— Кэти сказала, что папочка пошел искать октопауков, — перед самым моим уходом проговорила Симона. — Она сказала, что их мир интереснее.
   С невольным ужасом бросилась я к площади возле логова октопауков. Но не успела я добраться до него, как погасли огни — на Раму вернулась ночь. «Боже, — пробормотала я. — Хорошенькое дело — искать в темноте потерявшегося ребенка.»
   И крышка над логовом октопауков, и обе защитные решетки были открыты. Я еще не видела эти решетки поднятыми. И сердце мое екнуло. Я поняла, что Кэти спустилась вниз и, хочу я этого или нет, мне придется последовать за ней. Встав на колени, для начала я дважды крикнула вниз, в темную глубину: «Кэти, Кэти!» Снизу до меня донеслись отзвуки собственного голоса, блуждавшего по тоннелям. Помолчав, я подождала ответа, но подземелье оставалось безмолвным. По крайней мере, утешительно было и то, что снизу не доносилось знакомого шороха щеток и визга.
   Я спустилась по пандусу в огромную каверну с четырьмя тоннелями, которые когда-то вместе с Ричардом мы назвали «ини, мини, мени, мо». Трудно было заставить себя направиться в тот тоннель, который мы с Ричардом уже проходили тогда. И через несколько шагов я, пятясь, вернулась обратно и направилась по второму тоннелю, также выводившему к шахте с шипами… В стене этого тоннеля была расположена комната, названная нами «музеем октопауков». До сих пор не могу забыть тот ужас, который испытала там девять лет назад перед чучелом доктора Такагиси.
   В этом музее я хотела побывать независимо от поисков Кэти. Если октопауки убили Ричарда (как, наверное, и Такагиси, хотя я до сих пор почти уверена, что профессор мог умереть от сердечного приступа) или же подобрали его тело где-нибудь внутри Рамы, значит, оно тоже может оказаться в музее. Нельзя сказать, чтобы я очень стремилась увидеть останки собственного мужа побывавшими в руках таксидермиста, однако следовало все-таки выяснить, что с ним случилось. В особенности после того сна.
   Глубоко вздохнув, я вступила в музей и сразу же повернула налево. Свет включился, едва я переступила через порог, но, к счастью, фигура доктора Такагиси глядела в другую сторону. Ее переставили. Вообще за эти годы экспозиция претерпела существенные изменения. Исчезли все копии биотов, занимавшие большую часть помещения во время нашего с Ричардом визита в это подземелье. Их место заняли две, так сказать, «выставки», посвященные птицам и людям.
   Птичья экспозиция находилась поближе к двери. С потолка свисало уже три экспоната с распростертыми крыльями; одна из птиц была серо-бархатная, с двумя вишневыми кольцами на шее — та, которую мы с Ричардом видели перед ее смертью. В комнате оказались интересные предметы и даже снимки, посвященные птицам, но глаза мои неотвратимо влекло в другой угол комнаты, к предметам, окружающим доктора Такагиси.
   И с облегчением я убедилась, что в этом зале Ричарда нет. Тут оказалась наша лодка — та, в которой я, Майкл и Ричард пересекли Цилиндрическое море; она располагалась на полу возле ног доктора Такагиси. Было еще известное количество разных предметов, забытых в Нью-Йорке на месте пикников. Но главную часть экспозиции составляли снимки, вывешенные в рамках на стенках.
   С противоположной стороны комнаты я не очень-то могла разглядеть подробности, но, приблизившись, охнула. Передо мной в прямоугольных рамках находились снимки, которые отражали жизнь, протекавшую внутри нашего логова. На снимках были изображены все, в том числе дети. Мы ели, спали, мылись. Я буквально онемела. Значит, за нами следили даже в собственном доме. Я невольно ощутила озноб.
   Подборка снимков на боковой стене совершенно смутила меня. На Земле такие собирают любители непристойностей. На них мы с Ричардом в разных позах занимались любовью. На одном мы были изображены с Майклом, но снимок получился не очень отчетливым; в спальне было темно.
   Под эротическими сценами развешены были фотографии родов… всех, в том числе и Патрика. Значит, они подглядывают за нами по-прежнему. Сочетание сцен половой жизни и родов свидетельствовало, что октопауки (или рамане?) определенно увязывают оба процесса.
   Я разглядывала фотографии минут пятнадцать. Мою сосредоточенность нарушил только внезапный звук щеток, явно исходивший от музейной двери. Я была в полном ужасе и застыла на месте, лишь беспомощно озираясь. Но другого выхода из помещения не было.
