- Когда мы поселились в Лондоне, я наткнулся на дневник, который очень регулярно ведет моя старшая дочь - ей десять лет. Она очень хорошо описала историю ночного пробуждения, молитву и мои предупреждения. В конце она написала: "мы, привычные к таким вещам, не удивились".
* * *
Первая операция Матильды.
Одного из наших очень полезных руководителей групп недавно перевезли из тюрьмы, где его держали, в госпиталь. Вчера вечером машина "Скорой помощи" с четырьмя немецкими солдатами и медсестрой остановилась у госпиталя. Медсестра показала приказ Гестапо о передаче ей нашего руководителя группы. Ни Матильде, ни людям ее группы не пришлось воспользоваться оружием.
* * *
Феликс, Лемаск и Жан-Франсуа работают над организацией нескольких горных убежищ для людей, прячущихся от принудительной отправки в Германию.
Посетил сектор Лемаска.
Я не эмоциональный человек, но то, что я увидел, никогда не забуду. Сотни и сотни молодых людей вернулись в первобытное состояние. Они не могли мыться. Они не могли бриться. Длинные волосы свисали на задубевшие от солнца и дождя лица. Они спали в пещерах, в ямах, в грязи. Добыча пропитания ужасная ежедневная проблема. Крестьяне пытались делать то, что умели, но это не могло продолжаться вечно. Одежда распалась на лохмотья, обувь порвалась на острых скалах. Я видел ребят, привязавших к ногам вместо обуви куски старых шин или даже полоски коры. Я видел других, у которых из одежды не было ничего, кроме старого мешка из-под картошки, разрезанного на две части, который они обматывали тело на манер набедренной повязки. Невозможно узнать, откуда эти ребята. Кто они: крестьяне, рабочие, служащие, студенты? Они одинаково голодают, на их лицах одно и то же выражение страдания, твердости и гнева. Те, кого я посетил, были хорошо дисциплинированы благодаря Лемаску и отобранным им помощникам. Мы дали им столько денег и продовольствия, сколько смогли достать. Но есть еще тысячи беглецов, скрывающихся в лесах. Ни одна секретная организация не сможет помочь даже их самым элементарным нуждам. Неужели им придется либо умереть от голода, либо сдаться властям? А ведь зима еще не наступила. Горе тем, кто поставил наших молодых людей перед таким ужасным выбором.
* * *
Лемаск делает удивительные успехи. Обязанности, которые он исполнял после моего отъезда в Лондон, его сегодняшняя работа придали ему решительность и авторитет. Он контролирует свои нервы. Его энтузиазм укрощен, но просвечивает наружу, как приглушенный огонь. Он проявляет безоговорочно мощное господство над теми подверженными инстинктам людьми, которыми командует.
У меня нет времени оглядеть территории, находящиеся под надзором Жана-Франсуа и Феликса. Мне нужно будет подготовить срочный отчет для Лондона об этой инспекции для ближайшей отправки почты.
* * *
Феликс послал ко мне курьера с полным списком всего, что требуется "маки". В конце списка такое примечание:
"Виши послало роту жандармерии в этот регион, чтобы выловить нас. Я установил контакт с капитаном. Мы поговорили и поняли друг друга. Он сказал мне:
- Не бойтесь. Я был офицером Республиканской Гвардии. Я давал присягу защищать Республику. Сейчас Республика в лесах "маки". Я буду защищать ее".
* * *
Матильда сделала открытие, окончательно подтвердившее информацию, в достоверности которой мы еще не были уверены.
У портнихи, у которой в доме живет Матильда, есть сын двенадцати лет. Как и у всех городских мальчишек нашего времени, у него бледная кожа, слабые мускулы и голодный взгляд. Он очень тихий и вежливый. Матильда без ума от него. Мальчик работает пажом в отеле Т. Это хорошая работа, не столько из-за жалования, сколько из-за остатков еды из ресторана, которые ему иногда достаются. Матильду однажды пригласили на такую праздничную трапезу. Она говорила, что не видела ничего более умилительного, чем паренек, притворявшийся сытым и оставляющий лучшие куски матери, и мать, разыгрывавшая ту же комедию, хотя ничто не могло отвратить их взгляды от еды.
Ну, в конце концов, ребенок стал плохо спать. Он кричал, плакал, стонал и задыхался во сне. Самой пугающей была дрожь, которая трясла его тело. Как безумный, он кричал:
- Не делайте ей больно... Не убивайте ее... Стойте, пожалуйста, не кричите так...
Испуганная мать спросила совета у Матильды, до сих пор считая, что она медсестра. Часть ночи Матильда слушала кошмары ребенка. Потом она его тихо разбудила. И начала задавать ему вопросы. Женщина, у которой так много детей, которых она так сильно любила, умеет разговаривать с детьми. Сын портнихи рассказал ей следующее. Около недели назад ему поручили обслуживать постояльцев на четвертом этаже отеля, где он работал. Он должен был стоять на лестничной площадке и открывать дверь. Весь этаж, рассказывал он, был занят дамами и господами, которые говорили по-французски, но были немцами. К ним приходило множество людей. Это были мужчины и женщины, обычно идущие между двумя немецкими солдатами. И у этих французов всегда был неестественный взгляд, как будто они боялись, но не хотели это показывать. И их всегда приводили в один и тот же номер, номер 87. После этого из этого номера всегда доносились крики и ужасные стоны и шум. Шум прекращался, потом начинался снова и снова. - Пока вы от этого не заболеете, клянусь вам, мадам, - сказал ребенок Матильде.
- Хуже всего - голоса женщин, которым причиняют боль. И если бы вы видели их состояние, когда их возвращают назад. Их часто забирают в другой номер, а потом возвращают. И все начинается снова. Я не хотел никому рассказывать, потому что даже боюсь думать об этом.
Так мы узнали, где в этом городе расположена камера пыток.
* * *
На следующий день Матильда спросила, как бы я посоветовал портнихе поступить с сыном.
- Ну, конечно, прямо сейчас забрать его из отеля, - сказал я.
- А я убеждена, что следует оставить его там, - ответила Матильда. Очень полезно иметь шпиона в таком месте. Особенно такого невинного.
Губы Матильды сжались, и она посмотрела на меня печальным испытующим взглядом. Мне пришлось согласиться, что она права.
Серьезный удар по нашей газете.
