Страница:
Артур Кларк, Джентри Ли
Сад Рамы
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДНЕВНИК НИКОЛЬ
1
29 декабря 2200 года
Две ночи назад в 10:44 по гринвичскому времени далекой Земли во Вселенную явилась Симона Тиассо Уэйкфилд. Жуткое испытание. Мне казалось, что я уже достаточно повидала в жизни, но ничто — ни смерть матери, ни золотая олимпийская медаль Лос-Анджелеса, ни тридцать шесть часов, прожитые с принцем Генри… даже рождение Женевьевы под бдительным присмотром отца в госпитале Тура — не вызывало столь сильных чувств, как облегчение и радость, испытанные мной, когда я наконец услыхала первый крик Симоны.
Майкл предсказывал, что ребенок родится на Рождество. В обычной своей милой манере он поведал, что Господь намеревается послать нам знак, и космическое дитя непременно родится в день, когда, как полагают, на свет явился Христос. Ричард посмеивался, как делает он всегда, когда религиозный пыл заставляет Майкла увлекаться. Но когда в Сочельник я ощутила первые схватки, пришлось поверить и моему мужу.
Ночь под Рождество я проспала, а перед пробуждением увидела сон, живой и яркий. Я гуляла возле нашего пруда в Бовуа, играла с моим домашним селезнем Дюпуа и дикими кряквами, как вдруг услыхала голос. Кто говорил, я понять не могла, ясно было одно: это — женщина. Она сказала, что роды будут крайне тяжелыми и, лишь собрав все свои силы, я смогу произвести на свет своего второго ребенка.
На Рождество, после того как мы обменялись бесхитростными подарками, запрошенными у раман, я начала готовить Майкла и Ричарда к возможным осложнениям. Наверное, Симона действительно родилась бы на Рождество, если бы умом я не понимала, что оба они ничем не способны помочь мне. Должно быть, моя воля дня на два отодвинула дату рождения.
На Рождество мы поговорили о том, что придется делать поворот. Я надеялась, что за последнюю неделю, когда плод будет опускаться, головка установится правильно, однако права оказалась лишь отчасти. Дочка действительно вошла головкой вперед в родовой канал, но личико было обращено к животу, и после первых серьезных схваток продвижение остановила лобковая кость.
На Земле врачи скорее всего сделали бы мне кесарево сечение. Возле меня дежурил бы врач, и при первой возможности с помощью роботоинструментов он постарался бы развернуть младенца так, чтобы избежать подобного положения.
В конце концов боль сделалась едва переносимой. В перерыве между сильными схватками я выкрикивала распоряжения Майклу и Ричарду. От мужа толку почти не было. Вид моих мук — «всей этой жути», как он позже выразился — лишил его самообладания, и он не мог помочь ни при эпизиотомии[1], ни когда потребовалось воспользоваться самодельными форцепсами, затребованными у раман. Майкл, благословенная душа, обливаясь потом, хотя в комнате было прохладно, галантно старался следовать моим лихорадочным указаниям. С помощью скальпеля из моего набора он раскрыл мое лоно пошире и, потеряв лишь какое-то мгновение из-за всей крови, нащупал головку Симоны форцепсами. С третьей попытки он умудрился возвратить ребенка в родовой канал и повернуть головку в правильное положение.
Когда девочка появилась на свет, оба они заорали. Я изо всех сил старалась контролировать собственное дыхание и боялась, что потеряю сознание. И когда новые мощные схватки буквально выбросили Симону на подставленные руки Майкла, жуткая боль заставила меня взвыть. Отец — это его обязанность — перерезал пуповину. Когда Ричард покончил с этим, Майкл поднял Симону, так чтобы я могла ее видеть.
— Это девочка, — со слезами на глазах проговорил он, и я, слегка приподнявшись, поглядела на нее. На первый взгляд она была похожа на мою мать — как две капли воды.
Я заставила себя сохранить сознание, пока отходил послед, и по моим указаниям Майкл зашил все разрезы, а потом позволила себе полностью отключиться. Как прошли последующие двадцать четыре часа, я не помню. Я так устала от беременности и родов — от первых схваток до момента рождения Симоны прошло без пяти минут одиннадцать часов, — что рада была сну. Дочь сосала охотно, и Майкл настоял, чтобы муж кормил ее, стараясь не совсем пробуждать меня. Теперь молоко моментально наполняет грудь, как только Симона берет сосок. Закончив с едой, она всегда кажется удовлетворенной. Просто прекрасно, что молоко ей подходит: я помню, что при вскармливании Женевьевы у меня были проблемы.
Всякий раз, когда я просыпаюсь, один из мужчин находится рядом. Ричард улыбается несколько напряженно, но все-таки улыбается. Майкл же, заметив, что я проснулась, торопится отдать Симону мне в руки или положить на грудь. Когда она начинает пищать, он качает ее и приговаривает: «Какая красотка».
Сейчас Симона спит возле меня, запеленатая в нечто похожее на одеяло, изготовленное раманами (нам очень сложно понятным нашим хозяевам количественным методом определить характеристики, которыми должна обладать ткань, — скажем «мягкость»). Девочка действительно похожа на мою мать. Она родилась смуглой, наверное, даже более темнокожей, чем я сама, и на голове курчавятся угольно-черные волосики. Темно-коричневые глаза, голова шишечкой — после трудных родов… Красоткой трудно назвать. Впрочем, Майкл прав. Она великолепна. Мои глаза уже угадывают будущую красоту этого слабого, красноватого существа, часто посапывающего возле меня. Добро пожаловать на свет Божий, Симона Уэйкфилд!
Две ночи назад в 10:44 по гринвичскому времени далекой Земли во Вселенную явилась Симона Тиассо Уэйкфилд. Жуткое испытание. Мне казалось, что я уже достаточно повидала в жизни, но ничто — ни смерть матери, ни золотая олимпийская медаль Лос-Анджелеса, ни тридцать шесть часов, прожитые с принцем Генри… даже рождение Женевьевы под бдительным присмотром отца в госпитале Тура — не вызывало столь сильных чувств, как облегчение и радость, испытанные мной, когда я наконец услыхала первый крик Симоны.
Майкл предсказывал, что ребенок родится на Рождество. В обычной своей милой манере он поведал, что Господь намеревается послать нам знак, и космическое дитя непременно родится в день, когда, как полагают, на свет явился Христос. Ричард посмеивался, как делает он всегда, когда религиозный пыл заставляет Майкла увлекаться. Но когда в Сочельник я ощутила первые схватки, пришлось поверить и моему мужу.