   Буквально через секунду в комнату впрыгнула Кэти.
   — Мама! — закричала она, увидев меня, и, едва не повалив по пути доктора Такагиси, бросилась мне на шею.
   — Ах, мамочка, — говорила она, прижимаясь ко мне и целуя. — Я знала, что ты придешь.
   Закрыв глаза, я изо всех сил прижала к себе мою потеряшку. По моим щекам текли слезы. Я покачивала Кэти из стороны в сторону и приговаривала:
   — Ну-ну, все в порядке, дорогая, все в порядке.
   Когда я вытерла свои глаза и открыла их, в дверях уже появился октопаук. Он на миг застыл, словно обозревая встречу матери и дочери. Я стояла не в силах пошевелиться, в душей моей радость сменялась ужасом и вновь возвращалась обратно.
   Кэти ощутила мой страх.
   — Мама, не волнуйся, — она искоса глянула на октопаука. — Он нас не тронет: просто хочет поглядеть. Он все время был рядом со мной.
   Но адреналин насыщал мою кровь. Октопаук в дверях стоял или сидел — поди разбери, как назвать эту позу. Огромная почти сферическая черная голова покоилась на теле, возле пола разделявшемся на восемь черно-золотых полосатых щупалец. Посреди головы шли две параллельные вмятины, а в центре между ними примерно в метре над полом оказалось удивительное квадратное устройство — сантиметров в десять, — состоящее из желатиновых линз и какого-то эластичного черно-белого материала. Октопаук глядел на нас, и линзы пошевеливались.
   На теле между вмятинами под линзами и над ними проступали другие внешние органы, однако у меня не было времени вглядываться. Октопаук направился к нам, и, невзирая на уверения Кэти, страх мой возвратился в полной мере. Шорох создавали волоски на щупальцах, двигавшихся по полу, тонкий свист вырывался из небольшого отверстия в правой нижней части головы.
   На несколько секунд страх полностью парализовал все мои мыслительные процессы. Существо приближалось, и я думала только о бегстве. К несчастью, бежать было некуда.
   Октопаук остановился лишь метрах в пяти от нас. Приставив Кэти к стене, я заслонила ее собой от октопаука, подняла руку… Таинственные линзы вдруг задвигались. И внезапно меня осенило. Трясущимися пальцами я извлекла из летного комбинезона компьютер. Парой щупалец октопаук заслонил линзы — не на тот ли случай, чтобы заслониться от оружия, думаю я задним числом. Вызвав из памяти изображение Ричарда, я выставила компьютер вперед.
   Когда оказалось, что этим все и ограничилось, существо опустило на пол оба поднятых щупальца. Почти минуту оно глядело на монитор, и, к моему огромному удивлению, по голове его побежала волна багрянца, начинавшаяся от края вмятин; через несколько секунд она сменилась целой радугой красных, голубых и зеленых полос различной толщины. Совершив почти полный оборот вокруг головы, они исчезли на другом краю вмятины.
   Мы с Кэти с удивлением смотрели. Октопаук кончиком одного из щупалец указал на монитор и вновь повторил пурпурную волну с последующей радугой.
   — Это он разговаривает, мама, — пояснила Кэти.
   — Наверное, ты права, — отозвалась я. — Только я не имею представления о чем.
   И переждав немного — едва ли не вечность в моем восприятии, — октопаук двинулся к выходу, приглашая нас за собой. Никаких цветных полос не было. Держась за руки, мы с Кэти осторожно следовали за ним. Она начала оглядываться и тут впервые заметила на стене фотографии.
   — Посмотри, мамочка, — начала она, — на стене наши снимки.
   Шикнув на нее, я велела повнимательнее глядеть на октопаука. Он направился к тоннелю — в сторону шахты с шипами, — открывая нам путь к выходу. Взяв Кэти на руки, я велела ей крепко держаться за шею и сломя голову бросилась бежать. Наверное, ноги мои едва прикасались к полу, пока мы не оказались снаружи — в Нью-Йорке.
   Майкл с восторгом встретил живую и невредимую Кэти, однако его, как, естественно, и меня, по-прежнему смущают эти камеры, встроенные в стены и потолок нашего дома. Я так обрадовалась встрече с Кэти, что даже не отругала ее как следует. Кэти сказала Симоне, что пережила «сказочное приключение» и что октопаук «хороший». Дети есть дети.

 
   4 февраля 2209 года
   О радость из радостей! Нашелся и Ричард! Живой! Точнее, едва живой, погруженный в глубокую кому… он в жару, но тем не менее жив.