Ее набирали в нескольких разных типографиях, каждая выпускала свою часть. Таким путем работавшие на нас наборщики могли делать свою работу быстро и незаметно Затем в тот же самый день шпоны опускали в почтовый ящик, который стоял среди десяти других ящиков в общем коридоре. Товарищ, который жил в этом доме и пользовался этим почтовым ящиком, забирал шпоны и передавал их в другую типографию, где печаталась газета. Вчера дно ящика, видимо, слишком старого, отвалилось, и шпоны с шумом посыпались на пол коридора. Глупый жилец, проходя мимо, подумал, что это взрывчатка. (Почти каждый день в городе взрывались бомбы.) и сообщил полиции. Наш друг в камере. Гестапо уже объявило, что он перешел на их сторону.
Я думаю, он будет сопротивляться испытанию, уготовленному ему номером 87. Но в любом случае, нам придется поменять все адреса типографий. Теперь, когда немцы используют пытки, нам следует придерживаться строгого правила. Как только нашего товарища, который что-то знает, арестовывают, мы априори должны сделать вывод, что все, что знает он, теперь знает и Гестапо. Я сменил свое имя и адрес.
* * *
Капитан жандармерии сдержал свое обещание, данное Феликсу. В лесах он не нашел ни одного дезертира, прячущегося от депортаций. Для уверенности он ежедневно совершал объезды лесов и долин, но обязательным заранее посылал разведывательный мотоцикл, создававший адский грохот. Это было предупреждение для всех. Но капитан только что сообщил Феликсу, что два офицера СС прибыли, чтобы надзирать и руководить этой охотой на людей.
* * *
Владелец публичного дома рассказывал одному из своих друзей, владельцу бара:
- Мой дом реквизировали боши. Он никогда так интенсивно не использовался. Но я не хочу этих денег. Они обжигают мои руки. Я хотел бы использовать их против бошей.
Владелец бара передал это желание Бизону, а тот, в свою очередь, сообщил Матильде. Она встретилась с содержателем борделя.
- Как я узнаю, что эти деньги действительно используются против бошей? - спросил он ее. - Мы передадим условленную фразу по радио из Лондона, - ответила Матильда. Мы передали условленную фразу. Би-Би-Си повторила ее. Мы получили 500 тысяч франков. Больше того, владелец борделя передал свое великолепное владение в наше распоряжение. Один старый генерал, оказывавший нам большую помощь благодаря своим связям в армии, за которым охотилась полиция, уже нашел там убежище.
* * *
Приключение Феликса.
Капитан жандармерии предупредил, что два офицера СС заподозрили его, и что он не сможет долго противостоять их давлению. Феликс сам занялся изучением передвижений и привычек обоих немцев. Рота жандармерии расположилась в довольно большой деревне. Немцы сняли шале на склоне горы. Они вставали очень рано и завтракали в маленькой гостинице, расположенной между их шале и деревней. Тропа, которая вела к гостинице, с двух сторон окружена насыпями, а в одном месте делает сильный изгиб. Это превосходное место для засады.
У Феликса в арсенале был автомат. Он вполне мог бы прикончить немцев в одиночку. Но в деревне жило два крепких парня, которые всем подряд рассказывали, что готовы сделать что-то против немцев. Один из них почтальон, а другой шорник. Феликс решил воспользоваться возможностью и испытать их. Если они просто трепачи в кафе, то лучше знать, с кем имеешь дело. Если же они действительно могут действовать, то их нужно включить в дело. Феликс предложил работу почтальону и шорнику. Они согласились.
На рассвете трое мужчин засели у изгиба тропы. У Феликса был свой автомат, у почтальона и шорника - револьверы. Вставало солнце. Немцы приблизились. Они говорили на своем языке и громко смеялись. Они не испытывали беспокойства. Они ведь хозяева в завоеванной стране. Феликс поднялся из укрытия и направил на них автомат. Два офицера бросили короткий взгляд на человека с небольшой бородой и круглым красным лицом. Они подняли руки вверх.
- Они сразу все поняли, - рассказывал мне Феликс. - Их лица даже не пошевелились. Феликсу стоило только нажать на спусковой крючок, чтобы покончить с ними. Но он хотел, чтобы почтальон и шорник проверили себя и сдали свой экзамен. Он приказал каждому из них убить по одному немцу. Они подошли и выстрелили несколько раз, как показалось, на мгновение закрыв глаза. Немцы упали, не потеряв хладнокровия, совсем просто. Могила для них была приготовлена заранее. Феликс и его соучастники бросили в нее тела и закопали кусками торфа. Кроме этих трех человек никто никогда не сможет найти тела этих двух эсэсовских офицеров.
- Это была чистая работа, - сказал Феликс, - но, между нами, она меня даже расстроила. Эти гады действительно были бесстрашны. И тот взгляд, когда они поняли, что произошло, как бы ударил меня в живот. Мы взяли наше оружие и оружие эсэсовцев, и пошли попить кофе в бистро, куда ходили боши. Мне было интересно, как будут реагировать почтальон и шорник, потому что я сам, хотя и сделал уже немало плохого, все еще чувствовал себя не в своей тарелке. Ну, там у Жюва, они совершенно спокойно допили свой черный сок, и вскоре оба храпели на скамье. После полудня почтальон пошел разносить письма, а другой вернулся к продаже своей упряжи, как будто ничего не произошло.
Феликс потер свою лысую макушку и заметил:
- Они на самом деле изменились, французы.
* * *
Шеф будет восхищен почтальоном и шорником. Этот человек исключительной интеллигентности и культуры любит только истории о детях и о простых людях.
* * *
Я живу у молодой пары в очень скромном месте. Он - служащий торговца шелком и проводит ночи, работая для нас курьером. Его жена стоит в очередях, готовит пищу, присматривает за домом и служит моей секретаршей, что заставляет и ее не спать ночами. Она уже неоднократно теряла сознание. Я сказал об этом мужу. Но тот нашел это совершенно естественным. Он, конечно, любит свою жену. Но работа на первом месте.
* * *
Я думаю, что среди участников подпольного движения происходит эволюция, изменяющая их темперамент в обратной пропорции. Тихие, чувствительные и миролюбивые люди ожесточились. Жесткие, как я сам, напротив, стали чувствительнее. Как объяснить это? Возможно те, кто видели жизнь в розовом свете, защищаются неким щитом против часто ужасающей реальности, которую открывает Сопротивление. И, возможно, люди вроде меня с их более пессимистичным взглядом на людскую природу, открыли в Сопротивлении, что люди лучше, чем они полагали раньше.
