Я посматривал в зеркало заднего обзора – на хвост села знакомая двухместная легковушка. Заметил ли водитель Оситу? Или счел за Оситу меня?
Дорога круто пошла вверх, и «ситроен» начал терять скорость. «Переключи передачу», – шептал я. Наконец Акико переключилась с третьей на вторую, и автомобиль немного прибавил мощности.
Я увеличил дистанцию. Двухместный автомобиль не пытался обогнать наш «мерседес». Еще километр, и будет поворот на дорогу, ведущую к домику Акико. На участке, где дорога была покрыта нерастаявшим снегом, я снизил скорость. Легковушка начала стремительно покрывать разделяющую нас дистанцию. Я поднял воротник пальто. Дорога стала сужаться, и преследователь при всем желании не смог бы обогнать «мерседес» и заглянуть в салон.
– Ты прятал у себя этого Оситу?
– Нет, но знал, где он находится. Просто никому не хотел рассказывать.
– И девушка все это время находилась с ним?
– Я не утверждал, что ее там не было.
– Мне все равно, только скажи, кто за нами едет – полиция?
– Брат Оситы. Кстати, это его помешало бы проверить на предмет «вменяемости».
Заснеженный участок дороги кончился, стало просторнее. Я набрал скорость и, когда легковушка отстала, вырулил на дорогу, ведущую к домику Акико. «Ситроен» давно исчез из виду. Я поддал газу и на полном ходу проскочил поворот. Легковушка стабильно следовала за мной. Водитель, похоже, не заметил, что в «ситорене» прятался Осита – видимо, счел за Оситу меня.
Еще минут тридцать я ехал в гору, то сбрасывая скорость, то набирая ее. Когда мы выехали на широкий участок дороги, я остановился. Легковушка притормозила позади. Из нее выскочил мужчина.
Увидев мое лицо, он так и обмер.
– Что вам еще от меня надо? – заорал я.
– Это пальто моего брата. – Человек тяжело дышал. – Куда вы дели брата?
– Это мое пальто, и не надо со мной так разговаривать.
Мужчина словно обезумел: взгляд его задернула пелена, и он с воплем накинулся на меня. Я отшвырнул его одним ударом – утренние пробежки не прошли впустую: мышцы слаженно двигались, не дожидаясь команды мозга.
Еще раз оглянувшись на поверженного противника, который сидел на асфальте, медленно приходя в себя, я вернулся в машину.
– На первый взгляд цел. Обошлось? – спросила Нацуэ, которую явно беспокоило мое физическое благополучие.
Я развернул машину и направился обратно.
– Осита оторвался.
Я набрал скорость и быстро доехал до хижины. Звонил телефон. Это был Осита.
– Он обознался: принял меня за тебя.
– Да что ты? Значит, это все-таки был брат.
– Затаись там. Мало ли чего еще ожидать.
– Понял.
– Акико зря не пугай.
– Не волнуйся, она уже… Он неожиданно дал отбой.
– Я могу еще чем-нибудь помочь? – спросила Нацуэ. Она оставила попытки выудить из меня какую-либо информацию.
– Подождем.
– Чего?
Требовалось время. Если Осита проведет у Акико еще несколько дней, ему легче будет перенести арест и суд, а Акико – ожидание.
Подспудно я считал их своими подопечными. Мне это не казалось странным, и в то же самое время ответственность за весь этот беспорядок всецело лежала на мне. Если бы я не привел Оситу в дом Акико, он, по всей вероятности, уже находился бы в больнице или сидел в камере предварительного заключения, а Акико по-прежнему доводила бы меня до белого каления своими разговорами и рассуждениями.
Я просмотрел альбом – подбор блеклых, растекшихся акварелей, которые и картинами-то назвать нельзя. Впрочем, в них с болезненной явственностью читался диалог двоих людей, изливавших на бумаге самое сокровенное.
Они нашли друг в друге идеальных собеседников – настоящее чудо.
– Поверить не могу.
– Не можешь поверить?
– Я превратился в самого настоящего сноба, который сидит на заднице и ждет. Чувствовал же, что рано или поздно эта ерунда случится.
– О чем ты? – спросила Нацуэ сиплым, уставшим голосом.
– Сам толком не знаю. Собеседница больше ничего не сказала.
Наверно, она лучше меня представляла, как дальше будут разворачиваться события. Я курил сигарету за сигаретой. Брат Оситы не стал преследовать нас до хижины.
Прошел час, второй. С небес снова закапал весенний снег. Я мог сколько угодно себя обманывать, что если за какой-то промежуток времени не произойдет ничего плохого, то все образуется. Меня не оставляло сильное ощущение близящейся развязки.
Зазвонил телефон. Нацуэ вздрогнула.
Это был Осита.
– По снегу что-то двигается.
– О чем ты говоришь?
