Страница:
– Какой Сергей Леонтьевич?
– Как – какой? Сергей Леонтьевич Бухвостов, твой старый знакомый, о котором ты нам все уши прожужжал. Первый российский солдат…
У меня мгновенно пересохло во рту.
– Шутишь?
– Какие, к черту, шутки! Ждем.
…И вот я вхожу в комнату Ефимова.
Действительно, здесь, помимо хозяина кабинета и Сергея Сергеевича Борисова, меня встречает собственной персоной первый российский солдат, занявший почетное место на стене против входной двери. Его спокойные, широко расставленные глаза устремлены прямо на меня.
«Ну как, Василий Петрович, свиделись?» – «Свиделись, Сергей Леонтьевич, свиделись. А ведь никак не ожидал». – «Почто так? Как говаривал господин бомбардир Петр Лексеевич, царствие ему небесное, гора с горой не сходятся, а человек с человеком завсегда… Вот только постарел ты малость с последней нашей встречи, Василий Петрович». – «Зато вы, Сергей Леонтьевич, ничуть не изменились…»
Бухвостов на портрете был таким же молодым, как в битве при Полтаве, когда демонстрировал «Карле» мощь русского оружия. Он ничуть не изменился с далеких времен Петра Великого и Екатерины, светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова и Петра II, Анны Иоанновны и Екатерины II… Сколько их там было, всяких царей, цариц и вельмож, – разве упомнишь?
Ему не прибавили морщин ни ссылка в Раненбург и Березов, ни возвращение в Петербург, ни злоключения его хозяев. Русский солдат – он всегда русский солдат. Русский солдат – он вечен. Годы, эпохи, войны и столетия над ним не властны.
Приветствую твое возвращение, Сергей Леонтьевич, и низко тебе кланяюсь. Счастлив тебя вновь увидеть, Сергей Леонтьевич!
Ефимов рассказывал, как на допросе в уголовном розыске Тарновский признался Борисову в своей попытке продать портрет мистеру Мэйлу, о Варваре Ивановне, решившей воспользоваться ограблением лавки в своих целях, о том, как Борисов подготовил операцию…
Но я слушал вполуха, не в силах оторвать глаз от шелкового портрета, вновь и вновь удивляясь тонкости и виртуозности мастерства безвестных вышивальщиц, необычному таланту такого же безвестного, как и они, художника, гармоничности колорита и сдержанной силе рисунка.
– Будем пить чай? – спросил Ефимов, кивнув на стоящий в углу комнаты самовар.
– Что?
– Чай, спрашиваю, будем пить?
– Да, пожалуй, не стоит, – сказал я и спросил: – А Мэйла и его секретаря вы тоже арестовали?
Ефимов и Борисов переглянулись: видимо, я что-то прослушал.
– Мистер Мэйл, – сказал Ефимов, – после беседы в Московском уголовном розыске, которая была с ним там проведена по нашей просьбе, решил от поездки в Петроград воздержаться.
– И все-таки приехал?
– Нет.
– Ничего не понимаю! Ведь ты только что говорил, что Сибирцева приехала к Мэйлу в гостиницу и он собирался приобрести у нее все ценности, похищенные из тайника.
– Правильно, – невозмутимо подтвердил Ефимов.
– Что правильно?
– Все правильно. Действительно Сибирцева не сомневалась, что разговаривает с Мэйлом. И, доставленная в Петрогуброзыск, крайне была удивлена тем, что Мэйл вовсе не Мэйл, а наш работник…
На мгновение я даже забыл про портрет Бухвостова.
– Кто?!
– Наш работник, – повторил Ефимов, – небезызвестный тебе Сергей Сергеевич Борисов. Тот самый Борисов, который сейчас сидит перед тобой и напрасно ждет, когда ты в знак благодарности догадаешься наконец пожать ему руку. А роль секретаря американца сыграл – и, по мнению Сергея Сергеевича, совсем недурно – агент третьего разряда Вербицкий. Как видишь, сотрудники третьей бригады Петрогуброзыска умеют выполнять свои обещания. А ты небось сомневался?
– Однако мы с вами засиделись…
Он поставил папку в один из ящиков картотеки. Разминая затекшие от долгого сидения ноги, прошелся, ссутулясь, по комнате. Устало и буднично сказал:
– Вот, пожалуй, и все. Суд состоялся незадолго до годовщины Рабоче-крестьянской милиции, в октябре 1922 года. Тарковского и Сибирцеву судили по статье 188-й Уголовного кодекса РСФСР за сокрытие памятников старины и искусства, подлежащих передаче государству. Их осудили условно. Одновременно в соответствии с циркуляром Наркомюста Э 14 со всех осужденных, в том числе и с налетчиков, были взысканы в пользу голодающих весьма солидные штрафы. По справке Комиссии Помгола, которую мне показывал Ефимов, эти деньги дали возможность спасти от голодной смерти около ста человек.
Так что первый русский солдат с помощью сотрудников Петрогуброзыска отличился и на фронте борьбы с голодом…
Что же касается портрета, то он после реставрации был выставлен в музее «Общества поощрения художеств и популяризации художественных знаний при Российской Академии материальной культуры»
Я поинтересовался дальнейшей судьбой портрета.
– Погиб, – сказал Василий Петрович. – Осенью двадцать четвертого года во время наводнения в Петрограде. – И, словно оправдываясь перед кем-то, объяснил: – Ничего нельзя было сделать. Тогда снесло несколько мостов, и музей оказался совершенно отрезанным. Погибли не только картины, но и люди. От одних воспоминаний сердце сжимается. И все же… И все же за те полтора года, что портрет Бухвостова находился в нашем музее, он доставил радость тысячам петроградцев, ту великую радость, которую дает лишь подлинное искусство.
КОГДА АНГЕЛ ИГРАЕТ НА АРФЕ…
– Как – какой? Сергей Леонтьевич Бухвостов, твой старый знакомый, о котором ты нам все уши прожужжал. Первый российский солдат…
У меня мгновенно пересохло во рту.
– Шутишь?
– Какие, к черту, шутки! Ждем.
…И вот я вхожу в комнату Ефимова.
Действительно, здесь, помимо хозяина кабинета и Сергея Сергеевича Борисова, меня встречает собственной персоной первый российский солдат, занявший почетное место на стене против входной двери. Его спокойные, широко расставленные глаза устремлены прямо на меня.