Только шеф остается верен себе. Я думаю, ему пришлось долго оценивать возможности добра и зла, неосознанно существующих в каждом человеке.
* * *
Долгий разговор с Луи Х., руководителем группы, с которой мы часто сотрудничаем. Сначала мы обсудили очень специфическую тему. Трое очень ценных людей Луи Х. сидят в концентрационном лагере. Гестапо потребовало выдачи этих трех мужчин. Через четыре дня их перевезут в Гестапо на поезде. У организации Луи Х. огромные потери за этот месяц, и у него больше нет людей, чтобы освободить своих товарищей. Он попросил нас провести эту операцию. Я отдал необходимые приказы.
Потом, самопроизвольно, мы, как бывшие одноклассники, сослуживцы или однополчане, оба ударились в воспоминания. Мы оба уже ветераны Сопротивления, Мы видели, как утекло много воды и крови. Луи Х. подсчитал, что из четырех сотен первоначальных участников его группы, в живых осталось только пятеро. Пусть у нас пропорция выживших больше (дело удачи, или, возможно, организации), наши потери тоже ужасны. И Гестапо наносит свои удары беспрестанно, все сильнее и ближе. Но врагу уже не удается больше подавить Сопротивление. Время ушло, слишком поздно. Луи Х. и я решили, что если год назад Гестапо арестовало или расстреляло бы тысячу правильно выявленных нужных людей, оно, таким образом, перерезало бы все руководство наших групп и дезорганизовало бы Сопротивление на долгое время, может быть, даже до конца войны. Сегодня это невозможно. У нас слишком много кадров и подчиненных, добровольцев и пособников. Они могут депортировать всех мужчин, но останутся женщины. И среди них тоже немало удивительных. Сопротивление приняло форму гидры. На кровоточащем месте одной отрезанной головы вырастают десять.
* * *
Когда Луи Х. ушел, я почувствовал некую депрессию. Нелегко считать потери. И, кроме того, мне действительно долго не удавалось выспаться. Я думал о горе Мон-Валерьен, где ежедневно расстреливают людей, о поместье в Шавиле, куда грузовики ежедневно привозят жертв на расправу расстрельным командам, о стрельбище в З., где ежедневно наших товарищей убивают из пулеметов.
Я думал о камерах в Фресне, о подвалах в Виши, о номере 87 в отеле в Т., где каждый день, каждую ночь, они жгут груди женщинам, ломают пальцы, загоняют булавки под ногти, подключают к гениталиям электрический ток. Я думал о тюрьмах, о концлагерях, где люди умирают от голода, туберкулеза, холода, вшей. Я думал о нашей подпольной газете, уже три состава редакции которой были полностью расстреляны. О секторах, в которых не осталось ни одного мужчины и ни одной женщины из первоначального состава, когда работа только начиналась.
И я спросил себя как жесткого реалиста, как инженера, работающего с чертежами: оправдывают ли наши результаты такие потери? Стоит ли наша газета жизней ее редакторов, печатников, распространителей? Перевесят ли мелкие диверсии, незначительные ликвидации, наша скромная секретная армия, которая, возможно, так никогда и не вступит в бой, наши ужасные потери? Действительно ли мы, руководители, найдем оправдание пробуждению, обучению и принесению в жертву так многих хороших храбрых людей, такого большого доверия, нетерпеливых, возвеличенных душ ради битвы удушения, ради борьбы секретов, ради голода и пыток? Короче говоря, действительно ли мы нужны для победы?
Как реалисту, как честному математику мне пришлось допустить, что я этого не знаю. И я даже так не думал. В цифрах, при практичном подсчете, мы проигрываем. Потому, размышлял я, нам нужно честно сдаться. Но как раз в тот момент, когда я думал о том, чтобы сдаться, я почувствовал, что это невозможно. Невозможно переложить на других ответственность, всю тяжесть нашей защиты и спасения. Невозможно оставить немцев с памятью о стране без отпора, без чувства собственного достоинства, без ненависти. Я чувствовал, что, когда врага убиваем мы, без мундиров, без флага, без территории, то тело одного этого врага весит намного больше на весах, измеряющих судьбу нации, чем целое кровопролитие на поле битвы. Я понял, что мы отважились на самую славную войну в истории французского народа. Войну с малым материальным интересом, с тех пор, как победа обеспечена и без нашей помощи. Войну, к которой нас никто не принуждал. Войну без славы. Войну казней и убийств. Другими словами, незаконную войну. Но эта война - акт ненависти и акт любви. Любви к жизни.
- Для людей, столь щедро жертвующих своей кровью, - однажды сказал шеф со своим беззвучным смехом, - по крайней мере, подтверждено, что ее тельца являются красными.
* * *
Девушка-коммунистка рассказывала мне:
- Мой товарищ, ничем не примечательная женщина, подвергалась таким попыткам в тюрьме Санте, что после побега оттуда постоянно носит с собой яд. Понимаете, она больше не смогла бы через это пройти. Она скорее умрет. Так что она попросила у меня порция яда, которую всегда носит в своем чемоданчике. Потому что, вы понимаете, вопрос о том, чтобы прекратить борьбу против бошей вообще не возникал. Тогда уж лучше умереть сразу же.
* * *
Провел день в деревне у владельца большого виноградника.
Среди прочего, он сказал мне:
- Если вам понадобится танк, дайте мне знать.
Я узнал, что во время отступления он спрятал старый танк "Рено". Он загнал его в один из гаражей и окружил стеной. У меня не хватило смелости сказать ему, что этот старый кусок металлолома ни на что уже не годен. Он им так гордился. И, кроме того, ради этого танка он рисковал жизнью, жизнью легкой и полной удовольствий.
* * *
Матильда и Бизон отправились организовывать побег трех узников, о чем меня просил Луи Х.
Приключение Жана-Франсуа.
Район "маки", где работает Жан-Франсуа, расположен недалеко от довольно большого города, куда он часто ходил за провиантом, для поддержки связи, за фальшивыми документами и так далее. Он ходил туда слишком часто, как мне кажется, поэтому его арестовала французская полиция, когда он выходил из поезда.
