Однако Гастон не пожелал зайти в дом отобедать, потому что, как он признался, ему не хотелось бы встречаться с Майей. Более того, его желанием и целью его приезда было освободить Джеральда от того, что Гастон Балмер, удивительным образом, называл губительной магией умной женщины.
– Ерунда! – сказал на это Джеральд. – В самом деле, если бы это не было так грустно слышать, это было бы просто уморительно. Я невыразимо удручен твоей галлюцинацией, которая, я уверен, скоро пройдет. Однако давай не будем говорить о моей жене. Расскажи мне лучше, как поживает мое тело.
Итак, они уселись под каштаном, и Гастон Балмер ответил:
– Твое тело, Джеральд, с тех пор, как ты его покинул, стало знаменитым ученым и литератором.
– Ага! – сказал Джеральд. – Так значит, мой роман о Доне Мануэле Пуактесмском был завершен и заслужил всеобщее восхищение!
– Нет, потому что твое тело стало, как я сказал, ученым. А ученые не пишут романов.
– Однако вы упомянули литератора...
– Теперь твое тело – знаменитый этнолог. Оно имеет дело с научными и историческими истинами. Твое тело пишет толстые тома in quarto на темы, которым ни один роман, даже самый пошлый, не уделил ни одной фразы.
Джеральд поймал себя на том, что нервно поглаживает свой вытянутый подбородок.
– Однако, как я помню, нынешний владелец моего тела когда-то убеждал меня, что есть только две истины, в которых наука может быть уверена.
– И что это за две истины?
Джеральд назвал их.
Тогда Гастон сказал.
– Демон последователен. Ведь именно эти две истины как раз и являются научной специальностью твоего тела. В настоящее время твое тело пишет бесценные труды, в которых объясняются и систематизируются те странные и интересные обычаи, которыми сопровождается взаимодействие этих двух истин, а также суррогаты этого взаимодействия, так как они существовали во все времена и у всех народов. Современный Личфилд гордится ученостью и растущей славой Джеральда Масгрэйва.
– Я рад, что мое тело так преуспело. И я надеюсь, что у твоей дочери Эвелин тоже все хорошо?
– Джеральд... – ответил пожилой джентльмен, озабоченный более серьезно, чем Джеральд обычно позволял кому-нибудь в своем обществе. – Джеральд, это нехорошо, что твоя кузина Эвелин, не ведая того, сохраняет такую тесную дружбу с одержимым демоном телом.
– А, так значит, дружба продолжается!
– Она продолжается, – ответил Гастон, – и ничего не изменилось. Тебе должно быть интересно узнать, Джеральд, что у твоей кузины Эвелин сейчас есть сын, замечательный рыжий мальчонка, родившийся ровно через год после того, как ты одолжил свое тело этому вероломному Силану.
Джеральд учтиво ответил:
– Ну что ж, это прекрасная новость! Фрэнк всегда хотел мальчика.
– Мой зять действительно очень доволен. Но я беспокоился о моей дочери. Мне кажется, что сложившаяся ситуация едва ли благоприятна для нее.
– Мое тело, – это единственная часть меня, с которой она когда-либо была знакома. Так что я не думаю, чтобы что-нибудь изменилось.
– Но Джеральд, когда я думаю о том, что такая красивая, образованная и целомудренная благородная женщина...
– Ну да, да, разумеется! Ты рассуждаешь в освященных временем терминах Личфилда. И я в самом деле не понимаю, зачем я тебя перебил.
–...Когда я думаю о том, что, не ведая того, благородная женщина сохраняет такую тесную дружбу с телом, одержимым обыкновенным демоном...
– И она, разумеется, доверяет ему и отдает ему все?
– Всю свою дружбу и естественную для родственницы любовь. Да, это печальное зрелище. Это непристойное зрелище. Поэтому мне кажется, что твой долг как Масгрэйва и как благородного южанина – вернуться к земной жизни и к своим земным обязанностям, и в особенности к твоим обязательствам в отношении твоей кузины Эвелин, с которой ты дружил всю жизнь.
– Вздор! – сказал снова Джеральд.
Ведь образ мысли и благородные предрассудки Гастона Балмера теперь, ввиду его божественного происхождения, казались Джеральду совершенно бессмысленными. Богу не было никакого дела до такой ерунды, как кодекс поведения обыкновенного смертного джентльмена и необходимость соблюдения принятых на Земле правил обыкновенной супружеской измены. Божеству Диргической мифологии не пристало вмешиваться во внутренние дела планеты, которая, согласно протестанско-епископальной вере Джеральда, была сотворена и управлялась Епископальным божеством. Ведь Джеральд предусмотрительно хранил веру, адептом которой он был до того, как узнал что-либо определенное о религии, в которой он сам был богом.
Поэтому Джеральд сказал:
– Милый Гастон, я не сомневаюсь, что твои намерения чисты. И не твоя вина, что ты, будучи обычным человеком, не можешь понять некоторые вещи и, определенно, не можешь смотреть на них с точки зрения божественного всезнания.
Пожилой джентльмен отвечал:
– Я, во всяком случае, понимаю то, что ты все эти годы жил, будучи околдован ужасной полумагией, и что твои глаза ослеплены розовыми очками этой женщины. И я хочу тебя спасти.
– Ты хочешь спасти меня для провинциальной жизни вашего маленького Личфилда! Ты хочешь, чтобы я стал еще одним благородным, тупым, придурковатым Масгрэйвом приятной наружности! Ты отрицаешь мое божественное предназначение и хочешь превратить меня в светского льва. Но с моей стороны это было бы трусостью, Гастон. Ведь, хочу ли я того или нет, на меня возложены определенные божественные обязанности по исполнению одного древнего пророчества.
– Это что еще за пророчество?
– Это Диргическое пророчество. Но не важно, на каком языке сказано пророчество, важно другое... Да, в этом то все и дело! Ведь ты должен знать, что, хотя я вынудил свою жену представить меня местным жителям как странствующего колдуна, но, скажу тебе по секрету, Гастон, на самом деле в пророчестве говорится, что я как Князь Третьей Истины буду править Антаном.
– И кто тебе сказал такую глупость?
– Кое-какие люди, которых я встретил по пути. О, это очень уважаемые люди, Гастон!
– А кто тебе сказал, что ты – Князь Третьей Истины?