Ночь под Рождество я проспала, а перед пробуждением увидела сон, живой и яркий. Я гуляла возле нашего пруда в Бовуа, играла с моим домашним селезнем Дюпуа и дикими кряквами, как вдруг услыхала голос. Кто говорил, я понять не могла, ясно было одно: это — женщина. Она сказала, что роды будут крайне тяжелыми и, лишь собрав все свои силы, я смогу произвести на свет своего второго ребенка.
На Рождество, после того как мы обменялись бесхитростными подарками, запрошенными у раман, я начала готовить Майкла и Ричарда к возможным осложнениям. Наверное, Симона действительно родилась бы на Рождество, если бы умом я не понимала, что оба они ничем не способны помочь мне. Должно быть, моя воля дня на два отодвинула дату рождения.
На Рождество мы поговорили о том, что придется делать поворот. Я надеялась, что за последнюю неделю, когда плод будет опускаться, головка установится правильно, однако права оказалась лишь отчасти. Дочка действительно вошла головкой вперед в родовой канал, но личико было обращено к животу, и после первых серьезных схваток продвижение остановила лобковая кость.
На Земле врачи скорее всего сделали бы мне кесарево сечение. Возле меня дежурил бы врач, и при первой возможности с помощью роботоинструментов он постарался бы развернуть младенца так, чтобы избежать подобного положения.
В конце концов боль сделалась едва переносимой. В перерыве между сильными схватками я выкрикивала распоряжения Майклу и Ричарду. От мужа толку почти не было. Вид моих мук — «всей этой жути», как он позже выразился — лишил его самообладания, и он не мог помочь ни при эпизиотомии[1], ни когда потребовалось воспользоваться самодельными форцепсами, затребованными у раман. Майкл, благословенная душа, обливаясь потом, хотя в комнате было прохладно, галантно старался следовать моим лихорадочным указаниям. С помощью скальпеля из моего набора он раскрыл мое лоно пошире и, потеряв лишь какое-то мгновение из-за всей крови, нащупал головку Симоны форцепсами. С третьей попытки он умудрился возвратить ребенка в родовой канал и повернуть головку в правильное положение.
Когда девочка появилась на свет, оба они заорали. Я изо всех сил старалась контролировать собственное дыхание и боялась, что потеряю сознание. И когда новые мощные схватки буквально выбросили Симону на подставленные руки Майкла, жуткая боль заставила меня взвыть. Отец — это его обязанность — перерезал пуповину. Когда Ричард покончил с этим, Майкл поднял Симону, так чтобы я могла ее видеть.
— Это девочка, — со слезами на глазах проговорил он, и я, слегка приподнявшись, поглядела на нее. На первый взгляд она была похожа на мою мать — как две капли воды.
Я заставила себя сохранить сознание, пока отходил послед, и по моим указаниям Майкл зашил все разрезы, а потом позволила себе полностью отключиться. Как прошли последующие двадцать четыре часа, я не помню. Я так устала от беременности и родов — от первых схваток до момента рождения Симоны прошло без пяти минут одиннадцать часов, — что рада была сну. Дочь сосала охотно, и Майкл настоял, чтобы муж кормил ее, стараясь не совсем пробуждать меня. Теперь молоко моментально наполняет грудь, как только Симона берет сосок. Закончив с едой, она всегда кажется удовлетворенной. Просто прекрасно, что молоко ей подходит: я помню, что при вскармливании Женевьевы у меня были проблемы.
Всякий раз, когда я просыпаюсь, один из мужчин находится рядом. Ричард улыбается несколько напряженно, но все-таки улыбается. Майкл же, заметив, что я проснулась, торопится отдать Симону мне в руки или положить на грудь. Когда она начинает пищать, он качает ее и приговаривает: «Какая красотка».
Сейчас Симона спит возле меня, запеленатая в нечто похожее на одеяло, изготовленное раманами (нам очень сложно понятным нашим хозяевам количественным методом определить характеристики, которыми должна обладать ткань, — скажем «мягкость»). Девочка действительно похожа на мою мать. Она родилась смуглой, наверное, даже более темнокожей, чем я сама, и на голове курчавятся угольно-черные волосики. Темно-коричневые глаза, голова шишечкой — после трудных родов… Красоткой трудно назвать. Впрочем, Майкл прав. Она великолепна. Мои глаза уже угадывают будущую красоту этого слабого, красноватого существа, часто посапывающего возле меня. Добро пожаловать на свет Божий, Симона Уэйкфилд!
2
6 января 2201 года
Уже два дня я погружена в уныние. Я устала. Как я устала! И хотя я прекрасно понимаю, что нахожусь в типичном послеродовом состоянии, от этого не легче.
Этим утром было хуже всего. Я проснулась раньше Ричарда, спавшего рядом на своей половине матраса. Поглядела на Симону, мирно посапывавшую в раманской колыбели у стенки. Несмотря на всю любовь к дочери, не могу представить себе, как сложится ее будущее. Радости хватило на семьдесят два часа, теперь она совершенно исчезла. В уме моем бежит беспрерывный поток безнадежных соображений и вопросов, не ведающих ответа. Как ты будешь жить, моя маленькая Симона? Как мы, твои родители, сможем обеспечить тебе счастливую жизнь?
Моя милая девочка, ты родилась на гигантском космическом корабле внеземного происхождения и обитаешь в подземном логове вместе с родителями и их добрым другом Майклом О'Тулом. Все мы, трое взрослых, которых ты узнаешь, — космонавты с планеты Земля, члены экспедиции «Ньютон», посланной почти год назад исследовать цилиндрический мирок, названный нами Рамой. Твои отец и мать вместе с генералом О'Тулом оказались единственными людьми на борту этого инопланетного корабля, когда Рама резко изменил траекторию, чтобы избежать уничтожения фалангой ядерных ракет, выпущенных с обезумевшей от страха Земли.