Со времен своего недолгого опыта службы в разведывательном корпусе Жан-Франсуа полюбил ручные гранаты. И сейчас у него в чемодане были три штуки. Когда он в сопровождении двух конвоиров пробирался через толпу к узкому выходу со станции, ему удалось открыть замок чемодана и высыпать его содержимое на пол. Собирая все назад, он смог незаметно рассовать гранаты по карманам. Пока его вели в комиссариат, он дважды нагнулся, чтобы завязать шнурки. Гранаты остались в сточной канаве.
Полиция немного заподозрила его движения и надела наручники.
- Снимите их на минутку, чтобы он смог подписать свои показания, сказал комиссар, к которому привели Жана-Франсуа. Стоило наручникам освободить его руки, как Жан-Франсуа со всей силой ударил полицейских, стоявших по обеим сторонам от него. Они попытались скрутить его, но он их оттолкнул, отбросил комиссар в сторону и побежал к двери полицейского участка. В дверь как раз входил священник.
- Держите вора! Держите вора! - кричали полицейские, пытаясь догнать Жана-Франсуа. Священник стал в проходе.
- Голлист! Голлист! - закричал Жан-Франсуа.
Священник пропустил его и тут же загородил дверь обоим полицейским. Они попадали на пороге. Пока полицейские пытались выпутаться из-под сутаны кюре, Жан-Франсуа выбежал по улице, затем пронесся по другой, потом еще по одной, и оказался, наконец, вне досягаемости.
Но как долго? У них есть его описание. Его куртка разорвана. Если пойти домой к кому-нибудь из людей, кого он знал, то есть опасность навести полицию на след всей местной организации. Ему нужно было как можно быстрее покинуть город. Но за станцией наблюдали сильнее, чем за каким-либо другим местом. Жан-Франсуа решил уйти пешком, но сперва ему следовало изменить внешность. Он зашел в парикмахерскую, в которой никого не было, и позвал владельца. Тот, с видимой простудой, вышел в тапочках из задней комнаты. У него было не вызывающее доверия лицо, напоминавшее куницу, с осторожными маленькими глазками, спрятанными под дряблыми веками. Настоящее лицо "стукача". Но у Жана-Франсуа не было ни выбора, ни времени. Он попросил парикмахера сбрить усы и перекрасить его естественные пепельно-светлые волосы в густой черный цвет.
- Я хочу сыграть одну шутку, - объяснил он, - пари с моей подружкой.
Парикмахер не ответил и молча принялся за работу. Время от времени Жан-Франсуа пытался поймать взгляд парикмахера в зеркале, но ему это так и не удалось. За целый час они не перебросились ни словом.
- Это - все, - думал Жан-Франсуа.
- Ну, как? - наконец, спросил парикмахер.
- Прекрасно, - ответил Жан-Франсуа. Его действительно нельзя было узнать. Ему даже больно было смотреть на свое жесткое, темное лицо. Он заплатил парикмахеру двадцать франков.
- Я сейчас принесу сдачу, - сказал парикмахер.
- Не стоит, - ответил Жан-Франсуа.
- Я принесу вам сдачу, - повторил парикмахер и исчез за грязноватой занавеской. Жан-Франсуа настолько был уверен, что тот донесет на него, что взвешивал два варианта - или просто убежать или до того убрать этого человека с дороги. У него не было времени решать. Парикмахер почти сразу же вернулся со старым плащом, висящим на руке.
- Быстро наденьте это, - сказал он тихим голосом, все еще не глядя на Жана-Франсуа. - Красивым этот плащ не назовешь, но у меня он только один. Иначе вас быстро заметят в этой рваной одежде.
* * *
Жан-Франсуа рассказал мне эту историю так же весело, как всегда, но его веселость показалась мне утратившей былую свежесть. Его смех стал немного жестче. Возможно, из-за черных, как чернила волос его лицо приняло какое-то другое выражение. Или, может быть, на нем начинает отражаться состояние постоянного риска, ощущение постоянного чьего-то невидимого присутствия за его плечами.
В любом случае, он больше не будет осуществлять связь со своим братом. Я не хочу, чтобы хоть какая-то малейшая зацепка смогла вывести полицию на след Сен-Люка. Я сказал об этом Жану-Франсуа, и он согласился без единого слова. Он очень редко говорит о своем брате, и если говорит, то очень кратко. Тот факт, что его брат и шеф - одно и то же лицо, кажется, сбивает его с толку. Я сожалею об этой его сдержанности - мне нравилось слышать, как он называет брата "Сен-Люк".
* * *
Трех товарищей, освободить которых нас попросил Луи Х., посадили на поезд вчера в 7.45. Их разместили в купе третьего класса, надели наручники и приставили к ним пять жандармов. Матильда села в поезд в то же время. На ней было черное пальто и такого же цвета платок на голове. Матильде удалось устроиться в вагоне, в котором везли заключенных. Поезд прошел несколько станций, затем дорога шла через пустынную деревенскую территорию. В 11.10 Матильда дернула стоп-кран, проскользнула в купе, соседнее с тем, в котором держали узников, подошла к окну и развязала свой черный платок. Через несколько секунд, когда поезд остановился, Бизон и еще два наших человека с железнодорожной дамбы запрыгнули в вагон, где сидели жандармы и три товарища из группы Луи Х. Наши люди были вооружены автоматами. Жандармы сняли с заключенных наручники. Затем мы заставили жандармов снять свои мундиры, из-за чего не слишком огорчились. Товарищи Луи Х. и наши люди переоделись в жандармскую форму, взяли их карабины и спрыгнули на дорогу. В этот момент появился главный проводник.
- Теперь можете ехать, - крикнул ему Бизон. Поезд двинулся. Матильде даже не пришлось выходить из купе.
* * *
Место, выбранное для похищения, находится в двенадцати километрах от довольно большого поместья. Эта земля принадлежит тому самому владельцу виноградника, который предлагал мне танк. Он спрятался на другой стороне дамбы с телегой, запряженной двумя лошадьми. В телеге лежало несколько больших пустых винных бочек. Люди Луи Х. и наши спрятались на дне бочек. Виноградарь привез их в кладовую в своем доме. Бизон и два его товарища ушли с наступлением ночи. Сбежавшие узники спрячутся у виноградаря еще на неделю. И смогут немного нарастить жирок.
Приехав туда, я провел с ними один вечер. От троих остались буквально одни кости. Дисциплина в их лагере была куда суровее, чем в том, где я познакомился с Легрэном. Запрет на получение посылок, много бесполезной работы, постоянное наблюдение, часовые ночью у дверей каждого барака. Колючая проволока под током высокого напряжения. Узники так голодали, что ели траву, которая росла в лагере. Комендант проводил ежедневную инспекцию с плеткой в руке. Этим он задавал тон для охранников.
* * *
Первая операция Матильды.
Одного из наших очень полезных руководителей групп недавно перевезли из тюрьмы, где его держали, в госпиталь. Вчера вечером машина "Скорой помощи" с четырьмя немецкими солдатами и медсестрой остановилась у госпиталя. Медсестра показала приказ Гестапо о передаче ей нашего руководителя группы. Ни Матильде, ни людям ее группы не пришлось воспользоваться оружием.
* * *
Феликс, Лемаск и Жан-Франсуа работают над организацией нескольких горных убежищ для людей, прячущихся от принудительной отправки в Германию.
Посетил сектор Лемаска.
Я не эмоциональный человек, но то, что я увидел, никогда не забуду. Сотни и сотни молодых людей вернулись в первобытное состояние. Они не могли мыться. Они не могли бриться. Длинные волосы свисали на задубевшие от солнца и дождя лица. Они спали в пещерах, в ямах, в грязи. Добыча пропитания ужасная ежедневная проблема. Крестьяне пытались делать то, что умели, но это не могло продолжаться вечно. Одежда распалась на лохмотья, обувь порвалась на острых скалах. Я видел ребят, привязавших к ногам вместо обуви куски старых шин или даже полоски коры. Я видел других, у которых из одежды не было ничего, кроме старого мешка из-под картошки, разрезанного на две части, который они обматывали тело на манер набедренной повязки. Невозможно узнать, откуда эти ребята. Кто они: крестьяне, рабочие, служащие, студенты? Они одинаково голодают, на их лицах одно и то же выражение страдания, твердости и гнева. Те, кого я посетил, были хорошо дисциплинированы благодаря Лемаску и отобранным им помощникам. Мы дали им столько денег и продовольствия, сколько смогли достать. Но есть еще тысячи беглецов, скрывающихся в лесах. Ни одна секретная организация не сможет помочь даже их самым элементарным нуждам. Неужели им придется либо умереть от голода, либо сдаться властям? А ведь зима еще не наступила. Горе тем, кто поставил наших молодых людей перед таким ужасным выбором.
* * *
Лемаск делает удивительные успехи. Обязанности, которые он исполнял после моего отъезда в Лондон, его сегодняшняя работа придали ему решительность и авторитет. Он контролирует свои нервы. Его энтузиазм укрощен, но просвечивает наружу, как приглушенный огонь. Он проявляет безоговорочно мощное господство над теми подверженными инстинктам людьми, которыми командует.
У меня нет времени оглядеть территории, находящиеся под надзором Жана-Франсуа и Феликса. Мне нужно будет подготовить срочный отчет для Лондона об этой инспекции для ближайшей отправки почты.
* * *
Феликс послал ко мне курьера с полным списком всего, что требуется "маки". В конце списка такое примечание:
"Виши послало роту жандармерии в этот регион, чтобы выловить нас. Я установил контакт с капитаном. Мы поговорили и поняли друг друга. Он сказал мне:
- Не бойтесь. Я был офицером Республиканской Гвардии. Я давал присягу защищать Республику. Сейчас Республика в лесах "маки". Я буду защищать ее".
* * *
Матильда сделала открытие, окончательно подтвердившее информацию, в достоверности которой мы еще не были уверены.
У портнихи, у которой в доме живет Матильда, есть сын двенадцати лет. Как и у всех городских мальчишек нашего времени, у него бледная кожа, слабые мускулы и голодный взгляд. Он очень тихий и вежливый. Матильда без ума от него. Мальчик работает пажом в отеле Т. Это хорошая работа, не столько из-за жалования, сколько из-за остатков еды из ресторана, которые ему иногда достаются. Матильду однажды пригласили на такую праздничную трапезу. Она говорила, что не видела ничего более умилительного, чем паренек, притворявшийся сытым и оставляющий лучшие куски матери, и мать, разыгрывавшая ту же комедию, хотя ничто не могло отвратить их взгляды от еды.
Ну, в конце концов, ребенок стал плохо спать. Он кричал, плакал, стонал и задыхался во сне. Самой пугающей была дрожь, которая трясла его тело. Как безумный, он кричал:
- Не делайте ей больно... Не убивайте ее... Стойте, пожалуйста, не кричите так...
Испуганная мать спросила совета у Матильды, до сих пор считая, что она медсестра. Часть ночи Матильда слушала кошмары ребенка. Потом она его тихо разбудила. И начала задавать ему вопросы. Женщина, у которой так много детей, которых она так сильно любила, умеет разговаривать с детьми. Сын портнихи рассказал ей следующее. Около недели назад ему поручили обслуживать постояльцев на четвертом этаже отеля, где он работал. Он должен был стоять на лестничной площадке и открывать дверь. Весь этаж, рассказывал он, был занят дамами и господами, которые говорили по-французски, но были немцами. К ним приходило множество людей. Это были мужчины и женщины, обычно идущие между двумя немецкими солдатами. И у этих французов всегда был неестественный взгляд, как будто они боялись, но не хотели это показывать. И их всегда приводили в один и тот же номер, номер 87. После этого из этого номера всегда доносились крики и ужасные стоны и шум. Шум прекращался, потом начинался снова и снова. - Пока вы от этого не заболеете, клянусь вам, мадам, - сказал ребенок Матильде.
- Хуже всего - голоса женщин, которым причиняют боль. И если бы вы видели их состояние, когда их возвращают назад. Их часто забирают в другой номер, а потом возвращают. И все начинается снова. Я не хотел никому рассказывать, потому что даже боюсь думать об этом.
Так мы узнали, где в этом городе расположена камера пыток.
* * *
На следующий день Матильда спросила, как бы я посоветовал портнихе поступить с сыном.
- Ну, конечно, прямо сейчас забрать его из отеля, - сказал я.
- А я убеждена, что следует оставить его там, - ответила Матильда. Очень полезно иметь шпиона в таком месте. Особенно такого невинного.
Губы Матильды сжались, и она посмотрела на меня печальным испытующим взглядом. Мне пришлось согласиться, что она права.
Серьезный удар по нашей газете.
Ее набирали в нескольких разных типографиях, каждая выпускала свою часть. Таким путем работавшие на нас наборщики могли делать свою работу быстро и незаметно Затем в тот же самый день шпоны опускали в почтовый ящик, который стоял среди десяти других ящиков в общем коридоре. Товарищ, который жил в этом доме и пользовался этим почтовым ящиком, забирал шпоны и передавал их в другую типографию, где печаталась газета. Вчера дно ящика, видимо, слишком старого, отвалилось, и шпоны с шумом посыпались на пол коридора. Глупый жилец, проходя мимо, подумал, что это взрывчатка. (Почти каждый день в городе взрывались бомбы.) и сообщил полиции. Наш друг в камере. Гестапо уже объявило, что он перешел на их сторону.
Я думаю, он будет сопротивляться испытанию, уготовленному ему номером 87. Но в любом случае, нам придется поменять все адреса типографий. Теперь, когда немцы используют пытки, нам следует придерживаться строгого правила. Как только нашего товарища, который что-то знает, арестовывают, мы априори должны сделать вывод, что все, что знает он, теперь знает и Гестапо. Я сменил свое имя и адрес.
* * *
Капитан жандармерии сдержал свое обещание, данное Феликсу. В лесах он не нашел ни одного дезертира, прячущегося от депортаций. Для уверенности он ежедневно совершал объезды лесов и долин, но обязательным заранее посылал разведывательный мотоцикл, создававший адский грохот. Это было предупреждение для всех. Но капитан только что сообщил Феликсу, что два офицера СС прибыли, чтобы надзирать и руководить этой охотой на людей.
* * *
Владелец публичного дома рассказывал одному из своих друзей, владельцу бара:
- Мой дом реквизировали боши. Он никогда так интенсивно не использовался. Но я не хочу этих денег. Они обжигают мои руки. Я хотел бы использовать их против бошей.
Владелец бара передал это желание Бизону, а тот, в свою очередь, сообщил Матильде. Она встретилась с содержателем борделя.
- Как я узнаю, что эти деньги действительно используются против бошей? - спросил он ее. - Мы передадим условленную фразу по радио из Лондона, - ответила Матильда. Мы передали условленную фразу. Би-Би-Си повторила ее. Мы получили 500 тысяч франков. Больше того, владелец борделя передал свое великолепное владение в наше распоряжение. Один старый генерал, оказывавший нам большую помощь благодаря своим связям в армии, за которым охотилась полиция, уже нашел там убежище.
* * *
Приключение Феликса.
Капитан жандармерии предупредил, что два офицера СС заподозрили его, и что он не сможет долго противостоять их давлению. Феликс сам занялся изучением передвижений и привычек обоих немцев. Рота жандармерии расположилась в довольно большой деревне. Немцы сняли шале на склоне горы. Они вставали очень рано и завтракали в маленькой гостинице, расположенной между их шале и деревней. Тропа, которая вела к гостинице, с двух сторон окружена насыпями, а в одном месте делает сильный изгиб. Это превосходное место для засады.
У Феликса в арсенале был автомат. Он вполне мог бы прикончить немцев в одиночку. Но в деревне жило два крепких парня, которые всем подряд рассказывали, что готовы сделать что-то против немцев. Один из них почтальон, а другой шорник. Феликс решил воспользоваться возможностью и испытать их. Если они просто трепачи в кафе, то лучше знать, с кем имеешь дело. Если же они действительно могут действовать, то их нужно включить в дело. Феликс предложил работу почтальону и шорнику. Они согласились.
На рассвете трое мужчин засели у изгиба тропы. У Феликса был свой автомат, у почтальона и шорника - револьверы. Вставало солнце. Немцы приблизились. Они говорили на своем языке и громко смеялись. Они не испытывали беспокойства. Они ведь хозяева в завоеванной стране. Феликс поднялся из укрытия и направил на них автомат. Два офицера бросили короткий взгляд на человека с небольшой бородой и круглым красным лицом. Они подняли руки вверх.
- Они сразу все поняли, - рассказывал мне Феликс. - Их лица даже не пошевелились. Феликсу стоило только нажать на спусковой крючок, чтобы покончить с ними. Но он хотел, чтобы почтальон и шорник проверили себя и сдали свой экзамен. Он приказал каждому из них убить по одному немцу. Они подошли и выстрелили несколько раз, как показалось, на мгновение закрыв глаза. Немцы упали, не потеряв хладнокровия, совсем просто. Могила для них была приготовлена заранее. Феликс и его соучастники бросили в нее тела и закопали кусками торфа. Кроме этих трех человек никто никогда не сможет найти тела этих двух эсэсовских офицеров.
- Это была чистая работа, - сказал Феликс, - но, между нами, она меня даже расстроила. Эти гады действительно были бесстрашны. И тот взгляд, когда они поняли, что произошло, как бы ударил меня в живот. Мы взяли наше оружие и оружие эсэсовцев, и пошли попить кофе в бистро, куда ходили боши. Мне было интересно, как будут реагировать почтальон и шорник, потому что я сам, хотя и сделал уже немало плохого, все еще чувствовал себя не в своей тарелке. Ну, там у Жюва, они совершенно спокойно допили свой черный сок, и вскоре оба храпели на скамье. После полудня почтальон пошел разносить письма, а другой вернулся к продаже своей упряжи, как будто ничего не произошло.
Феликс потер свою лысую макушку и заметил:
- Они на самом деле изменились, французы.
* * *
Шеф будет восхищен почтальоном и шорником. Этот человек исключительной интеллигентности и культуры любит только истории о детях и о простых людях.
* * *
Я живу у молодой пары в очень скромном месте. Он - служащий торговца шелком и проводит ночи, работая для нас курьером. Его жена стоит в очередях, готовит пищу, присматривает за домом и служит моей секретаршей, что заставляет и ее не спать ночами. Она уже неоднократно теряла сознание. Я сказал об этом мужу. Но тот нашел это совершенно естественным. Он, конечно, любит свою жену. Но работа на первом месте.
* * *
Я думаю, что среди участников подпольного движения происходит эволюция, изменяющая их темперамент в обратной пропорции. Тихие, чувствительные и миролюбивые люди ожесточились. Жесткие, как я сам, напротив, стали чувствительнее. Как объяснить это? Возможно те, кто видели жизнь в розовом свете, защищаются неким щитом против часто ужасающей реальности, которую открывает Сопротивление. И, возможно, люди вроде меня с их более пессимистичным взглядом на людскую природу, открыли в Сопротивлении, что люди лучше, чем они полагали раньше.