«Ну как, Василий Петрович, свиделись?» – «Свиделись, Сергей Леонтьевич, свиделись. А ведь никак не ожидал». – «Почто так? Как говаривал господин бомбардир Петр Лексеевич, царствие ему небесное, гора с горой не сходятся, а человек с человеком завсегда… Вот только постарел ты малость с последней нашей встречи, Василий Петрович». – «Зато вы, Сергей Леонтьевич, ничуть не изменились…»
Бухвостов на портрете был таким же молодым, как в битве при Полтаве, когда демонстрировал «Карле» мощь русского оружия. Он ничуть не изменился с далеких времен Петра Великого и Екатерины, светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова и Петра II, Анны Иоанновны и Екатерины II… Сколько их там было, всяких царей, цариц и вельмож, – разве упомнишь?
Ему не прибавили морщин ни ссылка в Раненбург и Березов, ни возвращение в Петербург, ни злоключения его хозяев. Русский солдат – он всегда русский солдат. Русский солдат – он вечен. Годы, эпохи, войны и столетия над ним не властны.
Приветствую твое возвращение, Сергей Леонтьевич, и низко тебе кланяюсь. Счастлив тебя вновь увидеть, Сергей Леонтьевич!
Ефимов рассказывал, как на допросе в уголовном розыске Тарновский признался Борисову в своей попытке продать портрет мистеру Мэйлу, о Варваре Ивановне, решившей воспользоваться ограблением лавки в своих целях, о том, как Борисов подготовил операцию…
Но я слушал вполуха, не в силах оторвать глаз от шелкового портрета, вновь и вновь удивляясь тонкости и виртуозности мастерства безвестных вышивальщиц, необычному таланту такого же безвестного, как и они, художника, гармоничности колорита и сдержанной силе рисунка.
– Будем пить чай? – спросил Ефимов, кивнув на стоящий в углу комнаты самовар.
– Что?
– Чай, спрашиваю, будем пить?
– Да, пожалуй, не стоит, – сказал я и спросил: – А Мэйла и его секретаря вы тоже арестовали?
Ефимов и Борисов переглянулись: видимо, я что-то прослушал.
– Мистер Мэйл, – сказал Ефимов, – после беседы в Московском уголовном розыске, которая была с ним там проведена по нашей просьбе, решил от поездки в Петроград воздержаться.
– И все-таки приехал?
– Нет.
– Ничего не понимаю! Ведь ты только что говорил, что Сибирцева приехала к Мэйлу в гостиницу и он собирался приобрести у нее все ценности, похищенные из тайника.
– Правильно, – невозмутимо подтвердил Ефимов.
– Что правильно?
– Все правильно. Действительно Сибирцева не сомневалась, что разговаривает с Мэйлом. И, доставленная в Петрогуброзыск, крайне была удивлена тем, что Мэйл вовсе не Мэйл, а наш работник…
На мгновение я даже забыл про портрет Бухвостова.
– Кто?!
– Наш работник, – повторил Ефимов, – небезызвестный тебе Сергей Сергеевич Борисов. Тот самый Борисов, который сейчас сидит перед тобой и напрасно ждет, когда ты в знак благодарности догадаешься наконец пожать ему руку. А роль секретаря американца сыграл – и, по мнению Сергея Сергеевича, совсем недурно – агент третьего разряда Вербицкий. Как видишь, сотрудники третьей бригады Петрогуброзыска умеют выполнять свои обещания. А ты небось сомневался?
***
Василий Петрович вложил в папку документы и старую фотографию. Взглянул на часы:– Однако мы с вами засиделись…
Он поставил папку в один из ящиков картотеки. Разминая затекшие от долгого сидения ноги, прошелся, ссутулясь, по комнате. Устало и буднично сказал:
– Вот, пожалуй, и все. Суд состоялся незадолго до годовщины Рабоче-крестьянской милиции, в октябре 1922 года. Тарковского и Сибирцеву судили по статье 188-й Уголовного кодекса РСФСР за сокрытие памятников старины и искусства, подлежащих передаче государству. Их осудили условно. Одновременно в соответствии с циркуляром Наркомюста Э 14 со всех осужденных, в том числе и с налетчиков, были взысканы в пользу голодающих весьма солидные штрафы. По справке Комиссии Помгола, которую мне показывал Ефимов, эти деньги дали возможность спасти от голодной смерти около ста человек.
Так что первый русский солдат с помощью сотрудников Петрогуброзыска отличился и на фронте борьбы с голодом…
Что же касается портрета, то он после реставрации был выставлен в музее «Общества поощрения художеств и популяризации художественных знаний при Российской Академии материальной культуры»
Я поинтересовался дальнейшей судьбой портрета.
– Погиб, – сказал Василий Петрович. – Осенью двадцать четвертого года во время наводнения в Петрограде. – И, словно оправдываясь перед кем-то, объяснил: – Ничего нельзя было сделать. Тогда снесло несколько мостов, и музей оказался совершенно отрезанным. Погибли не только картины, но и люди. От одних воспоминаний сердце сжимается. И все же… И все же за те полтора года, что портрет Бухвостова находился в нашем музее, он доставил радость тысячам петроградцев, ту великую радость, которую дает лишь подлинное искусство.
КОГДА АНГЕЛ ИГРАЕТ НА АРФЕ…
В рассказе Василия Петровича присутствовали: фаворитка французского короля мадам Помпадур, алхимик и парфюмер Лоренцо Менотти, с одинаковым искусством изготовлявший самые ароматные духи и самые надежные яды, русская императрица Елизавета Петровна и бесподобный маг Фальери, который умел превращать зиму в лето, а весну – в осень. В нем было все, кроме ангела, играющего на арфе… Но, во-первых, рамки любого рассказа ограничены, а во-вторых, оказавшийся в заглавии ангел все-таки присутствовал во время нашей беседы. Он пристроился на старинном хрустальном флаконе с остроконечной пробкой. А именно этот флакон и послужил поводом к рассказу.
– Для духов, разумеется, создавались и более изящные сосуды. Но ни у одного из них не было такой богатой биографии, как у нашего флакона, – сказал Василий Петрович и, одобрительно кивнув неутомимому ангелу, который уже два века не расставался со своей арфой, спросил: – Как вы думаете, сколько лет насчитывает искусство косметики и парфюмерии?
– Представления не имею.
– А все же?
По веселому блеску в глазах Василия Петровича легко было понять, что на столетия скупиться не следует.
– Веков десять – пятнадцать?
Он отрицательно покачал головой.
– Два тысячелетия?