Наше подземелье находится посреди таинственных небоскребов в островном городе, который мы называем Нью-Йорком. Он окружен замерзшим морем, что обегает по периферии весь огромный космический корабль и делит его надвое. Сейчас, по расчетам твоего отца, мы еще находимся внутри орбиты планеты Юпитер — огромного газового шара, ныне расположенного на противоположной от нас стороне Солнечной системы, — за нашим светилом. Гиперболическая траектория скоро уведет нас за пределы Солнечной системы. Мы не знаем, куда летим, кто построил этот корабль и почему. Нам известно, что не мы одни обладаем здесь разумом, но кто наши спутники и откуда они родом, мы не знаем. Есть основания полагать, что некоторые из них могут быть настроены враждебно к нам.
Снова и снова крутились в моей голове эти мысли. И каждый раз я приходила к одному и тому же безрадостному выводу: нет прощения взрослым, считающим себя зрелыми людьми, которые осмелились дать жизнь беспомощному и невинному созданию в столь непонятных… более того, совершенно непредсказуемых условиях.
Утром я вспомнила, что сегодня мой тридцать седьмой день рождения, и разревелась. Сперва слезы текли беззвучно, но, припомнив прежние дни рождения, я начала всхлипывать. Мне было до боли жаль не только Симону, но и себя. Я вспомнила о великолепной голубой планете, где родилась… но будущее Симоны не могла представить и потому постоянно задавала себе один и тот же вопрос: зачем я родила ребенка посреди всей этой жути?
Опять это словечко. Одно из любимых у Ричарда. В его словаре оно обладает почти беспредельным множеством значений. Им обозначается любой хаос и сумятица, вышедшие из-под контроля, — в науке или в семье; сюда относится и жена, рыдающая в послеродовой депрессии.
Мужчины сегодня ничем не могли помочь мне. Их безуспешные попытки порадовать меня лишь добавили мрака в мое сердце. Кстати, почему почти каждый мужчина, оказавшись перед расстроенной женщиной, начинает считать, что причиной плохого настроения является именно он сам? Я не преувеличиваю. Ну, у Майкла все-таки было трое детей, и он как-то догадывается о моих ощущениях. Но Ричарда мои слезы потрясли. Проснувшись от моего рева, он испугался. Сперва он подумал, что мне очень больно. Пришлось объяснить, что у меня просто депрессия, тогда он слегка приободрился.
Удостоверившись, что не он является причиной моего плохого настроения, Ричард молча слушал, пока я высказывала свое беспокойство о будущем Симоны. Признаюсь, я слегка перебарщивала, но он словно бы ничего не слышал из того, что я говорю. Только повторял одно и то же: будущее Симоны неопределенно не более, чем наше собственное, полагая, что раз логических причин для излишнего беспокойства нет, значит, нечего мне и расстраиваться, а потому депрессия немедленно должна оставить меня. Наконец, по истечении часа, не принесшего ни малейшего взаимопонимания, он решил, что не в силах помочь, и оставил меня в одиночестве.
Шесть часов спустя. Мне уже лучше. До окончания дня моего рождения осталось около трех часов. Мужчины устроили небольшую вечеринку. Я только что покормила Симону, теперь она лежит рядом со мной. Майкл оставил нас минут пятнадцать назад и отправился в свою комнату — дальше по коридору. Ричард уснул, едва прикоснувшись головой подушки. Весь день по моей просьбе он старался добиться от раман хороших пеленок.
Ричард с удовольствием проводит свое время, систематизируя наши взаимодействия с раманами… словом, с теми, кто управляет компьютером, который мы вызываем с находящейся в нашей комнате клавиатуры. Мы никогда не видели ничего и никого в темном тоннеле за черным экраном. Поэтому мы не можем испытывать уверенности в том, что на наши запросы действительно отвечают разумные существа, приказывающие своим фабрикам изготовлять для нас всякие странные предметы. Однако мы привыкли именовать своих хозяев и благодетелей раманами.
Процесс нашего общения с ними одновременно и сложен, и прост. Сложен он потому, что разговариваем мы с помощью картинок и точных количественных формул на черном экране, используя язык математики, физики, химии. Прост же, так как все предложения, набираемые на клавиатуре, на диво прямолинейны синтаксически. Нужно только набрать «нам необходимо» или «мы просим» (конечно, мы не знаем, как переводятся эти слова, и только надеемся, что наши запросы не воспринимаются в какой-нибудь некорректной форме — типа «подать сюда»).
Сложнее всего с химией. Простейшие повседневные вещи, такие, как мыло, бумага, стекло, крайне сложны химически, их очень трудно описать с помощью состава и количества компонент. Иногда случается, что необходимо задать и процесс изготовления с учетом температурных режимов. Ричард обнаружил это еще на ранней стадии своих экспериментов с клавиатурой и черным экраном — иначе можно получить нечто, не имеющее ни малейшего сходства с заказанным предметом. Процесс запроса происходит со множеством проб и ошибок. Поначалу возникало много сложностей и разочарований. Все мы жалели, что в колледже уделяли химии столько внимания, сколько она заслуживала. И наша неспособность обеспечить себя всем необходимым в обиходе послужила основной причиной Большой вылазки, как назвал Ричард поход, состоявшийся четыре месяца назад.
К тому времени и наверху, в Нью-Йорке, и в остальной части Рамы было уже пять градусов ниже нуля. Ричард убедился в том, что Цилиндрическое море вновь покрылось льдом. Меня тревожил ход приготовлений к рождению ребенка. Слишком много времени уходило на каждую простую вещь. Например, чтобы соорудить функционирующий туалет, потребовался почти месяц, а результат все равно получился не слишком удачным. Чаще всего оказывалось, что мы не можем точно и подробно определить задачу. Иногда трудности бывали и у раман. Несколько раз нас извещали — с помощью математических и химических символов, — что указанную задачу за назначенное время выполнить нельзя.
Итак, однажды утром Ричард объявил, что намеревается оставить наше подземелье и направиться к все еще пристыкованному к Раме военному кораблю экспедиции «Ньютон». Он собирался выудить из памяти корабельных компьютеров всю заложенную в них научную информацию (она очень помогла бы нам при общении с раманами), но признался, что изголодался по обычной земной пище. До сих пор мы ухитрялись поддерживать собственное существование с помощью химических концентратов, поставляемых раманами: по большей части наша еда была или вовсе лишена вкуса, или, наоборот, достаточно неприятна.
Нужно отдать должное: рамане точно выполняли наши запросы. Хотя в общем мы имели представление об основных химических ингредиентах, без чего наш организм не мог обойтись, никто из нас не пробовал изучать сложные биохимические процессы, определяющие вкусовые ощущения. Так что сперва еда была лишь необходимостью и ни в коем случае удовольствием. Часто клейкая масса застревала в горле. Сразу после еды становилось дурно.
