Страница:
– Нам лучше вернуться в усадьбу, – наконец произнес он. – Скоро прибудет царь Петр со своей свитой.
Чувствуя себя в этом вычурном наряде до крайности нелепым, Николай направился в покои Емелии. Жену он застал у зеркала французской работы с подзеркальником красного дерева. Она озадаченно всматривалась в синий флакончик духов, подаренных днем. Оглянувшись на звук распахнувшейся двери, Емелия восхищенно воскликнула:
– Светлый князь! Какой же на вас роскошный наряд!
Он невнятно буркнул что-то в ответ и приблизился к зеркалу. На Емелии был алый сарафан. В перекинутые на спину косы были вплетены алые ленты. Голову покрывала тонкая белая фата, которую придерживал на волосах золотой филигранный обруч. Не в силах сдержать желание дотронуться до Емелии, Николай поправил рубиновую капельку у нее на лбу. Большим пальцем он погладил тонкую ярко-рыжую дугу ее брови. Ему надо будет надарить ей драгоценностей: жена Ангеловского не может носить стеклянные подделки под самоцветы.
Емелия растерянно вертела в руках флакончик.
– У меня никогда раньше не бывало ничего подобного. Как им пользоваться?
– Большинство делают ошибку, душась слишком сильно. Ты просто тронь пробочкой запястья и за ушками.
Вытащив пробочку из флакона, Николай притронулся стеклянным пестиком к ее запястью и растер влажную точку кончиком пальца. Дурманящий запах летних цветов поплыл по комнате.
– Некоторые женщины любят душить места, где ближе и сильнее бьется кровь, – в ямке между ключицами, под коленями…
Емелия рассмеялась и сидела не шевелясь, пока он прикасался к нежным впадинкам за ушами.
– Но ведь никто моих ног не увидит!
Представив себе картину, как ее сильные стройные ноги, взметнувшись, обхватывают его талию, Николай замер. У него пересохло во рту, и он впился взглядом в смеющиеся синие глаза. Он может, если хочет, соблазнить се прямо здесь, сейчас, отнести в постель, стоящую рядом, задрать до пояса ее сарафан…
Так как лицо ее находилось как раз на уровне его бедер, Емелия не могла не заметить телесную перемену, когда плоть его отвердела и вздыбилась под туго натянутыми штанами. Она залилась краской и, откашлявшись, спросила:
– Светлый князь Николай Дмитриевич, вы хотите?..
– Нет, – отрезал он и, отвернувшись от нее, решительным шагом направился к двери. На пороге он, не оборачиваясь, сказал:
– Полагаю, тебе следует поторопиться. Хотите вы того или нет, мадам, но сегодня вам придется быть хозяйкой и принимать у себя царя. Причем лучше бы вам это удалось, иначе неизвестно, чем это кончится для нас обоих.
Шестеро актеров играли комедию Мольера с очаровательной веселостью. Гости, около тридцати человек, расселись вокруг царя в домашнем театре Ангеловских и приготовились развлекаться. Театр был маленьким, но уютным, стены его были сплошь и рядом увешаны овальными портретами в золоченых рамах. Царь Петр, с одного бока которого сидел князь Николай, а с другого – Меншиков, заливался искренним хохотом, глядя на кульбиты актеров.
Николай, искоса посматривая на царя, тем не менее остро ощущал настороженность жены. Емелия, сидевшая рядом с ним, оцепенела. Причиной, как он предполагал, был страх перед государем. Большинство русских с детства приучены к мысли, что царь – самый могущественный человек на земле. Он – отец и защитник народа своего, выше его только Бог. Чтобы успокоить Емелию и привлечь ее внимание к представлению, Николай все время нашептывал ей на ушко смысл французских фраз и шуток.
Когда пьеса окончилась, гостей пригласили в столовую за длинный, уставленный яствами стол. Снова Николай сидел по левую руку царя, а Меншиков – по правую. Емелия сидела на несколько мест дальше от них и по сравнению с разодетыми придворными дамами выглядела неловкой и скованной.
Подали блюда с жареной дичью и густо сдобренной пряностями рыбой. В оправленных серебром кубках розового хрусталя сверкало рубиновое вино.
Николай разговаривал мало, просто сидел, откинувшись на стуле, и наблюдал за царем и Меншиковым. Не многих людей в своей жизни он так невзлюбил с первого взгляда, как Александра Даниловича Меншикова, недавно титулованного князем Ижорским. Возможно, так было потому, что Меншиков, очевидно, ненавидел его с той же яростью.
Высокий, с холодным лицом, исхудавший за время польской кампании, Меншиков прилип к царю как тень, стараясь предугадывать все его мысли и желания. У него были глаза необычайного бирюзового цвета, сверлившие всех пронзительным взглядом. Жесткий небольшой рот украшали тонкие усики, подобные царским. Терпением, хитростью и честолюбием Меншиков поднялся высоко во власти, что позволяло ему запросто разговаривать с царем. Между этими двумя людьми существовала крепкая дружба. Меншиков очень дорожил своими отношениями с царем и в каждом, с кем Петр доброжелательно разговаривал или кем восхищался, видел себе угрозу.
Тягучим кошачьим голосом Меншиков обратился к Николаю:
– Как прекрасно, что вы, следуя традициям Ангеловских, женились на простой крестьянке. Эти девки легко рожают, а дрессировать их весьма просто.
– Алексашка, – предостерегающе произнес Петр, но Меншиков лениво продолжал:
– Очень мудро, князь Николай, что вы женились не по любви. Ничто не должно мешать преданности царю и России, особенно любовь к женщине. Женщины – существа требовательные, себялюбивые. Но пока мужчина твердо знает, что должно стоять на первом месте, с ним все будет в порядке.
– Я хорошо знаю, что должно стоять на первом месте, – тихим, но уверенным голосом проговорил Николай, холодно глядя на Меншикова.
Он видел, как потупилась Емелия, смущенно вспыхнув от недвусмысленных намеков на свое происхождение. Повернувшись к ней, Николай ласково произнес:
– Смотри-ка, Рыжик, как высоко ты можешь взлететь. Наш друг Меншиков тоже может теперь звать себя князем Ижорским, хоть и начинал с торговли пирогами на московском рынке.
Меншиков дернулся как ужаленный, а Петр громко захохотал.
– Нарвался, Алексашка, – сквозь смех проговорил он. – Тебе хорошо известно, что Николая задевать не надо. Он вроде спящего тигра: лучше его не будить.
– Не всем же рождаться боярами, как Ангеловские, – буркнул Меншиков. – Счастье России – государь, награждающий по заслугам, а не по роду, пусть и самому древнему.
– Все, чего я хочу, это чтобы мои люди были мне преданы и служили с рвением, – ответил Петр. – А таких качеств у крестьянина может оказаться больше, чем у князя.
Проследив за взглядом Николая, он обратил внимание на Емелию.
– Скажи-ка, из какой ты деревни, дитя?
Обычный вопрос. Такими обменивались из учтивости большинство русских людей при знакомстве. Однако действие его на Емелию оказалось неожиданным. Она побледнела, и на лбу у нее выступили капельки пота. Молчание ее невыносимо затянулось, так что Николай решил было, что она вообще не в состоянии отвечать. Наконец еле слышно она произнесла:
– Я… из Хованского.
Петр замер, лишь странный тик задергал его левую щеку.
«Что, черт возьми, это означает?» – с тревогой подумал Николай, внезапно сообразив, что Хованское вошло в историю как средоточие многих кровавых мятежей. Оно было одной из стрелецких слобод, откуда вырвалась волна бунтов, в том числе того, в котором на глазах ребенка Петра убили родичей его матери. Потрясение кровавой расправой вызвало жестокие судорожные припадки, мучившие царя всю жизнь. В минуту волнения тик искажал левую половину его лица и шеи. После второго стрелецкого бунта в Хованском совершилось множество казней мятежников, и земля там долго сочилась кровью. Царь Петр слышать не мог спокойно даже упоминания об этом селе.
Меншиков с нескрываемым злорадством разглядывал Емелию.
– И вся семья твоя, красавица, тоже из Хованского? – ехидно осведомился он.
– Да, – прошептала она, виновато опуская голову. У нее был вид преступницы.
Николая словно обухом по голове ударило сознание беды. Он вспомнил обрывки их разговора у Чоглоковых, ее неохотные ответы на расспросы. «Отец мой умер… Мою семью не любили за отцовское вольнодумство». Видимо, отец ее был казнен как бунтовщик-стрелец.
Пытаясь справиться с этой новостью, Николай почти не обращал внимания на происходящее вокруг. Между тем события развивались.
Петр с угрюмым видом решил поменять направление беседы.
– Хватит разговоров! – приказал он. – Всем есть! – Обратив суровый взгляд на Емелию, он заметил:
– Неудивительно, что ты такая тощая! У тебя на тарелке еды-то щепотка. И ни кусочка мяса!
– Я… я не люблю его, – пролепетала, запинаясь, Емелия. Лицо царя совсем помрачнело:
– Не любишь мяса? Дурочка! Без мяса разве можно выжить? – Он отщипнул своими огромными пальцами кусочек курятины и бросил ей в тарелку, расплескав брызги жира. – Вот… своей рукой угощаю. Ешь!
Емелия дрожащей рукой взялась за вилку, но внимание всего стола сосредоточилось на ней. Она поднесла к губам блестящий от жира ломтик и с тоскливым видом уставилась на него
Николай наблюдал за ней с пробуждающимся сочувствием. Емелия проявляла те же пристрастия и антипатии, которые окажутся у нее в будущем. Мясоедение было противно ее натуре. Он не мог допустить, чтобы над ней издевались подобным образом, тем более что наверняка ее из-за этого просто вывернуло бы на стол. Поэтому он вмешался, сказав тихим голосом:
– Государь, позволь мне отослать мою непослушную жену из-за стола. Там, в своих покоях, она, оставшись без ужина, поразмыслит над собственной дурью.
Петр ткнул пальцем в курятину.
– Но лишь после того, как она съест это.
Николай посмотрел на Емелию. Она вновь поднесла кусочек мяса к губам. Лицо ее позеленело. Он понял, что сейчас ее стошнит.
– Вон! – рявкнул он.
Емелия бросила на него благодарный и несчастный взгляд и сломя голову кинулась прочь.
«Просто замечательно, – с яростью рассуждал он. – Только этого мне и не хватало в нынешнем сомнительном положении: посадить себе на шею жену, вся семья которой бунтовала против царя». Дай только Бог силы дотерпеть до комнаты Емелии, и он изольет на нее весь свой гнев. Он вынудит ее признаться в том, что ее отец был стрельцом Он заставит ее вечно каяться в том, что она обманом женила его на себе. Она должна была понимать, что по собственной воле он никогда не подверг бы себя опасности, взяв в жены дочь изменника. Теперь тень подозрения упала на Николая, и отныне за каждым его шагом будут пристально следить.
Добравшись до покоев Емелии, Николай тихо вошел и с тщательнейшей осторожностью притворил дверь. Спальня освещалась лишь красно-золотыми отблесками бушующего в печке огня. Он едва мог разглядеть скорчившуюся у постели фигурку жены. Кажется, она молилась.
«Прекрасно, – язвительно подумал он, – тебе понадобится много молитв, чтобы утешиться, когда я закончу».
– Сейчас мы с тобой поговорим, – произнес он голосом, подрагивающим от бешенства. Емелия кинулась к нему навстречу.
– Князь Николай, – задыхаясь, проговорила она. На ней лица не было. Вся она напоминала до смерти напуганную лань. – Вы должны наказать меня. Я разгневала царя, и теперь гнев его падет на вас. Вот, возьмите этот кнут. Меня надо высечь… Пожалуйста, мне невыносимо знать, что я натворила такое.
– Подожди, – прервал ее несвязный лепет Николай. Он заметил блеск серебряной рукоятки кнута и отмахнулся, чтобы она убрала его прочь. – Я хочу задать тебе несколько вопросов.
– Нет, пожалуйста, возьмите его, – настаивала она.
– Господи! Я не собираюсь тебя сечь! – Выхватив у нее из рук, он отшвырнул кнут в угол, где тот с тяжелым стуком ударился об пол. Обернувшись к дрожащей жене, он увидел, что она смотрит на него немигающими глазами, а по щекам ее струятся слезы. В один ошеломительный миг злость его исчезла, и он выругался, проклиная свою душевную слабость.
– Но вы же должны, – прошептала Емелия.
– Никому я ничего не должен, будь я проклят!
– Пожалуйста. – Она склонила перед ним голову и задрожала.
Не в силах сдержаться, Николай протянул руки и крепко обнял хрупкое тело жены.
– Просто скажи мне всю правду, – промолвил он, касаясь губами ее волос. – Был твой отец бунтовщиком-стрельцом или нет?