   Кэти с Симоной обнаружили его сегодня утром, метрах в пяти-десяти от входа в наше подземелье. Мы собрались втроем поиграть наверху в футбол и были уже у самого выхода, когда Майкл зачем-то позвал меня. Я велела девочкам подождать меня наверху возле входа. И когда обе они через несколько минут дружно завизжали, я уже решила, что случилось нечто ужасное. Бросившись наверх, я сразу же увидела вдалеке тело Ричарда.
   Сперва я решила, что он мертв. И врач в моей душе принялся за работу, выискивая признаки жизни. Девочки теснились возле меня. Кэти то и дело повторяла:
   — Папочка жив? Ах, мамочка, сделай так, чтобы он был жив.
   Как только я убедилась, что он в глубокой коме, Майкл с Симоной помогли мне спустить Ричарда вниз. Я немедленно ввела биометрические датчики и регулярно проверяю их показания.
   Я раздела его и осмотрела — от пят до макушки. Есть кое-какие царапины и синяки… я их не помню, но чему тут удивляться? Кровь тоже близка к нормальной, я уже опасалась аномалий белых телец — все-таки у Ричарда температура за сорок.
   Когда мы обследовали одежду Ричарда, нас ждал другой сюрприз. В карманах обнаружились шекспировские роботы — Фальстаф и принц Хэл, девять лет назад, казалось бы, сгинувшие в странном коридоре, уходившем от шахты с шипастыми стенками где, как мы считали, находилось логово октопауков. Значит, Ричард уговорил октопауков вернуть ему игрушки.
   Вот уже семь часов как я сижу возле Ричарда. Большую часть утра рядом с нами были и прочие члены семьи, но сейчас нас оставили одних. Я пожирала глазами его лицо… гладила шею, плечи, руки. Вспоминала многое и плакала. И не думала уже, что увижу и прикоснусь к нему. О Ричард, вернись же домой. Вернись к жене и семье.


12


   13 апреля 2209 года
   Невероятный день. После полдника, когда я сидела возле Ричарда, проверяя, как всегда, показания датчиков, Кэти попросила у меня разрешения поиграть с Фальстафом и принцем Хэлом. Я бездумно ответила: «Конечно». Можно было не сомневаться, что роботы неисправны, и, я, откровенно говоря, хотела, чтобы она вышла из комнаты и можно было приступить к новым попыткам; я собиралась вновь попробовать вывести Ричарда из коматозного состояния.
   Мне не доводилось видеть столь глубокой комы. Глаза Ричарда в основном открыты, изредка они даже как будто следят за предметами, попадающими в поле зрения. Но все прочие признаки сознания и жизни отсутствуют. Мышцы не сокращаются. Я пыталась вывести его из этого состояния разными способами — химическими и механическими. И ни один не сработал. Поэтому к сегодняшним событиям я оказалась не готова.
   Кэти отсутствовала уже минут десять, и я услышала в детской какие-то странные звуки. Оставив Ричарда, я вышла в коридор. И прежде чем я достигла детской, странный шум превратился в рваную речь, звучавшую в необычном ритме.
   — Привет, — голос словно исходил из глубины колодца. — Мы мирные. Вот ваш мужчина.
   Говорил принц Хэл, стоявший посреди комнаты, когда я вошла в детскую. Дети, расположившись на полу, окружили фигурку, — они держались не без опаски, все, кроме Кэти. Она явно была в восторге.
   — Я играла с кнопками, — в ответ на мой вопросительный взгляд пояснила Кэти, — и он неожиданно заговорил.
   Речь принца Хэла не сопровождалась движениями. Чудно, подумала я, вспомнив, что Ричард особенно гордился тем, как его роботы разговаривали, складно жестикулируя при этом. «Его работа», — словно бы сказал мне внутренний голос, но поначалу я отбросила эту мысль и опустилась рядом с детьми на пол.
   — Привет. Мы мирные. Вот ваш мужчина, — вновь повторил принц Хэл через несколько минут. На этот раз я ощутила странное чувство. Девочки еще смеялись, но умолкли, заметив на моем лице удивление. Ко мне подполз Бенджи и ухватился за руку.
   Мы сидели на полу спиной к двери, и я вдруг почувствовала, что за мной кто-то стоит. Обернувшись, я увидела Ричарда в дверном проеме. Охнув, я вскочила — и вовремя: он вновь потерял сознание и начала падать.