И большую часть дня мы втроем провели, обсуждая за и против Большой вылазки. Беременность часто приводила к изжоге, и я чувствовала себя неуютно. Мне не очень хотелось оставаться одной в подземелье, пока мужчины будут брести по льду к вездеходу, ехать по Центральной равнине, затем ехать или карабкаться по многокилометровой лестнице «Альфа», однако вдвоем они могли помочь друг другу. Пришлось согласиться с тем, что поход в одиночку можно считать сумасбродством.
Ричард был уверен в том, что вездеход окажется работоспособным, однако в отношении лифта подобного оптимизма уже не испытывал. Наконец мы обсудили повреждения, которые ядерные взрывы могли причинить военному кораблю «Ньютона». Ричард заключил, что, судя по отсутствию видимых повреждений (за последние месяцы мы несколько раз разглядывали на экране корабль с помощью раманской видеосистемы), Рама своим корпусом прикрыл земной корабль от атомных взрывов, и посему внутри него не должно быть радиационных повреждений.
Перспективы не особенно вдохновляли меня. Я поработала с инженерами, отвечавшими за радиационную защиту корабля, и имела представление о чувствительности к излучению всех систем и подсистем «Ньютона». Я допускала, что научная информация в компьютерах скорее всего должна была уцелеть, ведь процессор и блоки памяти имели специальную защиту от излучений; однако пища, по моему мнению, должна была оказаться зараженной. Мы всегда помнили, что держим припасы в относительно слабо защищенном от радиации месте. В самом деле, перед запуском расположение наших припасов даже вызывало определенное беспокойство — им могла повредить неожиданная солнечная вспышка.
Я не опасалась остаться в одиночестве на несколько дней или неделю, что потребовались бы мужчинам, чтобы сходить к военному кораблю и вернуться. Я боялась того, что они — или один из них — могут не вернуться. Дело было не в октопауках и прочих существах, деливших с нами огромный корабль. Следовало учитывать фактор неопределенности. Что, если Рама вновь начнет маневр или нечто непредвиденное помешает им вернуться в Нью-Йорк?
Ричард и Майкл заверили меня, что рисковать не станут и, посетив военный корабль, сразу вернутся. Вышли они после начала очередного 28-часового раманского дня. Я впервые осталась в одиночестве после своего долгого приключения в Нью-Йорке, начавшегося с падения в яму. Впрочем, одиночество было относительным. Симона уже толкалась в моем чреве. Удивительное это дело — носить ребенка, — чудесное и загадочное… как это внутри твоего тела разместилась еще одна живая душа. Тем более что ребенок формируется твоими генами. Жаль, что мужчинам не дано испытать беременность. Возможно, они тогда сумели бы понять, почему женщин так заботит грядущее.
На третий земной день после ухода мужчин у меня развился острый приступ клаустрофобии. Я решила выбраться из нашего подземелья и погулять по Нью-Йорку. Внутри Рамы было темно, но мне было настолько худо, что я пошла прочь. Было холодно, и я запахнула плотную летную куртку на выступающем животе. Пройдя несколько минут, я услыхала вдали знакомый звук. По позвоночнику пробежал холодок, я остановилась. Адреналин прихлынул и в организм Симоны: она отчаянно брыкалась, пока я слушала звуки. Через минуту шорох повторился, словно бы металлические щетки зашелестели по металлу. Перепутать было нельзя — по Нью-Йорку прогуливался октопаук. Я поспешно вернулась домой и стала дожидаться появления света на Раме.
Когда наступил день, я вышла наверх и принялась бродить по Нью-Йорку. Оказавшись возле того амбара, где упала в яму, я усомнилась: действительно ли октопауки выходят лишь по ночам? Ричард всегда настаивал, что они ведут ночной образ жизни. За первые два месяца, пока мы удалялись от Земли — прежде чем соорудить у входа предохранительную решетку от нежеланных гостей, — Ричард построил несколько грубых передатчиков (он еще не понял, как определить раманам качества, требующиеся для радиодетали) и разместил их вокруг логова октопауков. Полученные результаты свидетельствовали, что те выходят на поверхность лишь ночью. Потом октопауки обнаружили его устройства и вывели их из строя, но к тому времени Ричард уже считал свою гипотезу окончательно подтвержденной.
И все же мнение Ричарда не могло утешить меня, когда я вдруг услыхала громкий и совершенно незнакомый звук, доносившийся со стороны нашего подземелья. Я как раз стояла внутри амбара и разглядывала яму, в которой едва не погибла девять месяцев назад. Пульс немедленно подпрыгнул, по коже побежали мурашки. Более всего меня тревожило, что звук раздается из мест, отделяющих меня от моего раманского дома. Я принялась осторожно красться в сторону звука, стараясь прятаться за стенами зданий и не высовываться. И наконец обнаружила источник шума — это Ричард отрезал кусок сетки миниатюрной ножовкой, прихваченной им с «Ньютона».
Они с Майклом спорили, когда я на них наткнулась. В сотне метров к востоку от нашего подземелья, возле одного из ничем не примечательных строений, располагалась относительно небольшая сетка, примерно в пять сотен узлов, в виде квадрата со стороной метра в три. Майклу казалось неразумным срезать ее. И когда они увидели меня, Ричард как раз демонстрировал достоинства упругого материала.
Мы несколько минут обнимались и целовались, а потом я выслушала отчет о Большой вылазке. Путешествие оказалось несложным. И вездеход, и лифт были в рабочем состоянии. Приборы показали наличие радиации возле военного корабля, однако мужчины не стали там задерживаться и трогать корабельные припасы. Научные же данные не претерпели никакого ущерба. С помощью собственных программ уплотнения информации Ричард переписал данные из памяти на кубики, совместимые с нашими переносными компьютерами. Чтобы устроиться поудобнее, они прихватили с собой разные инструменты, в том числе и ножовку.
И вплоть до рождения Симоны Майкл и Ричард усердно работали. Дополнительная химическая информация из базы данных позволила облегчить процедуру получения необходимых вещей от раман. Я даже поэкспериментировала, добавляя к еде безвредные эфирные масла и разную простую органику, чем добилась некоторого улучшения ее вкуса. Майкл обставил себе комнату, Симоне соорудили колыбель, наша ванна была значительно усовершенствована. С учетом всех ограничений мы устроились почти сносно. Может быть, скоро… Ага, пищит — пора кормить девочку.