– Кажется, это люди. Они приближаются к дому, перебежками, и маскируются. И их тут не один, и не два. Я насчитал уже пятерых.
Я закрыл глаза. Если подумать, полиции вовсе незачем держать под наблюдением мой дом. Всю грязную работу сделал брат Оситы. Полицейским достаточно было следить за ним и ждать своего часа. Более того, они располагали самым объективным видением ситуации.
Полицейские, видимо, заметили, как «ситроен» свернул к домику, пока я уводил брата Оситы.
– Вероятно, полиция.
– И мне так кажется.
Осита вдруг заговорил совершенно спокойным голосом, что было для него нехарактерно.
– И что собираешься предпринять?
– Не знаю. Акико первая заметила. Она закрыла все окна. Не думаю, что это поможет.
Я не мог понять, то ли Осита предельно собран, то ли попросту не осознает серьезности происходящего.
– Сбежать оттуда никак нельзя?
– Я не хочу бежать.
– Но послушай…
– Они придут и арестуют меня. Можно сидеть и дожидаться, либо…
Осита не договорил.
Я вспомнил тот миг, когда на меня надели наручники. Нет, подумал я, только не это. Размышляя, что наверняка должен быть выход из ситуации, я без всякого дискомфорта ощущал на запястьях холод металла.
Осита положил трубку.
– Полицейские обложили дом Акико.
– Ты уверен?
– Они с самого начала сохраняли целостность картины – не за одним мной следили. Профессионалы.
– И что теперь?
– Я ничем не могу помочь.
– Вот именно.
Нацуэ пристально на меня взглянула.
– Ты ведь пытался все это время что-нибудь предпринять?
– Не знаю, зачем мне это было нужно – я поддерживал с ними связь, беспокоился о них. Наверно, я чувствовал, что этим все и закончится. Знаешь, мне сейчас кажется, что чисто умозрительно я знал: то, что вынуждало нас рисовать, обрело человеческую форму, воплотилось в жизнь.
Нацуэ закурила.
– Все настолько запущено, теперь бесполезно об этом говорить.
– Осита уже смирился, что полиция ворвется в хижину и его арестует. И еще у него предчувствие, что порядок вещей может измениться.
Я закурил и встал у окна. Террасу постепенно заносило снегом.
Я не думал, что теперь можно предпринять. В ушах звучали слова Оситы, снова и снова: «Я пришел из твоего сердца». На его месте должен был быть я, но я струсил, пошел на попятную, удалился туда, где был недосягаем для Оситы и Акико, как бы они ни старались до меня дотянуться. Сидел и наблюдал за ними.
Я сотворил несколько работ. Они были не настолько хороши, чтобы успокаивать себя мыслью, что друзей я принес в жертву искусству. Эти двое оставили после себя лишь альбом с бледными растекшимися акварелями, намалеванными по-детски, но тем не менее стоящими – гораздо более стоящими, чем любая из моих картин.
Нацуэ рассматривала рисунки, перелистывая альбом, страница за страницей. В обшей сложности здесь было шесть работ. Осита с Акико переговаривались друг с другом посредством того, что не являлось словами.
– С точки зрения техники – дрянь.
– Тогда как назвать картины, в которых нет ничего, кроме техники?
– Верно улавливаешь. Это – шедевры. Тут без вопросов, истинное искусство. Этим все сказано.
– Старею.
– Сколько тебе, тридцать девять?
– Сорок исполнилось. Возраст тут ни при чем: просто чувствую, что я слишком долго рисовал. У них есть то, чего я уже напрочь лишен. Если на то пошло, то я – исчерпавший себя художник, который пытался их «ограбить».
– Ты это подразумеваешь под старостью?
– Пожалуй.
Я потянулся к телефону. Линия была занята. Либо кто-то из них разговаривает по телефону, либо трубка плохо лежит.
– И что теперь?
– Подожду. Больше я не в силах ничего предпринять.
– Они друг друга любят. И ненавидят. Они чувствуют друг к другу то же самое, что и к себе.
К дому приблизилась машина, похожая на патрульную. Из нее вышли двое полицейских и направились к дому.
– Койти Осита взял заложницу и забаррикадировался в доме. Заложница – Акико Цукада девятнадцати лет. Она снимает дом у знакомых. Скорее всего вы о ней не слышали.
Я смолчал. Пока намерения полицейских были мне не ясны.
– Мы поддерживаем телефонную связь с домом. Трубку взяла Акико Цукада. Она сказала, что, если мы не отведем своих людей, Койти Осита с ней расправится.
– И что?
– Нам бы хотелось, чтобы вы поговорили с Оситой.
– Там его брат.
– Он уже пытался – ничего не вышло.
Без сомнения, брат был на взводе – до такой степени, что ему самому впору было оказывать психиатрическую помощь. По крайней мере это угадывалось в лицах полицейских.