Она отчаянно разрыдалась. Слова полились из ее уст бессвязным потоком:
– Да… Его казнили… Мать умерла от горя. Я не могла рассказать вам. Я мечтала стать вашей женой, а если бы вы узнали…
– Если бы я это знал, то ни за что не женился бы на тебе, – закончил он за нее.
– Пожалуйста, накажите меня, – умоляла она.
– Дурочка ты, дурочка, – хрипло прошептал он и притянул ее к себе, стараясь успокоить и гладя по спине. Она дрожала не переставая. – Как, ради всего святого, могу я тебя наказать? Оставить на тебе след кнута? Как, по-твоему, могу я причинить тебе боль собственными руками? О, не думай, что мне этого не хочется, умница ты моя горемычная! Но даже очень постаравшись, я не смогу и пальцем тебя тронуть.
– Потому, что я ваша жена? – дрожащим голосом спросила она.
– Потому, что ты моя. Ты – единственная, кого я когда-либо желал, пусть в тебе и таится, наверное, моя погибель. А теперь перестань плакать. Это ничего не спасет.
– Я не могу п-перестать, – рыдала она, уткнувшись ему в шею.
– Прекрати, – велел доведенный до отчаяния Николай. Он отвел в сторону водопад рыжих кудрей и приник губами к мокрой от слез щеке. От вкуса ее слез, ощущения соли на шелковой коже у него кружилась голова. Рот его нашел уголок ее рта, скользнул по трепещущему изгибу нижней губки к влажной гладкости внутри. Он целовал ее нежно и бережно, потом все крепче и жестче, пока язык его не проник через преграду ее зубов в рот и не завладел им победоносно и полностью. Ее рыдания прекратились как по волшебству, и она прильнула к нему всем телом. Емелия была такой теплой, такой упоительно зовущей, что желания его вышли из-под контроля, и он мог бы овладеть ею прямо тут же. Вместо этого он с мучительным стоном оторвался от нее и отпрянул к печке. Уставившись в потрескивающее пламя, он старался взять себя в руки.
– Я не могу на это пойти, – прохрипел он.
Емелия осталась неподвижно стоять там, где он ее бросил.
– Почему? – сдавленно выдохнула она.
Мысль о том, что пришлось бы ей рассказать, в каком виде он предстанет перед ней, заставила его саркастически усмехнуться.
– Никоим образом я не смогу объяснить это так, чтобы ты поняла. Господи, я должен буду рассказать тебе о таком!.. Ты никогда мне не поверишь!
– Я смогу, – прошептала она в несбыточной надежде. Голос ее раздался ближе, чем ранее.
– Неужели? – Смех его закончился свирепым всхлипом. – А если я расскажу тебе, что могу заглянуть в будущее? Если заявлю, что мы встретимся с тобой снова через сто семьдесят лет?
После долгого колебания она ответила:
– Наверное… я смогла бы в это поверить.
– Это правда. Я точно знаю, что ждет нас в будущем. Ничего хорошего из нашего брака не выйдет… ничего стоящего. Ангеловские – растленный род. Зная, сколько горя и несчастий принесут они в течение нескольких последующих поколений себе и другим, я не могу позволить будущему повториться. Я не допущу, чтобы от нашего брака появились на свет дети, потому что не желаю продолжения нашего рода.
В голосе Емелии прозвучало недоумение:
– Если вы так решили, зачем же женились на мне?
Он потряс головой и тихо выругался.
– Не знаю. Меня потянуло к тебе, и я не смог этому противиться.
– Это судьба, – просто откликнулась она.
– Не знаю, что это такое, – пробурчал он. – Но добра не жди. – Он поднял кочергу и свирепо разбил горящее полено.
– Коленька, – прошептала она, – а в будущем, когда мы встретимся снова, полюбим мы друг друга?
Он резко обернулся к ней, услышав, как она впервые назвала его. Она смотрела испуганно и растерянно, в глазах светилась томительная нежность, потрясшая его до глубины души.
– Нет, – ответил он, откладывая кочергу. – В том нашем будущем ты возненавидишь меня, потому что я лишу тебя всего, что тебе дорого. А кончится тем, что я раз за разом стану причинять тебе боль.
– Не может вред проистечь из любви, – убежденно произнесла она. – Я знаю не слишком много о жизни, но в этом нисколько не сомневаюсь.
– Я не умею любить, – проговорил он хриплым от ненависти к себе голосом. – Никогда не умел. Да и недостоин я любви. Поверь, это так.
Снова слезы засверкали в синих глазах.
– Но я могу полюбить тебя. Тебе даже не придется любить меня в ответ.
– Нет, – только и смог прошептать он, не сводя глаз с ее разгоревшегося от бурных чувств лица.
Емелия решительно подошла к нему и обвила тонкими сильными руками. Она изо всех сил прижалась к нему, уткнувшись носом ему в шею.
– Мне все равно, что будет потом. – Слова ее будто прожигали его насквозь. – Одно лишь для меня важно: что ты сейчас со мной… и я люблю тебя.
– Ты не можешь меня любить, – горько возразил он, а сердце в груди раскалилось добела и готово было разорваться. – У тебя нет причин…
– Мне не нужно причин и поводов. Любовь их не требует…
У Николая не осталось путей отступления, не было защиты от ее упрямой, неразумной страсти. Он застонал и накрыл ее рот своим, отдавая с поцелуем весь пылавший в нем огонь. Он ощущал под руками ее тело, жадно и самозабвенно сжимал в горстях ее груди, бедра, ягодицы… Она раскрыла ему свой рот, отдала в его власть свое тело с нежной щедростью, перевернувшей его душу. Сомкнув вокруг нее руки, он прижал ее к себе так крепко, что она сморщилась и ахнула от боли. Тогда он слегка ослабил объятие и, упершись лбом в ее лоб, тяжко ловил ртом ее дыхание.
– Я не знаю, что делать, – простонал он. Никогда еще не доводилось ему произносить вслух подобное признание.
– Чего ты хочешь? – прошептала она. В вопросе таился вызов, впрочем, не слишком и таился: ведь, задавая его, она всем тесно прижатым к нему телом ощущала его возбуждение.
Ему хотелось освободиться от невыносимой муки, раздиравшей его сердце.
– Я хочу, чтобы не было ни прошлого, ни будущего. Хочу иметь возможность сказать тебе…
– Что сказать?
