– Я иду на собрание гитлерюгенда, – солидно ответил сынок баронессы.
– А что вы там делаете? – кокетливо взглянула на него Белка.
– Это – военная тайна.
– Подумайте! Наверно, очень важные дела…
– Да, очень важные, – сказал Карл и отправился прыгающей походкой со двора.
Белка проводила его прищуренным взглядом, усмехнулась:
– Штурмовик проклятый! Ну погоди же! Вот придут наши, они спустят с тебя коричневую шкуру…
Весь этот день мы жили под наблюдением старого Отто.
Камелькранц уехал куда-то. Добрый немец ласково обращался с нами, и мы старались вести себя так, чтобы не подводить Отто. Уже зашло солнце, а мы все еще были на воле, то есть не в амбаре.
– Идемте спать, – произнес Димка. – Все равно Молокоед ничего не придумает.
Что можно было сказать Дубленой Коже? Я очень много думал над тем, чтоб удрать. Но как? Вот в чем дело. Мы, правда, я и Левка, уже знаем немецкий и можем в случае чего разузнать о дороге, попросить поесть. Но одежда! Первый же встречный поймет, что имеет дело с беглыми, и отведет нас в полицию. Лиза спрятала где-то на чердаке старую одежду Карла, но как попасть на чердак, когда мы все еще под замком в амбаре? Надо обязательно добиться, чтобы Камелькранц перевел нас в польский барак…
Все это я выложил Левке и Димке, а в заключение пообещал:
– Поговорю с поляками, составлю маршрут и тогда…
– Маршрут, маршрут! – передразнил Левка. – Можно бежать и без твоего маршрута! Давай договаривайся с поляками, они, наверно, тоже побегут…
– Никуда поляки не побегут! – решительно ответил я. – Я говорил с Сигизмундом.
– Сигизмунд уже убежал, – грустно улыбнулся Димка.
Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня старый поляк, выходя за ворота. Это был взгляд человека, идущего на смерть.
Ворота вдруг открылись, и во двор стали входить какие-то подобия людей. Меня охватил ужас, когда я разглядел поближе этих бедняков. Рваные до того, что нельзя понять, голые они или одетые, босиком, без шапок, с всклокоченными волосами и лихорадочно блестящими глазами, эти люди несли на себе жуткий отпечаток немецкого концлагеря. Единственно, о чем позаботились аккуратные немцы, – нарукавные значки. Желтые повязки говорили о том, что тут были чехи, югославы, бельгийцы и французы.
Камелькранц стоял в воротах и пропускал людей во двор. Так вот почему его не было целый день! Управляющий ездил куда-то в концлагерь, и знакомый начальник продал ему этот «товар».
– Быстрей, быстрей! Чего вы тащитесь! – кричал горбун.
Показались последние двое – француз и чех, которые волокли под руки третьего – англичанина. Когда его ввели во двор и отпустили, англичанин упал на землю, не в силах даже приподняться.
Посмотреть на новых работников вышла на крыльцо Птичка:
– Ну и работнички! Да их надо откармливать целый год.
– Ничего, Марта, – успокоил баронессу Камелькранц. – Унтерменши очень выносливые… Денек-другой, и – вое будет в порядке.
Лежавший на земле приподнял голову, что-то попросил. К нему быстро нагнулся француз и, обращаясь к женщинам, сказал по-немецки:
– Дайте воды! Он просит пить.
Белка сбегала за водой, вынесла ее в стакане.
– Анхен, зачем ты даешь стакан? – брезгливо произнесла баронесса.
Но француз уже подхватил его, поднес ко рту англичанина.
– Мерси! – дрогнувшим голосом сказал француз, возвращая стакан Белке.
Когда баронесса исчезла, житель Франции, тяжело ступая, подошел к Белке:
– Как ты сюда попала, Нюра? Мы уж бог знает что думали…
– Что же вы обо мне думали? – улыбнулась Белка.
– О чем же можно думать в лагере? Сразу решили: тебя нет в живых…
– Пока еще жива, – грустно улыбнулась Белка.
В эту же ночь англичанин умер. Его схоронили под соснами, где уже лежали поляки и русская. Это была двадцать шестая могила.
НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
После того случая, когда я пожаловался на Левку, Камелькранц стал проявлять ко мне неожиданное доверие. Он явно выделял меня из всех батраков и даже поручал иногда присматривать за работой других. Я изо всех сил старался «оправдать» доверие управляющего. Чтобы еще больше расположить его к себе, попросил ребят всячески выказывать ко мне в присутствии горбуна злобу, жаловаться на мою грубость, притеснения и вообще делать вид, что я – изверг и заел им жизнь.
Это подействовало. Однажды Камелькранц отозвал меня в сторону:
– Я знаю, тебе плохо живется с лодырями. Но завтра я поселю тебя отдельно. Я думаю сделать тебя своим помощником.
Как раз то, что мне требовалось! Надо было обязательно вырваться из-под замка, иначе – какой же побег!
Вечером я уже перебирался в отведенную мне каморку. По договоренности, ребята во все горло кричали вслед:
– Иуда! Предатель!
А Димка до того вошел в раж, что запустил в меня деревянной туфлей.
Поляки с изумлением смотрели на эту комедию, и во многих глазах я читал презрение к себе и даже откровенную ненависть. Из окна кухни на миг высунулась Белка. Она злобно сощурилась и плюнула в мою сторону.
Утром Белка принесла мне завтрак: бутерброд с ветчиной и стакан настоящего кофе.
– А тебя собираются хорошо кормить, – ехидно заметила она, не глядя в мое лицо. – Наверное, заслужил…
– Белка, послушай… – пытался я задержать Нюрину руку.
Но Нюра вырвалась и убежала, громко хлопнув дверью.
«Ну, – подумалось, – и жизнь у тебя начинается. Молокоед!»
А Камелькранц, видимо, желая окончательно оторвать меня от батраков, сразу же после кофе велел запрягать лошадей и ехать с поручением баронессы в соседнее имение.
Невольники шли на работу, когда застоявшиеся лошади вынесли бричку со двора и помчали по дороге. Я пытался придержать лошадей, чтобы не пришлось обгонять товарищей, но потом подумал, что будет даже хорошо, если обгоню колонну на полном ходу. Хлестнул лошадей, и они понесли меня, как Илью-Пророка.
– Гей, – разухабисто крикнул я, нагоняя работников, и вихрем помчался сквозь раздавшуюся толпу.
Вслед понеслись свист, улюлюкание, крики. Солидный кусок кирпича угодил в бричку, обдав меня колючими брызгами.
