаясь к машине, он продолжал приплясывать. — Одна из моих любимых песен. И Айзек ее любил. Я теперь повсюду ее слышу. Странно. Кажется, гораздо чаще, чем прежде. — Он открыл заднюю дверцу и положил пакет с продуктами на сиденье. — Ну что, вперед?
   Мальчик кивнул мне, и я сказала «да». Его отец сел в машину и завел двигатель.
   — Все купил. И сигарет тоже. Может, вам захочется еще покурить.
   — Эрик, если бы вы вдруг узнали, что Айзек здесь и слышит вас, что бы вы ему сказали?
   Не колеблясь ни минуты, он ответил:
   — Я бы сказал ему: «Я живу, но без тебя я как неживой».
   Хью часто цитировал святого Августина: «Шепни мне в сердце, скажи мне, что ты здесь». Полагаю, святой имел в виду Бога и его нежелание являть свое лицо людям. Но в свете всего случившегося со мной я стала воспринимать эти слова иначе. Я не сомневалась, фраза Хью «Женщины — камни для постройки дома, мужчины — палочки для разведения огня, который согревает дом» была предназначена мне, а не Деклану. Я была уверена, что Хью шепнул это мне в сердце, подсказывая, что мне следует делать. Я уже и сама пришла именно к такому выводу, и его слова только укрепили мою решимость.
   Когда мы приехали в Крейнс-Вью и Эрик высадил меня у моего дома, мои страхи и сомнения рассеялись. Есть спокойствие, которое приходит, когда перестаешь сопротивляться. Мир, воцаряющийся в душе, когда понимаешь, что выбора у тебя нет. Я знала, что делать, и что бы ни случилось со мной потом, ребенок будет в безопасности. Только это имело значение: ребенок будет в безопасности. Я с радостью отдам ему то, что у меня есть.
   В доме не осталось никаких следов того, что здесь недавно происходило. Я прошла на кухню и вспомнила, что все началось, когда я приготовила себе обед, — сколько часов, дней, жизней тому назад? Включив телевизор, я увидела на экране Хью, Шарлотту и Деклана у плавательного бассейна.
   Ну и что? С чего-то это должно было начаться, вот оно и началось. Действуй. Сейчас уже надо думать о другом. Мой желудок изнывал от голода, и я решила, что надо бы сначала поесть. Открыв холодильник, я увидела на полках невероятный набор самых экзотических продуктов — иранская икра, коробка пирожных из венской кондитерской «Демель», перепелиные яйца, тунисские каперсы, оливки с горы Афон, свежий шотландский лосось, лимонный маринад из Бомбея, и еще бог знает что. Я ничего этого не покупала, да и большую часть этих яств на полках даже никогда не пробовала, но их присутствие меня не удивило. Удивляться мне было поздно. Я понюхала и попробовала почти все, прежде чем выбрать свежий французский хлеб, тонко порезанную, как папиросная бумага, ветчину и самый вкусный итальянский сыр, какой мне только доводилось есть. Сэндвич получился на славу, и я быстро с ним расправилась.
   Имелась там и бутылка «Ламбруско» — одного из любимых вин Хью. Я ее открыла и плеснула немного в стаканчик, в котором когда-то была измельченная говядина в подливке. Каким бы странным это ни показалось, но я захотела произнести тост. Ведь так и делают в конце банкета, разве нет? Выпьем за хозяина, за молодую пару, за новорожденную, за процветание нашей страны. Но за что было пить мне в последний вечер нелепейшего отрезка моего существования? За мои прошлые жизни? Выпьем за все хорошее и плохое, что забыто мной и ничему меня не научило. За всех, кого я знала и кому причиняла боль, простите меня, ни одного из вас я не помню. Или вот: за меня, в скольких бы лицах я тут ни присутствовала. Хью как-то произнес ирландский тост: