– Хайль Гитлер! – вытянул он руку в фашистском приветствии.
– Хайль! – ответил Зайдель. – Где ты пропадал?
– Папа, а мы… – начал толстогубый и вдруг, заметив нас с Димкой, поднес руку к носу. – Мы бы еще вчера вернулись, да долго пришлось ждать у Гельмута…
Воровато оглядываясь, юнец прошмыгнул в комнату.
– Папа, можно тебя на минутку, – услышали мы оттуда.
Доктор, брезгливо смотревший как я снимаю бинт, ушел. Мы переглянулись.
– Попались! – одними губами прошептал Димка.
– Может, не узнал…
В тот же миг доктор вернулся и, оглядев нас, неестественно рассмеялся:
– Что ж вы, познаньские ребята, такие робкие? Ты смелее, смелее…
Он так рванул бинт с ноги, что Левка громко вскрикнул и потерял сознание.
– А, газовая гангрена… – улыбнулся доктор и весело прокричал: – Подождите немного… Я схожу за лекарством…
Врач быстро убежал, за ним выскочил толстогубый. Из комнаты показалась Мария:
– Я все слышала. Вы не из Познани… Не врите… Мне незачем это знать… Но, если вы хотите спастись, бегите немедленно… Зайдель пошел в гестапо.
Мы уже и сами догадались об этом. Но слова Марии как будто вселили в нас силу.
Подняв носилки, мы бегом ринулись мимо дома изувера Зайделя.
Только бы скорее, только бы успеть миновать улицу… Но когда мы очутились около места, где оставили лодку, ее уже не было. На камешке сидела Белка, держа удочки в руках, и плакала. Лодку у нее отнял толстогубый сынок Зайделя.
У нас опустились руки. Что же делать? Бежать? Но с нами Левка… А Зайдель вот-вот явится с гестаповцами.
Минуя улицы, мы помчались по берегу с носилками, пролезая через ограды садов и огородов. На нас смотрели, нам что-то кричали немки, работавшие в огородах, но мы не оглядывались и, не обращая внимания на стоны Левки, перелезали через все новые и новые изгороди.
Когда город был уже позади, Левка вдруг тихо произнес:
– Погодите… Я, ребята, сейчас умру… Давайте попрощаемся!
Мы опустили его и окружили со всех сторон. Левка лежал вверх лицом и не мог повернуться, страшная черная нога так и осталась разбинтованной.
– Лева, – тихо окликнула Белка.
Мальчик даже не моргнул. Уперся куда-то взглядом и так смотрел перед собой. Верно, видел смерть.
– Левка! – потряс я его за руку.
Он едва-едва повернул ко мне глаза.
– Все, Вася! Кончено!.. – прошелестели Левкины неслушающиеся губы.
Я сам закрыл ему глаза. Левка, наш Федор Большое Ухо, улыбался! Тихая и покорная, не свойственная Льву Гомзину, улыбка так и осталась на лице…
Что греха таить, и дали мы реву! Белка упала на труп (ох, как страшно произносить это слово!), плечики ее подергивались, Димка отвернулся и всхлипывал. А я плакал, не стесняясь.
Вы представляете, что значило для нас потерять товарища?
Мы с Левкой вместе росли, я привык делиться с ним каждой новостью, и не было у меня такой мысли, чтобы я не считал ее нашей, коллективной. А когда к нам в город нагрянули фашисты, мы с Левкой слились как бы воедино. И все, что он ни делал, как бы делал я, а все, что делал я, вместе со мной делал и он. Убежав от Фогелей, я нес его на носилках и готов был нести хоть вечно… А вот сейчас руки мои свободны, и это тяжелее всего на свете!
Я оглянулся. Метрах в четырехстах от нас был высокий холм. Мы понесли Левку туда.
На холме кто-то брал песок и выкопал ямку метровой глубины. Мы положили в нее Левку. Белка накрыла труп мешком от носилок, и мы стали сыпать в яму песок. Димка поставил на могилу четырехугольный брусок от носилок. На нем надо было укрепить звезду, но ее не из чего было сделать. Я просто написал на дощечке следующие слова:
– Смотрите! – шепнул вдруг Димка.
От города двигались двое полицейских. Вместе с ними шел, прихрамывая, военный, в нем мы узнали человека, который должен возвращать людям здоровье…
Мы пожелали доктору Зайделю всех чертей и пустились бежать к лесу.
ПОЛЬСКИЙ МСТИТЕЛЬ
Пока полицейские оставались на холме, они хорошо видели нас, и пули, пущенные ими, вжикали где-то недалеко. Но как только преследователи спустились с холма, им уже трудно стало отыскивать вас в высокой спелой ржи и зарослях кустов. Мы добежали до соснового бора, вскарабкались по скользкой от хвои земле на небольшой пригорок и сели, запыхавшись, под кустами.
– Где они? – тяжело отдуваясь, спросил Димка. Мы долго вглядывались в белое поле ржи, в зеленые островки кустов, но наших преследователей не было видно.
– Вон они, – живо сказала Белка. – Вон выходят из кустов.
Молодой Зайдель, неизвестно откуда взявшийся, бежал впереди, как овчарка. Полицейские стояли и о чем-то говорили с доктором. Наконец гитлерюгенд повернулся к ним и что-то сказал. В ответ доктор махнул рукой, подзывая к себе.
Солнце уже садилось, и немцы, должно быть, решили пока оставить погоню: мы увидели, как все четверо отправились в Шримм. Только толстогубый юнец все время останавливался и, обернувшись, рассматривал местность.
– Ушли, собаки! – сказал я. – Какая же мразь этот доктор!
И только тут увидел то, что в другое время заставило бы меня расхохотаться: Белка все еще держала в руках наши удочки!
– Зачем же ты их несла? – грустно спросил я.
Она ответила:
– Не знаю… А может, они еще пригодятся?
В самом деле… Мне пришла в голову мысль, что мы могли бы идти с удочками до самого Острогорска, выдавая себя за рыбаков.
– Правильно, Белка! Если бы найти еще котелок или ведерко… Пускай нас принимают за рыболовов.
Взяв по легкой удочке и перебросив каждый ее через плечо, мы пошли по лесу. Кроме удочек, у нас в руках ничего не было, и это вновь и вновь заставляло думать о Левке.
Я следил потерянным взглядом за тем, как пестрый дятел по-хозяйски осматривает и долбит сосну, как носится целая стая синиц и поползней. Но если бы меня спросили, о чем я думаю, я бы не нашелся, что ответить.
– У, гады! – скрежетал зубами Димка. – Какого парня сгубили!