– Нет, побольше.
– Четыре тысячи лет?
Василий Петрович был явно не в восторге от моей фантазии.
– Палочки губной помады, – назидательно сказал он, – были найдены археологами в доисторических пещерах, голубчик. Да, в пещерах. Чем люди научились пользоваться раньше, огнем или помадой, – это еще вопрос. Во всяком случае, неандертальцы знали по меньшей мере семнадцать косметических красок, а это, согласитесь, не так уж мало. «Четыре тысячи лет»! Четыре тысячи лет назад был золотой век косметики.
Древнеегипетские красавицы, чьи мумии ныне покоятся в различных музеях мира, пользовались великолепными розовыми и красными лаками для маникюра, румянами и помадами.
А о парфюмерии и говорить не приходится. Благовония, которые чаще всего приготовляли из цветов, считались необходимой принадлежностью дома. Во время пиров у Клеопатры лепестками роз усыпали пол, а гирляндами этих цветов украшали стены и колонны. Розовой водой струились многочисленные фонтаны, а гости в розовых венках возлежали на розовых подушках и пили розовое вино из увитых розами кубков…
Дань косметике отдали Финикия, Египет, Эллада, воинственный Рим и Византия.
Первая модница своего времени, византийская императрица Феодора держала при себе целый штат косметологов и парфюмеров. На сделанном из цитрусового дерева туалетном столике императрицы стояли сотни флаконов и баночек с самой разнообразной косметикой. Выкрашенные в голубоватый цвет волосы Феодоры были усыпаны тончайшей золотой пудрой, а благоуханное туалетное мыло ей специально привозили из Испании…
Кстати говоря, косметика вслед за христианством пришла на Русь из той же Византии.
Наши прабабушки умывались отваром овсяной муки, смешанной с белилами, что, по свидетельству летописцев, делало их лица белыми и лучезарными.
Сваренный в воде толченый ячмень заменял нынешний крем от загара. Приготовленное особым способом сорочинское зерно разглаживало морщинки на лице.
Парфюмерию составляли «ячное пиво», «гуляфная водка», росный ладан, розовая вода и перец, ибо, как указывал один из парфюмеров того времени, «перец ефиопский, аще во рту жуем, – благовоние рту наводит».
Русские красавицы удлиняли себе ресницы (для этого существовали специальные «клеельницы») и злоупотребляли гримом.
Боярыни и боярышни красили не только лицо, но и шею, руки. Составленная из металлической сажи с розовой водой черная краска закапывалась даже в глаза. Черные ресницы перекрашивались в белые, а белые – в черные.
Несомненными признаками женской красоты на Руси XVI и XVII веков были белое лицо, красные щеки, тонкие пальцы рук, большие ноги и толстый стан.
В период средневековья искусство красоты в Европе находилось в упадке. А в эпоху Ренессанса две неразлучные сестры – Косметика и Парфюмерия – вновь вернулись на свой благоухающий трон.
Они завоевывали королевские дворцы; неприступные, казалось бы, замки; вторгались в респектабельные дома буржуа и жилища ремесленников. Но они не посягали на сословные перегородки: то, что поощрялось на верхней ступеньке иерархии, запрещалось на нижней.
У каждого сословия были свои наряды, свои украшения, своя косметика. Так определила королевская власть, которая очень опасалась, как бы модистку ненароком не приняли за благородную дворянку, а настоящую принцессу не перепутали с какой-нибудь захудалой графиней, чей замок вот-вот готов развалиться.
Поэтому принцессу, не прибегая к горошине, легко было узнать не только по длине шлейфа (принцессам королевской крови разрешался шлейф до шести метров, а дочерям короля – почти до одиннадцати), но и по яркости румян. Эти румяна так и назывались: «королевские». Поэтому у принцесс, как сообщают братья Гонкур в своей весьма любопытной книге «Женщина XVIII века», были самые пунцовые щеки во всей Франции. Герцогиням и маркизам предписывались более спокойные тона румян. Щеки нетитулованных дворянок напоминали розовую пастилу. А представительницам третьего сословия приходилось проявлять крайнюю умеренность.
Но, обделяя своими дарами третье сословие, Косметика и Парфюмерия были зато в одинаковой степени благосклонны как к женщинам, так и к мужчинам, которые находились при королевском дворе. Каждый придворный должен был не только владеть шпагой, но и кисточкой для косметики. Искусство фехтования, верховой езды и танцев дополнялось искусством накладывать румяна, подводить сурьмой брови, пользоваться миндальными отрубями и красить губы. И герои «Трех мушкетеров» Александра Дюма в промежутках между головокружительными приключениями уделяли немало внимания своей внешности. Если отец д'Артаньяна не позаботился о «косметическом воспитании» своего сына, то д'Артаньян был вынужден срочно восполнять этот пробел, став лейтенантом мушкетеров. Что же касается герцога Букингема, де Тревиля и кардинала Ришелье, то тут уж не может быть никаких сомнений – с косметикой они были знакомы отнюдь не понаслышке… Ничего не поделаешь, перед модой пасуют даже самые отчаянные храбрецы, которым ничего не стоит проткнуть шпагой дюжину противников.
Самой благоденствующей страной косметики и парфюмерии являлась Италия. Но к XVIII столетию она вынуждена была уступить первое место Франции. И русская императрица Елизавета Петровна, плохо разбиравшаяся в географии (увы, она даже не подозревала, что Англия находится на островах), но знавшая толк в косметике, очень хорошо ориентировалась, где зарождается мода и откуда следует выписывать духи, зеркала, чулки и румяна. Поэтому русский дипломатический агент при дворе Людовика XIV беспрерывно получал от государыни-матушки поручения, не имеющие никакого отношения к его высоким обязанностям. Он каждую неделю высылал в Петербург парижские румяна, духи, пудру и уксусы. По ночам же, скрипя пером и зубами, писал почтительнейшие верноподданнические письма: «А чулки вашему императорскому величеству уже заказал… Стрелки у нех новомодния, а шитых стрелок в здешних европских краях боле не нашивают, потому как оне показывают ногу горазд толще…»
Не только русская императрица проявляла повышенный интерес к французским «галантным изделиям». Изо всех «европских краев» в Париж шли заказы на косметику, галантерею и парфюмерию.
Изготовлявшиеся здесь духи высоко ценились и при английском дворе, и при испанском. Ими пользовались светские дамы Австрии, Саксонии, Польши, Пруссии, Голландии и Испании.