– Откровенно говоря, мы в растерянности. Есть в этом деле один нюанс, который не вписывается в стандартную ситуацию взятия заложников. Складывается ощущение, что Акико Цукада защищает Оситу, человека, скрывающегося от закона. Впрочем, она настаивает на том, что ее взяли в заложницы.
– А что, полицейские не могут принять меры, которые сами собой напрашиваются?
– И какие же это меры?
– Прекратить осаду. Если вы отзовете силы и выждете три дня, я надеюсь, мне удастся уговорить Оситу добровольно сдаться властям.
– Вы действительно считаете, что полиция в силах принимать подобные решения, сэнсэй?
Детективу было не больше тридцати, однако он был мрачен, как старик.
– Я не смогу его убедить, пока вы не отзовете своих людей.
– У меня такое чувство, что случится трагедия. Я двадцать минут разговаривал по телефону с Акико Цукадой, и очень мне все это не понравилось. Оцепив дом, мы допустили трагическую ошибку. Теперь уже ничего не изменишь.
– А столичная полиция чем занимается? Они же не отступали от Оситы ни на шаг.
– Уже на месте. Это они окружили хижину силами местного подразделения. Я – из штаба префектуры. Когда мы прибыли на место, территория уже была взята в оцепление.
– Уникальный случай. От полицейских штучек тут толку никакого. А мне вы не собираетесь давать карт-бланш, так я понимаю?
– Там телевизионщиков съехалось…
– Дайте подумать, каким образом я могу его переубедить. Как только что-нибудь созреет, прибуду на место.
– Когда будете выезжать, сообщите. Столичная полиция против того, чтобы вас задействовать – распоряжение поступило с самых верхов.
Я кивнул.
– Что связывает этих двоих?
– Сложно объяснить.
Лицо детектива стало мрачнее тучи. Без лишних слов он кивнул и направился к патрульной машине.
– Этот легавый что-то пронюхал, – поговорила Нацуэ. Мы долго молчали. Я понял, что наступил вечер, даже не глядя на часы. Раздался звонок.
– Это я, Осита. Мне названивают полицейские. Я постоянно кладу трубку. С трудом до вас дозвонился. У нас тут такое кино – прожектора на крыше, и снег кружится в лучах света.
Осита говорил ровным, спокойным голосом.
– Как Акико?
– Прикорнула на диване, но скоро, наверное, проснется. Она надеется, что это дурной сон, и когда она откроет глаза, все исчезнет. Наверно, поэтому ей удалось заснуть.
– Осита, ты не хочешь поехать в больницу? Какое-то время порисуешь там.
– Это вы говорите, сэнсэй? Я не смогу там рисовать.
– Пожалуй, что так.
– Не волнуйтесь. Я пришел из вашего сердца, туда же и вернусь.
– А что с девушкой будет?
– Это ее дело. Ей самой решать – уйти или остаться, никто не неволит. Она сама ведет переговоры с полицией.
– Вряд ли она захочет тебя оставить.
– Я тоже не хочу, чтобы она уходила. Мне нечего было на это ответить.
– На улице яркий свет, но так тихо. Очень тихо. Ах да… Я хотел спросить вас кое о чем. Как вам те акварели?
– Истинное искусство. Ты понимаешь мои картины, а я – твои.
– Точно.
– Вряд ли кто-то еще сможет их понять. Да тебе это и не нужно.
– Все верно. Я не собираюсь становиться художником. И она не собирается. Жаль, что вы не с нами. Акико говорит, что невозможно – вы можете рисовать только в одиночестве.
– Что сделать с акварелями?
– Выбросьте.
– А если я их оставлю себе?
– Пожалуйста, я не против. Делайте с ними что хотите, мы их уже нарисовали.
Последняя фраза пронзила все мое существо. «Мы их уже нарисовали».
– Все, я кладу трубку.
– Зачем ты показал мне картины, которые уже нарисовал?
Я с силой произнес эти слова.
– Потому что ты – наша часть, сэнсэй. Наша с Акико.
– У тебя есть она, а ты – у нее.
– Мы – единое существо, мы друг с другом нераздельны.
– Понятно.
– Акико проснулась. Не смотрит на меня. Расставляет в ряд бутылки со скипидаром.
Она не собиралась рисовать, но я не мог выдавить из себя слово «остановись».
– Я кладу трубку.
Он дал отбой, а я так и стоял, сжимая трубку в руках.
За окнами смеркалось, но непроглядной тьмы не наступало из-за падающих на землю белых хлопьев. Я беспрерывно курил.
– Нацуэ, налей выпить.
– Не поедешь к ним?
– Я вижу цвет краха. Сейчас меня осенило, что именно этот цвет я и хотел увидеть, когда свел тех двоих. Я жаждал засвидетельствовать собственный крах. Просто если бы это случилось со мной, я бы уже ничего не увидел.