Николай немного откинулся назад, чтобы видеть ее сияющее счастьем лицо. В сердце стучалось что-то похожее на ужас. Он зажал ее голову в подрагивающих ладонях и уставился в мерцающие синие глаза. Она была такой прекрасной… и принадлежала ему!
– Не могу! – услышал он словно со стороны свой голос.
– Пусть будущее само о себе позаботится, – настаивала она. – Позволь твоим потомкам самим за себя ответить. Ты лишь одно можешь сделать: попытаться создать хорошую, добрую жизнь себе и мне.
Николай покачал головой, не вполне уверенный, что все обстоит так просто. Он никогда не жил только настоящим. Всю жизнь он нес в себе бремя мрачной истории своей семьи. А что, если отбросить все это? Тогда ведь почти наверняка все повторится вновь: надругательства отца над братом, его собственная распущенность…
Как сможет он отдаться любви к Емелии сейчас, зная, к чему она приведет?
Но ему так отчаянно хотелось быть с ней, что выбора не оставалось. Сколько времени отрицал он свои чувства к ней? Дни, месяцы, годы? И все зря! Зачем же продолжать тщетные попытки? Не важно, какой окажется цена, которую придется заплатить за любовь к ней. Она стоила любой!
Как только он принял это решение, бушевавшая в нем буря чувств стала стихать и в душе воцарились мир и покой, никогда ранее ему не ведомые.
– Кажется, я понял наконец, почему оказался здесь, – прохрипел он. – Не для того, чтобы изменить историю своего рода, а для того, чтобы побыть с тобой. Вспомнить время, когда был способен так чувствовать.
– Как чувствовать? – прошептала она, и руки ее, скользнув вниз, плотно обхватили его запястья.
Слезы застлали ему глаза, горло резко перехватило. Он с трудом сглотнул сухим ртом.
– Я… люблю тебя. – Ласково и впервые в жизни смиренно прижавшись губами к ее лбу, он ощутил, как затопляет его доныне неизведанная пронзительная и чистая нежность.
– Я люблю тебя! – снова повторил он, целуя ее трепетные веки.
Вжимаясь ртом в ее кожу и волосы, он продолжал вновь и вновь шептать эти чудесные слова, долгое время не замечая ничего вокруг. Ничего в мире не существовало, кроме них двоих, поглощенных друг другом, застывших в сияющем розоватом круге света, отбрасываемого горящими поленьями. Позднее они переместились на постель, хотя он не мог вспомнить, как это произошло, кто кого вел, он ее или она его. Николай раздел ее, сбросил одежду с себя и, прижимая Емелию к своему обнаженному телу, согревал ее, окружал теплом и покоем в их волшебном коконе из шелка и дамаска. Он обводил кончиком пальца сочные губы, прямой носик, смелый размах ее вишневых бровей. Она блуждала ладонями по его спине, легкими касаниями гладила бедра. Тепло ее рук наполнило его плотской жаждой, которую он едва сдерживал всей силой воли.
Рот его медленно нашел ее губы и властно завладел ими, колено скользнуло между стройными шелковистыми ножками, раздвигая их. Он положил ладони ей на грудь и слегка сжал их, сразу ощутив, как, отвердев, уперлись в них ее соски. Емелия затрепетала и моляще выгнулась под ним, но он продолжал ласкать ее легкими, невесомыми прикосновениями. Никогда не был он так околдован… заворожен. Наконец-то он занимался с ней любовью, мог ласкать ее ртом, руками, всем телом. Он перецеловал каждый дюйм ее кожи, от узких изящных ступней до макушки, потом вернулся к нежнейшему местечку, зарылся ртом в сладостную пушистую красно-коричневую поросль. Емелия задохнулась изумленно и блаженно, пальцы ее запутались в его волосах, дыхание стало прерывистым. Когда она увлажнилась, готовая его принять, он приподнялся и приник к ней всем телом, кожа к коже.
Руки Емелии обвились вокруг его шеи, губы прильнули к уху.
– Я не знаю, как тебе угодить, – с отчаянием пролепетала она. – Что мне сделать? Что я могу тебе дать?
– Себя! Больше я ничего не хочу. – Он целовал и гладил ее, поощряя исследовать его тело, и она все охотнее подчинялась. Когда оба не могли больше сдерживаться, он осторожно вторгся в нее, поморщившись от ее внезапного болезненного вскрика.
– Прости, – выдохнул он. – Мне очень жаль, что я причиняю тебе боль.
– Нет, нет… – Она обхватила его руками и ногами, выгибаясь ему навстречу, изо всех сил притягивая его.
Николай начал двигаться в ней, стараясь быть понежнее, но разгорающееся наслаждение медленно привело его на грань безумия. Он забыл обо всем: о себе, о том, кто он есть и кем был. Прошлое и будущее исчезли без следа. В мире существовала только она одна… Емелия… Эмма… Лишь она сумела развеять весь его гнев и всю горечь. Душа его распахнулась навстречу миру, и впервые в жизни он узнал, что такое быть счастливым.
Глава 9
* * *
Одежда Николая была уже разложена в спальне: янтарного цвета бархатные штаны в обтяжку и усаженный драгоценными камнями парчовый жилет – все по самой последней моде. Он уже успел все это возненавидеть. Сковывающий движения покрой, чересчур яркие, вызывающие цвета, броская пестрота – все было наперекор его вкусу. Он привык к элегантной простоте черного с белым вечернего наряда девятнадцатого века, покроенного с некоторой свободой фрака и брюк, при наглаженной хрусткой рубашке. Таков был стиль времен королевы Виктории. Однако в начале восемнадцатого века богатому человеку полагалось одеваться со щегольством павлина.Чувствуя себя в этом вычурном наряде до крайности нелепым, Николай направился в покои Емелии. Жену он застал у зеркала французской работы с подзеркальником красного дерева. Она озадаченно всматривалась в синий флакончик духов, подаренных днем. Оглянувшись на звук распахнувшейся двери, Емелия восхищенно воскликнула:
– Светлый князь! Какой же на вас роскошный наряд!
Он невнятно буркнул что-то в ответ и приблизился к зеркалу. На Емелии был алый сарафан. В перекинутые на спину косы были вплетены алые ленты. Голову покрывала тонкая белая фата, которую придерживал на волосах золотой филигранный обруч. Не в силах сдержать желание дотронуться до Емелии, Николай поправил рубиновую капельку у нее на лбу. Большим пальцем он погладил тонкую ярко-рыжую дугу ее брови. Ему надо будет надарить ей драгоценностей: жена Ангеловского не может носить стеклянные подделки под самоцветы.