«Наверно, Димка старается», – подумал я. За поворотом дороги перевел лошадей на рысь.
Торопиться было не к чему. Впервые, после многих дней, я был совсем один. Никто за мной не следил – почти свободный человек!
Скоро поля кончились, и повозка нырнула под густую тень дубов и каких-то неизвестных деревьев. Приятно пахло лесной сыростью и прелью.
Мне хотелось поваляться на траве и, выбрав небольшую зеленую полянку, я свернул с дороги, растянулся на мягком, как перина, мху. Здесь было хорошо, но все же не так, как у нас дома. Чужими и неприветливыми казались деревья, отдаленно напоминавшие наши красивые клены. Но вдруг я чуть не вскрикнул: незабудки! Они выглядывали из осоки и таращили на меня чистые, голубые, как у Белки, глаза.
Как попали в это болото наши русские цветы? Скорее всего их семена принесла сюда на лапках дикая утка. Говорила же нам ботаничка, что так расселяются по земле некоторые растения.
Я встал и принялся собирать незабудки, чтобы привезти в подарок Белке.
Неожиданно меня окликнули по-немецки:
– Эй, что здесь делаешь?
Полицейский в противной каске с длинным козырьком решительно сворачивал буланого коня на поляну:
– Откуда сбежал?
Пришлось долго доказывать, что я не беглец, а батрак баронессы фон Фогель и служу в помощниках у Камелькранца. Чтобы убедить недоверчивого полицейского, я вытащил письмо, которое мне дали в замке. Немец бесцеремонно разорвал конверт, прочитал записку и протянул мне обратно.
– Как объяснить баронессе, кто вскрыл письмо? – спросил я.
Немец рассмеялся и потрепал меня по плечу:
– Сержант Думмкопф… Мы со старушкой – приятели, она не будет в обиде…
Меня заинтересовало содержание письма баронессы, и я прочитал следующее:
Меня впустили во двор, взяли письмо и просили обождать.
Мы уже привыкли у Фогелей не терять свободного времени даром. Я прикорнул в повозке и уснул. То ли поляна в лесу, то ли другое тому причиной, но я увидел во сне Золотую Долину. Мы с Димкой будто бродим по лесу и я спрашиваю:
– Ты не помнишь, Димка, незабудки относятся к съедобным или несъедобным растениям?
Дубленая Кожа ворчит что-то невнятное, я тянусь рукой к незабудке, а она вдруг смеется Белкиным смехом и хлопает меня ладонью по руке. И тут я в самом деле почувствовал, что меня трясет кто-то за руку. Открыл глаза и чуть не свалился с повозки: передо мной – Карл Паппенгейм!
Он чисто выбрит. На нем черный, хорошо сшитый костюм, в левом кармашке видна золотая цепочка от часов. Новая велюровая шляпа на затылке чуть скрывает коротко остриженные волосы.
При виде моего лица Паппенгейм вздрагивает, как от электрического тока. Нижняя губа у старика отвисает, глаза останавливаются. Впечатление такое, будто старый хрыч узрел перед собой привидение.
Но вдруг он просиял и радостно, как родному, которого давно не видел, сказал по-русски:
– Здравштвуй, Вашька!
Черт те что, не разберешь, оде тут сон, где – явь!
– Мне очень приятно, что к шештре повезешь меня ты, – говорит Паппенгейм, усаживаясь в коляску.
– Можно ехать? – спрашиваю я, отводя в сторону комплименты.
– Пожалуйшта, милый, пожалуйшта!
«Милый»! Даже вот как! Нет, думаю, Молокоеда ты не проведешь, старая обезьяна!
А Паппенгейм, словно не замечая моей враждебности, продолжал бормотать:
– Дело прошлое, Вашя, но ты нравилшя мне даже в Золотой Долине. Ты – отважный и храбрый человек! А таких у наш любят. Между нами было прошто недоразумение.
Ничего себе, недоразумение! Я вспомнил, как он палил в нас с Димкой из ружья, когда мы собирали халькопирит, и невольно улыбнулся.
– Ты мне не веришь? – воскликнул старик.
– Нет, я просто вспомнил забавный случай, – улыбнулся я, поглядывая на старика. – Скажите, господин Паппенгейм, это вы тогда стреляли в нас, когда мы были наверху ручья?
– Штрелял? Я? – ужаснулся Паппенгейм. – Не понимаю, о чем ты говоришь?
– Понимаете! – рассмеялся я ему в лицо. – Но учтите, что вас тоже понимают.
Он забормотал что-то про себя, а я подумал о том, как легко мог бы разделаться сейчас с нашим врагом, если бы у нас все было подготовлено к бегству. Ведь один на один я, пожалуй, осилил бы хлипкого старикашку.
Я всерьез усомнился в словах Паппенгейма.
– Какой же он вам брат? Вы – Паппенгейм, он – Камелькранц.
– Ах, ты вот о чем, – рассыпáлся Паппенгейм. – Мы с Мартой родные, а с Фрицем – родные только по отцу.
Чтобы не слышать противной болтовни Паппенгейма, я хлестнул лошадей, и они, как ветер, помчали к имению Фогелей меня и моего врага.
Верблюжий Венок встретил гостя у ворот. Братцы обнялись, расцеловались и встали друг против друга, отирая платочками глаза. Только тут я понял, почему наш горбун всегда напоминал мне Паппенгейма. Братья были очень похожи. У обоих маленькие серые глазки без ресниц, выдвинутые вперед подбородки и сжатые трубочкой губы.
Проплакавшись, Верблюжий Венок и Паппенгейм пошли в дом, а я въехал во двор и стал выпрягать в сарае лошадей.
Батраки были еще в поле. В пустой конюшне чистил навоз Заремба.
Юзеф молча принял у меня лошадей и подарил таким взглядом, что я вспомнил про гвоздь.
– Юзеф, – мягко сказал я, – ты напрасно думаешь обо.мне плохо.
– Думаю о тебе так, как принято думать о всяком предателе.
– Напрасно.
На крыльце появилась Белка:
– Вас приглашают кушать!
– Кого? – растерялся я. – Куда?
– Известно куда. Туда, где господа кормят собак и таких лизоблюдов, как ты.
Я думал, Нюра говорит это из желания оскорбить меня, но через минуту услышал приглашение уже от самого Паппенгейма.
– Почему ты не идешь, Вашиль? – мягко проговорил он. – Я рашпорядилшя, чтобы тебя хорошо накормили.
– Спасибо, не хочу…
Паппенгейм настаивал, и мне пришлось уступить.