Только шеф остается верен себе. Я думаю, ему пришлось долго оценивать возможности добра и зла, неосознанно существующих в каждом человеке.
* * *
Долгий разговор с Луи Х., руководителем группы, с которой мы часто сотрудничаем. Сначала мы обсудили очень специфическую тему. Трое очень ценных людей Луи Х. сидят в концентрационном лагере. Гестапо потребовало выдачи этих трех мужчин. Через четыре дня их перевезут в Гестапо на поезде. У организации Луи Х. огромные потери за этот месяц, и у него больше нет людей, чтобы освободить своих товарищей. Он попросил нас провести эту операцию. Я отдал необходимые приказы.
Потом, самопроизвольно, мы, как бывшие одноклассники, сослуживцы или однополчане, оба ударились в воспоминания. Мы оба уже ветераны Сопротивления, Мы видели, как утекло много воды и крови. Луи Х. подсчитал, что из четырех сотен первоначальных участников его группы, в живых осталось только пятеро. Пусть у нас пропорция выживших больше (дело удачи, или, возможно, организации), наши потери тоже ужасны. И Гестапо наносит свои удары беспрестанно, все сильнее и ближе. Но врагу уже не удается больше подавить Сопротивление. Время ушло, слишком поздно. Луи Х. и я решили, что если год назад Гестапо арестовало или расстреляло бы тысячу правильно выявленных нужных людей, оно, таким образом, перерезало бы все руководство наших групп и дезорганизовало бы Сопротивление на долгое время, может быть, даже до конца войны. Сегодня это невозможно. У нас слишком много кадров и подчиненных, добровольцев и пособников. Они могут депортировать всех мужчин, но останутся женщины. И среди них тоже немало удивительных. Сопротивление приняло форму гидры. На кровоточащем месте одной отрезанной головы вырастают десять.
* * *
Когда Луи Х. ушел, я почувствовал некую депрессию. Нелегко считать потери. И, кроме того, мне действительно долго не удавалось выспаться. Я думал о горе Мон-Валерьен, где ежедневно расстреливают людей, о поместье в Шавиле, куда грузовики ежедневно привозят жертв на расправу расстрельным командам, о стрельбище в З., где ежедневно наших товарищей убивают из пулеметов.
Я думал о камерах в Фресне, о подвалах в Виши, о номере 87 в отеле в Т., где каждый день, каждую ночь, они жгут груди женщинам, ломают пальцы, загоняют булавки под ногти, подключают к гениталиям электрический ток. Я думал о тюрьмах, о концлагерях, где люди умирают от голода, туберкулеза, холода, вшей. Я думал о нашей подпольной газете, уже три состава редакции которой были полностью расстреляны. О секторах, в которых не осталось ни одного мужчины и ни одной женщины из первоначального состава, когда работа только начиналась.
И я спросил себя как жесткого реалиста, как инженера, работающего с чертежами: оправдывают ли наши результаты такие потери? Стоит ли наша газета жизней ее редакторов, печатников, распространителей? Перевесят ли мелкие диверсии, незначительные ликвидации, наша скромная секретная армия, которая, возможно, так никогда и не вступит в бой, наши ужасные потери? Действительно ли мы, руководители, найдем оправдание пробуждению, обучению и принесению в жертву так многих хороших храбрых людей, такого большого доверия, нетерпеливых, возвеличенных душ ради битвы удушения, ради борьбы секретов, ради голода и пыток? Короче говоря, действительно ли мы нужны для победы?
Как реалисту, как честному математику мне пришлось допустить, что я этого не знаю. И я даже так не думал. В цифрах, при практичном подсчете, мы проигрываем. Потому, размышлял я, нам нужно честно сдаться. Но как раз в тот момент, когда я думал о том, чтобы сдаться, я почувствовал, что это невозможно. Невозможно переложить на других ответственность, всю тяжесть нашей защиты и спасения. Невозможно оставить немцев с памятью о стране без отпора, без чувства собственного достоинства, без ненависти. Я чувствовал, что, когда врага убиваем мы, без мундиров, без флага, без территории, то тело одного этого врага весит намного больше на весах, измеряющих судьбу нации, чем целое кровопролитие на поле битвы. Я понял, что мы отважились на самую славную войну в истории французского народа. Войну с малым материальным интересом, с тех пор, как победа обеспечена и без нашей помощи. Войну, к которой нас никто не принуждал. Войну без славы. Войну казней и убийств. Другими словами, незаконную войну. Но эта война - акт ненависти и акт любви. Любви к жизни.
- Для людей, столь щедро жертвующих своей кровью, - однажды сказал шеф со своим беззвучным смехом, - по крайней мере, подтверждено, что ее тельца являются красными.
* * *
Девушка-коммунистка рассказывала мне:
- Мой товарищ, ничем не примечательная женщина, подвергалась таким попыткам в тюрьме Санте, что после побега оттуда постоянно носит с собой яд. Понимаете, она больше не смогла бы через это пройти. Она скорее умрет. Так что она попросила у меня порция яда, которую всегда носит в своем чемоданчике. Потому что, вы понимаете, вопрос о том, чтобы прекратить борьбу против бошей вообще не возникал. Тогда уж лучше умереть сразу же.
* * *
Провел день в деревне у владельца большого виноградника.
Среди прочего, он сказал мне:
- Если вам понадобится танк, дайте мне знать.
Я узнал, что во время отступления он спрятал старый танк "Рено". Он загнал его в один из гаражей и окружил стеной. У меня не хватило смелости сказать ему, что этот старый кусок металлолома ни на что уже не годен. Он им так гордился. И, кроме того, ради этого танка он рисковал жизнью, жизнью легкой и полной удовольствий.
* * *
Матильда и Бизон отправились организовывать побег трех узников, о чем меня просил Луи Х.
Приключение Жана-Франсуа.
Район "маки", где работает Жан-Франсуа, расположен недалеко от довольно большого города, куда он часто ходил за провиантом, для поддержки связи, за фальшивыми документами и так далее. Он ходил туда слишком часто, как мне кажется, поэтому его арестовала французская полиция, когда он выходил из поезда.
Со времен своего недолгого опыта службы в разведывательном корпусе Жан-Франсуа полюбил ручные гранаты. И сейчас у него в чемодане были три штуки. Когда он в сопровождении двух конвоиров пробирался через толпу к узкому выходу со станции, ему удалось открыть замок чемодана и высыпать его содержимое на пол. Собирая все назад, он смог незаметно рассовать гранаты по карманам. Пока его вели в комиссариат, он дважды нагнулся, чтобы завязать шнурки. Гранаты остались в сточной канаве.