Емелия растерянно вертела в руках флакончик.
– У меня никогда раньше не бывало ничего подобного. Как им пользоваться?
– Большинство делают ошибку, душась слишком сильно. Ты просто тронь пробочкой запястья и за ушками.
Вытащив пробочку из флакона, Николай притронулся стеклянным пестиком к ее запястью и растер влажную точку кончиком пальца. Дурманящий запах летних цветов поплыл по комнате.
– Некоторые женщины любят душить места, где ближе и сильнее бьется кровь, – в ямке между ключицами, под коленями…
Емелия рассмеялась и сидела не шевелясь, пока он прикасался к нежным впадинкам за ушами.
– Но ведь никто моих ног не увидит!
Представив себе картину, как ее сильные стройные ноги, взметнувшись, обхватывают его талию, Николай замер. У него пересохло во рту, и он впился взглядом в смеющиеся синие глаза. Он может, если хочет, соблазнить се прямо здесь, сейчас, отнести в постель, стоящую рядом, задрать до пояса ее сарафан…
Так как лицо ее находилось как раз на уровне его бедер, Емелия не могла не заметить телесную перемену, когда плоть его отвердела и вздыбилась под туго натянутыми штанами. Она залилась краской и, откашлявшись, спросила:
– Светлый князь Николай Дмитриевич, вы хотите?..
– Нет, – отрезал он и, отвернувшись от нее, решительным шагом направился к двери. На пороге он, не оборачиваясь, сказал:
– Полагаю, тебе следует поторопиться. Хотите вы того или нет, мадам, но сегодня вам придется быть хозяйкой и принимать у себя царя. Причем лучше бы вам это удалось, иначе неизвестно, чем это кончится для нас обоих.
Шестеро актеров играли комедию Мольера с очаровательной веселостью. Гости, около тридцати человек, расселись вокруг царя в домашнем театре Ангеловских и приготовились развлекаться. Театр был маленьким, но уютным, стены его были сплошь и рядом увешаны овальными портретами в золоченых рамах. Царь Петр, с одного бока которого сидел князь Николай, а с другого – Меншиков, заливался искренним хохотом, глядя на кульбиты актеров.
Николай, искоса посматривая на царя, тем не менее остро ощущал настороженность жены. Емелия, сидевшая рядом с ним, оцепенела. Причиной, как он предполагал, был страх перед государем. Большинство русских с детства приучены к мысли, что царь – самый могущественный человек на земле. Он – отец и защитник народа своего, выше его только Бог. Чтобы успокоить Емелию и привлечь ее внимание к представлению, Николай все время нашептывал ей на ушко смысл французских фраз и шуток.
Когда пьеса окончилась, гостей пригласили в столовую за длинный, уставленный яствами стол. Снова Николай сидел по левую руку царя, а Меншиков – по правую. Емелия сидела на несколько мест дальше от них и по сравнению с разодетыми придворными дамами выглядела неловкой и скованной.
Подали блюда с жареной дичью и густо сдобренной пряностями рыбой. В оправленных серебром кубках розового хрусталя сверкало рубиновое вино.
Николай разговаривал мало, просто сидел, откинувшись на стуле, и наблюдал за царем и Меншиковым. Не многих людей в своей жизни он так невзлюбил с первого взгляда, как Александра Даниловича Меншикова, недавно титулованного князем Ижорским. Возможно, так было потому, что Меншиков, очевидно, ненавидел его с той же яростью.
Высокий, с холодным лицом, исхудавший за время польской кампании, Меншиков прилип к царю как тень, стараясь предугадывать все его мысли и желания. У него были глаза необычайного бирюзового цвета, сверлившие всех пронзительным взглядом. Жесткий небольшой рот украшали тонкие усики, подобные царским. Терпением, хитростью и честолюбием Меншиков поднялся высоко во власти, что позволяло ему запросто разговаривать с царем. Между этими двумя людьми существовала крепкая дружба. Меншиков очень дорожил своими отношениями с царем и в каждом, с кем Петр доброжелательно разговаривал или кем восхищался, видел себе угрозу.
Тягучим кошачьим голосом Меншиков обратился к Николаю:
– Как прекрасно, что вы, следуя традициям Ангеловских, женились на простой крестьянке. Эти девки легко рожают, а дрессировать их весьма просто.
– Алексашка, – предостерегающе произнес Петр, но Меншиков лениво продолжал:
– Очень мудро, князь Николай, что вы женились не по любви. Ничто не должно мешать преданности царю и России, особенно любовь к женщине. Женщины – существа требовательные, себялюбивые. Но пока мужчина твердо знает, что должно стоять на первом месте, с ним все будет в порядке.
– Я хорошо знаю, что должно стоять на первом месте, – тихим, но уверенным голосом проговорил Николай, холодно глядя на Меншикова.
Он видел, как потупилась Емелия, смущенно вспыхнув от недвусмысленных намеков на свое происхождение. Повернувшись к ней, Николай ласково произнес:
– Смотри-ка, Рыжик, как высоко ты можешь взлететь. Наш друг Меншиков тоже может теперь звать себя князем Ижорским, хоть и начинал с торговли пирогами на московском рынке.
Меншиков дернулся как ужаленный, а Петр громко захохотал.
– Нарвался, Алексашка, – сквозь смех проговорил он. – Тебе хорошо известно, что Николая задевать не надо. Он вроде спящего тигра: лучше его не будить.
– Не всем же рождаться боярами, как Ангеловские, – буркнул Меншиков. – Счастье России – государь, награждающий по заслугам, а не по роду, пусть и самому древнему.
– Все, чего я хочу, это чтобы мои люди были мне преданы и служили с рвением, – ответил Петр. – А таких качеств у крестьянина может оказаться больше, чем у князя.
Проследив за взглядом Николая, он обратил внимание на Емелию.
– Скажи-ка, из какой ты деревни, дитя?
Обычный вопрос. Такими обменивались из учтивости большинство русских людей при знакомстве. Однако действие его на Емелию оказалось неожиданным. Она побледнела, и на лбу у нее выступили капельки пота. Молчание ее невыносимо затянулось, так что Николай решил было, что она вообще не в состоянии отвечать. Наконец еле слышно она произнесла:
– Я… из Хованского.
Петр замер, лишь странный тик задергал его левую щеку.