– В этом смысле свидетельство безупречно. Оно исходит, Гастон, из уст прекрасной, образованной и целомудренной женщины, которая говорила со всей откровенностью в то время, когда мы вместе с ней лежали в постели.
– Но как ты можешь править Антаном, когда ты даже не пытался туда попасть? Ведь все эти годы, насколько я могу судить, ты валял дурака здесь, на расстоянии вытянутой руки от Антана!
Джеральд, слегка нахмурившись, как человек, находивший неподобающим любое беспокойство, ответил:
– Меня, дорогой друг, несколько смущает то, что ты постоянно ссылаешься на множество истекших лет. Я признаю, что некоторые обстоятельства технически и формально затруднили мое восшествие на престол. Я покину Миспекское Болото, как только покончу с еженедельной стиркой, – после обеда в четверг...
– О мой бедный Джеральд! В четверг после обеда, или как ты это ни назови, ты не отправишься ни вперед, в Антан, ни назад, в Личфилд. Ты здесь потерял всяческое чувство времени. Ты даже не подозреваешь, что за те несколько дней, которые ты провел здесь, в Личфилде минуло четыре года! Я говорю тебе, что умная женщина со своей полумагией и со своими проклятыми очками, совершенно задурила тебе голову. И я теперь начинаю понимать, что тебе, одурманенному самой страшной из всех разновидностей колдовства морщинистой богини, ничем нельзя помочь.
На это Джеральд уже третий раз ответил:
– Вздор! Ни одна колдунья не обладает властью над богом. И ты совершенно ложного мнения о моей жене, Гастон. Ведь не было ни дня, чтобы она не напоминала мне о необходимости поспешить в Антан.
Гастон Балмер все еще разглядывал его со странным и вроде бы ничем не вызванным состраданием.
– Как хорошо она понимает вас, Масгрэйвов! – сказал Гастон. – Да, ты пропал, мой бедный Джеральд.
– Следовательно, твои опасения преждевременны. О, это не твоя вина, мой добрый друг, и я ни на мгновение не осуждаю тебя. С чисто человеческой точки зрения ты ведешь себя совершенно правильно, оправданно и по-дружески. Поэтому твое смехотворное заблуждение не оскорбляет меня. И даже если, как ты говоришь, я, по вашим человеческим меркам, провел здесь четыре года, то что это значит для бессмертного, в чьем распоряжении целая вечность? Ну-ка, Гастон, ответь мне хотя бы только на этот простой вопрос!
Но Гастон сказал только: «Ты доволен. Ты пропал».
– Привет, дружище! И что за дело у тебя в городе всяческих чудес? – спросил Джеральд.
И темнокожий, немного подумав, отвечал, что на самом деле у него было несколько деловых вопросов к королеве Фрайдис. Все боги, сказал он, спешили в Антан, чтобы услышать слово, которое было в начале (именно так он и сказал, совсем как царь Соломон), то есть все боги, кроме одного, который так хитроумно изменял свои догматы, что никто не знал, кто он такой на самом деле.
Темнокожий думал, что именно сейчас, в относительно просвещенном девятнадцатом веке, настало время вывести на чистую воду этого небесного хамелеона. И в любом случае, сказал темнокожий, ему нравилось беседовать с Фрайдис, которая всегда была так мила...
– Так-так! – сказал Джеральд. – Значит, вы, сударь, уже бывали в Антане.
– Да, очень много раз. Потому что я – советник всех человеческих богов.
Джеральд с естественным интересом разглядывал человека, который из первых рук получал сведения о его будущем королевстве. Однако, в любом случае, если этот темнокожий джентльмен, как начинал подозревать Джеральд, был Отцом Всяческой Лжи, не имело смысла его расспрашивать, поскольку все равно нельзя было верить ни одному его слову.
– Полагаю, что ты, идущий по дороге богов и мифологических существ, довольно хорошо известен моей родной Протестантской Епископальной Церкви. Мне кажется, что я, как и предсказывали мне мои ближайшие родственники, имею честь разговаривать с самим Дьяволом.
– Во всякой мифологии у меня, разумеется, есть своя собственная ниша, из которой я могу разными голосами обращаться к интеллигентным людям, – ответил темнокожий.
Тогда поднялся Гастон Балмер и начертал в воздухе знак, неизвестный Джеральду.
– Я подозреваю, сударь, что отец моей матушки, Флориан де Пизанж, когда-то слышал этот голос...
– Весьма вероятно. Я в свое время много говорил.
–...а также его слышал, думаю я, и другой мой предок – великий Юрген, от которого происходит род Пизанжей и который однажды встретил кого-то очень похожего на тебя в лесу друидов.
– Не могу этого отрицать. Друиды тоже знали меня. Я, Князь Мира Сего, как вы понимаете, встречался со многими миллионами людей, которых пытался осчастливить при помощи моей власти, так что я не могу припомнить каждого, кого я облагодетельствовал.
– Однако, – сказал Джеральд, – в значительных исторических событиях вы странным образом играли главную роль; вы встречали великих людей, и вы, должно быть, можете рассказать мне много интересного. Вы, сударь, просто обязаны со мной отобедать, ведь мой друг проявляет в этом вопросе упрямство. Моя жена избегает общения с богами, но я никогда не слышал, чтобы она имела какие-либо возражения против демонов. Так что окажите мне честь и составьте мне компанию в этом моем временном пристанище, в этой хижине...
Но темнокожий улыбнулся и принес свои извинения.
– Я и ваша жена не то чтобы вовсе незнакомы друг с другом. А обстоятельства, при которых мы расстались в прошлый раз, несколько неудобны. Поэтому я думаю, что мне, ради общего блага, лучше было бы не встречаться сейчас с вашей женой. Тем не менее передавайте ей мои заверения в совершеннейшем к ней почтении.
– И от кого же, скажу я ей, исходят таковые заверения?
– Скажите, что мимо проходил друг ее ранней юности, с которым она была близко знакома еще до того, как впервые стала матерью. Я не сомневаюсь, что Хавва догадается, кто это был.
– Но мою жену зовут Майя, а до замужества ее имя было Эзред...
– Ах да! – сказал темнокожий, в точности, как когда-то говорил Глом, – женщины отличаются одна от другой именами, которые они носят. В таком случае, просто передайте привет вашей жене, потому что это слово для всякого мужа означает одно и то же.
– Я передам привет, – пообещал Джеральд, – а вот афоризм пусть лучше передаст кто-нибудь другой.
И он удалился, оставив своих друзей.
Гастон Балмер обнял Джеральда на прощание и не солоно хлебавши отправился назад в Личфилд в своем облаке, которое из-за уныния пожилого джентльмена приобрело черный цвет. А темнокожий неспешно пошел в Антан, легкой походкой человека, который давно привык бродить по свету.
Джеральд отметил, что он не торопился и не оглядывался тревожно по сторонам, подобно другим путешественникам, направлявшимся в город всяческих чудес. Темнокожий единственный из всех тех, которые прошли в сторону Антана, шел хорошо знакомой дорогой к цели, которая ему была хорошо известна.
Он говорил со многими путешественниками, которые не упоминаются в этой повести. Ведь почти все эти странники рассказывали одну и ту же историю. Девять из десяти прохожих еще вчера были богами, которым служили люди. Каждого люди почитали в той или иной части света. Ныне их дела на земле были окончены, и они направлялись к цели всех богов. Что они ожидали там найти? Джеральд спрашивал их, но на этот простой вопрос все они отвечали уклончиво. Они шли туда, чтобы услышать слово, которое было в начале, и которое будет существовать, когда все остальное погибнет; слово, которое не знал ни один из человеческих богов. Они не могли сказать ничего более, и Джеральд не особенно беспокоился на этот счет: он был вполне доволен, и вскоре должен был сам все разузнать, когда придет в Антан.
И божественный скакун Калки тоже казался довольным, а его внешний вид нисколько не изменился из-за вынужденного бездействия. Он сохранял то странное однородное сияние и тот металлический блеск, из-за которых он казался отлитым из чистого серебра. Разумеется, когда он пасся на Миспекском Болоте после дождя, шерсть его казалась темной и лоснящейся, а шерсть на его широких боках сбивалась во вьющиеся маслянистые пряди. Но во всякое другое время он сохранял свой ярко-серебристый цвет, не свойственный ни одной лошади, которую когда-либо видел Джеральд.
Тем временем конь пасся вместе с меринами, которые некогда были любовниками Майи. Поедая траву на пологих склонах неподалеку от хижины, он передвигался так же, как и они, поднимая каждое копыто с какой-то забавной осторожностью. Джеральд часто наблюдал, как он пасся. И ему казалось, что эти лошади, которые в беспорядке медленно и осторожно бродили по пастбищу, поднимают и ставят на землю свои копыта так, как будто бы они думали, что их копыта сделаны из какого-то очень хрупкого материала. Их раскачивающиеся, вытянутые, тяжеловесные головы, склонившиеся рядами параллельно друг другу, казались ему слишком тяжелыми для того, чтобы их можно было бы снова когда-нибудь поднять. Когда Джеральд сонными летними вечерами размышлял о том, как им это все-таки удается, у него возникали неприятные ощущения в ключицах.
Так Калки пасся целый день вместе с меринами, а в ненастную ночь прятался вместе с ними от ветра за стеной хижины. Каждый день этот божественный скакун, пасшийся на Миспекском болоте, ходил с опущенной вниз головой, беспрестанно пощипывая редкую траву и никогда не прекращая ритмично шевелить своими темными, влажными, цепкими губами. Ему, так же как и меринам, приходилось жадно вытягивать губы и изгибать шею в попытках достать более сочную и длинную траву, которая росла в почти недоступных местах вокруг столбов ограды. Если подумать, то это было довольно нелепое зрелище: божественный скакун, всецело поглощенный разрешением такой задачи.
Снова и снова, замечал Джеральд, серебристый жеребец Калки поднимал голову и глубокомысленно глядел в сторону Антана. Но вскоре он снова возвращался к щипанию травы. В целом, он казался вполне удовлетворенным теми радостями, которые подобают простым лошадям. И Джеральду казалось также, что теперь Калки реже поглядывал в сторону цели всех богов.
Однако, как выяснилось, Калки не был совершенно уникален. Однажды утром, когда Джеральд по обыкновению направлялся к каштану, он заметил, что издалека приближается всадник верхом на коне, очень похожем на Калки. А когда Джеральд вышел на обочину, он увидел, что пришелец сидел верхом на коне, который вполне мог бы быть близнецом Калки.
– Привет, дружище! – сказал Джеральд. – И что за дело ведет тебя в город всяческих чудес?
Но тут случилось неприятное происшествие. Юный всадник сделал вид, что он не расслышал Джеральда. Проезжая мимо, он внимательно оглядел пространства Миспекского Болота, словно бы не замечая Джеральда, который стоял в нескольких футах от него.
Он был тоже молодым человеком весьма приятной наружности. На нем был голубой кафтан и плащ золотисто-желтого цвета, такого же, как и пятна пожелтевшей листвы над ним. У него был высокий стоячий воротник с кружевами. Волосы у него были рыжие. Более того, Джеральд отметил тот ленивый, насмешливый, иронический взгляд, которым молодой человек окинул Миспекское Болото, когда он неспешно и не останавливаясь проехал в сторону Антана. А в особенности его внимание привлекла приятная улыбка красиво изогнутых, женственных губ юноши, который проехал мимо верхом на коне, удивительно похожем на Калки.
Да, он выглядел как благородный человек. Какая жалость, что этот наглый мальчишка не обладал также и благородными манерами, подумал Джеральд, который вдруг почувствовал себя незаслуженно униженным и от обиды зажмурил свои спрятанные за розовыми стеклами глаза.
– Там я смогу снова встретить прекрасную даму Венеру и всех отважных и мужественных грешников, которые бескомпромиссно боролись с узколобыми и жестокими правилами респектабельных людей.
– Друг мой, – мягко возразил Джеральд, – у респектабельных людей тоже бывают достоинства. Умение идти на компромисс – тоже достоинство.
– Не согласен! – воскликнул Таннгейзер. – Вся моя жизнь отрицает это, и покуда будет жить мое имя, я останусь в памяти людей борцом против этой лжи! Потому что именно добропорядочные и респектабельные предали меня. В среде буржуазии и даже профессиональных церковников, которые должны были бы первыми поддержать раскаявшегося грешника и наставить его на путь истинный, я нашел много гордыни, мирской суеты и слишком мало радушия. И я снова вернулся к языческой красоте, которая так ненавистна благочестивым и скудоумным людям.
И тогда этот блистательный герой начал с жаром рассказывать историю своей жизни и о том, как любовь к этой вольной языческой красоте привела его в недра полой горы Гёрзельберг, где он в качестве возлюбленного прекрасной дамы Венеры вел жизнь в духе вольной языческой погони за удовольствиями. Он поведал о том, как после семи лет языческой вольницы недруги среднего возраста побудили его к раскаянию, но именно среди высших церковных иерархов он нашел менее всего сочувствия. Поэтому Таннгейзер вернулся к наслаждениям языческой вольницы, насколько они были совместимы с его преклонным возрастом, потому что у него вызывали отвращение эти хнычущие, лицемерные и жестокие церковники.
Джеральд слушал. Он помнил, как в Зеркале Кэр Омна он некоторое время был Таннгейзером. Но в силу странных обстоятельств Джеральд стал подозревать, что время каким-то образом изменяет его, в прошлом такого убежденного иконоборца, потому что сейчас этот воинственный герой – который был одним из прошлых воплощений Джеральда – казался Джеральду слишком картинным и до прискорбия глупым. Ведь вся эта история вела к ложным заключениям. Из нее следовало, что Бог находится в ссоре с главой собственной Церкви. Она неизбежно порождала громкие насмешки над буржуазными добродетелями и обвинения в адрес людей, которые, в конце концов, не сделали ничего хуже того, что провели спокойно и в согласии со здравым смыслом свои жизни, – жизни, которые Таннгейзер сейчас порицал, что казалось Джеральду пустым ребячеством. Не было никакой разумной причины, по которой достопочтенный римский папа должен был цацкаться и нянчиться со старым, закоренелым грешником, только что покинувшим первоклассный бордель. По мнению Джеральда, Небеса, публично унизив папу Урбана, поступили нетактично и нарушили esprit de corps, который должен существовать между духовными лицами всех церквей как между товарищами по работе. И в любом случае рассуждения Таннгейзера о религии были не того сорта, чтобы Джеральд, который был теперь богом, мог слушать их с одобрением.
Но Джеральд все-таки слушал и довольно дружелюбно улыбался.
– Знаю, знаю! – сказал Джеральд. – Я все о вас знаю, мессир Таннгейзер. Когда вы раскаялись в дурных поступках – а вы действительно совершили их предостаточно, – вы с надеждой обратились к религии. Но – alas! Ее служители вас оттолкнули. Вы обнаружили, что они – тоже люди, подверженные человеческим слабостям. Вы обнаружили, что перед лицом Небес даже папа может совершать ошибки. Поэтому, вполне естественно, вы решили утопить удивление и ужас от этого открытия в безудержном пьянстве и язвительных упреках в адрес всех добропорядочных прихожан. Ведь ваше открытие было революционным: звезды сошли со своих мест, чтобы посмотреть, как человек совершает ошибку. Ты тоже, должно быть, нашел это зрелище исключительно тягостным. Однако в этом смысле ты оказался полезен для романтического искусства.
– Да, черт возьми, приятель – зато какие у тебя были последователи! Сколько людей получало невинное удовольствие, развивая открытие, которое первым сделал Таннгейзер. Открытие, которое состояло в том, что среди духовенства и прихожан встречается лицемерие и подлость! Я не сомневаюсь, что ты на протяжении веков будешь благодетелем для своих потомков. Я, однако же, нахожу, что лицемерие и подлость встречаются также и среди признанных негодяев, которые вовсе не ходят в церковь. Я полагаю, что всякая религия заставляет определенное число своих приверженцев благоразумно практиковать некоторые добродетели, которые обычно считаются полезными. Удельный вес желательных качеств среди паствы любой церкви, как мне представляется, ощутимо выше, чем в среде посетителей борделя или клиентов палача. Не стану отрицать, что мое открытие с эстетической точки зрения тоже революционно. Согласен, что оно еще не было представлено в художественной литературе, и что ни один разумный реалист не сможет рассматривать такую замечательную выдумку без отвращения. Но я верю, что в один прекрасный день смелая обработка этой скандальной темы чудесным образом вознаградит своего автора и принесет пользу литературному искусству.
И Джеральд добавил:
– Более того, твоя история предоставляет прекрасный предлог и отговорку всегда, когда молодость требует своего. Хотя, осмелюсь заметить, дорогой друг, что лучшие из людей с неизбежностью сочли ваш второй загул, длиною в столетие, слишком продолжительным. У всех у нас есть свои грехи – у кого больше, у кого меньше. Но даже разгул должен быть правильно организован и проходить с определенными ограничениями. Он должен быть отважным и во всех отношениях лиричным; а в особенности обладать краткостью лирического жанра. И он не должен, ни в коем случае не должен проходить в Гёрзельберге. У меня тоже, например, был загул. Но он происходил спокойно, благородно, при полном самоконтроле и не доходил до крайностей. Поэтому я поселился – хотя и временно, но все-таки поселился, – не в порочном и беспокойном Гёрзельберге, но здесь, в месте, где довольный муж не рискует когда-либо представить интерес для беллетристики.
– Здесь некоторые могут существовать, но никто не может жить! – презрительно бросил Таннгейзер, озирая своим диким взглядом пространства Миспекского Болота.
– Позвольте мне! – сказал Джеральд с самой умилительной улыбкой и водрузил свои розовые очки на длинный крючковатый нос Таннгейзера.
Последовала пауза. И Таннгейзер вздохнул.
– Я вижу, – сказал рыцарь, – ваш тихий маленький загородный дом и, полагаю, вашу жену с детишками. И свежие овощи, разумеется, прямо с грядки.
– Такой вот дом, мессир Таннгейзер, есть краеугольный камень всякой нации, колыбель всяческих добродетелей и путеводная звезда забыл чего именно. Это также ярчайший бриллиант в короне сам не знаю чего, а еще он служит бастионом, оплотом и якорем для целого ряда прекрасных абстракций. Это, можете быть уверены, самое подходящее место, чтобы окончить с загулом.
– Ерунда! – сказал на это Джеральд. – В самом деле, если бы это не было так грустно слышать, это было бы просто уморительно. Я невыразимо удручен твоей галлюцинацией, которая, я уверен, скоро пройдет. Однако давай не будем говорить о моей жене. Расскажи мне лучше, как поживает мое тело.
Итак, они уселись под каштаном, и Гастон Балмер ответил:
– Твое тело, Джеральд, с тех пор, как ты его покинул, стало знаменитым ученым и литератором.
– Ага! – сказал Джеральд. – Так значит, мой роман о Доне Мануэле Пуактесмском был завершен и заслужил всеобщее восхищение!
– Нет, потому что твое тело стало, как я сказал, ученым. А ученые не пишут романов.
– Однако вы упомянули литератора...
– Теперь твое тело – знаменитый этнолог. Оно имеет дело с научными и историческими истинами. Твое тело пишет толстые тома in quarto на темы, которым ни один роман, даже самый пошлый, не уделил ни одной фразы.
Джеральд поймал себя на том, что нервно поглаживает свой вытянутый подбородок.
– Однако, как я помню, нынешний владелец моего тела когда-то убеждал меня, что есть только две истины, в которых наука может быть уверена.
– И что это за две истины?
Джеральд назвал их.
Тогда Гастон сказал.
– Демон последователен. Ведь именно эти две истины как раз и являются научной специальностью твоего тела. В настоящее время твое тело пишет бесценные труды, в которых объясняются и систематизируются те странные и интересные обычаи, которыми сопровождается взаимодействие этих двух истин, а также суррогаты этого взаимодействия, так как они существовали во все времена и у всех народов. Современный Личфилд гордится ученостью и растущей славой Джеральда Масгрэйва.
– Я рад, что мое тело так преуспело. И я надеюсь, что у твоей дочери Эвелин тоже все хорошо?
– Джеральд... – ответил пожилой джентльмен, озабоченный более серьезно, чем Джеральд обычно позволял кому-нибудь в своем обществе. – Джеральд, это нехорошо, что твоя кузина Эвелин, не ведая того, сохраняет такую тесную дружбу с одержимым демоном телом.
– А, так значит, дружба продолжается!
– Она продолжается, – ответил Гастон, – и ничего не изменилось. Тебе должно быть интересно узнать, Джеральд, что у твоей кузины Эвелин сейчас есть сын, замечательный рыжий мальчонка, родившийся ровно через год после того, как ты одолжил свое тело этому вероломному Силану.
Джеральд учтиво ответил:
– Ну что ж, это прекрасная новость! Фрэнк всегда хотел мальчика.
– Мой зять действительно очень доволен. Но я беспокоился о моей дочери. Мне кажется, что сложившаяся ситуация едва ли благоприятна для нее.
– Мое тело, – это единственная часть меня, с которой она когда-либо была знакома. Так что я не думаю, чтобы что-нибудь изменилось.
– Но Джеральд, когда я думаю о том, что такая красивая, образованная и целомудренная благородная женщина...
– Ну да, да, разумеется! Ты рассуждаешь в освященных временем терминах Личфилда. И я в самом деле не понимаю, зачем я тебя перебил.
–...Когда я думаю о том, что, не ведая того, благородная женщина сохраняет такую тесную дружбу с телом, одержимым обыкновенным демоном...
– И она, разумеется, доверяет ему и отдает ему все?
– Всю свою дружбу и естественную для родственницы любовь. Да, это печальное зрелище. Это непристойное зрелище. Поэтому мне кажется, что твой долг как Масгрэйва и как благородного южанина – вернуться к земной жизни и к своим земным обязанностям, и в особенности к твоим обязательствам в отношении твоей кузины Эвелин, с которой ты дружил всю жизнь.
– Вздор! – сказал снова Джеральд.
Ведь образ мысли и благородные предрассудки Гастона Балмера теперь, ввиду его божественного происхождения, казались Джеральду совершенно бессмысленными. Богу не было никакого дела до такой ерунды, как кодекс поведения обыкновенного смертного джентльмена и необходимость соблюдения принятых на Земле правил обыкновенной супружеской измены. Божеству Диргической мифологии не пристало вмешиваться во внутренние дела планеты, которая, согласно протестанско-епископальной вере Джеральда, была сотворена и управлялась Епископальным божеством. Ведь Джеральд предусмотрительно хранил веру, адептом которой он был до того, как узнал что-либо определенное о религии, в которой он сам был богом.
Поэтому Джеральд сказал:
– Милый Гастон, я не сомневаюсь, что твои намерения чисты. И не твоя вина, что ты, будучи обычным человеком, не можешь понять некоторые вещи и, определенно, не можешь смотреть на них с точки зрения божественного всезнания.
Пожилой джентльмен отвечал:
– Я, во всяком случае, понимаю то, что ты все эти годы жил, будучи околдован ужасной полумагией, и что твои глаза ослеплены розовыми очками этой женщины. И я хочу тебя спасти.
– Ты хочешь спасти меня для провинциальной жизни вашего маленького Личфилда! Ты хочешь, чтобы я стал еще одним благородным, тупым, придурковатым Масгрэйвом приятной наружности! Ты отрицаешь мое божественное предназначение и хочешь превратить меня в светского льва. Но с моей стороны это было бы трусостью, Гастон. Ведь, хочу ли я того или нет, на меня возложены определенные божественные обязанности по исполнению одного древнего пророчества.
– Это что еще за пророчество?
– Это Диргическое пророчество. Но не важно, на каком языке сказано пророчество, важно другое... Да, в этом то все и дело! Ведь ты должен знать, что, хотя я вынудил свою жену представить меня местным жителям как странствующего колдуна, но, скажу тебе по секрету, Гастон, на самом деле в пророчестве говорится, что я как Князь Третьей Истины буду править Антаном.
– И кто тебе сказал такую глупость?
– Кое-какие люди, которых я встретил по пути. О, это очень уважаемые люди, Гастон!
– А кто тебе сказал, что ты – Князь Третьей Истины?
– В этом смысле свидетельство безупречно. Оно исходит, Гастон, из уст прекрасной, образованной и целомудренной женщины, которая говорила со всей откровенностью в то время, когда мы вместе с ней лежали в постели.
– Но как ты можешь править Антаном, когда ты даже не пытался туда попасть? Ведь все эти годы, насколько я могу судить, ты валял дурака здесь, на расстоянии вытянутой руки от Антана!
Джеральд, слегка нахмурившись, как человек, находивший неподобающим любое беспокойство, ответил:
– Меня, дорогой друг, несколько смущает то, что ты постоянно ссылаешься на множество истекших лет. Я признаю, что некоторые обстоятельства технически и формально затруднили мое восшествие на престол. Я покину Миспекское Болото, как только покончу с еженедельной стиркой, – после обеда в четверг...
– О мой бедный Джеральд! В четверг после обеда, или как ты это ни назови, ты не отправишься ни вперед, в Антан, ни назад, в Личфилд. Ты здесь потерял всяческое чувство времени. Ты даже не подозреваешь, что за те несколько дней, которые ты провел здесь, в Личфилде минуло четыре года! Я говорю тебе, что умная женщина со своей полумагией и со своими проклятыми очками, совершенно задурила тебе голову. И я теперь начинаю понимать, что тебе, одурманенному самой страшной из всех разновидностей колдовства морщинистой богини, ничем нельзя помочь.
На это Джеральд уже третий раз ответил:
– Вздор! Ни одна колдунья не обладает властью над богом. И ты совершенно ложного мнения о моей жене, Гастон. Ведь не было ни дня, чтобы она не напоминала мне о необходимости поспешить в Антан.
Гастон Балмер все еще разглядывал его со странным и вроде бы ничем не вызванным состраданием.
– Как хорошо она понимает вас, Масгрэйвов! – сказал Гастон. – Да, ты пропал, мой бедный Джеральд.
– Следовательно, твои опасения преждевременны. О, это не твоя вина, мой добрый друг, и я ни на мгновение не осуждаю тебя. С чисто человеческой точки зрения ты ведешь себя совершенно правильно, оправданно и по-дружески. Поэтому твое смехотворное заблуждение не оскорбляет меня. И даже если, как ты говоришь, я, по вашим человеческим меркам, провел здесь четыре года, то что это значит для бессмертного, в чьем распоряжении целая вечность? Ну-ка, Гастон, ответь мне хотя бы только на этот простой вопрос!
Но Гастон сказал только: «Ты доволен. Ты пропал».
Глава 34
Двуличие темнокожего
Гастон больше ничего не сказал об этом, потому что их беседу прервали. Ведь пока они так сидели вдвоем на обочине, к ним присоединился темнокожий человек, одетый во все темное.– Привет, дружище! И что за дело у тебя в городе всяческих чудес? – спросил Джеральд.
И темнокожий, немного подумав, отвечал, что на самом деле у него было несколько деловых вопросов к королеве Фрайдис. Все боги, сказал он, спешили в Антан, чтобы услышать слово, которое было в начале (именно так он и сказал, совсем как царь Соломон), то есть все боги, кроме одного, который так хитроумно изменял свои догматы, что никто не знал, кто он такой на самом деле.
Темнокожий думал, что именно сейчас, в относительно просвещенном девятнадцатом веке, настало время вывести на чистую воду этого небесного хамелеона. И в любом случае, сказал темнокожий, ему нравилось беседовать с Фрайдис, которая всегда была так мила...
– Так-так! – сказал Джеральд. – Значит, вы, сударь, уже бывали в Антане.
– Да, очень много раз. Потому что я – советник всех человеческих богов.
Джеральд с естественным интересом разглядывал человека, который из первых рук получал сведения о его будущем королевстве. Однако, в любом случае, если этот темнокожий джентльмен, как начинал подозревать Джеральд, был Отцом Всяческой Лжи, не имело смысла его расспрашивать, поскольку все равно нельзя было верить ни одному его слову.
– Полагаю, что ты, идущий по дороге богов и мифологических существ, довольно хорошо известен моей родной Протестантской Епископальной Церкви. Мне кажется, что я, как и предсказывали мне мои ближайшие родственники, имею честь разговаривать с самим Дьяволом.
– Во всякой мифологии у меня, разумеется, есть своя собственная ниша, из которой я могу разными голосами обращаться к интеллигентным людям, – ответил темнокожий.
Тогда поднялся Гастон Балмер и начертал в воздухе знак, неизвестный Джеральду.
– Я подозреваю, сударь, что отец моей матушки, Флориан де Пизанж, когда-то слышал этот голос...
– Весьма вероятно. Я в свое время много говорил.
–...а также его слышал, думаю я, и другой мой предок – великий Юрген, от которого происходит род Пизанжей и который однажды встретил кого-то очень похожего на тебя в лесу друидов.
– Не могу этого отрицать. Друиды тоже знали меня. Я, Князь Мира Сего, как вы понимаете, встречался со многими миллионами людей, которых пытался осчастливить при помощи моей власти, так что я не могу припомнить каждого, кого я облагодетельствовал.
– Однако, – сказал Джеральд, – в значительных исторических событиях вы странным образом играли главную роль; вы встречали великих людей, и вы, должно быть, можете рассказать мне много интересного. Вы, сударь, просто обязаны со мной отобедать, ведь мой друг проявляет в этом вопросе упрямство. Моя жена избегает общения с богами, но я никогда не слышал, чтобы она имела какие-либо возражения против демонов. Так что окажите мне честь и составьте мне компанию в этом моем временном пристанище, в этой хижине...
Но темнокожий улыбнулся и принес свои извинения.
– Я и ваша жена не то чтобы вовсе незнакомы друг с другом. А обстоятельства, при которых мы расстались в прошлый раз, несколько неудобны. Поэтому я думаю, что мне, ради общего блага, лучше было бы не встречаться сейчас с вашей женой. Тем не менее передавайте ей мои заверения в совершеннейшем к ней почтении.
– И от кого же, скажу я ей, исходят таковые заверения?
– Скажите, что мимо проходил друг ее ранней юности, с которым она была близко знакома еще до того, как впервые стала матерью. Я не сомневаюсь, что Хавва догадается, кто это был.
– Но мою жену зовут Майя, а до замужества ее имя было Эзред...
– Ах да! – сказал темнокожий, в точности, как когда-то говорил Глом, – женщины отличаются одна от другой именами, которые они носят. В таком случае, просто передайте привет вашей жене, потому что это слово для всякого мужа означает одно и то же.
– Я передам привет, – пообещал Джеральд, – а вот афоризм пусть лучше передаст кто-нибудь другой.
И он удалился, оставив своих друзей.
Гастон Балмер обнял Джеральда на прощание и не солоно хлебавши отправился назад в Личфилд в своем облаке, которое из-за уныния пожилого джентльмена приобрело черный цвет. А темнокожий неспешно пошел в Антан, легкой походкой человека, который давно привык бродить по свету.