– Но, – Василий Петрович выдержал эффектную паузу, – среди флаконов с французскими духами, которые отправлялись в Дрезден, Вену, Петербург, Мадрид, Лондон и Варшаву, не было ни одного с изображением ангела, играющего на арфе. Подобные духи нельзя было приобрести и в самой Франции. Ими пользовалась лишь маркиза де Помпадур, которая, родившись в семье лакея, сумела с помощью короля стать первой дамой в царстве Косметики и получить право употреблять более яркие румяна, чем сама французская королева.
Косметика маркизы, отличавшаяся многообразием и поразительной утонченностью, была верхом совершенства.
И, воспевая алые губы прекрасной маркизы, ее божественные глаза, волосы, щеки, придворные поэты тем самым невольно отдавали дань искусству косметики. А искусство, как известно, требует жертв. Жертвы, правда, в данном случае несла не Помпадур, а Франция, которой косметика фаворитки обходилась в круглую сумму. Если расходы маркизы на покупку книг не превышали двенадцати тысяч франков в год, то на косметику она тратила около четырех миллионов. И злоязычные версальские дамы шутили, что королю легче завоевать мир, чем оплатить бесконечные счета за духи, румяна, пудры и белила.
Когда Помпадур передавали эти высказывания – у маркизы была своя тайная полиция, – она только усмехалась. Маркиза не сомневалась, что любая из сплетниц готова заложить все свои драгоценности за возможность воспользоваться услугами ее несравненного Лоренцо Менотти, бога косметики и парфюмерии.
Духи «Грезы Версаля», «Берег Слоновой Кости», «Аромат тропического леса», «Орхидеи», румяна «Зори Эллады», белила «Легконогая Диана», пудра «Феодора» и «Карнавал в Венеции» – баночки и флаконы с этими волшебными атрибутами красоты можно было увидеть только в лаборатории Лоренцо Менотти и будуаре фаворитки французского короля.
Разве это не стоило четырех миллионов франков?!
Что же касается злословия дам, то это единственное, чем они могут себя утешить, бедняжки!
Маркиза хорошо помнила, что творилось в Париже, Вене и Лондоне, когда пронесся слух, что дрезденский музыкант и парфюмер Блонд разгадал секрет ее духов «Грезы Версаля».
Вся улица, на которой жил этот авантюрист, была заставлена экипажами. К нему ездили на поклон не только косметологи, аптекари и парфюмеры, но и светские дамы, которым не терпелось хоть в этом сравниться с мадам Помпадур.
Блонд не страдал скромностью, о нет!
«Метр Менотти, – вещал он, – открыл великую тайну запахов, которая для меня перестала быть тайной. Имя этой тайны – гармония. Если гармония звуков услаждает наш слух, то гармония запахов чарует наше обоняние. Букет духов – это симфония ароматов, состоящих из благоуханных аккордов». Блонд утверждал, что каждой из семи нот соответствуют строго определенные запахи: ноте «до» – ароматы розы; «ре» – сандала и бергамота; «ми» – вербены или акации; «фа» – бобровой струи, серой амбры, мускуса. «Соль» – это душистый горошек, сирень, флер д'оранж; «ля» – лаванда, толуанский бальзам; «си» – мята, корица, ночная фиалка или гвоздика.
Но то ли в музыке было все-таки слишком мало общего с парфюмерией, то ли Блонд оказался плохим композитором, но «гармонии запахов» у него не получилось. Ноктюрн «Грезы Версаля» надежд не оправдал. Духи Блонда оказались жалкой копией шедевра, созданного Лоренцо Менотти. И во избежание неприятностей Блонд ночью покинул свой дом, не забыв, разумеется, захватить с собой деньги, полученные от легковерных красавиц…
Мадам де Помпадур тогда очень смеялась.
Безудержно хохотала она и позднее, когда ей стало известно, что посланец некой австрийской герцогини пытался выведать у Лоренцо Менотти рецепты духов «Аромат тропического леса» и румян «Зори Эллады». Мадам де Помпадур верила в столь дорого оплачиваемую ею преданность своего парфюмера.
– Но уже давно известно, – сказал Василий Петрович, – что все предусмотреть нельзя. В этой старой истине пришлось как-то убедиться и мадам де Помпадур…
Я посмотрел на флакон, и мне показалось, что ангел на его хрустальной стенке лукаво подмигнул нам.
Но разве ангелы, играющие на арфе, могут подмигивать?..
Давно погас свет в окнах Тюильри. Погрузились в сонное оцепенение средневековый Марэ и изысканный Сен-Жермен.
Париж спал.
В это позднее время бодрствовали разве что городские стражники да алхимики в грязном и зловонном Сен-Марсо, которое парижане называли «предместьем страждущих».
Впрочем, беспокойно ворочавшийся на своей постели широкоплечий старик в ночном колпаке не был ни стражником, ни алхимиком, хотя он не хуже любого стражника охранял покой королевской фаворитки и знал многие тайны науки избранных. Недаром же к парфюмеру маркизы Помпадур, метру Менотти, любил захаживать по вечерам длинный и худой, как жердь, мосье Каэтан, алхимик из Латинского квартала, снимавший комнату недалеко от церкви святой Сульпиции.
По глубокому убеждению Каэтана, метр был единственным порядочным человеком в этом новом Вавилоне, именуемом столицей Франции. По крайней мере, у него не только можно было перехватить деньжат, но и потолковать о «магистерии философов» – философском камне, о великом алхимике всех времен Гебере и о дяде самого мосье Каэтана, графе Руджиеро, который наверняка нашел бы способ превращения презренной ртути в благородное золото, если бы ему не помешал погрязший в невежестве прусский король. По уверениям мосье Каэтана, его дядя оказался на виселице, украшенной мишурным золотом, как раз в тот момент, когда в его руках почти уже был секрет «магистерии философов». Если бы проклятый пруссак хоть на неделю отсрочил казнь, то превратился бы в самого богатого монарха Европы, а племяннику повешенного алхимика не пришлось бы теперь бедствовать в Париже. Что ни говорите, а терпение – величайшая человеческая добродетель. Но что смыслят в добродетелях варвары пруссаки?! Ведь они внемлют не мудрости, а барабанному бою, и предпочитают божественному нектару знаний обычное пиво.
Вспомнив сетования Каэтана, Менотти усмехнулся и подоткнул под голову подушку.
Бедняга Каэтан, по его мнению, страдал не столько от опрометчивости короля, который, не дождавшись философского камня, приказал вздернуть алхимика, сколько из-за собственных заблуждений.