И я понял, что наше молчание громче всяких слов говорит о том, что делается у каждого на душе…
Под ногами появилась тропинка. Она вилась меж деревьев. И мы пошли по тропинке, держась все время в тени деревьев и оглядываясь. Холм, где остался навсегда лежать Левка, давно уже скрылся из глаз, но все равно мы видели его. Уже не встанет и не побежит за нами Левка, не глянет огромными черными глазами, не скажет, играя в нашу индейскую речь: «Да не будь я Федор Большое Ухо…»
С пригорка, по которому мы двигались, видно было все, что делается на прибрежной равнине. Кое-где на полях началась уборка ржи. Стрекотали жатки, и за ними тонкой линией выстраивались снопы. Вон, прямо тут, на меже, устроен ток, к которому лошади тянут возы снопов. Слышно пение моторов молотилки и видно, как вьется из-под нее пыль…
Мне показалось, что кто-то плачет. Я оглянулся: так и есть! Белка не успевала вытирать покрасневший нос подолом платья.
– Хватит, ребята! – рассердился я. – Что толку от слез?
– Левки не-е-ету, – всхлипывая, проговорила Белка.
– И больше никогда не будет! – с нарочитой твердостью сказал я. – И нечего плакать. А ну, Белка, – быстрее!
Иногда мы слышали, как в лесу раздавалось точно такое же, как в острогорских лесах, «ау». Крестьяне, очевидно, собирали грибы. Я подумал о грибах, и мне страшно захотелось есть.
– Скоро будет темно. Давайте поищем грибов. Солнце уже садилось. От деревьев тянулись огромные густые тени. Далеко впереди горел костер. Тонко звенела паутина мошкары. Тут впервые Белка показала, на что она способна. Мы с Димкой собирали только маслята, которые растут так, что их и слепой увидит, а Белка выискивала под хвоей белые грибы, которые называла боровиками.
Вдруг Димка закричал:
– Идите сюда! Я нашел орехи…
Мы подбежали и стали рвать орехи, которые росли целыми гнездами, по нескольку штук вместе.
Становилось темно. Следовало найти место для ночлега. Разводить огонь мы боялись, так как, чего доброго, могли нагрянуть полицейские. Впереди, где раньше горел костер, вился слабый голубой дымок. Я подошел и копнул палочкой.
– Ребята, идите-ка! Тут много углей…
Нанизывая на веточки грибы, мы опускали их на угли и съедали. Грибы без соли не очень-то вкусны, но мы ели их как самое прекрасное лакомство. Потом мы с Димкой спустились вниз с пригорка и набрали две охапки веток.
Было холодно. Мы уложили Белку между собой, все трое крепко обнялись, но дрожь прохватывала насквозь.
– Ты замерзла? – спрашивал я Белку.
– Уггу-у!
Тогда я предложил идти к току, который мы видели по пути. Искали, искали солому, наконец, нашли и закопались в нее, как поросята. Усталость взяла свое. Мы уснули.
Утром я испуганно вскочил. Солнце уже вставало, и со стороны города ехали немцы, работавшие на току. Мы, как встрепанные, вскочили и бросились в лес. К счастью, нас никто не видел, а если и видел, то посчитал за обычных немецких мальчишек.
Мы снова отправились на то место, где собирали орехи и грибы. Орехов нашлось немного, но грибов было еще больше. Мы набрали маслят, позавтракали ножками боровиков и отправились по тропинке, вьющейся по опушке. Дальше в лес идти не хотелось – мы могли заблудиться и выйти не туда, куда надо.
К обеду нам попалась небольшая речушка, которая текла в сторону Варты, и мы отправились по ней, отыскивая мост или брод. Вдруг из кустов выскочили двое полицейских:
– Хальт! Ни с места! Стрелять будем!
Мы шарахнулись в кусты. Полицейские открыли огонь, и я видел, как пуля, вжикнув, сбила у меня над головой веточку. Стараясь не шевельнуть ни прутиком, мы уползали вдоль речки. Иногда прислушивались и снова орудовали руками. Но немцы, видимо, следили за нами по дрожанию ветвей, и когда мы вышли к концу зарослей, то нарвались опять на полицейских.
Я хотел бежать обратно, но закричала Белка, схваченная дюжим полицаем. Мы с Димкой бросились на него, ко второй немец резко рванул Димку и уложил его на землю.
Что мог сделать один мальчишка против двух здоровенных верзил?
Не успел я опомниться, как меня схватили, скрутили мне руки… И тут, откуда ни возьмись, выскочил из кустов и вступил в схватку с полицейскими низкий, широкоплечий, в рубахе с засученными по локоть рукавами, человек. Наш доброжелатель ударом могучего кулака уложил на землю одного, рванул к себе другого полицая, так что тот только мотнул головой и оказался прижатым к первому. Лежавший немец выдернул револьвер из кобуры и хотел выстрелить, но незнакомец наступил полицаю на руку:
– Брось оружие!
Голос кричавшего показался мне знакомым. Димка освободил меня от тонких стальных наручников, я вскочил на ноги. И в этот момент раздался выстрел. Рассвирепевший наш спаситель так прижал руку полицейского ногой, что тот выпустил пистолет.
– Пся крев! – проговорил черный человек, и тут я его узнал.
Это был наш старый приятель Юзеф Заремба. Но до чего он изменился! Штатская одежда и черная борода, из которой торчал один большой нос, сделали его неузнаваемым.
Заремба быстро расправился с обоими полицаями – они лежали теперь связанные с кляпами во рту – и схватил меня в свои объятия…
Юзеф Заремба убежал от Фогелей на второй день после нас. К нему присоединились еще два поляка, но они до того ослабели, что не выдержали нескольких дней голода, и Юзеф должен был уходить один. Он колесил несколько дней по лесу, питался, как и мы, грибами, и сегодня, выспавшись в зарослях, видел расправу с нами полицейских.
Юзеф сунул руку в карман полицейского, достал пачку сигарет. Закуривая, ожег взглядом связанных полицаев. «Проклятые боши! – пробормотал словечки, перенятые у пленных французов. – Видеть их живыми не могу!»
– А где у вас четвертый? – спросил Юзеф, обводя нас взглядом. – Где Левка?
– Левки нет, – удрученно ответил я. – Вчера похоронили…
Заремба скрежетнул зубами, пнув ногой полицейского и сурово спросил:
– Зачем вам понадобились эти ребята?
– Велено их задержать… Ей-богу мы не виноваты… Мы не хотели… Они украли у доктора Зайделя серебряный портсигар… Вчера Зайдель был с нами… Мы не хотели…
– Иди, Васька, вон туда, за кусты, – проговорил Заремба, кивая на ивовые кусты. – А я немного с ними побалакаю.