Полиция немного заподозрила его движения и надела наручники.
- Снимите их на минутку, чтобы он смог подписать свои показания, сказал комиссар, к которому привели Жана-Франсуа. Стоило наручникам освободить его руки, как Жан-Франсуа со всей силой ударил полицейских, стоявших по обеим сторонам от него. Они попытались скрутить его, но он их оттолкнул, отбросил комиссар в сторону и побежал к двери полицейского участка. В дверь как раз входил священник.
- Держите вора! Держите вора! - кричали полицейские, пытаясь догнать Жана-Франсуа. Священник стал в проходе.
- Голлист! Голлист! - закричал Жан-Франсуа.
Священник пропустил его и тут же загородил дверь обоим полицейским. Они попадали на пороге. Пока полицейские пытались выпутаться из-под сутаны кюре, Жан-Франсуа выбежал по улице, затем пронесся по другой, потом еще по одной, и оказался, наконец, вне досягаемости.
Но как долго? У них есть его описание. Его куртка разорвана. Если пойти домой к кому-нибудь из людей, кого он знал, то есть опасность навести полицию на след всей местной организации. Ему нужно было как можно быстрее покинуть город. Но за станцией наблюдали сильнее, чем за каким-либо другим местом. Жан-Франсуа решил уйти пешком, но сперва ему следовало изменить внешность. Он зашел в парикмахерскую, в которой никого не было, и позвал владельца. Тот, с видимой простудой, вышел в тапочках из задней комнаты. У него было не вызывающее доверия лицо, напоминавшее куницу, с осторожными маленькими глазками, спрятанными под дряблыми веками. Настоящее лицо "стукача". Но у Жана-Франсуа не было ни выбора, ни времени. Он попросил парикмахера сбрить усы и перекрасить его естественные пепельно-светлые волосы в густой черный цвет.
- Я хочу сыграть одну шутку, - объяснил он, - пари с моей подружкой.
Парикмахер не ответил и молча принялся за работу. Время от времени Жан-Франсуа пытался поймать взгляд парикмахера в зеркале, но ему это так и не удалось. За целый час они не перебросились ни словом.
- Это - все, - думал Жан-Франсуа.
- Ну, как? - наконец, спросил парикмахер.
- Прекрасно, - ответил Жан-Франсуа. Его действительно нельзя было узнать. Ему даже больно было смотреть на свое жесткое, темное лицо. Он заплатил парикмахеру двадцать франков.
- Я сейчас принесу сдачу, - сказал парикмахер.
- Не стоит, - ответил Жан-Франсуа.
- Я принесу вам сдачу, - повторил парикмахер и исчез за грязноватой занавеской. Жан-Франсуа настолько был уверен, что тот донесет на него, что взвешивал два варианта - или просто убежать или до того убрать этого человека с дороги. У него не было времени решать. Парикмахер почти сразу же вернулся со старым плащом, висящим на руке.
- Быстро наденьте это, - сказал он тихим голосом, все еще не глядя на Жана-Франсуа. - Красивым этот плащ не назовешь, но у меня он только один. Иначе вас быстро заметят в этой рваной одежде.
* * *
Жан-Франсуа рассказал мне эту историю так же весело, как всегда, но его веселость показалась мне утратившей былую свежесть. Его смех стал немного жестче. Возможно, из-за черных, как чернила волос его лицо приняло какое-то другое выражение. Или, может быть, на нем начинает отражаться состояние постоянного риска, ощущение постоянного чьего-то невидимого присутствия за его плечами.
В любом случае, он больше не будет осуществлять связь со своим братом. Я не хочу, чтобы хоть какая-то малейшая зацепка смогла вывести полицию на след Сен-Люка. Я сказал об этом Жану-Франсуа, и он согласился без единого слова. Он очень редко говорит о своем брате, и если говорит, то очень кратко. Тот факт, что его брат и шеф - одно и то же лицо, кажется, сбивает его с толку. Я сожалею об этой его сдержанности - мне нравилось слышать, как он называет брата "Сен-Люк".
* * *
Трех товарищей, освободить которых нас попросил Луи Х., посадили на поезд вчера в 7.45. Их разместили в купе третьего класса, надели наручники и приставили к ним пять жандармов. Матильда села в поезд в то же время. На ней было черное пальто и такого же цвета платок на голове. Матильде удалось устроиться в вагоне, в котором везли заключенных. Поезд прошел несколько станций, затем дорога шла через пустынную деревенскую территорию. В 11.10 Матильда дернула стоп-кран, проскользнула в купе, соседнее с тем, в котором держали узников, подошла к окну и развязала свой черный платок. Через несколько секунд, когда поезд остановился, Бизон и еще два наших человека с железнодорожной дамбы запрыгнули в вагон, где сидели жандармы и три товарища из группы Луи Х. Наши люди были вооружены автоматами. Жандармы сняли с заключенных наручники. Затем мы заставили жандармов снять свои мундиры, из-за чего не слишком огорчились. Товарищи Луи Х. и наши люди переоделись в жандармскую форму, взяли их карабины и спрыгнули на дорогу. В этот момент появился главный проводник.
- Теперь можете ехать, - крикнул ему Бизон. Поезд двинулся. Матильде даже не пришлось выходить из купе.
* * *
Место, выбранное для похищения, находится в двенадцати километрах от довольно большого поместья. Эта земля принадлежит тому самому владельцу виноградника, который предлагал мне танк. Он спрятался на другой стороне дамбы с телегой, запряженной двумя лошадьми. В телеге лежало несколько больших пустых винных бочек. Люди Луи Х. и наши спрятались на дне бочек. Виноградарь привез их в кладовую в своем доме. Бизон и два его товарища ушли с наступлением ночи. Сбежавшие узники спрячутся у виноградаря еще на неделю. И смогут немного нарастить жирок.
Приехав туда, я провел с ними один вечер. От троих остались буквально одни кости. Дисциплина в их лагере была куда суровее, чем в том, где я познакомился с Легрэном. Запрет на получение посылок, много бесполезной работы, постоянное наблюдение, часовые ночью у дверей каждого барака. Колючая проволока под током высокого напряжения. Узники так голодали, что ели траву, которая росла в лагере. Комендант проводил ежедневную инспекцию с плеткой в руке. Этим он задавал тон для охранников.