   Дети закричали и заплакали. Я попыталась сразу утешить всех и быстро осмотрела Ричарда. Майкл совершал дневной моцион в Нью-Йорке, и я в течение почти часа следила за Ричардом, сидя возле него в коридоре у двери в детскую. Я внимательно все разглядела. Он был точно таким же, как я оставила его в спальне, — никаких признаков того, что очнулся на тридцать-сорок секунд.
   Вернувшись, Майкл помог мне отнести Ричарда в спальню. И мы целый час проговорили о том, почему он вдруг проснулся на такое короткое время. Потом я прочла и перечла все, что было в наших медицинских книгах о коме. И как будто бы убедила себя в том, что заболевание Ричарда вызвано комплексом физических и психологических проблем. По-моему, звуки странного голоса нанесли ему травму, на мгновение нейтрализовав факторы, приведшие к коме.
   Но почему же он так быстро вновь ушел в забытье? Понять это еще сложнее. Быть может, небольшого запаса сил хватило только на то, чтобы пройти по коридору. Но как узнать? Действительно, как ответить на все сегодняшние вопросы, в том числе и на заданный Кэти: а кто это у нас мирные?

 
   1 мая 2209 года
   Это важный день — сегодня Ричард Колин Уэйкфилд узнал свою семью и произнес первые слова. Почти неделя ушла на это — от первых жестов и движений губ. Утром он улыбнулся мне и почти одолел мое имя, однако первым его словом все-таки было «Кэти» — взволнованная и обрадованная дочка так и жмется к нему.
   В семье, в особенности среди девочек, полное блаженство. Они радуются возвращению отца. Я все время повторяю Кэти и Симоне, что восстановление здоровья Ричарда произойдет не сразу и с большим трудом, но они по молодости не представляют, что это может значить.
   Я такая счастливая. Как можно было сдержать слезы, когда перед обедом Ричард шепнул мне на ухо: «Николь». И хотя я прекрасно понимаю, что мужу еще так далеко до нормального состояния, я уже не сомневаюсь, что он в конце концов выздоровеет, и сердце мое исполнено радости.

 
   18 августа 2209 года
   Ричард медленно, но вполне заметно поправляется. Теперь он проводит во сне только двенадцать часов, может пройти милю, прежде чем почувствует усталость, а также уже способен сконцентрироваться на проблеме, если она представляет какой-то интерес. Он еще не приступал к взаимодействию с раманами с помощью экрана и клавиатуры, однако разобрал принца Хэла и попытался — без успеха — найти причину появления странного голоса.
   Сам он прекрасно понимает, в каком состоянии находится. И когда может говорить, утверждает, что «словно погружен в туман или в сон». Вот уже три месяца миновало с тех пор, как Ричард пришел в сознание, но он почти не помнит, что с ним произошло после того, как оставил нас. Он полагает, что провел в коматозном состоянии целый год, основываясь при этом скорее на собственных ощущениях, чем на фактах.
   Ричард утверждает, что прожил несколько месяцев в птичьем подземелье, потом присутствовал при весьма впечатляющей кремации. Других подробностей он не помнит. Он дважды предпринимал вылазки в Южный полуцилиндр и обнаружил главный город октопауков вблизи Южной чаши, но, поскольку воспоминания его разнятся день ото дня, довольно сложно относиться к ним с большим доверием.
   Я дважды меняла биометрические датчики в теле мужа и получила большой объем информации о важных параметрах. Все в норме, за исключением температуры и умственной активности. Суточные ритмы мозговой деятельности не поддаются описанию. В моей энциклопедии нет никаких аналогий, которые позволили бы хоть как-то истолковать даже часть этих записей, не говоря уже о том, чтобы поставить полный диагноз. Иногда активность мозга достигает буквально астрономических величин, иногда почти прекращается. В равной мере необычные результаты дают и электрохимические измерения. Гиппокамп[11] фактически спит — отсюда, наверное, у Ричарда такие сложности с памятью.
   Нечто странное происходит и с температурой. Вот уже два месяца держится она на отметке 37,8ь, на восемь десятых выше нормальной. Я проверила все прежние данные: до полета нормальная температура у Ричарда практически не отклонялась от 36,9ь. Не могу понять, почему температура не опускается. Похоже, что его тело и патогенный агент застыли в равной борьбе и не могут одолеть друг друга. Но что… какая бактерия, какой вирус способны незамеченными пройти столь тщательный анализ?