– Да нет, его можно увидеть в процессе. Ты хотел использовать этот цвет на полотне, на полотне жизни тех двоих.
– Считаешь?
– Я же спросила, к чему ты стремился в самом начале.
– Так я стремился увидеть цвет краха?
– Это не обычные картины. И крах – то, что ты пытался, но не смог изобразить на холсте. Так мне кажется.
Вдруг мне стало интересно, сумею ли я изобразить на полотне цвет, который в ту пору окутывал мое сердце. Самый обыкновенный цвет, цвет краха.
– Они погибнут?
– Скорее всего.
– Ты не можешь им помешать?
– Если они хотят умереть, я не властен что-либо изменить.
– Но ты можешь помешать им физически.
– Погибнут их сердца.
– Поэтому лучше спокойно наблюдать?
– Смогу ли я это вынести, вот что меня сейчас беспокоит.
Весна так не шла тем двоим, неподходящее время года. Как и для меня. Стояла зима, и они готовились отойти ко сну. Где же та зима, которая успокоит меня?
– Поэтому ты решил пить.
– Ничего другого не остается.
– Тогда пей. Пей, сколько сможешь.
– Знаешь, хорошо, что ты рядом. Мне так легче.
– Когда протрезвеешь, окажешься в полном одиночестве. Даже если я буду рядом, даже если ты будешь стоять на улице, переполненной народом, все равно тебе будет одиноко.
– Наверно.
– По крайней мере у тебя остались силы рисовать. Нацуэ встала и принесла мне бутылку коньяка.
Я принялся заливать коньяк в свое тело, мало-помалу. Нацуэ пила вместе со мной.
– Я пока оставлю альбом у себя.
– Зачем тебе?
– Подозреваю, ты все равно попытаешься довести себя до краха. На днях. А когда это произойдет, покажу тебе этот альбом.
– Я понял.
– А теперь пей, пей и ни о чем не думай. Когда протрезвеешь, сотвори полотно, которое покорит мир.
– Почему ты со мной?
Алкоголь начал циркулировать по моему организму.
– Не знаю.
– Тебе тоже одиноко.
– Когда ты пьян, тебя заносит на банальности.
Я потянулся к коньячной бутылке. Сколько часов я уже пью? Бутыль почти опустела.
– В небе красный лоскут.
– Правда?
– Облака низко висят, и в них отражается свет невероятно алого цвета.
Нацуэ стояла у окна.
Я уже начал сомневаться, что Осита с Акико вообще когда-либо существовали. Может, они и впрямь пришли из моего сердца.
– Еще бутылку.
– Вот она, перед тобой. Открой сам.
– Как там снег?
– Идет, еще сильней повалил.
Я закрыл глаза и стал шарить по полу руками. Нащупал что-то, напоминающее бутылку коньяка.
5
Дорога круто пошла вверх, и «ситроен» начал терять скорость. «Переключи передачу», – шептал я. Наконец Акико переключилась с третьей на вторую, и автомобиль немного прибавил мощности.
Я увеличил дистанцию. Двухместный автомобиль не пытался обогнать наш «мерседес». Еще километр, и будет поворот на дорогу, ведущую к домику Акико. На участке, где дорога была покрыта нерастаявшим снегом, я снизил скорость. Легковушка начала стремительно покрывать разделяющую нас дистанцию. Я поднял воротник пальто. Дорога стала сужаться, и преследователь при всем желании не смог бы обогнать «мерседес» и заглянуть в салон.
– Ты прятал у себя этого Оситу?
– Нет, но знал, где он находится. Просто никому не хотел рассказывать.
– И девушка все это время находилась с ним?
– Я не утверждал, что ее там не было.
– Мне все равно, только скажи, кто за нами едет – полиция?
– Брат Оситы. Кстати, это его помешало бы проверить на предмет «вменяемости».
Заснеженный участок дороги кончился, стало просторнее. Я набрал скорость и, когда легковушка отстала, вырулил на дорогу, ведущую к домику Акико. «Ситроен» давно исчез из виду. Я поддал газу и на полном ходу проскочил поворот. Легковушка стабильно следовала за мной. Водитель, похоже, не заметил, что в «ситорене» прятался Осита – видимо, счел за Оситу меня.
Еще минут тридцать я ехал в гору, то сбрасывая скорость, то набирая ее. Когда мы выехали на широкий участок дороги, я остановился. Легковушка притормозила позади. Из нее выскочил мужчина.
Увидев мое лицо, он так и обмер.
– Что вам еще от меня надо? – заорал я.
– Это пальто моего брата. – Человек тяжело дышал. – Куда вы дели брата?
– Это мое пальто, и не надо со мной так разговаривать.
Мужчина словно обезумел: взгляд его задернула пелена, и он с воплем накинулся на меня. Я отшвырнул его одним ударом – утренние пробежки не прошли впустую: мышцы слаженно двигались, не дожидаясь команды мозга.