Разве золото можно делать только из ртути, свинца или меди? Золото можно делать из всего. Например, дедушка метра, Петро Менотти, спаси господи его грешную душу, умел превращать в чистое золото изобретенный им порошок, который в Венеции называли «порошком дьявола». Достаточно было растворить щепотку порошка в кубке вина, и выпивший кубок без боли и страданий мгновенно переселялся в лучший мир.
Никому не пришло в голову вешать, колесовать или топить Петро Менотти. Все понимали, что без такого сведущего человека республике не обойтись. И венецианский Совет Десяти назначил его главным государственным отравителем. На этом высоком и почетном посту он оказал немало услуг Венеции, избавляя ее от многочисленных врагов.
Благородным искусством превращения ядов в звонкое золото неплохо владел и сам метр. Но яды не были его «философским камнем». Метр предпочитал делать золото из духов, помад и румян. Умелые руки метра могли превратить дурнушку в неземную красавицу, заставить всех кавалеров Франции преклонить колени перед женщиной, которую они вчера не замечали.
Метр был всемогущ и богат. Косметика уже дала ему два миллиона франков.
Чем не «магистерия философов»?
Кто из великих алхимиков сделал за свою жизнь столько золота?
Нет, прусский король был неповинен в бедствиях нищего алхимика из Латинского квартала. Кажется, это стал понимать и сам мосье Каэтан. Недаром же последние дни он так заинтересовался наукой о запахах и красоте.
Метр Менотти закрыл глаза, но сон, который в эти часы полновластно царствовал во всех домах Парижа, к нему не приходил.
Проклятая бессонница!
Менотти спустил ноги с кровати, надел халат и зажег свечу. Шаркая по полу комнатными туфлями на толстой подошве, метр направился в свою лабораторию. Он всегда сюда приходил, когда его мучила бессонница.
Метр разжигал камин, садился в кресло и долго не мигая смотрел на длинный узкий стол, заставленный тиглями и ретортами из гессенской глины, штативами, в которых теснились бюретки, железными и фарфоровыми ступками, коническими колбами, воронками, пробирками и стеклянными баллонами для перегонки.
Кастаньетами танцовщиц щелкали пылающие дрова, надрывно гудело пламя в каминной трубе. В комнате постепенно становилось тепло, а затем и жарко.
Когда шея метра покрывалась потом, он открывал шкаф и доставал из него розовые «слезки» сиамского росного ладана, мекку-бальзам из далекой Аравии, греческий бурый опопанакс и прозрачный, как драгоценный камень, перуанский бальзам. Потом он бросал в камин пригоршню истолченных в порошок сухих листьев, лепестков и кореньев. Комната наполнялась запахами раскаленной огнедышащим солнцем пустыни, теплого, как парное молоко, океана, пряным ароматом орхидей и удушливыми испарениями спеленатого лианами непроходимого тропического леса.
Ветер запахов уносил метра за тысячи миль от Парижа.
Шелестели золотым песком волны прибоя. Пронзительно кричали обезьяны. Притаился, готовясь к прыжку, леопард. В зеленом полумраке сладкой прели порхали огромные, невиданные в Европе бабочки.
Африка, Индия, Цейлон, Сиам, Ост-Индия…
И утомленный своими странствованиями метр засыпал.
Но в эту ночь парфюмеру маркизы Помпадур не суждено было уснуть…
Когда Менотти вошел в лабораторию, с кресла у камина поднялся человек в плаще и молча поклонился хозяину дома. Верхнюю половину лица незнакомца закрывала серая маска. Из-под плаща был виден кружевной воротник и расшитый золотом голубой камзол. Вдоль панталон, в полном соответствии с модой, спускались золотые цепочки с брелоками от двух пар часов. В ухе незнакомца переливалась парламутром серьга с жемчужиной. Под плащом угадывались очертания шпаги.
Менотти протянул руку к колокольчику, чтобы позвать слугу, но ночной посетитель перехватил своими железными пальцами его запястье.
– Зачем, метр? – сказал он с иностранным акцентом. – Гастон слишком устал за день. Стоит ли без особой на то необходимости беспокоить его по ночам?
От незнакомца пахло мускусными духами, которые изготовлял в Мадриде Диего. Плохие духи. Они били по обонянию молотом, а молот приличествует лишь кузнецу.
«Испанец? – подумал Менотти. – Нет, не похоже. Испанцы носят серьги с изображением бабочек и стрекоз. Ганноверец? Нет. Ганноверец имеет такое же представление о духах, как обезьяна о рагу из зайчатины. Швед? Поляк? Голландец?»
– Духи мне подарил один испанский друг, – сказал незнакомец. – Они слишком резки и грубы, не правда ли? Но я не привык обижать друзей.
Менотти вздрогнул: уж слишком догадлив этот таинственный человек с жемчужиной в ухе, который, видимо, пробрался сюда через окно, выходящее в сад. Сколько раз метр говорил Гастону, чтобы тот починил ставень и привинтил крючок! Ставень скрипел и стучал от малейшего ветра. Но Гастон, как и все бургундцы, был слишком ленив и беззаботен. Недаром мосье Каэтан шутил, что и ставень и Гастон одинаково ветрены.
Метр потер запястье и поморщился.
– Надеюсь, я не причинил вам боли? – заботливо спросил человек в маске, от внимания которого ничто не ускользало. – Это было бы ужасно!
– Кто вы?
– Ваш покорный слуга, метр, и поклонник вашего таланта.
– Мои поклонники приходят обычно днем, а главное – без маски.
– Увы, это было не в моей воле. Я слишком робок по натуре, – охотно объяснил незнакомец. – Как я мог нарушить ваш покой, когда вы священнодействовали в своей лаборатории? Нет, я бы никогда на это не решился. Сейчас же вас томит бессонница, и вы не прочь немного поболтать. Только это соображение и заставило меня преодолеть робость. Что же касается маски… Вы ведь любите прекрасное, метр, а моя внешность никогда не отличалась красотой…
– Для духов, разумеется, создавались и более изящные сосуды. Но ни у одного из них не было такой богатой биографии, как у нашего флакона, – сказал Василий Петрович и, одобрительно кивнув неутомимому ангелу, который уже два века не расставался со своей арфой, спросил: – Как вы думаете, сколько лет насчитывает искусство косметики и парфюмерии?
– Представления не имею.
– А все же?