Джеральд отметил, что он не торопился и не оглядывался тревожно по сторонам, подобно другим путешественникам, направлявшимся в город всяческих чудес. Темнокожий единственный из всех тех, которые прошли в сторону Антана, шел хорошо знакомой дорогой к цели, которая ему была хорошо известна.
Глава 35
Калки и его двойник
Итак, Джеральд остался на Миспекском Болоте еще на некоторое время. Июль был небогат событиями. Всякий погожий летний день Джеральд проводил на обочине под каштаном. На дереве появились восхитительные белые цветы, источавшие насыщенный, сладкий аромат. Затем цветы приобрели кремовый оттенок, потом – коричневый. Но сейчас дерево вновь стало зеленым с темно-золотистыми, желтоватыми вкраплениями. А Джеральд, проводивший каждый божий день в тени этих постоянных перемен, был вполне доволен.Он говорил со многими путешественниками, которые не упоминаются в этой повести. Ведь почти все эти странники рассказывали одну и ту же историю. Девять из десяти прохожих еще вчера были богами, которым служили люди. Каждого люди почитали в той или иной части света. Ныне их дела на земле были окончены, и они направлялись к цели всех богов. Что они ожидали там найти? Джеральд спрашивал их, но на этот простой вопрос все они отвечали уклончиво. Они шли туда, чтобы услышать слово, которое было в начале, и которое будет существовать, когда все остальное погибнет; слово, которое не знал ни один из человеческих богов. Они не могли сказать ничего более, и Джеральд не особенно беспокоился на этот счет: он был вполне доволен, и вскоре должен был сам все разузнать, когда придет в Антан.
И божественный скакун Калки тоже казался довольным, а его внешний вид нисколько не изменился из-за вынужденного бездействия. Он сохранял то странное однородное сияние и тот металлический блеск, из-за которых он казался отлитым из чистого серебра. Разумеется, когда он пасся на Миспекском Болоте после дождя, шерсть его казалась темной и лоснящейся, а шерсть на его широких боках сбивалась во вьющиеся маслянистые пряди. Но во всякое другое время он сохранял свой ярко-серебристый цвет, не свойственный ни одной лошади, которую когда-либо видел Джеральд.
Тем временем конь пасся вместе с меринами, которые некогда были любовниками Майи. Поедая траву на пологих склонах неподалеку от хижины, он передвигался так же, как и они, поднимая каждое копыто с какой-то забавной осторожностью. Джеральд часто наблюдал, как он пасся. И ему казалось, что эти лошади, которые в беспорядке медленно и осторожно бродили по пастбищу, поднимают и ставят на землю свои копыта так, как будто бы они думали, что их копыта сделаны из какого-то очень хрупкого материала. Их раскачивающиеся, вытянутые, тяжеловесные головы, склонившиеся рядами параллельно друг другу, казались ему слишком тяжелыми для того, чтобы их можно было бы снова когда-нибудь поднять. Когда Джеральд сонными летними вечерами размышлял о том, как им это все-таки удается, у него возникали неприятные ощущения в ключицах.
Так Калки пасся целый день вместе с меринами, а в ненастную ночь прятался вместе с ними от ветра за стеной хижины. Каждый день этот божественный скакун, пасшийся на Миспекском болоте, ходил с опущенной вниз головой, беспрестанно пощипывая редкую траву и никогда не прекращая ритмично шевелить своими темными, влажными, цепкими губами. Ему, так же как и меринам, приходилось жадно вытягивать губы и изгибать шею в попытках достать более сочную и длинную траву, которая росла в почти недоступных местах вокруг столбов ограды. Если подумать, то это было довольно нелепое зрелище: божественный скакун, всецело поглощенный разрешением такой задачи.
Снова и снова, замечал Джеральд, серебристый жеребец Калки поднимал голову и глубокомысленно глядел в сторону Антана. Но вскоре он снова возвращался к щипанию травы. В целом, он казался вполне удовлетворенным теми радостями, которые подобают простым лошадям. И Джеральду казалось также, что теперь Калки реже поглядывал в сторону цели всех богов.
Однако, как выяснилось, Калки не был совершенно уникален. Однажды утром, когда Джеральд по обыкновению направлялся к каштану, он заметил, что издалека приближается всадник верхом на коне, очень похожем на Калки. А когда Джеральд вышел на обочину, он увидел, что пришелец сидел верхом на коне, который вполне мог бы быть близнецом Калки.
– Привет, дружище! – сказал Джеральд. – И что за дело ведет тебя в город всяческих чудес?
Но тут случилось неприятное происшествие. Юный всадник сделал вид, что он не расслышал Джеральда. Проезжая мимо, он внимательно оглядел пространства Миспекского Болота, словно бы не замечая Джеральда, который стоял в нескольких футах от него.
Он был тоже молодым человеком весьма приятной наружности. На нем был голубой кафтан и плащ золотисто-желтого цвета, такого же, как и пятна пожелтевшей листвы над ним. У него был высокий стоячий воротник с кружевами. Волосы у него были рыжие. Более того, Джеральд отметил тот ленивый, насмешливый, иронический взгляд, которым молодой человек окинул Миспекское Болото, когда он неспешно и не останавливаясь проехал в сторону Антана. А в особенности его внимание привлекла приятная улыбка красиво изогнутых, женственных губ юноши, который проехал мимо верхом на коне, удивительно похожем на Калки.
Да, он выглядел как благородный человек. Какая жалость, что этот наглый мальчишка не обладал также и благородными манерами, подумал Джеральд, который вдруг почувствовал себя незаслуженно униженным и от обиды зажмурил свои спрятанные за розовыми стеклами глаза.
Глава 36
Встревоженный взгляд Таннгейзера
На следующий день Джеральд разговорился с миловидным, хотя и сильно постаревшим Тангейзером, когда этот знаменитый рыцарь в полном вооружении проезжал мимо, направляясь в Антан.– Там я смогу снова встретить прекрасную даму Венеру и всех отважных и мужественных грешников, которые бескомпромиссно боролись с узколобыми и жестокими правилами респектабельных людей.
– Друг мой, – мягко возразил Джеральд, – у респектабельных людей тоже бывают достоинства. Умение идти на компромисс – тоже достоинство.