«Что, черт возьми, это означает?» – с тревогой подумал Николай, внезапно сообразив, что Хованское вошло в историю как средоточие многих кровавых мятежей. Оно было одной из стрелецких слобод, откуда вырвалась волна бунтов, в том числе того, в котором на глазах ребенка Петра убили родичей его матери. Потрясение кровавой расправой вызвало жестокие судорожные припадки, мучившие царя всю жизнь. В минуту волнения тик искажал левую половину его лица и шеи. После второго стрелецкого бунта в Хованском совершилось множество казней мятежников, и земля там долго сочилась кровью. Царь Петр слышать не мог спокойно даже упоминания об этом селе.
Меншиков с нескрываемым злорадством разглядывал Емелию.
– И вся семья твоя, красавица, тоже из Хованского? – ехидно осведомился он.
– Да, – прошептала она, виновато опуская голову. У нее был вид преступницы.
Николая словно обухом по голове ударило сознание беды. Он вспомнил обрывки их разговора у Чоглоковых, ее неохотные ответы на расспросы. «Отец мой умер… Мою семью не любили за отцовское вольнодумство». Видимо, отец ее был казнен как бунтовщик-стрелец.
Пытаясь справиться с этой новостью, Николай почти не обращал внимания на происходящее вокруг. Между тем события развивались.
Петр с угрюмым видом решил поменять направление беседы.
– Хватит разговоров! – приказал он. – Всем есть! – Обратив суровый взгляд на Емелию, он заметил:
– Неудивительно, что ты такая тощая! У тебя на тарелке еды-то щепотка. И ни кусочка мяса!
– Я… я не люблю его, – пролепетала, запинаясь, Емелия. Лицо царя совсем помрачнело:
– Не любишь мяса? Дурочка! Без мяса разве можно выжить? – Он отщипнул своими огромными пальцами кусочек курятины и бросил ей в тарелку, расплескав брызги жира. – Вот… своей рукой угощаю. Ешь!
Емелия дрожащей рукой взялась за вилку, но внимание всего стола сосредоточилось на ней. Она поднесла к губам блестящий от жира ломтик и с тоскливым видом уставилась на него
Николай наблюдал за ней с пробуждающимся сочувствием. Емелия проявляла те же пристрастия и антипатии, которые окажутся у нее в будущем. Мясоедение было противно ее натуре. Он не мог допустить, чтобы над ней издевались подобным образом, тем более что наверняка ее из-за этого просто вывернуло бы на стол. Поэтому он вмешался, сказав тихим голосом:
– Государь, позволь мне отослать мою непослушную жену из-за стола. Там, в своих покоях, она, оставшись без ужина, поразмыслит над собственной дурью.
Петр ткнул пальцем в курятину.
– Но лишь после того, как она съест это.
Николай посмотрел на Емелию. Она вновь поднесла кусочек мяса к губам. Лицо ее позеленело. Он понял, что сейчас ее стошнит.
– Вон! – рявкнул он.
Емелия бросила на него благодарный и несчастный взгляд и сломя голову кинулась прочь.
* * *
Шесть часов спустя Николай устало поднялся наверх. Напряженное тело ныло от злости, досады и сильнейшего ощущения, что его предали. После ухода Емелии настроение Петра окончательно испортилось и отравило любые попытки разговора. Меншиков усугублял царский гнев ехидным шепотком и непрекращающимися злобными намеками, а гости разрывались на части между удовольствием от нежданного скандала и тревогой за себя. Было очевидно, что царь его молодую жену не одобрил. И Николай был готов с ним согласиться. Поглотив непомерное количество вина и водки, царь Петр и его окружение отбыли на ночлег, и Николай наконец освободился, чтобы заняться своей обманщицей-женой.«Просто замечательно, – с яростью рассуждал он. – Только этого мне и не хватало в нынешнем сомнительном положении: посадить себе на шею жену, вся семья которой бунтовала против царя». Дай только Бог силы дотерпеть до комнаты Емелии, и он изольет на нее весь свой гнев. Он вынудит ее признаться в том, что ее отец был стрельцом Он заставит ее вечно каяться в том, что она обманом женила его на себе. Она должна была понимать, что по собственной воле он никогда не подверг бы себя опасности, взяв в жены дочь изменника. Теперь тень подозрения упала на Николая, и отныне за каждым его шагом будут пристально следить.
Добравшись до покоев Емелии, Николай тихо вошел и с тщательнейшей осторожностью притворил дверь. Спальня освещалась лишь красно-золотыми отблесками бушующего в печке огня. Он едва мог разглядеть скорчившуюся у постели фигурку жены. Кажется, она молилась.
«Прекрасно, – язвительно подумал он, – тебе понадобится много молитв, чтобы утешиться, когда я закончу».
– Сейчас мы с тобой поговорим, – произнес он голосом, подрагивающим от бешенства. Емелия кинулась к нему навстречу.
– Князь Николай, – задыхаясь, проговорила она. На ней лица не было. Вся она напоминала до смерти напуганную лань. – Вы должны наказать меня. Я разгневала царя, и теперь гнев его падет на вас. Вот, возьмите этот кнут. Меня надо высечь… Пожалуйста, мне невыносимо знать, что я натворила такое.
– Подожди, – прервал ее несвязный лепет Николай. Он заметил блеск серебряной рукоятки кнута и отмахнулся, чтобы она убрала его прочь. – Я хочу задать тебе несколько вопросов.
– Нет, пожалуйста, возьмите его, – настаивала она.
– Господи! Я не собираюсь тебя сечь! – Выхватив у нее из рук, он отшвырнул кнут в угол, где тот с тяжелым стуком ударился об пол. Обернувшись к дрожащей жене, он увидел, что она смотрит на него немигающими глазами, а по щекам ее струятся слезы. В один ошеломительный миг злость его исчезла, и он выругался, проклиная свою душевную слабость.
– Но вы же должны, – прошептала Емелия.
– Никому я ничего не должен, будь я проклят!
– Пожалуйста. – Она склонила перед ним голову и задрожала.
Не в силах сдержаться, Николай протянул руки и крепко обнял хрупкое тело жены.
– Просто скажи мне всю правду, – промолвил он, касаясь губами ее волос. – Был твой отец бунтовщиком-стрельцом или нет?
Она отчаянно разрыдалась. Слова полились из ее уст бессвязным потоком:
– Да… Его казнили… Мать умерла от горя. Я не могла рассказать вам. Я мечтала стать вашей женой, а если бы вы узнали…
– Если бы я это знал, то ни за что не женился бы на тебе, – закончил он за нее.
– Пожалуйста, накажите меня, – умоляла она.