По веселому блеску в глазах Василия Петровича легко было понять, что на столетия скупиться не следует.
– Веков десять – пятнадцать?
Он отрицательно покачал головой.
– Два тысячелетия?
– Нет, побольше.
– Четыре тысячи лет?
Василий Петрович был явно не в восторге от моей фантазии.
– Палочки губной помады, – назидательно сказал он, – были найдены археологами в доисторических пещерах, голубчик. Да, в пещерах. Чем люди научились пользоваться раньше, огнем или помадой, – это еще вопрос. Во всяком случае, неандертальцы знали по меньшей мере семнадцать косметических красок, а это, согласитесь, не так уж мало. «Четыре тысячи лет»! Четыре тысячи лет назад был золотой век косметики.
Древнеегипетские красавицы, чьи мумии ныне покоятся в различных музеях мира, пользовались великолепными розовыми и красными лаками для маникюра, румянами и помадами.
А о парфюмерии и говорить не приходится. Благовония, которые чаще всего приготовляли из цветов, считались необходимой принадлежностью дома. Во время пиров у Клеопатры лепестками роз усыпали пол, а гирляндами этих цветов украшали стены и колонны. Розовой водой струились многочисленные фонтаны, а гости в розовых венках возлежали на розовых подушках и пили розовое вино из увитых розами кубков…
Дань косметике отдали Финикия, Египет, Эллада, воинственный Рим и Византия.
Первая модница своего времени, византийская императрица Феодора держала при себе целый штат косметологов и парфюмеров. На сделанном из цитрусового дерева туалетном столике императрицы стояли сотни флаконов и баночек с самой разнообразной косметикой. Выкрашенные в голубоватый цвет волосы Феодоры были усыпаны тончайшей золотой пудрой, а благоуханное туалетное мыло ей специально привозили из Испании…
Кстати говоря, косметика вслед за христианством пришла на Русь из той же Византии.
Наши прабабушки умывались отваром овсяной муки, смешанной с белилами, что, по свидетельству летописцев, делало их лица белыми и лучезарными.
Сваренный в воде толченый ячмень заменял нынешний крем от загара. Приготовленное особым способом сорочинское зерно разглаживало морщинки на лице.
Парфюмерию составляли «ячное пиво», «гуляфная водка», росный ладан, розовая вода и перец, ибо, как указывал один из парфюмеров того времени, «перец ефиопский, аще во рту жуем, – благовоние рту наводит».
Русские красавицы удлиняли себе ресницы (для этого существовали специальные «клеельницы») и злоупотребляли гримом.
Боярыни и боярышни красили не только лицо, но и шею, руки. Составленная из металлической сажи с розовой водой черная краска закапывалась даже в глаза. Черные ресницы перекрашивались в белые, а белые – в черные.
Несомненными признаками женской красоты на Руси XVI и XVII веков были белое лицо, красные щеки, тонкие пальцы рук, большие ноги и толстый стан.
В период средневековья искусство красоты в Европе находилось в упадке. А в эпоху Ренессанса две неразлучные сестры – Косметика и Парфюмерия – вновь вернулись на свой благоухающий трон.
Они завоевывали королевские дворцы; неприступные, казалось бы, замки; вторгались в респектабельные дома буржуа и жилища ремесленников. Но они не посягали на сословные перегородки: то, что поощрялось на верхней ступеньке иерархии, запрещалось на нижней.
У каждого сословия были свои наряды, свои украшения, своя косметика. Так определила королевская власть, которая очень опасалась, как бы модистку ненароком не приняли за благородную дворянку, а настоящую принцессу не перепутали с какой-нибудь захудалой графиней, чей замок вот-вот готов развалиться.
Поэтому принцессу, не прибегая к горошине, легко было узнать не только по длине шлейфа (принцессам королевской крови разрешался шлейф до шести метров, а дочерям короля – почти до одиннадцати), но и по яркости румян. Эти румяна так и назывались: «королевские». Поэтому у принцесс, как сообщают братья Гонкур в своей весьма любопытной книге «Женщина XVIII века», были самые пунцовые щеки во всей Франции. Герцогиням и маркизам предписывались более спокойные тона румян. Щеки нетитулованных дворянок напоминали розовую пастилу. А представительницам третьего сословия приходилось проявлять крайнюю умеренность.
Но, обделяя своими дарами третье сословие, Косметика и Парфюмерия были зато в одинаковой степени благосклонны как к женщинам, так и к мужчинам, которые находились при королевском дворе. Каждый придворный должен был не только владеть шпагой, но и кисточкой для косметики. Искусство фехтования, верховой езды и танцев дополнялось искусством накладывать румяна, подводить сурьмой брови, пользоваться миндальными отрубями и красить губы. И герои «Трех мушкетеров» Александра Дюма в промежутках между головокружительными приключениями уделяли немало внимания своей внешности. Если отец д'Артаньяна не позаботился о «косметическом воспитании» своего сына, то д'Артаньян был вынужден срочно восполнять этот пробел, став лейтенантом мушкетеров. Что же касается герцога Букингема, де Тревиля и кардинала Ришелье, то тут уж не может быть никаких сомнений – с косметикой они были знакомы отнюдь не понаслышке… Ничего не поделаешь, перед модой пасуют даже самые отчаянные храбрецы, которым ничего не стоит проткнуть шпагой дюжину противников.
Самой благоденствующей страной косметики и парфюмерии являлась Италия. Но к XVIII столетию она вынуждена была уступить первое место Франции. И русская императрица Елизавета Петровна, плохо разбиравшаяся в географии (увы, она даже не подозревала, что Англия находится на островах), но знавшая толк в косметике, очень хорошо ориентировалась, где зарождается мода и откуда следует выписывать духи, зеркала, чулки и румяна. Поэтому русский дипломатический агент при дворе Людовика XIV беспрерывно получал от государыни-матушки поручения, не имеющие никакого отношения к его высоким обязанностям. Он каждую неделю высылал в Петербург парижские румяна, духи, пудру и уксусы. По ночам же, скрипя пером и зубами, писал почтительнейшие верноподданнические письма: «А чулки вашему императорскому величеству уже заказал… Стрелки у нех новомодния, а шитых стрелок в здешних европских краях боле не нашивают, потому как оне показывают ногу горазд толще…»
Не только русская императрица проявляла повышенный интерес к французским «галантным изделиям». Изо всех «европских краев» в Париж шли заказы на косметику, галантерею и парфюмерию.