В последние тридцать минут дня моего рождения, прежде чем он канет в историю, я хочу вернуться к воспоминаниям о том, что было до него и что повергло меня в уныние предыдущим утром. Для меня день рождения всегда был самым ярким событием в году. Время Рождества и Нового года особенное, но они — общие для всех праздники. А дни рождения обращены непосредственно к личности. В свои дни рождения я всегда предавалась размышлениям и раздумьям о моем жизненном пути.
Если постараться, я, наверное, вспомню подробности каждого дня рождения, начиная с пяти лет. Впрочем, иные воспоминания навевают такую грусть… утром меня мучила невыносимая тоска по дому. Но и пребывая в глубоком отчаянии, отдавая себе отчет во всей неопределенности нашего бытия, я не могла пожалеть о том, что Симона пришла, чтобы разделить со мной жизнь. Нет, мы — скитальцы, скованные единой цепью, мать и дитя, разделяющие чудо сознания, которое называется жизнью.
Подобная связь объединяла меня и прежде не только с отцом и матерью, но и с дочерью Женевьевой. Удивительно, как ярки мои воспоминания о матери. Она умерла двадцать семь лет назад (мне тогда было только десять), но оставила по себе замечательную память. Последний мой день рождения, который мы встретили вместе, был вовсе не ординарным. Мы поехали в Париж на поезде. Отец был в новом итальянском костюме и выглядел просто великолепно. Мать выбрала одну из своих ярких и пестрых национальных одежд. Увенчанная многослойной короной волос, она казалась истинной принцессой сенуфо, каковой и была до свадьбы с отцом.
Мы пообедали в ресторанчике возле Елисейских полей. А потом побывали в театре: труппа чернокожих танцоров исполняла пляски племен Западной Африки. После представления нас пустили за кулисы, где мать познакомила меня с одной из плясуний, женщиной рослой, прекрасной и необычайно темнокожей. Это была одна из ее родственниц из Республики Берег Слоновой Кости.
Я слушала их разговор на сенуфо, старательно вспоминая те отрывки из него, которые удалось запомнить три года назад на празднике поро, и опять удивлялась тому, как оживляется лицо матери, когда она оказывается среди своих. Но сколь бы замечательным ни был тот вечер, я предпочла бы обычную вечеринку с подругами — ведь мне же было всего десять лет. И когда мы возвращались поездом обратно в свой пригород, в Шилли-Мазарин, мать заметила мое разочарование.
— Не грусти, Николь, — проговорила она, — будет у тебя вечеринка на следующий год. Мы с отцом хотели напомнить тебе о другой половине твоей крови. Ты гражданка Франции и живешь в этой стране, но ведь наполовину ты
— негритянка сенуфо, и твои корни глубоко уходят в обычаи Западной Африки.
Даже сегодня я помню danses ivoiriennes[2] в исполнении родственницы матери и ее коллег… Мне вдруг представилось, как я вхожу в прекрасный театр с моей десятилетней Симоной, но фантазия испарилась — за орбитой Юпитера театров не существует. Быть может, даже идея театра навсегда останется незнакомой моей девочке. Как интересно.
Утром я рыдала отчасти потому, что Симона никогда не узнает своих дедов и бабок или, наоборот, они навсегда останутся для нее мифическими персонажами, она будет знать их лишь по снимкам и видеозаписям. Никогда не услыхать ей дивный голос моей матери. И не увидеть нежных и ласковых, любящих глаз моего отца.
После смерти матери отец всегда старался отметить мой день рождения чем-нибудь особенным. На двенадцатый, когда мы только что перебрались в Бовуа, мы с отцом гуляли под легким снежком в буквально наманикюренных садах Шато-де-Вилландри. В тот день он обещал мне, что будет рядом всегда, когда я буду нуждаться в нем. Я крепко держалась за его руку, мы шли среди живых изгородей. Я поплакала, признавшись ему — и самой себе, — как боюсь, что и он тоже покинет меня. Отец обнял меня и поцеловал в лоб. Он-то сдержал свое обещание.
В прошлом году — наверное, в другой жизни — день рождения встретил меня в поезде, уже на территории Франции. В полночь я не спала, все переживала дневной разговор с Генри в шале на склонах Вейсфлухйоха. Я не сказала ему тогда, хотя он и явно интересовался, что Женевьева — его дочь. Я лишила его этого удовольствия.
Тогда в поезде я думала, справедливо ли скрывать от дочери, что ее отец
— король Англии? Неужели моя гордость и достоинство все еще уязвлены настолько, чтобы дочь не могла узнать, что она — принцесса? Я все еще пережевывала эти вопросы, глядя перед собой, когда Женевьева, словно по наитию, возникла на моей постели.
— С днем рождения, мама, — она улыбнулась и обняла меня.
Я едва не рассказала ей все. Как сделала бы, приведись знать заранее, что произойдет со мной в экспедиции. Мне так не хватает тебя, Женевьева. Жаль, что не довелось проститься как подобает.
Воспоминание — вещь странная. Утром, в депрессии, память о предыдущих днях рождения лишь обострила чувства одиночества и потери. Теперь же, окрепнув духом, я только радуюсь им. И сейчас мне уже не жаль, что Симона не узнает того, что знала я. Ее дни рождения станут иными — частью ее собственной жизни. А я обязана и могу сделать их столь же памятными и полными любви, как это было со мной.
Уже два дня я погружена в уныние. Я устала. Как я устала! И хотя я прекрасно понимаю, что нахожусь в типичном послеродовом состоянии, от этого не легче.
Этим утром было хуже всего. Я проснулась раньше Ричарда, спавшего рядом на своей половине матраса. Поглядела на Симону, мирно посапывавшую в раманской колыбели у стенки. Несмотря на всю любовь к дочери, не могу представить себе, как сложится ее будущее. Радости хватило на семьдесят два часа, теперь она совершенно исчезла. В уме моем бежит беспрерывный поток безнадежных соображений и вопросов, не ведающих ответа. Как ты будешь жить, моя маленькая Симона? Как мы, твои родители, сможем обеспечить тебе счастливую жизнь?