   Все дети весьма разочарованы его вялостью. За время отсутствия Ричарда мы, наверное, представляли его им как бы в сказочном свете, впрочем, прежде он, безусловно, был энергичнее. Новый Ричард — всего лишь тень прежнего. Кэти клянется, что помнит бурные игры, даже борьбу с отцом — в два-то года, но памяти ее, конечно, помогли рассказы — мои, Майкла и Симоны. Она сердится, что папа проводит с ней так мало времени. Я стараюсь ей объяснить, что «папочка все еще болен», но мои пояснения не смягчают ее.
   В двадцать четыре часа после возвращения Ричарда Майкл перенес все мои вещи в нашу прежнюю спальню. Он такой добрый. Стадия нового религиозного углубления заняла несколько недель. Насколько я понимаю, Майкл должен был покаяться в весьма серьезных, с его точки зрения, грехах. Однако он дал себе послабление — потому лишь, что теперь на меня легла еще большая нагрузка. С детьми он управляется самым восхитительным образом.
   Симона у нас за вторую маму. Бенджи ее обожает, и она невероятно терпелива с ним. Несколько раз она отмечала, что братец «медленно соображает», поэтому нам с Майклом пришлось рассказать ей про синдром Уиттингэма. Кэти мы еще ничего не сказали, у нее сейчас сложный возраст, и даже Патрик, собачонкой бегающий за ней, не может ее ободрить.
   Теперь все мы — и дети тоже — знаем, что за нами следят. И поэтому подвергли стенки детской весьма тщательному осмотру… некоторые обнаруженные нами неровности мы сочли объективами камер и постарались прикрыть их с помощью доступных нам средств. Впрочем, трудно утверждать, что мы сумели обнаружить именно глазки — они могут оказаться настолько крохотными, что без микроскопа их не увидишь. Во всяком случае, Ричард припомнил свою любимую фразу о том, что технология пришельцев может показаться нам фантастической.
   Шпионские камеры октопауков более всего возмутили Кэти. Она много говорила об этом, утверждала, что происходит вторжение в ее «личную жизнь». Должно быть, у нее секретов побольше, чем у остальных. Симона сказала младшей сестре, что это не так уж важно, поскольку «Господь все равно следит за нами». И мы получили первый религиозный раздор среди наших отпрысков. Кэти отвечала ей коротко: «Дерьмо собачье». Словечки, неподходящие для шестилетней девицы. Мне надо следить за своим языком.
   В этом месяце я прихватила Ричарда с собой в птичье подземелье в надежде на то, что там к нему может возвратиться память. Он очень испугался, когда мы оказались в боковом коридоре внизу шахты. «Темно, — бормотал он под нос. — Я в темноте слеп, а они все видят». И возле комнаты с водой повернул обратно.
   Ричард знает, что и Бенджи, и Патрик — сыновья Майкла. Вероятно, он подозревает, что время его отсутствия мы прожили, как муж и жена, но не говорит на эти темы. Мы с Майклом решили попросить у него прощения и подчеркнуть, что не были любовниками первые два года (за исключением зачатия Бенджи). Однако в данный момент это вряд ли бы вызвало реакцию со стороны Ричарда.
   С тех пор как Ричард очнулся, мы делим с ним наше прежнее супружеское ложе. Были касания, ласки, но никакого секса — до позапрошлой недели. Я уже начала думать, что все связанное с полом исчезло из его памяти, настолько пассивным оставался Ричард к моим заигрываниям и поцелуям.
   А потом наступила ночь, когда в моей постели вдруг оказался прежний Ричард. Такое с ним случается время от времени: разум, остроумие и энергия иногда возвращаются ненадолго. Во всяком случае, он был пылок, изобретателен и будоражил меня. Словом, я была на седьмом небе — и вспомнила удовольствия, о которых и думать уже забыла.
   Сексуальный пыл не оставлял его три ночи подряд, а потом исчез — так же внезапно, как и появился. Сперва я была разочарована. (Вот она — человеческая природа. Когда нам хорошо, мы хотим, чтобы было еще лучше. Когда лучше некуда, мы мечтаем, чтобы удовольствие продлилось вечно.) Но пришлось признать, что и эта сторона его личности нуждается в исцелении.
   Вчера Ричард самостоятельно рассчитал траекторию, впервые после своего возвращения. Мы с Майклом были восхищены.
   — Направление не изменилось, — с гордостью объявил он. — До Сириуса меньше трех световых лет.

 
   6 января 2210 года
   Мне сорок шесть. Волосы мои седеют — на висках и на лбу. На Земле я гадала бы, краситься или нет. А на Раме это не важно.