Еще раз оглянувшись на поверженного противника, который сидел на асфальте, медленно приходя в себя, я вернулся в машину.
– На первый взгляд цел. Обошлось? – спросила Нацуэ, которую явно беспокоило мое физическое благополучие.
Я развернул машину и направился обратно.
– Осита оторвался.
Я набрал скорость и быстро доехал до хижины. Звонил телефон. Это был Осита.
– Он обознался: принял меня за тебя.
– Да что ты? Значит, это все-таки был брат.
– Затаись там. Мало ли чего еще ожидать.
– Понял.
– Акико зря не пугай.
– Не волнуйся, она уже… Он неожиданно дал отбой.
– Я могу еще чем-нибудь помочь? – спросила Нацуэ. Она оставила попытки выудить из меня какую-либо информацию.
– Подождем.
– Чего?
Требовалось время. Если Осита проведет у Акико еще несколько дней, ему легче будет перенести арест и суд, а Акико – ожидание.
Подспудно я считал их своими подопечными. Мне это не казалось странным, и в то же самое время ответственность за весь этот беспорядок всецело лежала на мне. Если бы я не привел Оситу в дом Акико, он, по всей вероятности, уже находился бы в больнице или сидел в камере предварительного заключения, а Акико по-прежнему доводила бы меня до белого каления своими разговорами и рассуждениями.
Я просмотрел альбом – подбор блеклых, растекшихся акварелей, которые и картинами-то назвать нельзя. Впрочем, в них с болезненной явственностью читался диалог двоих людей, изливавших на бумаге самое сокровенное.
Они нашли друг в друге идеальных собеседников – настоящее чудо.
– Поверить не могу.
– Не можешь поверить?
– Я превратился в самого настоящего сноба, который сидит на заднице и ждет. Чувствовал же, что рано или поздно эта ерунда случится.
– О чем ты? – спросила Нацуэ сиплым, уставшим голосом.
– Сам толком не знаю. Собеседница больше ничего не сказала.
Наверно, она лучше меня представляла, как дальше будут разворачиваться события. Я курил сигарету за сигаретой. Брат Оситы не стал преследовать нас до хижины.
Прошел час, второй. С небес снова закапал весенний снег. Я мог сколько угодно себя обманывать, что если за какой-то промежуток времени не произойдет ничего плохого, то все образуется. Меня не оставляло сильное ощущение близящейся развязки.
Зазвонил телефон. Нацуэ вздрогнула.
Это был Осита.
– По снегу что-то двигается.
– О чем ты говоришь?
– Кажется, это люди. Они приближаются к дому, перебежками, и маскируются. И их тут не один, и не два. Я насчитал уже пятерых.
Я закрыл глаза. Если подумать, полиции вовсе незачем держать под наблюдением мой дом. Всю грязную работу сделал брат Оситы. Полицейским достаточно было следить за ним и ждать своего часа. Более того, они располагали самым объективным видением ситуации.
Полицейские, видимо, заметили, как «ситроен» свернул к домику, пока я уводил брата Оситы.
– Вероятно, полиция.
– И мне так кажется.
Осита вдруг заговорил совершенно спокойным голосом, что было для него нехарактерно.
– И что собираешься предпринять?
– Не знаю. Акико первая заметила. Она закрыла все окна. Не думаю, что это поможет.
Я не мог понять, то ли Осита предельно собран, то ли попросту не осознает серьезности происходящего.
– Сбежать оттуда никак нельзя?
– Я не хочу бежать.
– Но послушай…
– Они придут и арестуют меня. Можно сидеть и дожидаться, либо…
Осита не договорил.
Я вспомнил тот миг, когда на меня надели наручники. Нет, подумал я, только не это. Размышляя, что наверняка должен быть выход из ситуации, я без всякого дискомфорта ощущал на запястьях холод металла.
Осита положил трубку.
– Полицейские обложили дом Акико.
– Ты уверен?
– Они с самого начала сохраняли целостность картины – не за одним мной следили. Профессионалы.
– И что теперь?
– Я ничем не могу помочь.
– Вот именно.
Нацуэ пристально на меня взглянула.
– Ты ведь пытался все это время что-нибудь предпринять?
– Не знаю, зачем мне это было нужно – я поддерживал с ними связь, беспокоился о них. Наверно, я чувствовал, что этим все и закончится. Знаешь, мне сейчас кажется, что чисто умозрительно я знал: то, что вынуждало нас рисовать, обрело человеческую форму, воплотилось в жизнь.
Нацуэ закурила.
– Все настолько запущено, теперь бесполезно об этом говорить.
– Осита уже смирился, что полиция ворвется в хижину и его арестует. И еще у него предчувствие, что порядок вещей может измениться.
Я закурил и встал у окна. Террасу постепенно заносило снегом.