Изготовлявшиеся здесь духи высоко ценились и при английском дворе, и при испанском. Ими пользовались светские дамы Австрии, Саксонии, Польши, Пруссии, Голландии и Испании.
– Но, – Василий Петрович выдержал эффектную паузу, – среди флаконов с французскими духами, которые отправлялись в Дрезден, Вену, Петербург, Мадрид, Лондон и Варшаву, не было ни одного с изображением ангела, играющего на арфе. Подобные духи нельзя было приобрести и в самой Франции. Ими пользовалась лишь маркиза де Помпадур, которая, родившись в семье лакея, сумела с помощью короля стать первой дамой в царстве Косметики и получить право употреблять более яркие румяна, чем сама французская королева.
Косметика маркизы, отличавшаяся многообразием и поразительной утонченностью, была верхом совершенства.
И, воспевая алые губы прекрасной маркизы, ее божественные глаза, волосы, щеки, придворные поэты тем самым невольно отдавали дань искусству косметики. А искусство, как известно, требует жертв. Жертвы, правда, в данном случае несла не Помпадур, а Франция, которой косметика фаворитки обходилась в круглую сумму. Если расходы маркизы на покупку книг не превышали двенадцати тысяч франков в год, то на косметику она тратила около четырех миллионов. И злоязычные версальские дамы шутили, что королю легче завоевать мир, чем оплатить бесконечные счета за духи, румяна, пудры и белила.
Когда Помпадур передавали эти высказывания – у маркизы была своя тайная полиция, – она только усмехалась. Маркиза не сомневалась, что любая из сплетниц готова заложить все свои драгоценности за возможность воспользоваться услугами ее несравненного Лоренцо Менотти, бога косметики и парфюмерии.
Духи «Грезы Версаля», «Берег Слоновой Кости», «Аромат тропического леса», «Орхидеи», румяна «Зори Эллады», белила «Легконогая Диана», пудра «Феодора» и «Карнавал в Венеции» – баночки и флаконы с этими волшебными атрибутами красоты можно было увидеть только в лаборатории Лоренцо Менотти и будуаре фаворитки французского короля.
Разве это не стоило четырех миллионов франков?!
Что же касается злословия дам, то это единственное, чем они могут себя утешить, бедняжки!
Маркиза хорошо помнила, что творилось в Париже, Вене и Лондоне, когда пронесся слух, что дрезденский музыкант и парфюмер Блонд разгадал секрет ее духов «Грезы Версаля».
Вся улица, на которой жил этот авантюрист, была заставлена экипажами. К нему ездили на поклон не только косметологи, аптекари и парфюмеры, но и светские дамы, которым не терпелось хоть в этом сравниться с мадам Помпадур.
Блонд не страдал скромностью, о нет!
«Метр Менотти, – вещал он, – открыл великую тайну запахов, которая для меня перестала быть тайной. Имя этой тайны – гармония. Если гармония звуков услаждает наш слух, то гармония запахов чарует наше обоняние. Букет духов – это симфония ароматов, состоящих из благоуханных аккордов». Блонд утверждал, что каждой из семи нот соответствуют строго определенные запахи: ноте «до» – ароматы розы; «ре» – сандала и бергамота; «ми» – вербены или акации; «фа» – бобровой струи, серой амбры, мускуса. «Соль» – это душистый горошек, сирень, флер д'оранж; «ля» – лаванда, толуанский бальзам; «си» – мята, корица, ночная фиалка или гвоздика.
Но то ли в музыке было все-таки слишком мало общего с парфюмерией, то ли Блонд оказался плохим композитором, но «гармонии запахов» у него не получилось. Ноктюрн «Грезы Версаля» надежд не оправдал. Духи Блонда оказались жалкой копией шедевра, созданного Лоренцо Менотти. И во избежание неприятностей Блонд ночью покинул свой дом, не забыв, разумеется, захватить с собой деньги, полученные от легковерных красавиц…
Мадам де Помпадур тогда очень смеялась.
Безудержно хохотала она и позднее, когда ей стало известно, что посланец некой австрийской герцогини пытался выведать у Лоренцо Менотти рецепты духов «Аромат тропического леса» и румян «Зори Эллады». Мадам де Помпадур верила в столь дорого оплачиваемую ею преданность своего парфюмера.
– Но уже давно известно, – сказал Василий Петрович, – что все предусмотреть нельзя. В этой старой истине пришлось как-то убедиться и мадам де Помпадур…
Я посмотрел на флакон, и мне показалось, что ангел на его хрустальной стенке лукаво подмигнул нам.
Но разве ангелы, играющие на арфе, могут подмигивать?..
***
Луна с прилежанием подмастерья, который решил во что бы то ни стало выбиться в мастера, щедро серебрила темные воды Сены, крутые черепичные крыши с лесом каминных труб, башни собора Парижской богоматери и листья каштанов на старинных бульварах вдоль правого берега Сены.Давно погас свет в окнах Тюильри. Погрузились в сонное оцепенение средневековый Марэ и изысканный Сен-Жермен.
Париж спал.
В это позднее время бодрствовали разве что городские стражники да алхимики в грязном и зловонном Сен-Марсо, которое парижане называли «предместьем страждущих».
Впрочем, беспокойно ворочавшийся на своей постели широкоплечий старик в ночном колпаке не был ни стражником, ни алхимиком, хотя он не хуже любого стражника охранял покой королевской фаворитки и знал многие тайны науки избранных. Недаром же к парфюмеру маркизы Помпадур, метру Менотти, любил захаживать по вечерам длинный и худой, как жердь, мосье Каэтан, алхимик из Латинского квартала, снимавший комнату недалеко от церкви святой Сульпиции.
По глубокому убеждению Каэтана, метр был единственным порядочным человеком в этом новом Вавилоне, именуемом столицей Франции. По крайней мере, у него не только можно было перехватить деньжат, но и потолковать о «магистерии философов» – философском камне, о великом алхимике всех времен Гебере и о дяде самого мосье Каэтана, графе Руджиеро, который наверняка нашел бы способ превращения презренной ртути в благородное золото, если бы ему не помешал погрязший в невежестве прусский король. По уверениям мосье Каэтана, его дядя оказался на виселице, украшенной мишурным золотом, как раз в тот момент, когда в его руках почти уже был секрет «магистерии философов». Если бы проклятый пруссак хоть на неделю отсрочил казнь, то превратился бы в самого богатого монарха Европы, а племяннику повешенного алхимика не пришлось бы теперь бедствовать в Париже. Что ни говорите, а терпение – величайшая человеческая добродетель. Но что смыслят в добродетелях варвары пруссаки?! Ведь они внемлют не мудрости, а барабанному бою, и предпочитают божественному нектару знаний обычное пиво.