– Не согласен! – воскликнул Таннгейзер. – Вся моя жизнь отрицает это, и покуда будет жить мое имя, я останусь в памяти людей борцом против этой лжи! Потому что именно добропорядочные и респектабельные предали меня. В среде буржуазии и даже профессиональных церковников, которые должны были бы первыми поддержать раскаявшегося грешника и наставить его на путь истинный, я нашел много гордыни, мирской суеты и слишком мало радушия. И я снова вернулся к языческой красоте, которая так ненавистна благочестивым и скудоумным людям.
И тогда этот блистательный герой начал с жаром рассказывать историю своей жизни и о том, как любовь к этой вольной языческой красоте привела его в недра полой горы Гёрзельберг, где он в качестве возлюбленного прекрасной дамы Венеры вел жизнь в духе вольной языческой погони за удовольствиями. Он поведал о том, как после семи лет языческой вольницы недруги среднего возраста побудили его к раскаянию, но именно среди высших церковных иерархов он нашел менее всего сочувствия. Поэтому Таннгейзер вернулся к наслаждениям языческой вольницы, насколько они были совместимы с его преклонным возрастом, потому что у него вызывали отвращение эти хнычущие, лицемерные и жестокие церковники.
Джеральд слушал. Он помнил, как в Зеркале Кэр Омна он некоторое время был Таннгейзером. Но в силу странных обстоятельств Джеральд стал подозревать, что время каким-то образом изменяет его, в прошлом такого убежденного иконоборца, потому что сейчас этот воинственный герой – который был одним из прошлых воплощений Джеральда – казался Джеральду слишком картинным и до прискорбия глупым. Ведь вся эта история вела к ложным заключениям. Из нее следовало, что Бог находится в ссоре с главой собственной Церкви. Она неизбежно порождала громкие насмешки над буржуазными добродетелями и обвинения в адрес людей, которые, в конце концов, не сделали ничего хуже того, что провели спокойно и в согласии со здравым смыслом свои жизни, – жизни, которые Таннгейзер сейчас порицал, что казалось Джеральду пустым ребячеством. Не было никакой разумной причины, по которой достопочтенный римский папа должен был цацкаться и нянчиться со старым, закоренелым грешником, только что покинувшим первоклассный бордель. По мнению Джеральда, Небеса, публично унизив папу Урбана, поступили нетактично и нарушили esprit de corps, который должен существовать между духовными лицами всех церквей как между товарищами по работе. И в любом случае рассуждения Таннгейзера о религии были не того сорта, чтобы Джеральд, который был теперь богом, мог слушать их с одобрением.
Но Джеральд все-таки слушал и довольно дружелюбно улыбался.
– Знаю, знаю! – сказал Джеральд. – Я все о вас знаю, мессир Таннгейзер. Когда вы раскаялись в дурных поступках – а вы действительно совершили их предостаточно, – вы с надеждой обратились к религии. Но – alas! Ее служители вас оттолкнули. Вы обнаружили, что они – тоже люди, подверженные человеческим слабостям. Вы обнаружили, что перед лицом Небес даже папа может совершать ошибки. Поэтому, вполне естественно, вы решили утопить удивление и ужас от этого открытия в безудержном пьянстве и язвительных упреках в адрес всех добропорядочных прихожан. Ведь ваше открытие было революционным: звезды сошли со своих мест, чтобы посмотреть, как человек совершает ошибку. Ты тоже, должно быть, нашел это зрелище исключительно тягостным. Однако в этом смысле ты оказался полезен для романтического искусства.
– Да, черт возьми, приятель – зато какие у тебя были последователи! Сколько людей получало невинное удовольствие, развивая открытие, которое первым сделал Таннгейзер. Открытие, которое состояло в том, что среди духовенства и прихожан встречается лицемерие и подлость! Я не сомневаюсь, что ты на протяжении веков будешь благодетелем для своих потомков. Я, однако же, нахожу, что лицемерие и подлость встречаются также и среди признанных негодяев, которые вовсе не ходят в церковь. Я полагаю, что всякая религия заставляет определенное число своих приверженцев благоразумно практиковать некоторые добродетели, которые обычно считаются полезными. Удельный вес желательных качеств среди паствы любой церкви, как мне представляется, ощутимо выше, чем в среде посетителей борделя или клиентов палача. Не стану отрицать, что мое открытие с эстетической точки зрения тоже революционно. Согласен, что оно еще не было представлено в художественной литературе, и что ни один разумный реалист не сможет рассматривать такую замечательную выдумку без отвращения. Но я верю, что в один прекрасный день смелая обработка этой скандальной темы чудесным образом вознаградит своего автора и принесет пользу литературному искусству.
И Джеральд добавил:
– Более того, твоя история предоставляет прекрасный предлог и отговорку всегда, когда молодость требует своего. Хотя, осмелюсь заметить, дорогой друг, что лучшие из людей с неизбежностью сочли ваш второй загул, длиною в столетие, слишком продолжительным. У всех у нас есть свои грехи – у кого больше, у кого меньше. Но даже разгул должен быть правильно организован и проходить с определенными ограничениями. Он должен быть отважным и во всех отношениях лиричным; а в особенности обладать краткостью лирического жанра. И он не должен, ни в коем случае не должен проходить в Гёрзельберге. У меня тоже, например, был загул. Но он происходил спокойно, благородно, при полном самоконтроле и не доходил до крайностей. Поэтому я поселился – хотя и временно, но все-таки поселился, – не в порочном и беспокойном Гёрзельберге, но здесь, в месте, где довольный муж не рискует когда-либо представить интерес для беллетристики.
– Здесь некоторые могут существовать, но никто не может жить! – презрительно бросил Таннгейзер, озирая своим диким взглядом пространства Миспекского Болота.
– Позвольте мне! – сказал Джеральд с самой умилительной улыбкой и водрузил свои розовые очки на длинный крючковатый нос Таннгейзера.
Последовала пауза. И Таннгейзер вздохнул.
– Я вижу, – сказал рыцарь, – ваш тихий маленький загородный дом и, полагаю, вашу жену с детишками. И свежие овощи, разумеется, прямо с грядки.
– Такой вот дом, мессир Таннгейзер, есть краеугольный камень всякой нации, колыбель всяческих добродетелей и путеводная звезда забыл чего именно. Это также ярчайший бриллиант в короне сам не знаю чего, а еще он служит бастионом, оплотом и якорем для целого ряда прекрасных абстракций. Это, можете быть уверены, самое подходящее место, чтобы окончить с загулом.