Я не думал, что теперь можно предпринять. В ушах звучали слова Оситы, снова и снова: «Я пришел из твоего сердца». На его месте должен был быть я, но я струсил, пошел на попятную, удалился туда, где был недосягаем для Оситы и Акико, как бы они ни старались до меня дотянуться. Сидел и наблюдал за ними.
Я сотворил несколько работ. Они были не настолько хороши, чтобы успокаивать себя мыслью, что друзей я принес в жертву искусству. Эти двое оставили после себя лишь альбом с бледными растекшимися акварелями, намалеванными по-детски, но тем не менее стоящими – гораздо более стоящими, чем любая из моих картин.
Нацуэ рассматривала рисунки, перелистывая альбом, страница за страницей. В обшей сложности здесь было шесть работ. Осита с Акико переговаривались друг с другом посредством того, что не являлось словами.
– С точки зрения техники – дрянь.
– Тогда как назвать картины, в которых нет ничего, кроме техники?
– Верно улавливаешь. Это – шедевры. Тут без вопросов, истинное искусство. Этим все сказано.
– Старею.
– Сколько тебе, тридцать девять?
– Сорок исполнилось. Возраст тут ни при чем: просто чувствую, что я слишком долго рисовал. У них есть то, чего я уже напрочь лишен. Если на то пошло, то я – исчерпавший себя художник, который пытался их «ограбить».
– Ты это подразумеваешь под старостью?
– Пожалуй.
Я потянулся к телефону. Линия была занята. Либо кто-то из них разговаривает по телефону, либо трубка плохо лежит.
– И что теперь?
– Подожду. Больше я не в силах ничего предпринять.
– Они друг друга любят. И ненавидят. Они чувствуют друг к другу то же самое, что и к себе.
К дому приблизилась машина, похожая на патрульную. Из нее вышли двое полицейских и направились к дому.
– Койти Осита взял заложницу и забаррикадировался в доме. Заложница – Акико Цукада девятнадцати лет. Она снимает дом у знакомых. Скорее всего вы о ней не слышали.
Я смолчал. Пока намерения полицейских были мне не ясны.
– Мы поддерживаем телефонную связь с домом. Трубку взяла Акико Цукада. Она сказала, что, если мы не отведем своих людей, Койти Осита с ней расправится.
– И что?
– Нам бы хотелось, чтобы вы поговорили с Оситой.
– Там его брат.
– Он уже пытался – ничего не вышло.
Без сомнения, брат был на взводе – до такой степени, что ему самому впору было оказывать психиатрическую помощь. По крайней мере это угадывалось в лицах полицейских.
– Откровенно говоря, мы в растерянности. Есть в этом деле один нюанс, который не вписывается в стандартную ситуацию взятия заложников. Складывается ощущение, что Акико Цукада защищает Оситу, человека, скрывающегося от закона. Впрочем, она настаивает на том, что ее взяли в заложницы.
– А что, полицейские не могут принять меры, которые сами собой напрашиваются?
– И какие же это меры?
– Прекратить осаду. Если вы отзовете силы и выждете три дня, я надеюсь, мне удастся уговорить Оситу добровольно сдаться властям.
– Вы действительно считаете, что полиция в силах принимать подобные решения, сэнсэй?
Детективу было не больше тридцати, однако он был мрачен, как старик.
– Я не смогу его убедить, пока вы не отзовете своих людей.
– У меня такое чувство, что случится трагедия. Я двадцать минут разговаривал по телефону с Акико Цукадой, и очень мне все это не понравилось. Оцепив дом, мы допустили трагическую ошибку. Теперь уже ничего не изменишь.
– А столичная полиция чем занимается? Они же не отступали от Оситы ни на шаг.
– Уже на месте. Это они окружили хижину силами местного подразделения. Я – из штаба префектуры. Когда мы прибыли на место, территория уже была взята в оцепление.
– Уникальный случай. От полицейских штучек тут толку никакого. А мне вы не собираетесь давать карт-бланш, так я понимаю?
– Там телевизионщиков съехалось…
– Дайте подумать, каким образом я могу его переубедить. Как только что-нибудь созреет, прибуду на место.
– Когда будете выезжать, сообщите. Столичная полиция против того, чтобы вас задействовать – распоряжение поступило с самых верхов.
Я кивнул.
– Что связывает этих двоих?
– Сложно объяснить.
Лицо детектива стало мрачнее тучи. Без лишних слов он кивнул и направился к патрульной машине.
– Этот легавый что-то пронюхал, – поговорила Нацуэ. Мы долго молчали. Я понял, что наступил вечер, даже не глядя на часы. Раздался звонок.
– Это я, Осита. Мне названивают полицейские. Я постоянно кладу трубку. С трудом до вас дозвонился. У нас тут такое кино – прожектора на крыше, и снег кружится в лучах света.