Моя милая девочка, ты родилась на гигантском космическом корабле внеземного происхождения и обитаешь в подземном логове вместе с родителями и их добрым другом Майклом О'Тулом. Все мы, трое взрослых, которых ты узнаешь, — космонавты с планеты Земля, члены экспедиции «Ньютон», посланной почти год назад исследовать цилиндрический мирок, названный нами Рамой. Твои отец и мать вместе с генералом О'Тулом оказались единственными людьми на борту этого инопланетного корабля, когда Рама резко изменил траекторию, чтобы избежать уничтожения фалангой ядерных ракет, выпущенных с обезумевшей от страха Земли.
Наше подземелье находится посреди таинственных небоскребов в островном городе, который мы называем Нью-Йорком. Он окружен замерзшим морем, что обегает по периферии весь огромный космический корабль и делит его надвое. Сейчас, по расчетам твоего отца, мы еще находимся внутри орбиты планеты Юпитер — огромного газового шара, ныне расположенного на противоположной от нас стороне Солнечной системы, — за нашим светилом. Гиперболическая траектория скоро уведет нас за пределы Солнечной системы. Мы не знаем, куда летим, кто построил этот корабль и почему. Нам известно, что не мы одни обладаем здесь разумом, но кто наши спутники и откуда они родом, мы не знаем. Есть основания полагать, что некоторые из них могут быть настроены враждебно к нам.
Снова и снова крутились в моей голове эти мысли. И каждый раз я приходила к одному и тому же безрадостному выводу: нет прощения взрослым, считающим себя зрелыми людьми, которые осмелились дать жизнь беспомощному и невинному созданию в столь непонятных… более того, совершенно непредсказуемых условиях.
Утром я вспомнила, что сегодня мой тридцать седьмой день рождения, и разревелась. Сперва слезы текли беззвучно, но, припомнив прежние дни рождения, я начала всхлипывать. Мне было до боли жаль не только Симону, но и себя. Я вспомнила о великолепной голубой планете, где родилась… но будущее Симоны не могла представить и потому постоянно задавала себе один и тот же вопрос: зачем я родила ребенка посреди всей этой жути?
Опять это словечко. Одно из любимых у Ричарда. В его словаре оно обладает почти беспредельным множеством значений. Им обозначается любой хаос и сумятица, вышедшие из-под контроля, — в науке или в семье; сюда относится и жена, рыдающая в послеродовой депрессии.
Мужчины сегодня ничем не могли помочь мне. Их безуспешные попытки порадовать меня лишь добавили мрака в мое сердце. Кстати, почему почти каждый мужчина, оказавшись перед расстроенной женщиной, начинает считать, что причиной плохого настроения является именно он сам? Я не преувеличиваю. Ну, у Майкла все-таки было трое детей, и он как-то догадывается о моих ощущениях. Но Ричарда мои слезы потрясли. Проснувшись от моего рева, он испугался. Сперва он подумал, что мне очень больно. Пришлось объяснить, что у меня просто депрессия, тогда он слегка приободрился.
Удостоверившись, что не он является причиной моего плохого настроения, Ричард молча слушал, пока я высказывала свое беспокойство о будущем Симоны. Признаюсь, я слегка перебарщивала, но он словно бы ничего не слышал из того, что я говорю. Только повторял одно и то же: будущее Симоны неопределенно не более, чем наше собственное, полагая, что раз логических причин для излишнего беспокойства нет, значит, нечего мне и расстраиваться, а потому депрессия немедленно должна оставить меня. Наконец, по истечении часа, не принесшего ни малейшего взаимопонимания, он решил, что не в силах помочь, и оставил меня в одиночестве.
Шесть часов спустя. Мне уже лучше. До окончания дня моего рождения осталось около трех часов. Мужчины устроили небольшую вечеринку. Я только что покормила Симону, теперь она лежит рядом со мной. Майкл оставил нас минут пятнадцать назад и отправился в свою комнату — дальше по коридору. Ричард уснул, едва прикоснувшись головой подушки. Весь день по моей просьбе он старался добиться от раман хороших пеленок.
Ричард с удовольствием проводит свое время, систематизируя наши взаимодействия с раманами… словом, с теми, кто управляет компьютером, который мы вызываем с находящейся в нашей комнате клавиатуры. Мы никогда не видели ничего и никого в темном тоннеле за черным экраном. Поэтому мы не можем испытывать уверенности в том, что на наши запросы действительно отвечают разумные существа, приказывающие своим фабрикам изготовлять для нас всякие странные предметы. Однако мы привыкли именовать своих хозяев и благодетелей раманами.
Процесс нашего общения с ними одновременно и сложен, и прост. Сложен он потому, что разговариваем мы с помощью картинок и точных количественных формул на черном экране, используя язык математики, физики, химии. Прост же, так как все предложения, набираемые на клавиатуре, на диво прямолинейны синтаксически. Нужно только набрать «нам необходимо» или «мы просим» (конечно, мы не знаем, как переводятся эти слова, и только надеемся, что наши запросы не воспринимаются в какой-нибудь некорректной форме — типа «подать сюда»).
Сложнее всего с химией. Простейшие повседневные вещи, такие, как мыло, бумага, стекло, крайне сложны химически, их очень трудно описать с помощью состава и количества компонент. Иногда случается, что необходимо задать и процесс изготовления с учетом температурных режимов. Ричард обнаружил это еще на ранней стадии своих экспериментов с клавиатурой и черным экраном — иначе можно получить нечто, не имеющее ни малейшего сходства с заказанным предметом. Процесс запроса происходит со множеством проб и ошибок. Поначалу возникало много сложностей и разочарований. Все мы жалели, что в колледже уделяли химии столько внимания, сколько она заслуживала. И наша неспособность обеспечить себя всем необходимым в обиходе послужила основной причиной Большой вылазки, как назвал Ричард поход, состоявшийся четыре месяца назад.
К тому времени и наверху, в Нью-Йорке, и в остальной части Рамы было уже пять градусов ниже нуля. Ричард убедился в том, что Цилиндрическое море вновь покрылось льдом. Меня тревожил ход приготовлений к рождению ребенка. Слишком много времени уходило на каждую простую вещь. Например, чтобы соорудить функционирующий туалет, потребовался почти месяц, а результат все равно получился не слишком удачным. Чаще всего оказывалось, что мы не можем точно и подробно определить задачу. Иногда трудности бывали и у раман. Несколько раз нас извещали — с помощью математических и химических символов, — что указанную задачу за назначенное время выполнить нельзя.