– А говоришь – «напрасно»! – бросил вслед с презрением Заремба.
Меня кормила Белка, но старик, воспылавший ко мне неожиданной любовью, сидел тут же, на кухне, присматривал за тем, как меня обслуживают. Обед был такой, какого я не ел с самого начала войны.
– А теперь ты дай ему компот, – сказал Паппенгейм, обращаясь по-русски к Белке. – И пушть он пошле хорошо отдохнет.
Невольники уже пришли с поля. Их лица, изможденные, бледные и злобные, повернулись ко мне, когда я сходил с господского крыльца. Во всех глазах я читал презрение и вражду и невольно склонил голову.
– Пся крев! – громко сказал кто-то.
Я не вынес незаслуженного оскорбления и, подгоняемый злыми взглядами, сбежал в ненавистную каморку.
Уже стемнело, во дворе все стихло, а я лежал с открытыми глазами и думал мучительно о том, что поляки и даже Белка, наверно, проклинают меня сейчас, как подлого изменника. Можно было бы, конечно, пойти и рассказать им все откровенно, но кто знает, нет ли здесь еще одного Франца…
Глубокой ночью я услышал у дверей осторожное царапанье, потом дверь тихонько отворилась. Мне показалась, что это Юзеф подкрадывается к моей постели, чтобы вонзить в меня гвоздь. Я испуганно вскрикнул:
– Кто здесь?
– Тише! Не кричи зря!
Это была Белка. Она подошла ко мне вплотную и зашептала:
– Ты – гадина! Я тебя ненавижу… Как самую последнюю тварь. Мне просто стыдно перед всеми… Даже перед немцами. И как наша земля могла родить такого гада!
– Послушай, Белка! – пытался я остановить ее.
– Я тебе больше не Белка, – ответила Нюра и принялась бить меня по щекам.
Я схватил ее руки. Она дрожала и задыхалась. Мне тоже не хватало воздуха.
– Ты можешь убить меня тут же, не сходя с места… Но сначала выслушай…
И я рассказал, зачем понадобилось мне лезть в добрые друзья к Камелькранцу.
– Так я и знала! Ой, так и знала, Молокоед!
– Вот те на! – удивился я. – Зачем же ты меня отдубасила?
Белка рассмеялась своим легким смехом, совсем как раньше:
– Ты только не сердись, Молокоед… Зато теперь я знаю всю правду!
Я вытащил букетик незабудок из кружки с водой, подал Белке.
– Что это такое? – спросила она, ловя в темноте букет.
– Знак того, что я все время думаю о тебе… Цветы…
– Спасибо, Вася!
Я в темноте не видел Нюриных глаз, но убежден, что они горели еще ярче незабудок.
Потом мы уже спокойно стали обсуждать план нашего бегства. Я попросил отыскать на чердаке одежду, спрятанную Лизой, и убрать в более надежное место.
– Я это сделаю, Молокоед, – сказала Нюра. – Только ты продумай все как следует и поскорей давай сигнал.
– Сигнал дам… Не беспокойся, – улыбнулся я в темноте, вспомнив сигнал, каким я созывал когда-то с балкона своих товарищей[53].
Теперь оставалось объясниться с Юзефом. Ушла Белка – и я, не теряя времени, пробрался в барак, тихонько разбудил Зарембу, попросил выйти во двор.
– Вы помните наш разговор, дядя Юзеф?
– Какой?
– А помните, я вам с Сигизмундом говорил, что мы хотим бежать?
– Я-то помню, но другие все забыли, – горько ответил он.
– Эх, дядя Юзеф! Я думал, вы более догадливый. Узнав о моей тактике, поляк успокоился, положил мне на плечо тяжелую руку, рассмеялся:
– Дурак я, дурак! До тридцати четырех дожил, а таких вещей не понимаю. Я, может, тоже подумаю.
– И побежите? – радостно спросил я.
– Возможно. – Мне показалось: в темноте он улыбнулся. – Когда потребуются тебе мои услуги?
– Скоро. Мы должны воспользоваться тем, что я сейчас немного свободен. Если меня снова не запрут под замок…
– Ты прав, Василь. Бегите скорее – поможем. Теплее, чем обычно, пожал мне Юзеф руку, и мы пожелали друг другу покойной ночи.
БАЛ
Паппенгейм гостил у сестры уже третий день. Фрау Марта, одетая по случаю приезда брата в роскошное белое платье, белые чулки и белые туфли, почти не появлялась в эти дни во дворе. Брат и сестра подолгу беседовали в саду либо уезжали в Грюнберг в гости к общему знакомому – начальнику концлагеря.
Один Камелькранц по-прежнему суетился в хозяйстве. Горбуна не приглашали ни на беседы, ни в гости, и мы поняли, что управляющего держат в черном теле.
Пока баронесса с Паппенгеймом находились в гостях, пришла телеграмма. Старший сын мадам Фогель – Рудольф – сообщал из госпиталя, что будет дома уже сегодня вечером. Камелькранц засуетился еще больше. Белка срочно была послана на почту с телеграммой баронессе, чтобы та выезжала. На дворе шла генеральная уборка. Старый Отто по приказу Камелькранца резал огромного кабана. Верблюжий Венок, подстриженный, чисто выбритый, надел новый костюм и выглядел теперь еще более смешным и нелепым.
Когда батраки вернулись с поля, баронесса и Паппенгейм уже были дома. На кухне стоял содом: женщины, приглашенные фрау Мартой, жарили, варили, стряпали, как будто приезжал не один обер-лейтенант, а по крайней мере рота солдат.
Вечером сквозь шторы светомаскировки из всех окон пробивался свет. Из барского дома слышалась музыка.
Я стал уже засыпать, когда меня разбудили и Паппенгейм сказал, что со мной желает познакомиться обер-лейтенант.
Мне помнилось лицо Рудольфа Фогеля по фотографии, которую пришлось видеть в кабинете на допросе у гестаповцев. Гладкое, без единой морщинки, оно походило скорее на лицо невинной девушки. Голубые глаза, мечтательно устремленные вдаль, довершали сходство.
Сейчас я предстал перед грубым солдафоном, пьяным, растерявшим во хмелю свою молодцеватость. Сильно загорелое, обветренное лицо опухло, должно быть, от постоянных попоек, гитлеровские усики не украшали, а безобразили его. Правая рука была перевязана и лежала в повязке, переброшенной через плечо.
Бухнувшись на диван, обер-лейтенант прохрипел:
– Дядя Фриц говорил… ты – хороший музыкант… Может, нам сыграешь?