Мы слышали, как из-за кустов Заремба громко выкрикнул:
– Имéнем польскéго люду…
Сразу послышались два выстрела, и мы увидели Юзефа, который приближался к нам, запихивая пистолет за пояс.
– Двадцать один плюс два. Это будет двадцать три… – бормотал он про себя. – Идемте скорее, ребята… Я вас провожу. Теперь надо быть еще осторожнее. Нас будут разыскивать. Быстрее от этого места, пока не нашли полицейских.
По дороге разговорились с Зарембой. Он сказал, что пробирается к себе в Катовицы, где надеется повидаться с женой и маленькой дочкой Еленой.
– А потом – в партизаны. У нас много партизан.
К вечеру мы вышли из соснового леса. Начались поля ржи и картофеля. Юзеф сообщил, что скоро будет река Просна – граница бывшей Польской республики.
– Здесь меня и ранили немцы, а отсюда направили в концлагерь. Я не был тут уже четыре года.
Свернув с дороги, поляк поманил нас за собой. Мы вышли к небольшой хатке, приютившейся под старыми липами. У будки люто лаял огромный всклокоченный пес.
– Ты цож, Герман, не впознаешь? А я до цебе в госци. Пани Ядвига![58] – крикнул Заремба.
На крыльцо вышла полячка с бледным, отекшим лицом:
– День добрый, пан!
– Добрый день, пани! Герман мне не познал. А вы, пани Ядвига, памента?
Пани Ядвига напряженно всматривалась в лицо Юзефа.
– Пшепрошам, пан…[59] – замялась она.
– Юзеф, – с улыбкой добавил Заремба.
– Ой, Юзеф! – воскликнула пани Ядвига и, словно подхваченная ветром, сбежала с крыльца, прижалась к груди Зарембы.
Когда полячка немного успокоилась, Юзеф показал на нас:
– То мои пшемцели россияне. Проше нам дац поесц и нонца пшетуек? Германциев близко нема?[60]
В этот вечер мы впервые после долгих недель сидели за столом, накрытым скатертью, и ели картошку, макая ее в сметану. А самое главное, с нас не спускала внимательных и добрых глаз женщина, близкая нам, как родная мать.
Когда утром мы проснулись, чисто выбритый Заремба уже ворочал во дворе столбы, подпирая обветшавшую крышу сарая. Нас снова плотно накормили, а Юзеф выпил даже две стопки водки.
Распростившись с гостеприимной хозяйкой, мы двинулись в дорогу. За спиной у Димки висела холщовая сумка с картошкой, солью и небольшим кусочком хлеба.
– Хорошие дела не пропадают, – говорил нам дорогой Юзеф. – С пани Ядвигой я познакомился еще в первые месяцы войны. Наша часть была разбита, и мы рассеялись по лесам. Как-то вечером я прибрел с автоматом к избушке. Я тогда еще не знал Ядвигу. Смотрю: двое гитлеровцев подпалили факелы и – под крышу. Я прицелился, дал очередь из автомата. Они упали, как скошенные. Я сбил пламя с крыши, открываю дом. На полу связанные лежат пани Ядвига и ее ребята… Вот так и познакомились!
– А где ее ребята, дядя Юзеф? – спросила Белка.
– Одного германцы убили, другой – в партизанах. Сейчас ему семнадцать.
Мы перешли по деревянному мосту через Просну. Дорога двоилась: одна – на восток, другая – на юг.
– Ну, ребята, пора прощаться, – сказал Юзеф. – Вам идти дальше, а я сверну на Калиш.
– Прощайте, дядя Юзеф! Большое спасибо, что выручили…
– Чего там! – улыбнулся Заремба.
Оглядываясь, мы еще долго видели удаляющуюся фигуру этого народного польского мстителя.
В ПАРТИЗАНСКОМ ЛЕСУ
Едва мы прошли с полкилометра, как Димка, обернувшись, заметил, что поляк бежит следом и машет рукой.
– Вы знаете, почему я вернулся? – говорил Юзеф, приближаясь. – Я, глупый осел, не сказал вам, что Паппенгейм с Карлом уехали вас искать. Они должны быть где-то в Коло или Конине. Старый немец решил, что вы выйдете к этим городам – иного пути в Россию он не видит. Так что будьте осторожны.
Вот тебе и раз! А мы-то уж думали, что навсегда вырвались из лап Паппенгейма! Неужели придется снова встретиться с нашим заклятым врагом?
Как бы там ни было, а пока с удочками на плечах, подобрав около Просны старое ведерко, мы шагали вперед, как заправские удильщики.
Плохая изъезженная дорога в рытвинах и ухабах все время шарахалась от Варты и удалялась на юг. У реки снова начинались болота. Достаточно было отойти на шаг влево, как под ногами выступала вода. А тракт все время петлял, и мы вынуждены были свернуть с него на маленькую тропинку, чтобы удалиться от болота, а потом идти параллельно Варте.
Чувствовалось, мы уже не в Германии. Не только разъезженные грунтовые дороги, но и убогий вид запущенных и местами сильно порубленных лесов, мелкие клочки тощей песчаной земли, где трудились женщины, нищие деревни с крохотными избушками и жалким подобием дворов говорили об этом.
«Польское генерал-губернаторство Германской империи» – так было написано на вывеске в одной деревне.
И тут нацисты! Мы решили рискнуть и пошли прямо через деревню, но при выходе нас задержал польский сотник[61]. Из его объяснений мы поняли, что нас ведут к войту[62].
– Давайте выдавать себя за немцев… – предупредил я ребят. – А Белка пусть разыграет из себя глухонемую.
Нас ввели к войту. Краснощекий и пузатый, он читал сквозь очки какую-то бумажку.
– Тут написано – четверо… А их только трое, – снимая очки, проговорил он, обращаясь, видимо, к своему помощнику.
Я понял, о чем говорили поляки и решил, что уже по воем селам гуляют бумажки, в которых предлагается задержать четверых русских.
– Где у вас четвертый? – спросил войт.
Мы пялили на него глаза, делая вид, что ничего не понимаем. Вошел еще один поляк, поговорил с войтом, и вдруг мы слышим, как поляк на ломаном русском языке спрашивает:
– Где четвертый?
Я растерянно улыбнулся и проговорил:
– Их ферштее нихт[63].
– Что? Вы немцы? – удивился войт и начал, перевирая слова, угодливо говорить: – Извините, молодые люди. Мы вас задержали потому только, что имеем бефайль[64] изловить четырех русских, бежавших из Германии. Мы вас не держим, – улыбнулся он. – Вы свободны.