Итак, однажды утром Ричард объявил, что намеревается оставить наше подземелье и направиться к все еще пристыкованному к Раме военному кораблю экспедиции «Ньютон». Он собирался выудить из памяти корабельных компьютеров всю заложенную в них научную информацию (она очень помогла бы нам при общении с раманами), но признался, что изголодался по обычной земной пище. До сих пор мы ухитрялись поддерживать собственное существование с помощью химических концентратов, поставляемых раманами: по большей части наша еда была или вовсе лишена вкуса, или, наоборот, достаточно неприятна.
Нужно отдать должное: рамане точно выполняли наши запросы. Хотя в общем мы имели представление об основных химических ингредиентах, без чего наш организм не мог обойтись, никто из нас не пробовал изучать сложные биохимические процессы, определяющие вкусовые ощущения. Так что сперва еда была лишь необходимостью и ни в коем случае удовольствием. Часто клейкая масса застревала в горле. Сразу после еды становилось дурно.
И большую часть дня мы втроем провели, обсуждая за и против Большой вылазки. Беременность часто приводила к изжоге, и я чувствовала себя неуютно. Мне не очень хотелось оставаться одной в подземелье, пока мужчины будут брести по льду к вездеходу, ехать по Центральной равнине, затем ехать или карабкаться по многокилометровой лестнице «Альфа», однако вдвоем они могли помочь друг другу. Пришлось согласиться с тем, что поход в одиночку можно считать сумасбродством.
Ричард был уверен в том, что вездеход окажется работоспособным, однако в отношении лифта подобного оптимизма уже не испытывал. Наконец мы обсудили повреждения, которые ядерные взрывы могли причинить военному кораблю «Ньютона». Ричард заключил, что, судя по отсутствию видимых повреждений (за последние месяцы мы несколько раз разглядывали на экране корабль с помощью раманской видеосистемы), Рама своим корпусом прикрыл земной корабль от атомных взрывов, и посему внутри него не должно быть радиационных повреждений.
Перспективы не особенно вдохновляли меня. Я поработала с инженерами, отвечавшими за радиационную защиту корабля, и имела представление о чувствительности к излучению всех систем и подсистем «Ньютона». Я допускала, что научная информация в компьютерах скорее всего должна была уцелеть, ведь процессор и блоки памяти имели специальную защиту от излучений; однако пища, по моему мнению, должна была оказаться зараженной. Мы всегда помнили, что держим припасы в относительно слабо защищенном от радиации месте. В самом деле, перед запуском расположение наших припасов даже вызывало определенное беспокойство — им могла повредить неожиданная солнечная вспышка.
Я не опасалась остаться в одиночестве на несколько дней или неделю, что потребовались бы мужчинам, чтобы сходить к военному кораблю и вернуться. Я боялась того, что они — или один из них — могут не вернуться. Дело было не в октопауках и прочих существах, деливших с нами огромный корабль. Следовало учитывать фактор неопределенности. Что, если Рама вновь начнет маневр или нечто непредвиденное помешает им вернуться в Нью-Йорк?
Ричард и Майкл заверили меня, что рисковать не станут и, посетив военный корабль, сразу вернутся. Вышли они после начала очередного 28-часового раманского дня. Я впервые осталась в одиночестве после своего долгого приключения в Нью-Йорке, начавшегося с падения в яму. Впрочем, одиночество было относительным. Симона уже толкалась в моем чреве. Удивительное это дело — носить ребенка, — чудесное и загадочное… как это внутри твоего тела разместилась еще одна живая душа. Тем более что ребенок формируется твоими генами. Жаль, что мужчинам не дано испытать беременность. Возможно, они тогда сумели бы понять, почему женщин так заботит грядущее.
На третий земной день после ухода мужчин у меня развился острый приступ клаустрофобии. Я решила выбраться из нашего подземелья и погулять по Нью-Йорку. Внутри Рамы было темно, но мне было настолько худо, что я пошла прочь. Было холодно, и я запахнула плотную летную куртку на выступающем животе. Пройдя несколько минут, я услыхала вдали знакомый звук. По позвоночнику пробежал холодок, я остановилась. Адреналин прихлынул и в организм Симоны: она отчаянно брыкалась, пока я слушала звуки. Через минуту шорох повторился, словно бы металлические щетки зашелестели по металлу. Перепутать было нельзя — по Нью-Йорку прогуливался октопаук. Я поспешно вернулась домой и стала дожидаться появления света на Раме.
Когда наступил день, я вышла наверх и принялась бродить по Нью-Йорку. Оказавшись возле того амбара, где упала в яму, я усомнилась: действительно ли октопауки выходят лишь по ночам? Ричард всегда настаивал, что они ведут ночной образ жизни. За первые два месяца, пока мы удалялись от Земли — прежде чем соорудить у входа предохранительную решетку от нежеланных гостей, — Ричард построил несколько грубых передатчиков (он еще не понял, как определить раманам качества, требующиеся для радиодетали) и разместил их вокруг логова октопауков. Полученные результаты свидетельствовали, что те выходят на поверхность лишь ночью. Потом октопауки обнаружили его устройства и вывели их из строя, но к тому времени Ричард уже считал свою гипотезу окончательно подтвержденной.
И все же мнение Ричарда не могло утешить меня, когда я вдруг услыхала громкий и совершенно незнакомый звук, доносившийся со стороны нашего подземелья. Я как раз стояла внутри амбара и разглядывала яму, в которой едва не погибла девять месяцев назад. Пульс немедленно подпрыгнул, по коже побежали мурашки. Более всего меня тревожило, что звук раздается из мест, отделяющих меня от моего раманского дома. Я принялась осторожно красться в сторону звука, стараясь прятаться за стенами зданий и не высовываться. И наконец обнаружила источник шума — это Ричард отрезал кусок сетки миниатюрной ножовкой, прихваченной им с «Ньютона».
Они с Майклом спорили, когда я на них наткнулась. В сотне метров к востоку от нашего подземелья, возле одного из ничем не примечательных строений, располагалась относительно небольшая сетка, примерно в пять сотен узлов, в виде квадрата со стороной метра в три. Майклу казалось неразумным срезать ее. И когда они увидели меня, Ричард как раз демонстрировал достоинства упругого материала.