Из соседней комнаты слышались звуки рояля, шарканье ног и веселые голоса. Хозяева праздновали приезд Рудольфа. Мне вдруг захотелось посмотреть на эту компанию, и я согласился играть.
Меня повели умыться, потом переодели в костюм Карла, и я вышел в зал, длинный, неуклюжий, в коротких штанишках и безрукавке.
Все стихли и уставились на меня. Рыжая толстушка, барабанившая на рояле вальс, поднялась и чинно предложила стул.
Я обрадовался этому стулу, как спасению, и бросился в него, поджимая под себя неимоверно длинные голые ноги. И вдруг я обмер: на передней стенке рояля по-русски было выведено «Мелодия». Русский рояль! Точь-в-точь такой же был у нас дома. Мы его купили незадолго до войны, когда папе на работе дали большую премию. Фогели рояля, конечно, не покупали, об этом и распиналась сейчас хозяйка перед своими гостями:
– Из Прибалтики Рудольф привез вот эту мебель. Хорошая, правда? На квартире у какого-то профессора стояла.
Рыжая толстушка перелистывала у меня перед глазами ноты.
– Что ты нам исполнишь? Можно танго, можно вот этот миленький вальсик.
А говорили, что немцы музыкальный народ! Все лежащее передо мной оказалось ужасной ерундой: легонькие польки, вальсики да фокстротики.
Я положил руку на клавиатуру и быстро отдернул. Толстушка брезгливо поморщилась. Как я ни старался отмыть руки, на них страшно было смотреть. Под ногтями синела грязь, пальцы изуродованы нарывающими заусеницами. «А черт с ней, пусть любуется!»
«Что бы такое сыграть?» – перебирал я клавиши.
Мне очень хотелось, чтобы моя игра понравилась немцам. Не подумайте, что я жаждал отличиться. Нет. Надо было показать этим напыщенным дуракам, что даже я, простой русский мальчишка, понимаю в музыке больше, чем они!
– Хотите Мендельсона? – спросил я, обращаясь к Рудольфу.
Рудольф кивнул, и я начал «Песню без слов». Эту вещь я знал очень хорошо, и никакие ноты мне не требовались.
Если бы не руки! Ладони скрючились от множества мозолей и так больно было ударять кровавыми заусеницами о клавиши, что на глазах у меня выступали слезы. Но постепенно я преодолел боль и играл уже с наслаждением и даже забыл, где нахожусь и для кого играю. Очнулся от громких аплодисментов. За спиной у меня стояли Паппенгейм, Рудольф и рыжая толстушка.
– Ой, какой ты молодец! – чуть не плача, говорила толстушка. – Ты артист, да? У вас, говорят, есть мальчики-артисты. Сыграй еще что-нибудь.
– Шотландскую заст-тольн-ную! – едва выговорил Рудольф.
Он, должно быть, думал, что у него хороший голос, и решил спеть. Бас у него, действительно, оказался неплохой, но годился больше для командования, чем для пения. Правда, Рудольф очень умело инсценировал песню выпивкой. Пропоет «Бетси, налей…», наливает и тут же пьет. И так – после каждого куплета.
Потом еще несколько раз я вынужден был повторять «Застольную». И снова Фогель пел, но теперь уже обходил всех гостей и принуждал их тоже пить под свою песню. В конце концов немцы так расходились, что последние слова песенки: «Бездельник, кто с нами не пьет!» подхватили хором и «хором» же выпили. Поднялся галдеж, смех, крики. Все лезли к столикам и угощались.
Воспользовавшись суматохой и тем, что я уже здесь никому не нужен, я стал тихонько играть «Вниз по матушке по Волге». Играл все громче и громче, пока не увидел перед собой пьяную физиономию Рудольфа.
– Играй! – стукнул он кулаком по роялю. Потом вдруг ухмыльнулся и, повернувшись к гостям, провозгласил: – Господа! Не угодно ли вам послушать отходную по нашей шестой армии?
«Ага! – подумал я. – Вот что напомнила тебе наша русская песня! Ну так я вам ее сыграю!» И со всем чувством, на какое был способен, заиграл.
Я начал тихо-тихо, как будто где-то там, на дальнем противоположном берегу матушки Волги, чернеет одинокая хрупкая лодчонка.
Но ветер крепчает, волны бегут быстрее, поднимаются выше, пенятся и вот:
Мной уже никто не интересовался. За спиной слышалось, как Паппенгейм отчитывает за что-то рыжую толстушку и как она плачет.
Ко мне подошел одетый в форму гитлерюгенда Карл, показал фотографию:
– А ваших вот как вздергивают…
Я взял у него карточку. Толпа людей испуганно смотрит на казнь. А перед толпой – виселица, и под ней, на табуретке, – девушка с петлей на шее. На груди плакат: партизанка. Я вспомнил, что уже видел подобную фотографию в городской газете.
– Где ты взял ее? – спросил я.
– Рудольф привез, – похвастался Карл. – А вот и он здесь.
Тупым пухлым пальцем маленький барон показал здоровую фигуру брата, позирующего перед фотографом. Фогель готовился выдернуть табуретку из-под ног девушки. Я вспомнил, как вела себя перед смертью девушка. Она не испугалась виселицы и громко крикнула:
– Меня вы повесите. Но за мной придут другие… Другие – это мы. Мы вам еще отомстим за смерть советских людей!
Я встал из-за рояля. Мне видны были уголок кабинета Рудольфа и гости, обступившие диван, на который он улегся.
«Карта на противоположной стене», – подумал я и перешел к другой стороне двери. Но и отсюда мне открылась только правая, не интересовавшая меня часть карты. Желание взглянуть на линию фронта было так сильно, что я осмелел и шагнул вперед.
В тот же миг передо мной выросла овчарка. Шерсть на собаке поднялась дыбом, и я невольно отступил. Собака следовала за мной.
Я допятился кое-как до двери и, выскочив в прихожую, захлопнул дверь перед самым носом собаки.
КОГТИ ПАППЕНГЕЙМА
– А что вы там делаете? – кокетливо взглянула на него Белка.
– Это – военная тайна.
– Подумайте! Наверно, очень важные дела…
– Да, очень важные, – сказал Карл и отправился прыгающей походкой со двора.
Белка проводила его прищуренным взглядом, усмехнулась:
– Штурмовик проклятый! Ну погоди же! Вот придут наши, они спустят с тебя коричневую шкуру…
Весь этот день мы жили под наблюдением старого Отто.
Камелькранц уехал куда-то. Добрый немец ласково обращался с нами, и мы старались вести себя так, чтобы не подводить Отто. Уже зашло солнце, а мы все еще были на воле, то есть не в амбаре.