Осита говорил ровным, спокойным голосом.
– Как Акико?
– Прикорнула на диване, но скоро, наверное, проснется. Она надеется, что это дурной сон, и когда она откроет глаза, все исчезнет. Наверно, поэтому ей удалось заснуть.
– Осита, ты не хочешь поехать в больницу? Какое-то время порисуешь там.
– Это вы говорите, сэнсэй? Я не смогу там рисовать.
– Пожалуй, что так.
– Не волнуйтесь. Я пришел из вашего сердца, туда же и вернусь.
– А что с девушкой будет?
– Это ее дело. Ей самой решать – уйти или остаться, никто не неволит. Она сама ведет переговоры с полицией.
– Вряд ли она захочет тебя оставить.
– Я тоже не хочу, чтобы она уходила. Мне нечего было на это ответить.
– На улице яркий свет, но так тихо. Очень тихо. Ах да… Я хотел спросить вас кое о чем. Как вам те акварели?
– Истинное искусство. Ты понимаешь мои картины, а я – твои.
– Точно.
– Вряд ли кто-то еще сможет их понять. Да тебе это и не нужно.
– Все верно. Я не собираюсь становиться художником. И она не собирается. Жаль, что вы не с нами. Акико говорит, что невозможно – вы можете рисовать только в одиночестве.
– Что сделать с акварелями?
– Выбросьте.
– А если я их оставлю себе?
– Пожалуйста, я не против. Делайте с ними что хотите, мы их уже нарисовали.
Последняя фраза пронзила все мое существо. «Мы их уже нарисовали».
– Все, я кладу трубку.
– Зачем ты показал мне картины, которые уже нарисовал?
Я с силой произнес эти слова.
– Потому что ты – наша часть, сэнсэй. Наша с Акико.
– У тебя есть она, а ты – у нее.
– Мы – единое существо, мы друг с другом нераздельны.
– Понятно.
– Акико проснулась. Не смотрит на меня. Расставляет в ряд бутылки со скипидаром.
Она не собиралась рисовать, но я не мог выдавить из себя слово «остановись».
– Я кладу трубку.
Он дал отбой, а я так и стоял, сжимая трубку в руках.
За окнами смеркалось, но непроглядной тьмы не наступало из-за падающих на землю белых хлопьев. Я беспрерывно курил.
– Нацуэ, налей выпить.
– Не поедешь к ним?
– Я вижу цвет краха. Сейчас меня осенило, что именно этот цвет я и хотел увидеть, когда свел тех двоих. Я жаждал засвидетельствовать собственный крах. Просто если бы это случилось со мной, я бы уже ничего не увидел.
– Да нет, его можно увидеть в процессе. Ты хотел использовать этот цвет на полотне, на полотне жизни тех двоих.
– Считаешь?
– Я же спросила, к чему ты стремился в самом начале.
– Так я стремился увидеть цвет краха?
– Это не обычные картины. И крах – то, что ты пытался, но не смог изобразить на холсте. Так мне кажется.
Вдруг мне стало интересно, сумею ли я изобразить на полотне цвет, который в ту пору окутывал мое сердце. Самый обыкновенный цвет, цвет краха.
– Они погибнут?
– Скорее всего.
– Ты не можешь им помешать?
– Если они хотят умереть, я не властен что-либо изменить.
– Но ты можешь помешать им физически.
– Погибнут их сердца.
– Поэтому лучше спокойно наблюдать?
– Смогу ли я это вынести, вот что меня сейчас беспокоит.
Весна так не шла тем двоим, неподходящее время года. Как и для меня. Стояла зима, и они готовились отойти ко сну. Где же та зима, которая успокоит меня?
– Поэтому ты решил пить.
– Ничего другого не остается.
– Тогда пей. Пей, сколько сможешь.
– Знаешь, хорошо, что ты рядом. Мне так легче.
– Когда протрезвеешь, окажешься в полном одиночестве. Даже если я буду рядом, даже если ты будешь стоять на улице, переполненной народом, все равно тебе будет одиноко.
– Наверно.
– По крайней мере у тебя остались силы рисовать. Нацуэ встала и принесла мне бутылку коньяка.
Я принялся заливать коньяк в свое тело, мало-помалу. Нацуэ пила вместе со мной.
– Я пока оставлю альбом у себя.
– Зачем тебе?
– Подозреваю, ты все равно попытаешься довести себя до краха. На днях. А когда это произойдет, покажу тебе этот альбом.
– Я понял.
– А теперь пей, пей и ни о чем не думай. Когда протрезвеешь, сотвори полотно, которое покорит мир.
– Почему ты со мной?
Алкоголь начал циркулировать по моему организму.
– Не знаю.
– Тебе тоже одиноко.
– Когда ты пьян, тебя заносит на банальности.
Я потянулся к коньячной бутылке. Сколько часов я уже пью? Бутыль почти опустела.