Мы несколько минут обнимались и целовались, а потом я выслушала отчет о Большой вылазке. Путешествие оказалось несложным. И вездеход, и лифт были в рабочем состоянии. Приборы показали наличие радиации возле военного корабля, однако мужчины не стали там задерживаться и трогать корабельные припасы. Научные же данные не претерпели никакого ущерба. С помощью собственных программ уплотнения информации Ричард переписал данные из памяти на кубики, совместимые с нашими переносными компьютерами. Чтобы устроиться поудобнее, они прихватили с собой разные инструменты, в том числе и ножовку.
И вплоть до рождения Симоны Майкл и Ричард усердно работали. Дополнительная химическая информация из базы данных позволила облегчить процедуру получения необходимых вещей от раман. Я даже поэкспериментировала, добавляя к еде безвредные эфирные масла и разную простую органику, чем добилась некоторого улучшения ее вкуса. Майкл обставил себе комнату, Симоне соорудили колыбель, наша ванна была значительно усовершенствована. С учетом всех ограничений мы устроились почти сносно. Может быть, скоро… Ага, пищит — пора кормить девочку.
В последние тридцать минут дня моего рождения, прежде чем он канет в историю, я хочу вернуться к воспоминаниям о том, что было до него и что повергло меня в уныние предыдущим утром. Для меня день рождения всегда был самым ярким событием в году. Время Рождества и Нового года особенное, но они — общие для всех праздники. А дни рождения обращены непосредственно к личности. В свои дни рождения я всегда предавалась размышлениям и раздумьям о моем жизненном пути.
Если постараться, я, наверное, вспомню подробности каждого дня рождения, начиная с пяти лет. Впрочем, иные воспоминания навевают такую грусть… утром меня мучила невыносимая тоска по дому. Но и пребывая в глубоком отчаянии, отдавая себе отчет во всей неопределенности нашего бытия, я не могла пожалеть о том, что Симона пришла, чтобы разделить со мной жизнь. Нет, мы — скитальцы, скованные единой цепью, мать и дитя, разделяющие чудо сознания, которое называется жизнью.
Подобная связь объединяла меня и прежде не только с отцом и матерью, но и с дочерью Женевьевой. Удивительно, как ярки мои воспоминания о матери. Она умерла двадцать семь лет назад (мне тогда было только десять), но оставила по себе замечательную память. Последний мой день рождения, который мы встретили вместе, был вовсе не ординарным. Мы поехали в Париж на поезде. Отец был в новом итальянском костюме и выглядел просто великолепно. Мать выбрала одну из своих ярких и пестрых национальных одежд. Увенчанная многослойной короной волос, она казалась истинной принцессой сенуфо, каковой и была до свадьбы с отцом.
Мы пообедали в ресторанчике возле Елисейских полей. А потом побывали в театре: труппа чернокожих танцоров исполняла пляски племен Западной Африки. После представления нас пустили за кулисы, где мать познакомила меня с одной из плясуний, женщиной рослой, прекрасной и необычайно темнокожей. Это была одна из ее родственниц из Республики Берег Слоновой Кости.
Я слушала их разговор на сенуфо, старательно вспоминая те отрывки из него, которые удалось запомнить три года назад на празднике поро, и опять удивлялась тому, как оживляется лицо матери, когда она оказывается среди своих. Но сколь бы замечательным ни был тот вечер, я предпочла бы обычную вечеринку с подругами — ведь мне же было всего десять лет. И когда мы возвращались поездом обратно в свой пригород, в Шилли-Мазарин, мать заметила мое разочарование.
— Не грусти, Николь, — проговорила она, — будет у тебя вечеринка на следующий год. Мы с отцом хотели напомнить тебе о другой половине твоей крови. Ты гражданка Франции и живешь в этой стране, но ведь наполовину ты
— негритянка сенуфо, и твои корни глубоко уходят в обычаи Западной Африки.
Даже сегодня я помню danses ivoiriennes[2] в исполнении родственницы матери и ее коллег… Мне вдруг представилось, как я вхожу в прекрасный театр с моей десятилетней Симоной, но фантазия испарилась — за орбитой Юпитера театров не существует. Быть может, даже идея театра навсегда останется незнакомой моей девочке. Как интересно.
Утром я рыдала отчасти потому, что Симона никогда не узнает своих дедов и бабок или, наоборот, они навсегда останутся для нее мифическими персонажами, она будет знать их лишь по снимкам и видеозаписям. Никогда не услыхать ей дивный голос моей матери. И не увидеть нежных и ласковых, любящих глаз моего отца.
После смерти матери отец всегда старался отметить мой день рождения чем-нибудь особенным. На двенадцатый, когда мы только что перебрались в Бовуа, мы с отцом гуляли под легким снежком в буквально наманикюренных садах Шато-де-Вилландри. В тот день он обещал мне, что будет рядом всегда, когда я буду нуждаться в нем. Я крепко держалась за его руку, мы шли среди живых изгородей. Я поплакала, признавшись ему — и самой себе, — как боюсь, что и он тоже покинет меня. Отец обнял меня и поцеловал в лоб. Он-то сдержал свое обещание.
В прошлом году — наверное, в другой жизни — день рождения встретил меня в поезде, уже на территории Франции. В полночь я не спала, все переживала дневной разговор с Генри в шале на склонах Вейсфлухйоха. Я не сказала ему тогда, хотя он и явно интересовался, что Женевьева — его дочь. Я лишила его этого удовольствия.
Тогда в поезде я думала, справедливо ли скрывать от дочери, что ее отец
— король Англии? Неужели моя гордость и достоинство все еще уязвлены настолько, чтобы дочь не могла узнать, что она — принцесса? Я все еще пережевывала эти вопросы, глядя перед собой, когда Женевьева, словно по наитию, возникла на моей постели.
— С днем рождения, мама, — она улыбнулась и обняла меня.
Я едва не рассказала ей все. Как сделала бы, приведись знать заранее, что произойдет со мной в экспедиции. Мне так не хватает тебя, Женевьева. Жаль, что не довелось проститься как подобает.
Воспоминание — вещь странная. Утром, в депрессии, память о предыдущих днях рождения лишь обострила чувства одиночества и потери. Теперь же, окрепнув духом, я только радуюсь им. И сейчас мне уже не жаль, что Симона не узнает того, что знала я. Ее дни рождения станут иными — частью ее собственной жизни. А я обязана и могу сделать их столь же памятными и полными любви, как это было со мной.