– Идемте спать, – произнес Димка. – Все равно Молокоед ничего не придумает.
Что можно было сказать Дубленой Коже? Я очень много думал над тем, чтоб удрать. Но как? Вот в чем дело. Мы, правда, я и Левка, уже знаем немецкий и можем в случае чего разузнать о дороге, попросить поесть. Но одежда! Первый же встречный поймет, что имеет дело с беглыми, и отведет нас в полицию. Лиза спрятала где-то на чердаке старую одежду Карла, но как попасть на чердак, когда мы все еще под замком в амбаре? Надо обязательно добиться, чтобы Камелькранц перевел нас в польский барак…
Все это я выложил Левке и Димке, а в заключение пообещал:
– Поговорю с поляками, составлю маршрут и тогда…
– Маршрут, маршрут! – передразнил Левка. – Можно бежать и без твоего маршрута! Давай договаривайся с поляками, они, наверно, тоже побегут…
– Никуда поляки не побегут! – решительно ответил я. – Я говорил с Сигизмундом.
– Сигизмунд уже убежал, – грустно улыбнулся Димка.
Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня старый поляк, выходя за ворота. Это был взгляд человека, идущего на смерть.
Ворота вдруг открылись, и во двор стали входить какие-то подобия людей. Меня охватил ужас, когда я разглядел поближе этих бедняков. Рваные до того, что нельзя понять, голые они или одетые, босиком, без шапок, с всклокоченными волосами и лихорадочно блестящими глазами, эти люди несли на себе жуткий отпечаток немецкого концлагеря. Единственно, о чем позаботились аккуратные немцы, – нарукавные значки. Желтые повязки говорили о том, что тут были чехи, югославы, бельгийцы и французы.
Камелькранц стоял в воротах и пропускал людей во двор. Так вот почему его не было целый день! Управляющий ездил куда-то в концлагерь, и знакомый начальник продал ему этот «товар».
– Быстрей, быстрей! Чего вы тащитесь! – кричал горбун.
Показались последние двое – француз и чех, которые волокли под руки третьего – англичанина. Когда его ввели во двор и отпустили, англичанин упал на землю, не в силах даже приподняться.
Посмотреть на новых работников вышла на крыльцо Птичка:
– Ну и работнички! Да их надо откармливать целый год.
– Ничего, Марта, – успокоил баронессу Камелькранц. – Унтерменши очень выносливые… Денек-другой, и – вое будет в порядке.
Лежавший на земле приподнял голову, что-то попросил. К нему быстро нагнулся француз и, обращаясь к женщинам, сказал по-немецки:
– Дайте воды! Он просит пить.
Белка сбегала за водой, вынесла ее в стакане.
– Анхен, зачем ты даешь стакан? – брезгливо произнесла баронесса.
Но француз уже подхватил его, поднес ко рту англичанина.
– Мерси! – дрогнувшим голосом сказал француз, возвращая стакан Белке.
Когда баронесса исчезла, житель Франции, тяжело ступая, подошел к Белке:
– Как ты сюда попала, Нюра? Мы уж бог знает что думали…
– Что же вы обо мне думали? – улыбнулась Белка.
– О чем же можно думать в лагере? Сразу решили: тебя нет в живых…
– Пока еще жива, – грустно улыбнулась Белка.
В эту же ночь англичанин умер. Его схоронили под соснами, где уже лежали поляки и русская. Это была двадцать шестая могила.
НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
В такие минуты события как бы сгущаются и так стремительно следуют одно за другим, что автору трудно за ними поспеть…
Ф. Купер. «Зверобой»
После того случая, когда я пожаловался на Левку, Камелькранц стал проявлять ко мне неожиданное доверие. Он явно выделял меня из всех батраков и даже поручал иногда присматривать за работой других. Я изо всех сил старался «оправдать» доверие управляющего. Чтобы еще больше расположить его к себе, попросил ребят всячески выказывать ко мне в присутствии горбуна злобу, жаловаться на мою грубость, притеснения и вообще делать вид, что я – изверг и заел им жизнь.
Это подействовало. Однажды Камелькранц отозвал меня в сторону:
– Я знаю, тебе плохо живется с лодырями. Но завтра я поселю тебя отдельно. Я думаю сделать тебя своим помощником.
Как раз то, что мне требовалось! Надо было обязательно вырваться из-под замка, иначе – какой же побег!
Вечером я уже перебирался в отведенную мне каморку. По договоренности, ребята во все горло кричали вслед:
– Иуда! Предатель!
А Димка до того вошел в раж, что запустил в меня деревянной туфлей.
Поляки с изумлением смотрели на эту комедию, и во многих глазах я читал презрение к себе и даже откровенную ненависть. Из окна кухни на миг высунулась Белка. Она злобно сощурилась и плюнула в мою сторону.
Утром Белка принесла мне завтрак: бутерброд с ветчиной и стакан настоящего кофе.
– А тебя собираются хорошо кормить, – ехидно заметила она, не глядя в мое лицо. – Наверное, заслужил…
– Белка, послушай… – пытался я задержать Нюрину руку.
Но Нюра вырвалась и убежала, громко хлопнув дверью.
«Ну, – подумалось, – и жизнь у тебя начинается. Молокоед!»
А Камелькранц, видимо, желая окончательно оторвать меня от батраков, сразу же после кофе велел запрягать лошадей и ехать с поручением баронессы в соседнее имение.
Невольники шли на работу, когда застоявшиеся лошади вынесли бричку со двора и помчали по дороге. Я пытался придержать лошадей, чтобы не пришлось обгонять товарищей, но потом подумал, что будет даже хорошо, если обгоню колонну на полном ходу. Хлестнул лошадей, и они понесли меня, как Илью-Пророка.
– Гей, – разухабисто крикнул я, нагоняя работников, и вихрем помчался сквозь раздавшуюся толпу.
Вслед понеслись свист, улюлюкание, крики. Солидный кусок кирпича угодил в бричку, обдав меня колючими брызгами.
«Наверно, Димка старается», – подумал я. За поворотом дороги перевел лошадей на рысь.
Торопиться было не к чему. Впервые, после многих дней, я был совсем один. Никто за мной не следил – почти свободный человек!
Скоро поля кончились, и повозка нырнула под густую тень дубов и каких-то неизвестных деревьев. Приятно пахло лесной сыростью и прелью.