– Ауфвидерзеен! – чванно, как и надлежит гитлерюгенду, произнес я, и мы вышли из кабинета. Белка сделала вид, что не слышит, и долго стояла перед войтом, потом оглянулась и, не видя нас, сделала книксен войту и убежала.
Навстречу нам по дороге тащился воз со снопами. Подойдя ближе, мы увидели, что вместо лошадей его тянут, надрываясь, три женщины: одна впряглась в оглобли, две других, накинув лямки на спины, что есть силы тащили телегу за веревки, привязанные к оси. Воз попал в рытвину, и женщины никак не могли вытащить его на ровную дорогу.
– Давайце одпочнемы[65], – проговорила та, что была в оглоблях.
Полячки остановились, отирая пот с измученных лиц и недружелюбно оглядывая нас. Мы молча кивнули им и уперлись плечами в телегу. Кое-как удалось помочь бедняжкам преодолеть рытвину. Не давая возу остановиться и крича нам «дзенькуе»[66], женщины потащили его дальше.
Скоро мы были в поле, откуда полячки везли снопы. До чего же убогими показались нам после полей Камелькранца узкие полоски тощей, низенькой и редкой ржицы, в которой буйно разрослись васильки да как капельки крови виднелись красные цветы куколя! Местами рожь была убрана в копны, но чаще всего мы видели, как женщины неловко взмахивали косами. Каждый раз, как мы равнялись с ними, женщины прекращали работу и долго смотрели нам вслед.
В лесу дорога извивалась меж елями и спускалась вниз, пока не вывела нас к реке. Мы остановились на деревянном мосту, разулись и опустили измозоленные ноги в студеную воду.
– Ох, и устала! – проговорила Белка. – Так бы вот села и сидела, пока война не кончится.
Из леса следом за нами выскочил мотоцикл.
– Полицай! – вскричал Димка.
Мы живо вскочили, и Белка приготовилась было бежать. Я остановил ее: разве убежишь? Только навлечешь на cебя подозрение.
– Давайте немного порыбачим, – тихо предложил я, и ребята вмиг меня поняли.
Димка бросился к берегу копать червей, а я, поймав кузнечика, быстро подсел к речке. Полицейский пересек мост и заглушил мотор.
– Ну, как клюет? – крикнул он по-немецки.
– Пока еще только пробуем, – как можно спокойнее ответил я.
Он слез с машины и направился ко мне. Я понял, что у войта возникли сомнения относительно того, кто мы такие, и он послал полицейского вслед за нами. Чтобы отдалить разговор, я стал ловить кузнечиков, а сам все время наблюдал за полицейским. Он снял головной убор, и я неожиданно увидел лысину, что было довольно странно, если учесть, что полицейский казался сравнительно молодым. Он лежал на высоком берегу и тоже все поглядывал в нашу сторону.
Димка и Белка копали червей. Я подошел к ребятам и, делая вид, что рассматриваю крючок, шепнул:
– Осторожнее!
Когда я поднимался на берег, полицай, глядя мне в лицо серыми, навыкате, глазами, спросил:
– Вы откуда?
Чтобы приготовить ответ, я рванулся к удочке и, схватившись за удилище, подождал немного и подсек. Ничего на удочке, конечно, не было. Наживив крючок, пришлось забросить его снова.
– Что вы спрашиваете? – спросил я, отирая руки, но, оглянувшись на удочку, снова побежал к ней.
– Да не клюет, не клюет, – улыбнулся немец, видя мою шитую белыми нитками ложь. – Ты давай отвечай: откуда вы?
Моя околесица насчет того, что мы из деревни («тут, недалеко…»), что пришли половить рыбки, так как дома почти нечего есть, что отец у нас на фронте, не убеждала…
– Да, – улыбнулся полицейский, – складно ты врешь.
В это время у Димки клюнуло, он стал выводить рыбу, а она возьми да и сорвись.
– Эх, черт возьми! – забывшись, крикнул Димка по-русски.
– Вот и попались! Откуда вы знаете русский язык? – прицепился он к Димке.
– Да что вы, господин полицейский? Какой же русский? Мы сроду его не изучали, клянусь вам богом!
– Ну-ка, иди сюда! – поманил немец Димку. – Повтори, как ты оказал?
Димка простодушно посмотрел на него:
– Я сказал так: «Эх, черт возьми!» Мы научились этому ругательству у русских пленных…
Долго мы выкручивались, пока полицейский не улыбнулся:
– Молодцы! Ловко врать научились! Только вот что: эти удочки бросьте, потому что по ним вас сразу можно узнать. Вы – беглецы. Бежали из имения Фогелей, что недалеко от Грюнберга. Я должен бы вас доставить в управление. Говорите спасибо, что на меня напали. Я не буду просить за вас награду. Но впредь будьте осторожнее. Ауфвидерзеен!
Мы опешили и стояли, как вкопанные. Полицейский был уже на другом берегу и, обернувшись, крикнул:
– Чего стоите? Уходите!
– Вот тебе и еще один честный немец, – проговорил я, когда мы отошли от реки: —Интересно, на кого он работает?
– На нас, на кого еще? – бойко ответила Белка, которая уже бежала впереди, несмотря на усталость.
Между тем небо хмурилось, по нему скользили серые тучи. Вдалеке громыхал гром. Мы торопились, чтобы дойти до следующей деревни, но гром гремел сильнее, гроза приближалась. Я оглядывался, ища удобного укрытия от дождя. Мы забрались под густую развесистую ель.
По дороге, опираясь на палку, ковылял старик. Увидев, нас, он крикнул:
– Добже! И я з вами поседзем, пуки дещь пшестане[67].
Старый поляк, помнивший еще царских солдат, знал немного по-русски. Как мы ни хитрили, поляк был не таким наивным, чтобы не понять, что мы – беглые русские.
Видя его хорошее отношение, пришлось юсе рассказать.
– Мы тоже живем плохо, – подумав, проговорил он. – Но немного можем вас продержать. Идемте к нам!
– Куда?
– Здесь есть небольшая деревня…
– Что вы, пан Вацлав, мы пойдем в Россию. Только нам надо знать: есть тут дороги, которые идут параллельно Варте?
– О, это совсем близко! – проговорил старик. – Километра три еще надо пройти.
– А немцев у вас много?
– Этого добра хоть отбавляй! В каждой деревне. Совсем житья не стало.
Дождь прошумел, только с деревьев капало, и мы встали, чтобы идти дальше.
– До свидания! – помахали мы старику.
– Хайль! – ответил Зайдель. – Где ты пропадал?
– Папа, а мы… – начал толстогубый и вдруг, заметив нас с Димкой, поднес руку к носу. – Мы бы еще вчера вернулись, да долго пришлось ждать у Гельмута…
Воровато оглядываясь, юнец прошмыгнул в комнату.
– Папа, можно тебя на минутку, – услышали мы оттуда.
Доктор, брезгливо смотревший как я снимаю бинт, ушел. Мы переглянулись.
– Попались! – одними губами прошептал Димка.
– Может, не узнал…
В тот же миг доктор вернулся и, оглядев нас, неестественно рассмеялся:
– Что ж вы, познаньские ребята, такие робкие? Ты смелее, смелее…
Он так рванул бинт с ноги, что Левка громко вскрикнул и потерял сознание.
– А, газовая гангрена… – улыбнулся доктор и весело прокричал: – Подождите немного… Я схожу за лекарством…
Врач быстро убежал, за ним выскочил толстогубый. Из комнаты показалась Мария:
– Я все слышала. Вы не из Познани… Не врите… Мне незачем это знать… Но, если вы хотите спастись, бегите немедленно… Зайдель пошел в гестапо.
Мы уже и сами догадались об этом. Но слова Марии как будто вселили в нас силу.
Подняв носилки, мы бегом ринулись мимо дома изувера Зайделя.
Только бы скорее, только бы успеть миновать улицу… Но когда мы очутились около места, где оставили лодку, ее уже не было. На камешке сидела Белка, держа удочки в руках, и плакала. Лодку у нее отнял толстогубый сынок Зайделя.
У нас опустились руки. Что же делать? Бежать? Но с нами Левка… А Зайдель вот-вот явится с гестаповцами.
Минуя улицы, мы помчались по берегу с носилками, пролезая через ограды садов и огородов. На нас смотрели, нам что-то кричали немки, работавшие в огородах, но мы не оглядывались и, не обращая внимания на стоны Левки, перелезали через все новые и новые изгороди.
Когда город был уже позади, Левка вдруг тихо произнес:
– Погодите… Я, ребята, сейчас умру… Давайте попрощаемся!
Мы опустили его и окружили со всех сторон. Левка лежал вверх лицом и не мог повернуться, страшная черная нога так и осталась разбинтованной.
– Лева, – тихо окликнула Белка.
Мальчик даже не моргнул. Уперся куда-то взглядом и так смотрел перед собой. Верно, видел смерть.
– Левка! – потряс я его за руку.
Он едва-едва повернул ко мне глаза.
– Все, Вася! Кончено!.. – прошелестели Левкины неслушающиеся губы.
Я сам закрыл ему глаза. Левка, наш Федор Большое Ухо, улыбался! Тихая и покорная, не свойственная Льву Гомзину, улыбка так и осталась на лице…
Что греха таить, и дали мы реву! Белка упала на труп (ох, как страшно произносить это слово!), плечики ее подергивались, Димка отвернулся и всхлипывал. А я плакал, не стесняясь.
Вы представляете, что значило для нас потерять товарища?
Мы с Левкой вместе росли, я привык делиться с ним каждой новостью, и не было у меня такой мысли, чтобы я не считал ее нашей, коллективной. А когда к нам в город нагрянули фашисты, мы с Левкой слились как бы воедино. И все, что он ни делал, как бы делал я, а все, что делал я, вместе со мной делал и он. Убежав от Фогелей, я нес его на носилках и готов был нести хоть вечно… А вот сейчас руки мои свободны, и это тяжелее всего на свете!
Я оглянулся. Метрах в четырехстах от нас был высокий холм. Мы понесли Левку туда.
На холме кто-то брал песок и выкопал ямку метровой глубины. Мы положили в нее Левку. Белка накрыла труп мешком от носилок, и мы стали сыпать в яму песок. Димка поставил на могилу четырехугольный брусок от носилок. На нем надо было укрепить звезду, но ее не из чего было сделать. Я просто написал на дощечке следующие слова:
Здесь похоронен русский мальчик,Мы укрепили на бруске эту дощечку и стояли перед могилой, не смея двинуться дальше.
Лева Гомзин,
Тринадцати с половиной лет,
которого затравили собаками
проклятые Фогели
СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ЗАХВАТЧИКАМ!
– Смотрите! – шепнул вдруг Димка.
От города двигались двое полицейских. Вместе с ними шел, прихрамывая, военный, в нем мы узнали человека, который должен возвращать людям здоровье…
Мы пожелали доктору Зайделю всех чертей и пустились бежать к лесу.
ПОЛЬСКИЙ МСТИТЕЛЬ
Я был бы идиотом, если бы захотел дать тебе уразуметь степень потрясения, уничтожившего меня до полного поражения мысли.
А. Грин. «Путь»
Пока полицейские оставались на холме, они хорошо видели нас, и пули, пущенные ими, вжикали где-то недалеко. Но как только преследователи спустились с холма, им уже трудно стало отыскивать вас в высокой спелой ржи и зарослях кустов. Мы добежали до соснового бора, вскарабкались по скользкой от хвои земле на небольшой пригорок и сели, запыхавшись, под кустами.
– Где они? – тяжело отдуваясь, спросил Димка. Мы долго вглядывались в белое поле ржи, в зеленые островки кустов, но наших преследователей не было видно.
– Вон они, – живо сказала Белка. – Вон выходят из кустов.
Молодой Зайдель, неизвестно откуда взявшийся, бежал впереди, как овчарка. Полицейские стояли и о чем-то говорили с доктором. Наконец гитлерюгенд повернулся к ним и что-то сказал. В ответ доктор махнул рукой, подзывая к себе.
Солнце уже садилось, и немцы, должно быть, решили пока оставить погоню: мы увидели, как все четверо отправились в Шримм. Только толстогубый юнец все время останавливался и, обернувшись, рассматривал местность.
– Ушли, собаки! – сказал я. – Какая же мразь этот доктор!
И только тут увидел то, что в другое время заставило бы меня расхохотаться: Белка все еще держала в руках наши удочки!
– Зачем же ты их несла? – грустно спросил я.
Она ответила:
– Не знаю… А может, они еще пригодятся?
В самом деле… Мне пришла в голову мысль, что мы могли бы идти с удочками до самого Острогорска, выдавая себя за рыбаков.
– Правильно, Белка! Если бы найти еще котелок или ведерко… Пускай нас принимают за рыболовов.
Взяв по легкой удочке и перебросив каждый ее через плечо, мы пошли по лесу. Кроме удочек, у нас в руках ничего не было, и это вновь и вновь заставляло думать о Левке.
Я следил потерянным взглядом за тем, как пестрый дятел по-хозяйски осматривает и долбит сосну, как носится целая стая синиц и поползней. Но если бы меня спросили, о чем я думаю, я бы не нашелся, что ответить.