– Дурочка ты, дурочка, – хрипло прошептал он и притянул ее к себе, стараясь успокоить и гладя по спине. Она дрожала не переставая. – Как, ради всего святого, могу я тебя наказать? Оставить на тебе след кнута? Как, по-твоему, могу я причинить тебе боль собственными руками? О, не думай, что мне этого не хочется, умница ты моя горемычная! Но даже очень постаравшись, я не смогу и пальцем тебя тронуть.
– Потому, что я ваша жена? – дрожащим голосом спросила она.
– Потому, что ты моя. Ты – единственная, кого я когда-либо желал, пусть в тебе и таится, наверное, моя погибель. А теперь перестань плакать. Это ничего не спасет.
– Я не могу п-перестать, – рыдала она, уткнувшись ему в шею.
– Прекрати, – велел доведенный до отчаяния Николай. Он отвел в сторону водопад рыжих кудрей и приник губами к мокрой от слез щеке. От вкуса ее слез, ощущения соли на шелковой коже у него кружилась голова. Рот его нашел уголок ее рта, скользнул по трепещущему изгибу нижней губки к влажной гладкости внутри. Он целовал ее нежно и бережно, потом все крепче и жестче, пока язык его не проник через преграду ее зубов в рот и не завладел им победоносно и полностью. Ее рыдания прекратились как по волшебству, и она прильнула к нему всем телом. Емелия была такой теплой, такой упоительно зовущей, что желания его вышли из-под контроля, и он мог бы овладеть ею прямо тут же. Вместо этого он с мучительным стоном оторвался от нее и отпрянул к печке. Уставившись в потрескивающее пламя, он старался взять себя в руки.
– Я не могу на это пойти, – прохрипел он.
Емелия осталась неподвижно стоять там, где он ее бросил.
– Почему? – сдавленно выдохнула она.
Мысль о том, что пришлось бы ей рассказать, в каком виде он предстанет перед ней, заставила его саркастически усмехнуться.
– Никоим образом я не смогу объяснить это так, чтобы ты поняла. Господи, я должен буду рассказать тебе о таком!.. Ты никогда мне не поверишь!
– Я смогу, – прошептала она в несбыточной надежде. Голос ее раздался ближе, чем ранее.
– Неужели? – Смех его закончился свирепым всхлипом. – А если я расскажу тебе, что могу заглянуть в будущее? Если заявлю, что мы встретимся с тобой снова через сто семьдесят лет?
После долгого колебания она ответила:
– Наверное… я смогла бы в это поверить.
– Это правда. Я точно знаю, что ждет нас в будущем. Ничего хорошего из нашего брака не выйдет… ничего стоящего. Ангеловские – растленный род. Зная, сколько горя и несчастий принесут они в течение нескольких последующих поколений себе и другим, я не могу позволить будущему повториться. Я не допущу, чтобы от нашего брака появились на свет дети, потому что не желаю продолжения нашего рода.
В голосе Емелии прозвучало недоумение:
– Если вы так решили, зачем же женились на мне?
Он потряс головой и тихо выругался.
– Не знаю. Меня потянуло к тебе, и я не смог этому противиться.
– Это судьба, – просто откликнулась она.
– Не знаю, что это такое, – пробурчал он. – Но добра не жди. – Он поднял кочергу и свирепо разбил горящее полено.
– Коленька, – прошептала она, – а в будущем, когда мы встретимся снова, полюбим мы друг друга?
Он резко обернулся к ней, услышав, как она впервые назвала его. Она смотрела испуганно и растерянно, в глазах светилась томительная нежность, потрясшая его до глубины души.
– Нет, – ответил он, откладывая кочергу. – В том нашем будущем ты возненавидишь меня, потому что я лишу тебя всего, что тебе дорого. А кончится тем, что я раз за разом стану причинять тебе боль.
– Не может вред проистечь из любви, – убежденно произнесла она. – Я знаю не слишком много о жизни, но в этом нисколько не сомневаюсь.
– Я не умею любить, – проговорил он хриплым от ненависти к себе голосом. – Никогда не умел. Да и недостоин я любви. Поверь, это так.
Снова слезы засверкали в синих глазах.
– Но я могу полюбить тебя. Тебе даже не придется любить меня в ответ.
– Нет, – только и смог прошептать он, не сводя глаз с ее разгоревшегося от бурных чувств лица.
Емелия решительно подошла к нему и обвила тонкими сильными руками. Она изо всех сил прижалась к нему, уткнувшись носом ему в шею.
– Мне все равно, что будет потом. – Слова ее будто прожигали его насквозь. – Одно лишь для меня важно: что ты сейчас со мной… и я люблю тебя.
– Ты не можешь меня любить, – горько возразил он, а сердце в груди раскалилось добела и готово было разорваться. – У тебя нет причин…
– Мне не нужно причин и поводов. Любовь их не требует…
У Николая не осталось путей отступления, не было защиты от ее упрямой, неразумной страсти. Он застонал и накрыл ее рот своим, отдавая с поцелуем весь пылавший в нем огонь. Он ощущал под руками ее тело, жадно и самозабвенно сжимал в горстях ее груди, бедра, ягодицы… Она раскрыла ему свой рот, отдала в его власть свое тело с нежной щедростью, перевернувшей его душу. Сомкнув вокруг нее руки, он прижал ее к себе так крепко, что она сморщилась и ахнула от боли. Тогда он слегка ослабил объятие и, упершись лбом в ее лоб, тяжко ловил ртом ее дыхание.
– Я не знаю, что делать, – простонал он. Никогда еще не доводилось ему произносить вслух подобное признание.
– Чего ты хочешь? – прошептала она. В вопросе таился вызов, впрочем, не слишком и таился: ведь, задавая его, она всем тесно прижатым к нему телом ощущала его возбуждение.
Ему хотелось освободиться от невыносимой муки, раздиравшей его сердце.
– Я хочу, чтобы не было ни прошлого, ни будущего. Хочу иметь возможность сказать тебе…
– Что сказать?
Николай немного откинулся назад, чтобы видеть ее сияющее счастьем лицо. В сердце стучалось что-то похожее на ужас. Он зажал ее голову в подрагивающих ладонях и уставился в мерцающие синие глаза. Она была такой прекрасной… и принадлежала ему!
– Не могу! – услышал он словно со стороны свой голос.
– Пусть будущее само о себе позаботится, – настаивала она. – Позволь твоим потомкам самим за себя ответить. Ты лишь одно можешь сделать: попытаться создать хорошую, добрую жизнь себе и мне.