Мне хотелось поваляться на траве и, выбрав небольшую зеленую полянку, я свернул с дороги, растянулся на мягком, как перина, мху. Здесь было хорошо, но все же не так, как у нас дома. Чужими и неприветливыми казались деревья, отдаленно напоминавшие наши красивые клены. Но вдруг я чуть не вскрикнул: незабудки! Они выглядывали из осоки и таращили на меня чистые, голубые, как у Белки, глаза.
Как попали в это болото наши русские цветы? Скорее всего их семена принесла сюда на лапках дикая утка. Говорила же нам ботаничка, что так расселяются по земле некоторые растения.
Я встал и принялся собирать незабудки, чтобы привезти в подарок Белке.
Неожиданно меня окликнули по-немецки:
– Эй, что здесь делаешь?
Полицейский в противной каске с длинным козырьком решительно сворачивал буланого коня на поляну:
– Откуда сбежал?
Пришлось долго доказывать, что я не беглец, а батрак баронессы фон Фогель и служу в помощниках у Камелькранца. Чтобы убедить недоверчивого полицейского, я вытащил письмо, которое мне дали в замке. Немец бесцеремонно разорвал конверт, прочитал записку и протянул мне обратно.
– Как объяснить баронессе, кто вскрыл письмо? – спросил я.
Немец рассмеялся и потрепал меня по плечу:
– Сержант Думмкопф… Мы со старушкой – приятели, она не будет в обиде…
Меня заинтересовало содержание письма баронессы, и я прочитал следующее:
«Дорогой Карл!«Какой же это еще Карл?» – думал я, подъезжая к двухэтажному дому – точной копии замка Фогелей. Вся разница была лишь в гербах. Вместо зубра с кольцом в ноздре на гербе виднелись скрещенные стрелы.
Рада поздравить тебя с возвращением на нашу милую родину.
Я и Фридрих надеемся видеть тебя сегодня у нас в гостях, дабы обнять и прижать к нашему сердцу.
Этот мальчик – мой слуга. Он и лошади в твоем распоряжении.
Твоя сестра Марта».
Меня впустили во двор, взяли письмо и просили обождать.
Мы уже привыкли у Фогелей не терять свободного времени даром. Я прикорнул в повозке и уснул. То ли поляна в лесу, то ли другое тому причиной, но я увидел во сне Золотую Долину. Мы с Димкой будто бродим по лесу и я спрашиваю:
– Ты не помнишь, Димка, незабудки относятся к съедобным или несъедобным растениям?
Дубленая Кожа ворчит что-то невнятное, я тянусь рукой к незабудке, а она вдруг смеется Белкиным смехом и хлопает меня ладонью по руке. И тут я в самом деле почувствовал, что меня трясет кто-то за руку. Открыл глаза и чуть не свалился с повозки: передо мной – Карл Паппенгейм!
Он чисто выбрит. На нем черный, хорошо сшитый костюм, в левом кармашке видна золотая цепочка от часов. Новая велюровая шляпа на затылке чуть скрывает коротко остриженные волосы.
При виде моего лица Паппенгейм вздрагивает, как от электрического тока. Нижняя губа у старика отвисает, глаза останавливаются. Впечатление такое, будто старый хрыч узрел перед собой привидение.
Но вдруг он просиял и радостно, как родному, которого давно не видел, сказал по-русски:
– Здравштвуй, Вашька!
Черт те что, не разберешь, оде тут сон, где – явь!
– Мне очень приятно, что к шештре повезешь меня ты, – говорит Паппенгейм, усаживаясь в коляску.
– Можно ехать? – спрашиваю я, отводя в сторону комплименты.
– Пожалуйшта, милый, пожалуйшта!
«Милый»! Даже вот как! Нет, думаю, Молокоеда ты не проведешь, старая обезьяна!
А Паппенгейм, словно не замечая моей враждебности, продолжал бормотать:
– Дело прошлое, Вашя, но ты нравилшя мне даже в Золотой Долине. Ты – отважный и храбрый человек! А таких у наш любят. Между нами было прошто недоразумение.
Ничего себе, недоразумение! Я вспомнил, как он палил в нас с Димкой из ружья, когда мы собирали халькопирит, и невольно улыбнулся.
– Ты мне не веришь? – воскликнул старик.
– Нет, я просто вспомнил забавный случай, – улыбнулся я, поглядывая на старика. – Скажите, господин Паппенгейм, это вы тогда стреляли в нас, когда мы были наверху ручья?
– Штрелял? Я? – ужаснулся Паппенгейм. – Не понимаю, о чем ты говоришь?
– Понимаете! – рассмеялся я ему в лицо. – Но учтите, что вас тоже понимают.
Он забормотал что-то про себя, а я подумал о том, как легко мог бы разделаться сейчас с нашим врагом, если бы у нас все было подготовлено к бегству. Ведь один на один я, пожалуй, осилил бы хлипкого старикашку.
Я всерьез усомнился в словах Паппенгейма.
– Какой же он вам брат? Вы – Паппенгейм, он – Камелькранц.
– Ах, ты вот о чем, – рассыпáлся Паппенгейм. – Мы с Мартой родные, а с Фрицем – родные только по отцу.
Чтобы не слышать противной болтовни Паппенгейма, я хлестнул лошадей, и они, как ветер, помчали к имению Фогелей меня и моего врага.
Верблюжий Венок встретил гостя у ворот. Братцы обнялись, расцеловались и встали друг против друга, отирая платочками глаза. Только тут я понял, почему наш горбун всегда напоминал мне Паппенгейма. Братья были очень похожи. У обоих маленькие серые глазки без ресниц, выдвинутые вперед подбородки и сжатые трубочкой губы.
Проплакавшись, Верблюжий Венок и Паппенгейм пошли в дом, а я въехал во двор и стал выпрягать в сарае лошадей.
Батраки были еще в поле. В пустой конюшне чистил навоз Заремба.
Юзеф молча принял у меня лошадей и подарил таким взглядом, что я вспомнил про гвоздь.
– Юзеф, – мягко сказал я, – ты напрасно думаешь обо.мне плохо.
– Думаю о тебе так, как принято думать о всяком предателе.
– Напрасно.
На крыльце появилась Белка:
– Вас приглашают кушать!
– Кого? – растерялся я. – Куда?
– Известно куда. Туда, где господа кормят собак и таких лизоблюдов, как ты.
Я думал, Нюра говорит это из желания оскорбить меня, но через минуту услышал приглашение уже от самого Паппенгейма.
– Почему ты не идешь, Вашиль? – мягко проговорил он. – Я рашпорядилшя, чтобы тебя хорошо накормили.
– Спасибо, не хочу…
Паппенгейм настаивал, и мне пришлось уступить.