– У, гады! – скрежетал зубами Димка. – Какого парня сгубили!
И я понял, что наше молчание громче всяких слов говорит о том, что делается у каждого на душе…
Под ногами появилась тропинка. Она вилась меж деревьев. И мы пошли по тропинке, держась все время в тени деревьев и оглядываясь. Холм, где остался навсегда лежать Левка, давно уже скрылся из глаз, но все равно мы видели его. Уже не встанет и не побежит за нами Левка, не глянет огромными черными глазами, не скажет, играя в нашу индейскую речь: «Да не будь я Федор Большое Ухо…»
С пригорка, по которому мы двигались, видно было все, что делается на прибрежной равнине. Кое-где на полях началась уборка ржи. Стрекотали жатки, и за ними тонкой линией выстраивались снопы. Вон, прямо тут, на меже, устроен ток, к которому лошади тянут возы снопов. Слышно пение моторов молотилки и видно, как вьется из-под нее пыль…
Мне показалось, что кто-то плачет. Я оглянулся: так и есть! Белка не успевала вытирать покрасневший нос подолом платья.
– Хватит, ребята! – рассердился я. – Что толку от слез?
– Левки не-е-ету, – всхлипывая, проговорила Белка.
– И больше никогда не будет! – с нарочитой твердостью сказал я. – И нечего плакать. А ну, Белка, – быстрее!
Иногда мы слышали, как в лесу раздавалось точно такое же, как в острогорских лесах, «ау». Крестьяне, очевидно, собирали грибы. Я подумал о грибах, и мне страшно захотелось есть.
– Скоро будет темно. Давайте поищем грибов. Солнце уже садилось. От деревьев тянулись огромные густые тени. Далеко впереди горел костер. Тонко звенела паутина мошкары. Тут впервые Белка показала, на что она способна. Мы с Димкой собирали только маслята, которые растут так, что их и слепой увидит, а Белка выискивала под хвоей белые грибы, которые называла боровиками.
Вдруг Димка закричал:
– Идите сюда! Я нашел орехи…
Мы подбежали и стали рвать орехи, которые росли целыми гнездами, по нескольку штук вместе.
Становилось темно. Следовало найти место для ночлега. Разводить огонь мы боялись, так как, чего доброго, могли нагрянуть полицейские. Впереди, где раньше горел костер, вился слабый голубой дымок. Я подошел и копнул палочкой.
– Ребята, идите-ка! Тут много углей…
Нанизывая на веточки грибы, мы опускали их на угли и съедали. Грибы без соли не очень-то вкусны, но мы ели их как самое прекрасное лакомство. Потом мы с Димкой спустились вниз с пригорка и набрали две охапки веток.
Было холодно. Мы уложили Белку между собой, все трое крепко обнялись, но дрожь прохватывала насквозь.
– Ты замерзла? – спрашивал я Белку.
– Уггу-у!
Тогда я предложил идти к току, который мы видели по пути. Искали, искали солому, наконец, нашли и закопались в нее, как поросята. Усталость взяла свое. Мы уснули.
Утром я испуганно вскочил. Солнце уже вставало, и со стороны города ехали немцы, работавшие на току. Мы, как встрепанные, вскочили и бросились в лес. К счастью, нас никто не видел, а если и видел, то посчитал за обычных немецких мальчишек.
Мы снова отправились на то место, где собирали орехи и грибы. Орехов нашлось немного, но грибов было еще больше. Мы набрали маслят, позавтракали ножками боровиков и отправились по тропинке, вьющейся по опушке. Дальше в лес идти не хотелось – мы могли заблудиться и выйти не туда, куда надо.
К обеду нам попалась небольшая речушка, которая текла в сторону Варты, и мы отправились по ней, отыскивая мост или брод. Вдруг из кустов выскочили двое полицейских:
– Хальт! Ни с места! Стрелять будем!
Мы шарахнулись в кусты. Полицейские открыли огонь, и я видел, как пуля, вжикнув, сбила у меня над головой веточку. Стараясь не шевельнуть ни прутиком, мы уползали вдоль речки. Иногда прислушивались и снова орудовали руками. Но немцы, видимо, следили за нами по дрожанию ветвей, и когда мы вышли к концу зарослей, то нарвались опять на полицейских.
Я хотел бежать обратно, но закричала Белка, схваченная дюжим полицаем. Мы с Димкой бросились на него, ко второй немец резко рванул Димку и уложил его на землю.
Что мог сделать один мальчишка против двух здоровенных верзил?
Не успел я опомниться, как меня схватили, скрутили мне руки… И тут, откуда ни возьмись, выскочил из кустов и вступил в схватку с полицейскими низкий, широкоплечий, в рубахе с засученными по локоть рукавами, человек. Наш доброжелатель ударом могучего кулака уложил на землю одного, рванул к себе другого полицая, так что тот только мотнул головой и оказался прижатым к первому. Лежавший немец выдернул револьвер из кобуры и хотел выстрелить, но незнакомец наступил полицаю на руку:
– Брось оружие!
Голос кричавшего показался мне знакомым. Димка освободил меня от тонких стальных наручников, я вскочил на ноги. И в этот момент раздался выстрел. Рассвирепевший наш спаситель так прижал руку полицейского ногой, что тот выпустил пистолет.
– Пся крев! – проговорил черный человек, и тут я его узнал.
Это был наш старый приятель Юзеф Заремба. Но до чего он изменился! Штатская одежда и черная борода, из которой торчал один большой нос, сделали его неузнаваемым.
Юзеф Заремба убежал от Фогелей на второй день после нас. К нему присоединились еще два поляка, но они до того ослабели, что не выдержали нескольких дней голода, и Юзеф должен был уходить один. Он колесил несколько дней по лесу, питался, как и мы, грибами, и сегодня, выспавшись в зарослях, видел расправу с нами полицейских.
Юзеф сунул руку в карман полицейского, достал пачку сигарет. Закуривая, ожег взглядом связанных полицаев. «Проклятые боши! – пробормотал словечки, перенятые у пленных французов. – Видеть их живыми не могу!»
– А где у вас четвертый? – спросил Юзеф, обводя нас взглядом. – Где Левка?
– Левки нет, – удрученно ответил я. – Вчера похоронили…
Заремба скрежетнул зубами, пнув ногой полицейского и сурово спросил:
– Зачем вам понадобились эти ребята?
– Велено их задержать… Ей-богу мы не виноваты… Мы не хотели… Они украли у доктора Зайделя серебряный портсигар… Вчера Зайдель был с нами… Мы не хотели…
– Иди, Васька, вон туда, за кусты, – проговорил Заремба, кивая на ивовые кусты. – А я немного с ними побалакаю.