Николай покачал головой, не вполне уверенный, что все обстоит так просто. Он никогда не жил только настоящим. Всю жизнь он нес в себе бремя мрачной истории своей семьи. А что, если отбросить все это? Тогда ведь почти наверняка все повторится вновь: надругательства отца над братом, его собственная распущенность…
Как сможет он отдаться любви к Емелии сейчас, зная, к чему она приведет?
Но ему так отчаянно хотелось быть с ней, что выбора не оставалось. Сколько времени отрицал он свои чувства к ней? Дни, месяцы, годы? И все зря! Зачем же продолжать тщетные попытки? Не важно, какой окажется цена, которую придется заплатить за любовь к ней. Она стоила любой!
Как только он принял это решение, бушевавшая в нем буря чувств стала стихать и в душе воцарились мир и покой, никогда ранее ему не ведомые.
– Кажется, я понял наконец, почему оказался здесь, – прохрипел он. – Не для того, чтобы изменить историю своего рода, а для того, чтобы побыть с тобой. Вспомнить время, когда был способен так чувствовать.
– Как чувствовать? – прошептала она, и руки ее, скользнув вниз, плотно обхватили его запястья.
Слезы застлали ему глаза, горло резко перехватило. Он с трудом сглотнул сухим ртом.
– Я… люблю тебя. – Ласково и впервые в жизни смиренно прижавшись губами к ее лбу, он ощутил, как затопляет его доныне неизведанная пронзительная и чистая нежность.
– Я люблю тебя! – снова повторил он, целуя ее трепетные веки.
Вжимаясь ртом в ее кожу и волосы, он продолжал вновь и вновь шептать эти чудесные слова, долгое время не замечая ничего вокруг. Ничего в мире не существовало, кроме них двоих, поглощенных друг другом, застывших в сияющем розоватом круге света, отбрасываемого горящими поленьями. Позднее они переместились на постель, хотя он не мог вспомнить, как это произошло, кто кого вел, он ее или она его. Николай раздел ее, сбросил одежду с себя и, прижимая Емелию к своему обнаженному телу, согревал ее, окружал теплом и покоем в их волшебном коконе из шелка и дамаска. Он обводил кончиком пальца сочные губы, прямой носик, смелый размах ее вишневых бровей. Она блуждала ладонями по его спине, легкими касаниями гладила бедра. Тепло ее рук наполнило его плотской жаждой, которую он едва сдерживал всей силой воли.
Рот его медленно нашел ее губы и властно завладел ими, колено скользнуло между стройными шелковистыми ножками, раздвигая их. Он положил ладони ей на грудь и слегка сжал их, сразу ощутив, как, отвердев, уперлись в них ее соски. Емелия затрепетала и моляще выгнулась под ним, но он продолжал ласкать ее легкими, невесомыми прикосновениями. Никогда не был он так околдован… заворожен. Наконец-то он занимался с ней любовью, мог ласкать ее ртом, руками, всем телом. Он перецеловал каждый дюйм ее кожи, от узких изящных ступней до макушки, потом вернулся к нежнейшему местечку, зарылся ртом в сладостную пушистую красно-коричневую поросль. Емелия задохнулась изумленно и блаженно, пальцы ее запутались в его волосах, дыхание стало прерывистым. Когда она увлажнилась, готовая его принять, он приподнялся и приник к ней всем телом, кожа к коже.
Руки Емелии обвились вокруг его шеи, губы прильнули к уху.
– Я не знаю, как тебе угодить, – с отчаянием пролепетала она. – Что мне сделать? Что я могу тебе дать?
– Себя! Больше я ничего не хочу. – Он целовал и гладил ее, поощряя исследовать его тело, и она все охотнее подчинялась. Когда оба не могли больше сдерживаться, он осторожно вторгся в нее, поморщившись от ее внезапного болезненного вскрика.
– Прости, – выдохнул он. – Мне очень жаль, что я причиняю тебе боль.
– Нет, нет… – Она обхватила его руками и ногами, выгибаясь ему навстречу, изо всех сил притягивая его.
Николай начал двигаться в ней, стараясь быть понежнее, но разгорающееся наслаждение медленно привело его на грань безумия. Он забыл обо всем: о себе, о том, кто он есть и кем был. Прошлое и будущее исчезли без следа. В мире существовала только она одна… Емелия… Эмма… Лишь она сумела развеять весь его гнев и всю горечь. Душа его распахнулась навстречу миру, и впервые в жизни он узнал, что такое быть счастливым.
Глава 9
Шло время. Для Николая эти зимние дни сменялись как во сне. Ему была подарена новая жизнь, возможность стать совсем другим человеком, и он вошел в эту роль с необычайной легкостью. В нем вдруг проявились качества, ранее ему чуждые, такие, как сострадание, терпимость, великодушие. Он никому не завидовал, потому что наконец получил все, чего хотел. Все его дни были заняты то встречами с купцами в торговом посаде, то подбором новых управляющих имениями Ангеловских. Кроме того, ему приходилось время от времени, хоть и неохотно, принимать участие в попойках царя Петра и его сподвижников. Однако большую часть досуга он проводил с Емелией.
Жена очаровала его своей жизнерадостностью и волей к жизни. Они катались на санях по ледяному покрову рек, для развлечения вызывали в усадьбу актеров и музыкантов, но чаще всего проводили тихие часы лишь вдвоем, когда Николай пересказывал ей легенды греков или римлян. Часами они занимались любовью, и каждое новое переживание превосходило восторгом предыдущие. Николая изумляло, насколько необходимой ему стала жена, как велика оказалась тоска по душевной и сердечной близости, томившая его в долгие годы одиночества. Никогда и никому не позволял он узнать себя так хорошо. Емелия могла свободно подшучивать над ним, дразнить или требовать внимания, а он был счастлив во всем идти ей навстречу.
Жена очаровала его своей жизнерадостностью и волей к жизни. Они катались на санях по ледяному покрову рек, для развлечения вызывали в усадьбу актеров и музыкантов, но чаще всего проводили тихие часы лишь вдвоем, когда Николай пересказывал ей легенды греков или римлян. Часами они занимались любовью, и каждое новое переживание превосходило восторгом предыдущие. Николая изумляло, насколько необходимой ему стала жена, как велика оказалась тоска по душевной и сердечной близости, томившая его в долгие годы одиночества. Никогда и никому не позволял он узнать себя так хорошо. Емелия могла свободно подшучивать над ним, дразнить или требовать внимания, а он был счастлив во всем идти ей навстречу.