– А говоришь – «напрасно»! – бросил вслед с презрением Заремба.
Меня кормила Белка, но старик, воспылавший ко мне неожиданной любовью, сидел тут же, на кухне, присматривал за тем, как меня обслуживают. Обед был такой, какого я не ел с самого начала войны.
– А теперь ты дай ему компот, – сказал Паппенгейм, обращаясь по-русски к Белке. – И пушть он пошле хорошо отдохнет.
Невольники уже пришли с поля. Их лица, изможденные, бледные и злобные, повернулись ко мне, когда я сходил с господского крыльца. Во всех глазах я читал презрение и вражду и невольно склонил голову.
– Пся крев! – громко сказал кто-то.
Я не вынес незаслуженного оскорбления и, подгоняемый злыми взглядами, сбежал в ненавистную каморку.
Уже стемнело, во дворе все стихло, а я лежал с открытыми глазами и думал мучительно о том, что поляки и даже Белка, наверно, проклинают меня сейчас, как подлого изменника. Можно было бы, конечно, пойти и рассказать им все откровенно, но кто знает, нет ли здесь еще одного Франца…
Глубокой ночью я услышал у дверей осторожное царапанье, потом дверь тихонько отворилась. Мне показалась, что это Юзеф подкрадывается к моей постели, чтобы вонзить в меня гвоздь. Я испуганно вскрикнул:
– Кто здесь?
– Тише! Не кричи зря!
Это была Белка. Она подошла ко мне вплотную и зашептала:
– Ты – гадина! Я тебя ненавижу… Как самую последнюю тварь. Мне просто стыдно перед всеми… Даже перед немцами. И как наша земля могла родить такого гада!
– Послушай, Белка! – пытался я остановить ее.
– Я тебе больше не Белка, – ответила Нюра и принялась бить меня по щекам.
Я схватил ее руки. Она дрожала и задыхалась. Мне тоже не хватало воздуха.
– Ты можешь убить меня тут же, не сходя с места… Но сначала выслушай…
И я рассказал, зачем понадобилось мне лезть в добрые друзья к Камелькранцу.
– Так я и знала! Ой, так и знала, Молокоед!
– Вот те на! – удивился я. – Зачем же ты меня отдубасила?
Белка рассмеялась своим легким смехом, совсем как раньше:
– Ты только не сердись, Молокоед… Зато теперь я знаю всю правду!
Я вытащил букетик незабудок из кружки с водой, подал Белке.
– Что это такое? – спросила она, ловя в темноте букет.
– Знак того, что я все время думаю о тебе… Цветы…
– Спасибо, Вася!
Я в темноте не видел Нюриных глаз, но убежден, что они горели еще ярче незабудок.
Потом мы уже спокойно стали обсуждать план нашего бегства. Я попросил отыскать на чердаке одежду, спрятанную Лизой, и убрать в более надежное место.
– Я это сделаю, Молокоед, – сказала Нюра. – Только ты продумай все как следует и поскорей давай сигнал.
– Сигнал дам… Не беспокойся, – улыбнулся я в темноте, вспомнив сигнал, каким я созывал когда-то с балкона своих товарищей[53].
Теперь оставалось объясниться с Юзефом. Ушла Белка – и я, не теряя времени, пробрался в барак, тихонько разбудил Зарембу, попросил выйти во двор.
– Вы помните наш разговор, дядя Юзеф?
– Какой?
– А помните, я вам с Сигизмундом говорил, что мы хотим бежать?
– Я-то помню, но другие все забыли, – горько ответил он.
– Эх, дядя Юзеф! Я думал, вы более догадливый. Узнав о моей тактике, поляк успокоился, положил мне на плечо тяжелую руку, рассмеялся:
– Дурак я, дурак! До тридцати четырех дожил, а таких вещей не понимаю. Я, может, тоже подумаю.
– И побежите? – радостно спросил я.
– Возможно. – Мне показалось: в темноте он улыбнулся. – Когда потребуются тебе мои услуги?
– Скоро. Мы должны воспользоваться тем, что я сейчас немного свободен. Если меня снова не запрут под замок…
– Ты прав, Василь. Бегите скорее – поможем. Теплее, чем обычно, пожал мне Юзеф руку, и мы пожелали друг другу покойной ночи.
БАЛ
По мере того, как запас спиртного уменьшался, шум все возрастал.
Джек Лондон. «Сердца трех»
Паппенгейм гостил у сестры уже третий день. Фрау Марта, одетая по случаю приезда брата в роскошное белое платье, белые чулки и белые туфли, почти не появлялась в эти дни во дворе. Брат и сестра подолгу беседовали в саду либо уезжали в Грюнберг в гости к общему знакомому – начальнику концлагеря.
Один Камелькранц по-прежнему суетился в хозяйстве. Горбуна не приглашали ни на беседы, ни в гости, и мы поняли, что управляющего держат в черном теле.
Пока баронесса с Паппенгеймом находились в гостях, пришла телеграмма. Старший сын мадам Фогель – Рудольф – сообщал из госпиталя, что будет дома уже сегодня вечером. Камелькранц засуетился еще больше. Белка срочно была послана на почту с телеграммой баронессе, чтобы та выезжала. На дворе шла генеральная уборка. Старый Отто по приказу Камелькранца резал огромного кабана. Верблюжий Венок, подстриженный, чисто выбритый, надел новый костюм и выглядел теперь еще более смешным и нелепым.
Когда батраки вернулись с поля, баронесса и Паппенгейм уже были дома. На кухне стоял содом: женщины, приглашенные фрау Мартой, жарили, варили, стряпали, как будто приезжал не один обер-лейтенант, а по крайней мере рота солдат.
Вечером сквозь шторы светомаскировки из всех окон пробивался свет. Из барского дома слышалась музыка.
Я стал уже засыпать, когда меня разбудили и Паппенгейм сказал, что со мной желает познакомиться обер-лейтенант.
Мне помнилось лицо Рудольфа Фогеля по фотографии, которую пришлось видеть в кабинете на допросе у гестаповцев. Гладкое, без единой морщинки, оно походило скорее на лицо невинной девушки. Голубые глаза, мечтательно устремленные вдаль, довершали сходство.
Сейчас я предстал перед грубым солдафоном, пьяным, растерявшим во хмелю свою молодцеватость. Сильно загорелое, обветренное лицо опухло, должно быть, от постоянных попоек, гитлеровские усики не украшали, а безобразили его. Правая рука была перевязана и лежала в повязке, переброшенной через плечо.