Мы слышали, как из-за кустов Заремба громко выкрикнул:
– Имéнем польскéго люду…
Сразу послышались два выстрела, и мы увидели Юзефа, который приближался к нам, запихивая пистолет за пояс.
– Двадцать один плюс два. Это будет двадцать три… – бормотал он про себя. – Идемте скорее, ребята… Я вас провожу. Теперь надо быть еще осторожнее. Нас будут разыскивать. Быстрее от этого места, пока не нашли полицейских.
По дороге разговорились с Зарембой. Он сказал, что пробирается к себе в Катовицы, где надеется повидаться с женой и маленькой дочкой Еленой.
– А потом – в партизаны. У нас много партизан.
К вечеру мы вышли из соснового леса. Начались поля ржи и картофеля. Юзеф сообщил, что скоро будет река Просна – граница бывшей Польской республики.
– Здесь меня и ранили немцы, а отсюда направили в концлагерь. Я не был тут уже четыре года.
Свернув с дороги, поляк поманил нас за собой. Мы вышли к небольшой хатке, приютившейся под старыми липами. У будки люто лаял огромный всклокоченный пес.
– Ты цож, Герман, не впознаешь? А я до цебе в госци. Пани Ядвига![58] – крикнул Заремба.
На крыльцо вышла полячка с бледным, отекшим лицом:
– День добрый, пан!
– Добрый день, пани! Герман мне не познал. А вы, пани Ядвига, памента?
Пани Ядвига напряженно всматривалась в лицо Юзефа.
– Пшепрошам, пан…[59] – замялась она.
– Юзеф, – с улыбкой добавил Заремба.
– Ой, Юзеф! – воскликнула пани Ядвига и, словно подхваченная ветром, сбежала с крыльца, прижалась к груди Зарембы.
Когда полячка немного успокоилась, Юзеф показал на нас:
– То мои пшемцели россияне. Проше нам дац поесц и нонца пшетуек? Германциев близко нема?[60]
В этот вечер мы впервые после долгих недель сидели за столом, накрытым скатертью, и ели картошку, макая ее в сметану. А самое главное, с нас не спускала внимательных и добрых глаз женщина, близкая нам, как родная мать.
Когда утром мы проснулись, чисто выбритый Заремба уже ворочал во дворе столбы, подпирая обветшавшую крышу сарая. Нас снова плотно накормили, а Юзеф выпил даже две стопки водки.
Распростившись с гостеприимной хозяйкой, мы двинулись в дорогу. За спиной у Димки висела холщовая сумка с картошкой, солью и небольшим кусочком хлеба.
– Хорошие дела не пропадают, – говорил нам дорогой Юзеф. – С пани Ядвигой я познакомился еще в первые месяцы войны. Наша часть была разбита, и мы рассеялись по лесам. Как-то вечером я прибрел с автоматом к избушке. Я тогда еще не знал Ядвигу. Смотрю: двое гитлеровцев подпалили факелы и – под крышу. Я прицелился, дал очередь из автомата. Они упали, как скошенные. Я сбил пламя с крыши, открываю дом. На полу связанные лежат пани Ядвига и ее ребята… Вот так и познакомились!
– А где ее ребята, дядя Юзеф? – спросила Белка.
– Одного германцы убили, другой – в партизанах. Сейчас ему семнадцать.
Мы перешли по деревянному мосту через Просну. Дорога двоилась: одна – на восток, другая – на юг.
– Ну, ребята, пора прощаться, – сказал Юзеф. – Вам идти дальше, а я сверну на Калиш.
– Прощайте, дядя Юзеф! Большое спасибо, что выручили…
– Чего там! – улыбнулся Заремба.
Оглядываясь, мы еще долго видели удаляющуюся фигуру этого народного польского мстителя.
В ПАРТИЗАНСКОМ ЛЕСУ
Теперь они постоянно обращались к своим путевым картам весьма сомнительной достоверности, составленным, главным образом, понаслышке.
Джек Лондон. «В далеком краю»
Едва мы прошли с полкилометра, как Димка, обернувшись, заметил, что поляк бежит следом и машет рукой.
– Вы знаете, почему я вернулся? – говорил Юзеф, приближаясь. – Я, глупый осел, не сказал вам, что Паппенгейм с Карлом уехали вас искать. Они должны быть где-то в Коло или Конине. Старый немец решил, что вы выйдете к этим городам – иного пути в Россию он не видит. Так что будьте осторожны.
Вот тебе и раз! А мы-то уж думали, что навсегда вырвались из лап Паппенгейма! Неужели придется снова встретиться с нашим заклятым врагом?
Как бы там ни было, а пока с удочками на плечах, подобрав около Просны старое ведерко, мы шагали вперед, как заправские удильщики.
Плохая изъезженная дорога в рытвинах и ухабах все время шарахалась от Варты и удалялась на юг. У реки снова начинались болота. Достаточно было отойти на шаг влево, как под ногами выступала вода. А тракт все время петлял, и мы вынуждены были свернуть с него на маленькую тропинку, чтобы удалиться от болота, а потом идти параллельно Варте.
Чувствовалось, мы уже не в Германии. Не только разъезженные грунтовые дороги, но и убогий вид запущенных и местами сильно порубленных лесов, мелкие клочки тощей песчаной земли, где трудились женщины, нищие деревни с крохотными избушками и жалким подобием дворов говорили об этом.
«Польское генерал-губернаторство Германской империи» – так было написано на вывеске в одной деревне.
И тут нацисты! Мы решили рискнуть и пошли прямо через деревню, но при выходе нас задержал польский сотник[61]. Из его объяснений мы поняли, что нас ведут к войту[62].
– Давайте выдавать себя за немцев… – предупредил я ребят. – А Белка пусть разыграет из себя глухонемую.
Нас ввели к войту. Краснощекий и пузатый, он читал сквозь очки какую-то бумажку.
– Тут написано – четверо… А их только трое, – снимая очки, проговорил он, обращаясь, видимо, к своему помощнику.
Я понял, о чем говорили поляки и решил, что уже по воем селам гуляют бумажки, в которых предлагается задержать четверых русских.
– Где у вас четвертый? – спросил войт.
Мы пялили на него глаза, делая вид, что ничего не понимаем. Вошел еще один поляк, поговорил с войтом, и вдруг мы слышим, как поляк на ломаном русском языке спрашивает:
– Где четвертый?
Я растерянно улыбнулся и проговорил:
– Их ферштее нихт[63].