   Я уже слишком стара, чтобы забеременеть. Хотелось бы сказать об этом той крохе, что созревает в моем чреве. Узнав о новой беременности, я была по-настоящему удивлена. Уже началась менопауза со всеми положенными признаками: внезапной потливостью, сумасбродными мыслями и полностью непредсказуемыми менструациями. Но семя Ричарда породило еще одного ребенка, нового члена бездомной семьи, несущейся в космосе.
   Если мы больше не встретим других людей и Элеонора Жанна Уэйкфилд окажется здоровым ребенком — а пока в этом нет оснований сомневаться, — наши внуки могут быть рождены в результате шести возможных сочетаний родительских пар. Конечно же, все они не реализуются, но интересно представить, как это будет. Я-то привыкла думать, что Симона выйдет за Бенджи, а Кэти — за Патрика. Но как вписать в уравнение Элли?
   Сегодня я встречаю на Раме свой десятый день рождения и уже не могу представить себе, что в огромном цилиндре провела не всю мою жизнь, а только пятую ее часть. Неужели я когда-то жила иначе, на огромной океанской планете, до которой теперь десятки тысяч миллиардов километров? Неужели кроме своих детей я знала и других людей, а не только Ричарда Уэйкфилда и Майкла О'Тула? И отцом моим был Пьер де Жарден, знаменитый автор исторических романов? И не во сне ли состоялся короткий тайный роман с принцем Уэльским, отцом моей чудесной Женевьевы?
   Немыслимо. Не могу даже представить… в свой сорок шестой день рождения. Забавно — Майкл и Ричард, каждый по разу, спрашивали меня, кто отец Женевьевы. Я не ответила ни тому, ни другому. Разве не смешно? Какое значение все это имеет на Раме? Никакого. Но это был мой секрет (и отца) с первых мгновений жизни Женевьевы. Это моя дочь. Я родила ее и воспитала. Я! А биологическое отцовство не имеет значения, так я всегда себя уверяла.
   Что за ерунда. Ха, снова это словечко из лексикона доктора Дэвида Брауна. Боже. А ведь я уже столько лет не вспоминала других космонавтов с «Ньютона». Интересно, сумела Франческа со своими дружками нажить миллионы на экспедиции? Надеюсь, Янош получил свою долю. Положим, мистер Табори бывал достаточно мил. Интересно, каким объяснением попотчевали жителей Земли, когда Рама уцелел после ядерного удара. Да-да, Николь, твой обычный теперь день рождения — долгое хаотическое странствие по лабиринтам памяти.
   А Франческа была прекрасна. Я всегда завидовала ее умению общаться с людьми. Итак, она дала наркотики и Борзову, и Уилсону? Весьма возможно. Впрочем, я не думаю, что она намеревалась убить генерала, хотя никакого понятия о моральной стороне собственных поступков у нее явно не было. Как и у большинства истинно честолюбивых людей.
   Мне самой странно теперь вспоминать свои прежние терзания. Я хотела преуспеть во всем. Я хотела во всем быть первой. Только мое честолюбие было направлено не в ту сторону, что у Франчески. Я хотела продемонстрировать всему миру, что можно играть по правилам и побеждать — и сделала это на олимпиаде. А как могла мать-одиночка попасть в космонавты? Безусловно, в те годы я билась сама с собой. Но, к счастью, рядом со мной и Женевьевой всегда был мой отец.
   Конечно, всякий раз, поглядев на Женевьеву, я замечала сходство с Генри. Губы, подбородок — все, как у него. Нет, мне не хотелось оспорить генетику. Мне просто важно было показать себе самой, какая я великолепная мать и бесподобная личность, раз уж я не гожусь в королевы.
   Я чересчур темнокожа, чтобы сделаться королевой Николь Английской или Жанной д'Арк в праздничных инсценировках. Интересно, сколько же лет пройдет, прежде чем жители Земли перестанут обращать внимание на цвет кожи? Пять сотен? Или пять тысяч? Как там сказал американец Уильям Фолкнер: «Самбо освободится только тогда, когда однажды утром все его соседи, проснувшись, скажут себе и своим друзьям, что Самбо свободен». По-моему, он прав. Законодательным путем расовые предрассудки не отменить. Образование здесь тоже ни при чем. У каждого на жизненном пути должен быть миг откровения, истинной благодати… пусть он или она поймет, что, если человечеству суждено выжить, свободным должен быть каждый (и Самбо, и любая другая личность), кто несхож с ним или с ней.