Бухнувшись на диван, обер-лейтенант прохрипел:
– Дядя Фриц говорил… ты – хороший музыкант… Может, нам сыграешь?
Из соседней комнаты слышались звуки рояля, шарканье ног и веселые голоса. Хозяева праздновали приезд Рудольфа. Мне вдруг захотелось посмотреть на эту компанию, и я согласился играть.
Меня повели умыться, потом переодели в костюм Карла, и я вышел в зал, длинный, неуклюжий, в коротких штанишках и безрукавке.
Все стихли и уставились на меня. Рыжая толстушка, барабанившая на рояле вальс, поднялась и чинно предложила стул.
Я обрадовался этому стулу, как спасению, и бросился в него, поджимая под себя неимоверно длинные голые ноги. И вдруг я обмер: на передней стенке рояля по-русски было выведено «Мелодия». Русский рояль! Точь-в-точь такой же был у нас дома. Мы его купили незадолго до войны, когда папе на работе дали большую премию. Фогели рояля, конечно, не покупали, об этом и распиналась сейчас хозяйка перед своими гостями:
– Из Прибалтики Рудольф привез вот эту мебель. Хорошая, правда? На квартире у какого-то профессора стояла.
Рыжая толстушка перелистывала у меня перед глазами ноты.
– Что ты нам исполнишь? Можно танго, можно вот этот миленький вальсик.
А говорили, что немцы музыкальный народ! Все лежащее передо мной оказалось ужасной ерундой: легонькие польки, вальсики да фокстротики.
Я положил руку на клавиатуру и быстро отдернул. Толстушка брезгливо поморщилась. Как я ни старался отмыть руки, на них страшно было смотреть. Под ногтями синела грязь, пальцы изуродованы нарывающими заусеницами. «А черт с ней, пусть любуется!»
«Что бы такое сыграть?» – перебирал я клавиши.
Мне очень хотелось, чтобы моя игра понравилась немцам. Не подумайте, что я жаждал отличиться. Нет. Надо было показать этим напыщенным дуракам, что даже я, простой русский мальчишка, понимаю в музыке больше, чем они!
– Хотите Мендельсона? – спросил я, обращаясь к Рудольфу.
Рудольф кивнул, и я начал «Песню без слов». Эту вещь я знал очень хорошо, и никакие ноты мне не требовались.
– Ой, какой ты молодец! – чуть не плача, говорила толстушка. – Ты артист, да? У вас, говорят, есть мальчики-артисты. Сыграй еще что-нибудь.
– Шотландскую заст-тольн-ную! – едва выговорил Рудольф.
Он, должно быть, думал, что у него хороший голос, и решил спеть. Бас у него, действительно, оказался неплохой, но годился больше для командования, чем для пения. Правда, Рудольф очень умело инсценировал песню выпивкой. Пропоет «Бетси, налей…», наливает и тут же пьет. И так – после каждого куплета.
Потом еще несколько раз я вынужден был повторять «Застольную». И снова Фогель пел, но теперь уже обходил всех гостей и принуждал их тоже пить под свою песню. В конце концов немцы так расходились, что последние слова песенки: «Бездельник, кто с нами не пьет!» подхватили хором и «хором» же выпили. Поднялся галдеж, смех, крики. Все лезли к столикам и угощались.
Воспользовавшись суматохой и тем, что я уже здесь никому не нужен, я стал тихонько играть «Вниз по матушке по Волге». Играл все громче и громче, пока не увидел перед собой пьяную физиономию Рудольфа.
– Играй! – стукнул он кулаком по роялю. Потом вдруг ухмыльнулся и, повернувшись к гостям, провозгласил: – Господа! Не угодно ли вам послушать отходную по нашей шестой армии?
«Ага! – подумал я. – Вот что напомнила тебе наша русская песня! Ну так я вам ее сыграю!» И со всем чувством, на какое был способен, заиграл.
Я начал тихо-тихо, как будто где-то там, на дальнем противоположном берегу матушки Волги, чернеет одинокая хрупкая лодчонка.
Но ветер крепчает, волны бегут быстрее, поднимаются выше, пенятся и вот:
Вдруг что-то ударилось в рояль, и меня обдало брызгами битого стекла. Рудольф не выдержал «отходной» и запустил в меня бокалом. Когда я испуганно оглянулся, немец лежал, упав ничком на залитую вином скатерть. Плечи его дрожали, голова колотилась о стол. Гости переполошились и сбились в кучу вокруг этого истерика. Баронесса силилась приподнять голову обер-лейтенанта, чтобы дать ему валерьянки. Он оттолкнул мать, вскочил на ноги и запел, коверкая русские слова, «Вольга-матушька». Широко раскачиваясь, исчез в дверях своего кабинета…
Разыгралася погодка,
Погодушка немалая…
Мной уже никто не интересовался. За спиной слышалось, как Паппенгейм отчитывает за что-то рыжую толстушку и как она плачет.
Ко мне подошел одетый в форму гитлерюгенда Карл, показал фотографию:
– А ваших вот как вздергивают…
Я взял у него карточку. Толпа людей испуганно смотрит на казнь. А перед толпой – виселица, и под ней, на табуретке, – девушка с петлей на шее. На груди плакат: партизанка. Я вспомнил, что уже видел подобную фотографию в городской газете.
– Где ты взял ее? – спросил я.
– Рудольф привез, – похвастался Карл. – А вот и он здесь.
Тупым пухлым пальцем маленький барон показал здоровую фигуру брата, позирующего перед фотографом. Фогель готовился выдернуть табуретку из-под ног девушки. Я вспомнил, как вела себя перед смертью девушка. Она не испугалась виселицы и громко крикнула:
– Меня вы повесите. Но за мной придут другие… Другие – это мы. Мы вам еще отомстим за смерть советских людей!
Я встал из-за рояля. Мне видны были уголок кабинета Рудольфа и гости, обступившие диван, на который он улегся.
«Карта на противоположной стене», – подумал я и перешел к другой стороне двери. Но и отсюда мне открылась только правая, не интересовавшая меня часть карты. Желание взглянуть на линию фронта было так сильно, что я осмелел и шагнул вперед.
В тот же миг передо мной выросла овчарка. Шерсть на собаке поднялась дыбом, и я невольно отступил. Собака следовала за мной.
Я допятился кое-как до двери и, выскочив в прихожую, захлопнул дверь перед самым носом собаки.
КОГТИ ПАППЕНГЕЙМА
Ты можешь трясти меня до тех пор, пока не расшатаешь гору, и все-таки ничего, кроме правды, из меня не вытрясешь.
Ф. Купер. «Зверобой»