– Что? Вы немцы? – удивился войт и начал, перевирая слова, угодливо говорить: – Извините, молодые люди. Мы вас задержали потому только, что имеем бефайль[64] изловить четырех русских, бежавших из Германии. Мы вас не держим, – улыбнулся он. – Вы свободны.
– Ауфвидерзеен! – чванно, как и надлежит гитлерюгенду, произнес я, и мы вышли из кабинета. Белка сделала вид, что не слышит, и долго стояла перед войтом, потом оглянулась и, не видя нас, сделала книксен войту и убежала.
Навстречу нам по дороге тащился воз со снопами. Подойдя ближе, мы увидели, что вместо лошадей его тянут, надрываясь, три женщины: одна впряглась в оглобли, две других, накинув лямки на спины, что есть силы тащили телегу за веревки, привязанные к оси. Воз попал в рытвину, и женщины никак не могли вытащить его на ровную дорогу.
– Давайце одпочнемы[65], – проговорила та, что была в оглоблях.
Полячки остановились, отирая пот с измученных лиц и недружелюбно оглядывая нас. Мы молча кивнули им и уперлись плечами в телегу. Кое-как удалось помочь бедняжкам преодолеть рытвину. Не давая возу остановиться и крича нам «дзенькуе»[66], женщины потащили его дальше.
Скоро мы были в поле, откуда полячки везли снопы. До чего же убогими показались нам после полей Камелькранца узкие полоски тощей, низенькой и редкой ржицы, в которой буйно разрослись васильки да как капельки крови виднелись красные цветы куколя! Местами рожь была убрана в копны, но чаще всего мы видели, как женщины неловко взмахивали косами. Каждый раз, как мы равнялись с ними, женщины прекращали работу и долго смотрели нам вслед.
В лесу дорога извивалась меж елями и спускалась вниз, пока не вывела нас к реке. Мы остановились на деревянном мосту, разулись и опустили измозоленные ноги в студеную воду.
– Ох, и устала! – проговорила Белка. – Так бы вот села и сидела, пока война не кончится.
Из леса следом за нами выскочил мотоцикл.
– Полицай! – вскричал Димка.
Мы живо вскочили, и Белка приготовилась было бежать. Я остановил ее: разве убежишь? Только навлечешь на cебя подозрение.
– Давайте немного порыбачим, – тихо предложил я, и ребята вмиг меня поняли.
Димка бросился к берегу копать червей, а я, поймав кузнечика, быстро подсел к речке. Полицейский пересек мост и заглушил мотор.
– Ну, как клюет? – крикнул он по-немецки.
– Пока еще только пробуем, – как можно спокойнее ответил я.
Он слез с машины и направился ко мне. Я понял, что у войта возникли сомнения относительно того, кто мы такие, и он послал полицейского вслед за нами. Чтобы отдалить разговор, я стал ловить кузнечиков, а сам все время наблюдал за полицейским. Он снял головной убор, и я неожиданно увидел лысину, что было довольно странно, если учесть, что полицейский казался сравнительно молодым. Он лежал на высоком берегу и тоже все поглядывал в нашу сторону.
Димка и Белка копали червей. Я подошел к ребятам и, делая вид, что рассматриваю крючок, шепнул:
– Осторожнее!
Когда я поднимался на берег, полицай, глядя мне в лицо серыми, навыкате, глазами, спросил:
– Вы откуда?
Чтобы приготовить ответ, я рванулся к удочке и, схватившись за удилище, подождал немного и подсек. Ничего на удочке, конечно, не было. Наживив крючок, пришлось забросить его снова.
– Что вы спрашиваете? – спросил я, отирая руки, но, оглянувшись на удочку, снова побежал к ней.
– Да не клюет, не клюет, – улыбнулся немец, видя мою шитую белыми нитками ложь. – Ты давай отвечай: откуда вы?
Моя околесица насчет того, что мы из деревни («тут, недалеко…»), что пришли половить рыбки, так как дома почти нечего есть, что отец у нас на фронте, не убеждала…
– Да, – улыбнулся полицейский, – складно ты врешь.
В это время у Димки клюнуло, он стал выводить рыбу, а она возьми да и сорвись.
– Эх, черт возьми! – забывшись, крикнул Димка по-русски.
– Вот и попались! Откуда вы знаете русский язык? – прицепился он к Димке.
– Да что вы, господин полицейский? Какой же русский? Мы сроду его не изучали, клянусь вам богом!
– Ну-ка, иди сюда! – поманил немец Димку. – Повтори, как ты оказал?
Димка простодушно посмотрел на него:
– Я сказал так: «Эх, черт возьми!» Мы научились этому ругательству у русских пленных…
Долго мы выкручивались, пока полицейский не улыбнулся:
– Молодцы! Ловко врать научились! Только вот что: эти удочки бросьте, потому что по ним вас сразу можно узнать. Вы – беглецы. Бежали из имения Фогелей, что недалеко от Грюнберга. Я должен бы вас доставить в управление. Говорите спасибо, что на меня напали. Я не буду просить за вас награду. Но впредь будьте осторожнее. Ауфвидерзеен!
Мы опешили и стояли, как вкопанные. Полицейский был уже на другом берегу и, обернувшись, крикнул:
– Чего стоите? Уходите!
– Вот тебе и еще один честный немец, – проговорил я, когда мы отошли от реки: —Интересно, на кого он работает?
– На нас, на кого еще? – бойко ответила Белка, которая уже бежала впереди, несмотря на усталость.
Между тем небо хмурилось, по нему скользили серые тучи. Вдалеке громыхал гром. Мы торопились, чтобы дойти до следующей деревни, но гром гремел сильнее, гроза приближалась. Я оглядывался, ища удобного укрытия от дождя. Мы забрались под густую развесистую ель.
По дороге, опираясь на палку, ковылял старик. Увидев, нас, он крикнул:
– Добже! И я з вами поседзем, пуки дещь пшестане[67].
Старый поляк, помнивший еще царских солдат, знал немного по-русски. Как мы ни хитрили, поляк был не таким наивным, чтобы не понять, что мы – беглые русские.
Видя его хорошее отношение, пришлось юсе рассказать.
– Мы тоже живем плохо, – подумав, проговорил он. – Но немного можем вас продержать. Идемте к нам!
– Куда?
– Здесь есть небольшая деревня…
– Что вы, пан Вацлав, мы пойдем в Россию. Только нам надо знать: есть тут дороги, которые идут параллельно Варте?
– О, это совсем близко! – проговорил старик. – Километра три еще надо пройти.
– А немцев у вас много?
– Этого добра хоть отбавляй! В каждой деревне. Совсем житья не стало.
Дождь прошумел, только с деревьев капало, и мы встали, чтобы идти дальше.
– До свидания! – помахали мы старику.