Вспомнив сетования Каэтана, Менотти усмехнулся и подоткнул под голову подушку.
Бедняга Каэтан, по его мнению, страдал не столько от опрометчивости короля, который, не дождавшись философского камня, приказал вздернуть алхимика, сколько из-за собственных заблуждений.
Разве золото можно делать только из ртути, свинца или меди? Золото можно делать из всего. Например, дедушка метра, Петро Менотти, спаси господи его грешную душу, умел превращать в чистое золото изобретенный им порошок, который в Венеции называли «порошком дьявола». Достаточно было растворить щепотку порошка в кубке вина, и выпивший кубок без боли и страданий мгновенно переселялся в лучший мир.
Никому не пришло в голову вешать, колесовать или топить Петро Менотти. Все понимали, что без такого сведущего человека республике не обойтись. И венецианский Совет Десяти назначил его главным государственным отравителем. На этом высоком и почетном посту он оказал немало услуг Венеции, избавляя ее от многочисленных врагов.
Благородным искусством превращения ядов в звонкое золото неплохо владел и сам метр. Но яды не были его «философским камнем». Метр предпочитал делать золото из духов, помад и румян. Умелые руки метра могли превратить дурнушку в неземную красавицу, заставить всех кавалеров Франции преклонить колени перед женщиной, которую они вчера не замечали.
Метр был всемогущ и богат. Косметика уже дала ему два миллиона франков.
Чем не «магистерия философов»?
Кто из великих алхимиков сделал за свою жизнь столько золота?
Нет, прусский король был неповинен в бедствиях нищего алхимика из Латинского квартала. Кажется, это стал понимать и сам мосье Каэтан. Недаром же последние дни он так заинтересовался наукой о запахах и красоте.
Метр Менотти закрыл глаза, но сон, который в эти часы полновластно царствовал во всех домах Парижа, к нему не приходил.
Проклятая бессонница!
Менотти спустил ноги с кровати, надел халат и зажег свечу. Шаркая по полу комнатными туфлями на толстой подошве, метр направился в свою лабораторию. Он всегда сюда приходил, когда его мучила бессонница.
Метр разжигал камин, садился в кресло и долго не мигая смотрел на длинный узкий стол, заставленный тиглями и ретортами из гессенской глины, штативами, в которых теснились бюретки, железными и фарфоровыми ступками, коническими колбами, воронками, пробирками и стеклянными баллонами для перегонки.
Кастаньетами танцовщиц щелкали пылающие дрова, надрывно гудело пламя в каминной трубе. В комнате постепенно становилось тепло, а затем и жарко.
Когда шея метра покрывалась потом, он открывал шкаф и доставал из него розовые «слезки» сиамского росного ладана, мекку-бальзам из далекой Аравии, греческий бурый опопанакс и прозрачный, как драгоценный камень, перуанский бальзам. Потом он бросал в камин пригоршню истолченных в порошок сухих листьев, лепестков и кореньев. Комната наполнялась запахами раскаленной огнедышащим солнцем пустыни, теплого, как парное молоко, океана, пряным ароматом орхидей и удушливыми испарениями спеленатого лианами непроходимого тропического леса.
Ветер запахов уносил метра за тысячи миль от Парижа.
Шелестели золотым песком волны прибоя. Пронзительно кричали обезьяны. Притаился, готовясь к прыжку, леопард. В зеленом полумраке сладкой прели порхали огромные, невиданные в Европе бабочки.
Африка, Индия, Цейлон, Сиам, Ост-Индия…
И утомленный своими странствованиями метр засыпал.
Но в эту ночь парфюмеру маркизы Помпадур не суждено было уснуть…
Когда Менотти вошел в лабораторию, с кресла у камина поднялся человек в плаще и молча поклонился хозяину дома. Верхнюю половину лица незнакомца закрывала серая маска. Из-под плаща был виден кружевной воротник и расшитый золотом голубой камзол. Вдоль панталон, в полном соответствии с модой, спускались золотые цепочки с брелоками от двух пар часов. В ухе незнакомца переливалась парламутром серьга с жемчужиной. Под плащом угадывались очертания шпаги.
Менотти протянул руку к колокольчику, чтобы позвать слугу, но ночной посетитель перехватил своими железными пальцами его запястье.
– Зачем, метр? – сказал он с иностранным акцентом. – Гастон слишком устал за день. Стоит ли без особой на то необходимости беспокоить его по ночам?
От незнакомца пахло мускусными духами, которые изготовлял в Мадриде Диего. Плохие духи. Они били по обонянию молотом, а молот приличествует лишь кузнецу.
«Испанец? – подумал Менотти. – Нет, не похоже. Испанцы носят серьги с изображением бабочек и стрекоз. Ганноверец? Нет. Ганноверец имеет такое же представление о духах, как обезьяна о рагу из зайчатины. Швед? Поляк? Голландец?»
– Духи мне подарил один испанский друг, – сказал незнакомец. – Они слишком резки и грубы, не правда ли? Но я не привык обижать друзей.
Менотти вздрогнул: уж слишком догадлив этот таинственный человек с жемчужиной в ухе, который, видимо, пробрался сюда через окно, выходящее в сад. Сколько раз метр говорил Гастону, чтобы тот починил ставень и привинтил крючок! Ставень скрипел и стучал от малейшего ветра. Но Гастон, как и все бургундцы, был слишком ленив и беззаботен. Недаром мосье Каэтан шутил, что и ставень и Гастон одинаково ветрены.
Метр потер запястье и поморщился.
– Надеюсь, я не причинил вам боли? – заботливо спросил человек в маске, от внимания которого ничто не ускользало. – Это было бы ужасно!
– Кто вы?
– Ваш покорный слуга, метр, и поклонник вашего таланта.
– Мои поклонники приходят обычно днем, а главное – без маски.
– Увы, это было не в моей воле. Я слишком робок по натуре, – охотно объяснил незнакомец. – Как я мог нарушить ваш покой, когда вы священнодействовали в своей лаборатории? Нет, я бы никогда на это не решился. Сейчас же вас томит бессонница, и вы не прочь немного поболтать. Только это соображение и заставило меня преодолеть робость. Что же касается маски… Вы ведь любите прекрасное, метр, а моя внешность никогда не отличалась красотой…