– В небе красный лоскут.
– Правда?
– Облака низко висят, и в них отражается свет невероятно алого цвета.
Нацуэ стояла у окна.
Я уже начал сомневаться, что Осита с Акико вообще когда-либо существовали. Может, они и впрямь пришли из моего сердца.
– Еще бутылку.
– Вот она, перед тобой. Открой сам.
– Как там снег?
– Идет, еще сильней повалил.
Я закрыл глаза и стал шарить по полу руками. Нащупал что-то, напоминающее бутылку коньяка.
5
Зима закончилась.
Улицы кипели жизнью, люди носили легкие весенние одежды.
Я ехал на пассажирском сиденье «мерседеса», рассеянно размышляя, долго ли ждать следующую зиму. Я лежал в больнице.
Доктора сказали, что в больницу меня привезли практически в коматозном состоянии после четырехдневного запоя.
Алкоголь затмил чувство реальности. Даже потребность рисовать стала какой-то далекой, слабенькой. В больнице я спал, бодрствовал и снова спал, повинуясь бесконечному циклу. Я не чувствовал даже мук протрезвления.
– Куда мы едем?
– На виллу, которую я купила на заработанные тобой деньги, – сказала Нацуэ, глядя прямо перед собой.
– А те двое не существовали, ведь правда?
– Думаешь, тебе их зеленый змий нашептал?
– Когда выпью, с разными людьми встречаюсь.
– Они существовали.
– Наверно.
– Они существовали и до сих пор существуют в твоем сердце. Ты ведь чувствуешь, да?
– Я думал, они погибли в огне.
– Небо было такого красивого цвета. Знаешь, как хорошо горят скипидар с топочным мазутом – пожарные никак не могли подступиться к огню.
– Хватит.
– Снова выходи на пробежки. По десять километров в день. Будешь каждый день бегать – снова рисовать захочется. Я хочу быть женщиной, которая продает твои картины.
– В горы едем?
– На море. Если бежишь по пляжу, то следов не остается.
Я заметил, что временами погружаюсь в дрему, которую и сном-то не назовешь. Врач в больнице все удивлялся: я много недель проваливался в небытие и возвращался к бодрствованию и ни разу при этом как следует не поспал.
– Значит, буду каждый день бегать.
– Ты все равно будешь бегать, независимо от того, скажу я это или нет.
– Сейчас народу на пляжах будет прибывать.
– Это не такое место.
– Ты приготовила комнату, холсты, краски.
До следующей зимы еще долго. Буду бегать в ее ожидании.
Я заснул.
Когда открыл глаза, то увидел свет. Что-то отражало свет, и свет этот был твердым на ощупь. А потом взгляду предстал океан.
Улицы кипели жизнью, люди носили легкие весенние одежды.
Я ехал на пассажирском сиденье «мерседеса», рассеянно размышляя, долго ли ждать следующую зиму. Я лежал в больнице.
Доктора сказали, что в больницу меня привезли практически в коматозном состоянии после четырехдневного запоя.
Алкоголь затмил чувство реальности. Даже потребность рисовать стала какой-то далекой, слабенькой. В больнице я спал, бодрствовал и снова спал, повинуясь бесконечному циклу. Я не чувствовал даже мук протрезвления.
– Куда мы едем?
– На виллу, которую я купила на заработанные тобой деньги, – сказала Нацуэ, глядя прямо перед собой.
– А те двое не существовали, ведь правда?
– Думаешь, тебе их зеленый змий нашептал?
– Когда выпью, с разными людьми встречаюсь.
– Они существовали.
– Наверно.
– Они существовали и до сих пор существуют в твоем сердце. Ты ведь чувствуешь, да?
– Я думал, они погибли в огне.
– Небо было такого красивого цвета. Знаешь, как хорошо горят скипидар с топочным мазутом – пожарные никак не могли подступиться к огню.
– Хватит.
– Снова выходи на пробежки. По десять километров в день. Будешь каждый день бегать – снова рисовать захочется. Я хочу быть женщиной, которая продает твои картины.
– В горы едем?
– На море. Если бежишь по пляжу, то следов не остается.
Я заметил, что временами погружаюсь в дрему, которую и сном-то не назовешь. Врач в больнице все удивлялся: я много недель проваливался в небытие и возвращался к бодрствованию и ни разу при этом как следует не поспал.
– Значит, буду каждый день бегать.
– Ты все равно будешь бегать, независимо от того, скажу я это или нет.
– Сейчас народу на пляжах будет прибывать.
– Это не такое место.
– Ты приготовила комнату, холсты, краски.
До следующей зимы еще долго. Буду бегать в ее ожидании.
Я заснул.
Когда открыл глаза, то увидел свет. Что-то отражало свет, и свет этот был твердым на ощупь. А потом взгляду предстал океан.